Укус Глава 9

Майским теплым ветром и сиянием навязчивых, солнечных бликов, исходящих от прозрачных глянцевых луж, встретил Алтая простор лесов и полей. Красота и покой окружающего мира лавиной обрушились на счастливую и свободную собачью душу. Сейчас, как никогда, с особой остротой, ощущалась не сравнимая ни с чем прелесть вольной жизни.

Множество запахов, манящих и желанных, мнилось Алтаю сильным, влекущим дуновением, способным кружить и дурманить ошалело мотавшуюся голову. Пытаясь хватать пастью, вихрастый, проворный ветер, он падал на молодую поросль сочной травы; скользил, соскакивал и крутил намокшей гривой. Измятые стебли оживали, расправляя мягкие лепестки, точно так же как ликовала и пела, напоенная энергией добра и света, устремленная к дому душа. Лес дышал теплым ароматом весны, пускаясь в неудержимый рост, облачаясь в зелень. Алтай радовался и резвился, словно глупый, пухлый щенок, у соска матери. Он не помышлял о трудной и долгой дороге, об опасностях, какие могут подстерегать в пути, не знал о тяжелой болезни хозяина, но всем сердцем рвался к родным местам.

Ничто, в эти напоенные счастьем минуты, не волновало собаку так сильно, как ощущение полной, чарующей свободы, после мрака долгого, унизительного заточения. Резвясь и играя, не заметив прозрачной, прохладной лужи, Алтай с ходу влетел в нее; опрокинулся, хлебнул талой, снеговой воды, выскочил и отряхиваясь, с шумом и плеском помчался прочь.

Он несся равниной до малого березового перелеска, за которым густеющая тайга встречала его могучей, мрачной стеной, норовя отнять те крохи радости и задора какие даровала ему свобода. Гонимый ее чувством, Алтай не унимался, продолжая бежать в неведомую, потаенную глубь сырого леса. А нечаянно порушенная им гладь талой воды, катила мутную рябь, беснуясь и радуясь шальному псу, опьяненному чувством нахлынувшей свободы. Плавные волны стихали и, вбирая в себя остатки беспокойства, вода успокаивалась вновь… Она оставила на его мокрой, слипшейся шерсти, частицы и своей радости. Пусть будет так… Кто знает, может минует совсем мало дней, когда ударят лучи обжигающего, палящего солнца и лужа высохнет, умрет до следующей весны, оставляя лишь память, которая жива и в природе, потому что она едина…

Немного успокоившись, Алтай бодро устремился на поиски дороги к дому. Память рисовала ему таежные пейзажи родных не забытых им мест. Поэтому пройдя березовое редколесье, он устремился в тайгу; напрямик, все ближе к хозяину, так полагал он по собачьи, чувствуя сердцем.

К полудню небо посветлело, заиграло теплое солнце, но сомкнувшаяся лесная ширь плотно закрывала бегущего пса от его лучей, окутывая мраком. Алтай бежал, цепляя на короткую, но густую шерсть мелкие, сухие колючки, державшиеся за бока; они кололи и мешали. Когда становилось невтерпеж, Алтай скоблил туловищем о шершавые стволы берез, сдирал их и, вновь уходил, стремясь в глубь чащи. С каждым часом лес менял свой облик, становясь сырым, мрачным и тревожным. Птичий гомон, оглушавший перелесками, отдалился и исчез.

Теперь усердно долбил дятел. Умолкал один, вторил другой… Их однообразная стукотня не донимала Алтая; он ее не слышал, он бежал к цели. Алтай узнавал окутывавшую его все плотнее тайгу, тихую и мрачную, угрюмую, но желанную, уводящую своими тропами в далекие родные места. А жизнь в лесу, как днем, так и ночью, шла своим чередом. Масса тревожных звуков и запахов живет в ночной тиши; нельзя ей доверять. Но как знать об этом собаке, полагавшейся лишь на чутье, как избежать поджидавших всюду опасностей.

Алтай напряженно вслушивался в каждый шум и шорох, невольно познавая тайные законы таежной ночи. Всюду запахи; не свежие, тусклые и выцветшие — прошлогодние.

Ничто не тревожило… Собака обошла широкий ствол, одичавшей от одиночества и, ушедшей в себя, лиственницы; легла рядом. Сброшенные старые, желтые иглы, она стелила под собой, образуя мягкий и теплый ковер, на котором Алтай почувствовал себя уютно. Положив морду на вытянутые передние лапы, он отдыхал. Глаза едва сощурились, но не спали, а широко распахнутые ноздри тянули витавший всюду дух старого дерева, слегка вздрагивавшие уши, усердно ловили шумы ожившей ночи. Для уставшей за долгий день собаки, слух и обоняние, стали вдруг его надежными дозорными. Среди ночи бубнил филин, не давал спать. Алтай был зол на него. Далеко за полночь он поднял голову, прислушиваясь, потянул тяжелый, сырой воздух. Было тихо и спокойно. Плотно подступал голод, отгоняя сон. О пище он не привык беспокоиться; хозяин всегда это делал за него. Из его теплых и добрых рук было так приятно поедать вкусные кусочки жареной дичи, пахучий хлеб или рыбу. А вот теперь, предстояло заняться этим нелегким делом самому, ну это по силам и потом, что ни сделаешь ради свободы, когда путь лежит домой…

Вдруг, словно гром с ясного неба, истошно закричал старый и хриплый ворон. Разбуженный, он недовольно повторял:

— Карра! Карра!

Алтай приподнялся: «Нудная птица…» — пронеслось в голове.

Хрустнула ветка, затем другая и, вновь стало тихо. Затаила ночь время, словно тьмой укутало; ничего не понять Алтаю. Резанул резкий запах зверя; будто по носу ударили…

Где он был, где витал, почему так вдруг?.. Шерсть на спине заходила ходуном, стойко вздыбившись у загривка. По телу собаки прошла ощутимая волна тревоги, лапы неподвижно вросли в мох. Будь рядом хозяин, Алтай бесстрашно ринулся бы на врага, но сейчас он настороженно ждал, не издавая и подобия звука. Казалось, вот-вот прорвется из его собачьей души, клокочущий рокот негодования, или гораздо худшее — лай. Звери в тайге его не принимают и не любят; от него человеком исходит, а значит и запах ощущается всюду. Однако терпение всегда рождает мудрый поступок. Чувствуя это, затаившись и не выказывая нежелательного присутствия, Алтай ждал. Вновь, глухо треснул палый сук. Сквозь чащу, не видя и не ведая преград, пробирался разбуженный весной, голодный медведь. Уставившись на него и, с трудом сдерживая гнев, Алтай готов был залаять, но встречаться с косолапым, один на один, он не решался. Чутье подсказывало, что встречи можно избежать; к чему драка и шум. У него совсем иная цель…

Медведь же, чувствуя себя хозяином, лез на пролом, упорно продираясь к дереву, от которого исходил столь тревожный дух. У огромной лиственницы никого не оказалось. Голодный после зимовки медведь, негодуя, взревел… Длинными и крепкими, отросшими за зиму когтями, он злобно рвал почву в том месте, где только что отдыхал Алтай, однако его и след простыл…

Рев, будивший сонный, предутренний лес разносило на многие сотни метров в округе. Собака бежала прочь от злого места. Лишь старый, разбуженный ворон, с любопытством смотрел из ветвей на буйство властелина тайги, выразив косолапому недовольство:

— Карра! Карра! — «Мол, зря только тайгу потревожил; осторожнее надо, а то и мне теперь поживиться нечем, да и самому, невмоготу…»

Проглянула синева, таящая разгадку тишине и мраку. Лес, погруженный в объятия раннего утра, светлел, теплел и пробуждался. Откуда-то, разом, налетела стайка клестов; загомонила, будоража сонный лес. Появился и исчез колонок; юркнул, ускользнул. Стукнул дятел; рассыпал дробь. Щелкнула белка, спустившись вниз; замерла, шевеля пухом хвоста. У ствола большого кедра много шелухи; знать зима была не впроголодь.

Утро вконец рассосало синь и белесый туман, что по балкам да низинам прятался — рассеялся. В мутной дали вскрылись упрятанные силуэты горных вершин; то отроги Саянского хребта с множеством рвущих к небу седых и властных исполинов, окутанных нетронутой, живой тишиной.

В ольховую чащу вышло семейство оленей; мать и уже хорошо окрепшая за зиму козочка, на длинных и тонких ногах. Лесная, тихая полянка, без тревоги и опасений позволяла им погрызть оттаявшие ветви еще голой, но ожившей ольхи. Густой, колючий подлесок, переплетая путь, хранил их покой. Олени паслись, срезая острыми зубами молодые побеги кустарника, набухшие почки берез и, едва пробившую местами, зелень.

Неподалеку от поляны, куда вышла пара оленей, рыскал голодный волк. С вечера он сожрал лишь две нерасторопных мыши, которые не смогли утолить его голодную страсть, а вся ночь и утро успеха не принесли. За долгую зиму зверь отощал; стал обтянут лишь шкурой, под которой бугрились узлы крупных мышц. Он выглядел жутко и походил больше на хищную гиену, голодную и страшную, готовую на все, ради выживания. Охота давалась с трудом, зачастую тщетным и изнуряющим до нестерпимого, рвущегося наружу, безысходного воя… Кормился мышами, да мелким лесным зверьем, каким невдомек, что и за ними тоже идет охота. А то попадались крысы, от которых долго болел покусанный нос. Голод зачастую выгонял к жилищам двуногих, где его уже знали; там он их и находил, писклявых и противных. Потом стал таскать бестолковых овец с крестьянских подворий, порвал собаку и, спасаясь бегством, не смотря, ни на что, оставался цел. Обходилось… Однако, больной хищник, не смотря на удачный разбой, начал слабеть и тощать; местами облезла шерсть, ухудшились обоняние и слух, так необходимые для успешной охоты.

Волк не мог знать, что заразная болезнь отнимает силы, делая его неуклюжим калекой в среде хищного и безжалостного мира, а значит — жертвой. Однако теперь, чтобы выжить, необходимо было сменить гнев на милость, ярость на хитрость и умение вовремя уйти, отлежаться и не быть на виду. Прошлое, с болезнью, стало понемногу стираться из памяти хищника, но порой он неистово приходил в бешенство и тогда уже ничто не могло удержать его мятежный дух от проявления дикой и безудержной свирепости. Творя свое и, каждый раз, отлеживаясь, он вновь возвращал себе способность действовать и правильно оценивать обстановку. Но навязчивый приступ бешенства в любой момент мог повториться и в такое состояние зверь впадал все чаще.

Пахло цветущей черемухой. Обойдя валежник, да рытвины, волк почуял отдаленный, но отчетливый и чистый запах оленей. Зверь устремил худое и голодное тело к поляне. Невидимая глазу тропа, которую знал хищник, прикрыта пахучим папоротником, да устлана по низу, мягким, мшистым лишайником, не издающим шума. Волк мягко и быстро скользил к цели, цепко удерживая усилившийся запах.

Олени паслись без тени тревоги. Отдаленный шорох, едва насторожил их. Самка внимательно осмотрела лес и долго тянула воздух… В тревоге — олени всегда ждут…

Почуяв и разглядев, сквозь редкие листы кустарника, добычу, волк стал скрадывать со стороны тропы и, будучи уже совсем близко, приготовился к броску. Все испортил глупый филин, шумно усевшись на тугую осину, у самой окраины поляны.

Запыхтел, ухнул, опустив раздутый пух. Олени резко ударили в сторону, стали уходить. Ждать было нечего, и волк бросился следом. Дымчато-серые красавцы, почуяв погоню, пошли равниной, к гольцам; там есть где укрыться. Зверь неистово, изо всех сил, гнал добычу; рвал когтями клочья земли, стремясь сократить расстояние. Обойдя стороной кочковатую марь, олени устремились редколесьем к подножью увалов. Бежали натужно и долго, не щадя сил. Волк начал отставать, выдержка и терпение, столь необходимые при охоте, покинули его. Упустив возможность набить брюхо олениной и забыть о голоде, зверь пришел в ярость, которая, не замедлив перешла в неконтролируемую злость.

Узкая, извилистая тропа повела взбешенного хищника в чащу. Редколесье и топкая марь остались позади. Голодный, жестокий и сильный зверь несся вперед в надежде на случай…

Жизнь дикого хищника полна беспокойств, неудач, побед и поражений; самых разных, волнительных неожиданностей и трагедий. У зверей; диких и мудрых, безобидных и злых есть своя доля, которая уже предначертана природой, от нее не уйдешь и ее не изменишь. Вот и пересекаются их пути в суровой и жестокой схватке; не за справедливость, как у людей, а за возможность продлить свою короткую жизнь хоть на день, а то и на час…