Пресс-код

… самый стройный из великих городов планеты с показательно, навыпуск, нестройной судьбой и характером. Бывший от роду самым умышленным городом - он становится ещё и самым назидательным. Всё что происходит в нём – становится притчей.
Короткий репортаж из питерского двора переполняется высокими символами и глубоким подтекстом, в котором как обычно – всего намешано.

А уж когда идёшь по нему своими ногами! -
Осенью изгибами канала Грибоедова или ранней зимой - по первому снегу какого-нибудь из парков Севера …
или лучше в конце марта – петляя меж заборов Токсово, вывалившись из пустой маршрутки к последнему снегу на комично коротеньких горнолыжных склонах.
Ручьи промывают синеву наста до песка и его желтизна режет глаз,
а медленный ветер проносит сквозь заборы и помойки запах свечей -
церковь Архистратига Михаила пашет над великим постом – творит его - среди гор употреблённой упаковки и застав из круглосуточных магазинов. Другой, совсем другой запах. И тающий снег непривычно бел. А за его таянием с садистской любовью наблюдает невидимый снизу город, притаившийся в тебе, словно весенний заяц, за километр услыхав лыжника.
Но - стоит забраться на разваливающийся трамплин – и вот он, плоской громадой уставится неподвижным милионнооконным зрачком на дерзнувшего глянуть на него. Дыхнёт драконьим выхлопом. Но - не насмерть, не насмерть …
Он сам отпустил тебя - на полдня - и ты никуда не делся со своего короткого поводка.

А стоит уехать хоть на неделю – и возвращаешься, словно с повинной головой.
Город дуется на тебя, словно вздорная ревнивая любовница: стоило выйти за порог – и ты чужой! Асфальт недовольно гудит под протектором и расползается как гнилой ситец.
Закатное солнце заливает лобовое стекло, и, зажмурившись на светофоре, на сетчатке отчётливо читаешь «мене-мене-текел-упарсин». Муравьиные жилы Юга – Петергофский, Московский, Обуховской Обороны – угрюмятся нависшей сталинщиной будто со скалкой в дверях,
будто не простят «никогда, ни за что».
Но ты счастлив, потому что знаешь -
Простят.
Своих – простят и приведут куда надо.
Туда, где могут ограбить в парадной, обдать несмываемой грязью из под колёс, закрыть перед носом, оскорбить - туда, куда так тянет вернуться.

А если выпало отсутствовать подольше, то, вернувшись, пойдёшь бродить туда, куда давно не заходил. По дворам и задворкам, мимо свалок и недостроев, мимо брошенного и украденного, мимо пьющих и целующихся – куда несёт. И будешь дышать питерским смрадом,
точно зная: эта грязь для тебя – целебная. Ею нужно измазаться, чтобы пройти пресс-код,
чтобы встретить новый день в нужной степени раздавленности …

Неважно, родился ты здесь или понаехал – делать что-либо специально для того, что бы стать петербуржцем, - бессмысленно. Он сам сделает всё, что посчитает нужным – подсунет друзей и врагов, учителей и разводил, подкинет проблем, понапрячет золотых ключиков.
Он прошепчет нужные слова на перегоне метро или слабым прибоем Маркизовой лужи.
Даст липовое обезболивающее рюмочных и скверов, вколет наркотики театров и шлюх, витамины встреч и снотворное пустой болтовни …

Он всё умеет. И убивать - тоже. Он выкинет тебя из окна, споит, задавит упавшим с грузовика контейнером. Он сделает тебя жертвой и сам выберет распятие.
Он изгонит тебя. А ты, счастливый, будешь считать баксы в уме и пальцах, покупать джип и дом на Гавайях, выбирать жён и внешность, ещё не понимая, что - приговорён.
Даже не предчувствуя. – Настолько жесток и изощрён палач.
И твоя невыносимая и непоправимая ностальгия станет для него стаканом берёзового сока апрельским вечером - ему тоже нужно освежать кишки, и тебя выбрали на незавидную роль.
Но это – роль!
Это - яркое и ощутимое участие в жизни – его и своей.
Ты зачислен городом в списки живущих!

Но всё может быть и хуже. «Меня всю жизнь считали жлобом» - скажет ветеран соц или кап труда своим потомкам, и те опустят глаза. Из него изготовят бюст, ему посвятят юбилейный вечер – но сам он будет сознавать трясущейся головой, что жил не туда.
Потому, что - не там.
И ведь точно, ну точно же! – Уедь он туда – и стал бы, и был бы! - ан прожил всю жизнь в
сырости культурной воронки – честно вроде и вроде успешно, да только – зря,
бездуховно, бездушно - Его, питерским духом, неосенённо – прожил.

А другие духи на этой территории не конвертируются.
Уж больно жёсткая конкуренция.
Дух и облик Питера создавала и спасала высшая форма расизма и ксенофобии –
город не принимал чужих. Никогда, ни за что.
Не разбивал головы, не поганил могилы, не изгонял – он просто обделял радостью и мудростью тех, кто не подпадал под его бесчеловечные стандарты.
Сенатор или дворник – лишённые права быть питерцами они проживали всю жизнь в душной маяте, в ожидании – «когда же?!» Когда же - деньги, лето, слава, любовь?! …
Никогда. Им – никогда. Они - неместные …
И – награждал своих - поцелуями у мерцающей воды, ливнями и насморком с вытекающей из него перцовкой и куриным бульоном.
Всегда. Ежеминутно. Своим – радость и любовь.
А уж искушён в любви этот город как никто другой!
Поэтому – не напоказ. И самые им любимые – бедные и незаметные, в брюках от свадебного костюма 30 летней давности, стоптанных башмаках и клетчатых ситцевых рубашках -
сидят на спусках Невы и Фонтанки и курят, глядя в серое пространство глазами далай-лам.
Эти – самые настоящие петербуржцы.
Полностью усвоенные медлительным моллюском города.
Художники, слесари, поэты или просто пьянчужки – это его, Питера, жемчужины.
Драгоценные для него семена, ради которых он шелестит кронами коттеджей и многоэтажек, шуршит шелухой лексусов, влекущих жиреющих жидов, их тупеющих деток и худеющих потаскушек – в никуда, под жёлтую шестьсотшестидесятишестиконечную звезду по имени Лавэ …
И, даже не посмеиваясь над Асмодеем, журчит беспечным ручейком, переваливается мегатонной массой беспощадной лавы, раскалено-холодная,
прекрасная как все женщины мира,
благословенная и безответно любимая всеми богами
Нева.



2010