Ленинградская область

Человеку обычному, ложащемуся спать после очередных ночных новостей и крайне редко опаздывающему на работу, поездка в пригородной электричке уже сама по себе сулит приключения. - Могут ограбить, или на худой конец оштрафовать. Теперь оба этих события стали редкостью, но их предчувствия витают где-то в районе багажных полок в прежнем своём объёме - уровня 1986 года, недостижимого и по большинству других показателей качества жизни.
Скучно и глупо грабить унылых пенсионеров, остервенело волокущих тележки с маниакальной рассадой, а грабить бодрых студентов или до зубов вооружённых толкинистов – глупо и опасно.
Железнодорожные ревизоры покладисто берут с поголовных зайцев десятку-другую,
недобирая и половины от стоимости неоплаченного проезда.
И уж конечно никогда никого не высаживают …

Однако, кое-какие приключения продолжают выкатываться как пустые бутылки из-под жёстких лавок.
Один за одним поверх торчащих рюкзаков и колен протекают продавцы, заученно расхваливая то просроченный пластырь, то стремительно тающие шоколадки; целые ансамбли вагонных песен и плясок вываливают на качающиеся головы свои незамысловатые репертуары, отставные оперные певицы, подвывая контральто, скитаются по вагонам в поисках недополученных в прошлой жизни аплодисментов и тухлых яиц. Угрюмятся на своих ритуальных ящиках рыбаки, грезя о несбыточных лещах. Висят на обесцвеченных до блондинок подружках сонные курсанты. Нет-нет какой-нибудь бодрый старичок начнёт беседу с похожей на хозяйственную сумку спутницей, и забухтит, качаясь укропом, реечками или лыжными палками, разворошенное купе, то плюясь проклятиями Абрамовичу, то приторно и покорно ностальгируя по какой-нибудь хреновине со знаком качества.

Пьют. Хотя, и не так повально, как в легендарном 69-м, когда содержимое Веничкиного чемоданчика маячило из любой авоськи, спортивной сумки или кармана рабочего халата. И уж конечно не так, как в бездарном 1999-м, когда на всех ветках одинаково хорошо продавалась дрянная водка в пластиковых стаканчиках с крышкой из фольги, сделанная в никому не известном счастливом городке Беслан.
Теперь пить стало не в жилу, - Дума прикрыла торговлю пивом, повсюду парочками дежурят взъерошенные менты, - поэтому пьют уже не так отвязно, а просто - пьют …

Кто не пьёт – тот, задрав брови, грустно смотрит в бессмысленно пролетающие кусты или разгадывает ещё более бессмысленные кроссворды, тщетно пытаясь уйти от смутного, густого и вязкого ощущения близости каких-то неожиданностей, поворотов и ходов. Будто они где-то рядом -
Не то проносятся за тонким стеклом, не то уже просыпаются, потягиваясь, в обоссанном тамбуре.

Вот и я … Вернее, мы – Я и рассевшийся в детском кресле над багажником моего изнывающего велика деть. - Вот и мы, на абсолютно трезвую голову создаём почву для своих и чужих приключений, стоя одним, передним колесом в тамбуре, а другим перегораживая вход в крайнее, укороченное купе, где уголке двухместной лавки бодрая поджарая бабулька, интеллигентно выясняет, что мы выходим раньше её, и принимается с загадочной нежностью разглядывать грязные китайские подробности моего драндулета. Прикорнувший с её левого боку плотный багровый дядя всхлипывает, всхрапывает и то и дело роняет слюни на джинсовую куртку и какие-то закреплённые на ней железнодорожные знаки отличия.

На первой из двух безлюдных платформ, утративших значение вместе с последним пятилетним планом развития социалистической экономики, в тамбур заскакивает пара стражей порядка, самого беспечного вида. Попав в поле зрения детя, они прерывают его двухостановочный транс,
в течение которого, единственным объектом внимания были мелькающие кусты.
«Минцынеры?» – строго спрашивает деть не то меня, не то омоновцев. «Да-а …» я важно начинаю было штампованную тираду о строгих дядях забирающих плохосебяведущих мальчиков, но деть прерывает меня горомогласным и безаппеляционным «Не люблю минцынеров!!».
Я прячусь за собственный рюкзак. Деть страшно довольный собой ждёт оваций зала. Зал тихонько умиляется. В незаполненной никем паузе раздаётся победное «пусть уходят!». «Минцынер» постарше продолжает смотреть в пейзаж, а тот, что порезвее, судорожно поворачивается к вагону спиной, видимо полагая, что охраняемые не должны видеть, что охраняющие способны беззлобно смеяться. Причём - над собой.

На ближайшей остановке омоновцы действительно выходят, сводя на нет воспитательный эффект от моего бубнения на ухо малолетнему провокатору сомнительных мантр – мол де, дяди охраняют порядок, едут, понимаешь ты, с нами-людями, чтобы нам-людям спокойней было.
Я растерянно затыкаюсь и покорно жду неминуемого разносчика мороженного с последующим нытьём, глумливым неспешным поеданием и липкими попытками оттереться. Сменившие омоновцев толкинисты, с прилепленными острыми ушками (эльфы), в чудовищных изодранных кожанках (гоблины), с кучей каких-то брякающих фенечек и охапкой деревянных мечей (вообще непонятно кто) внимания детя не удостаиваются вообще. «Сели на пол» - равнодушно комментирует он их действия и принимается сверлить взглядом пассажиров. Я же, внимательно разглядев всё, что болтается на толкинистах, задрёмываю. Но ненадолго, вагон в предчувствии
обжитых станций начинает шевелиться, меня толкают и поталкивают, всех беспокоит, выходят ли, выйдут ли и всё такое …
«Тутково! Слещная станция Тутково!» - весело верещит возбуждаемый этим движением деть. Я пытаюсь предположить этимологию этого словечка, перегораю и гасну. Зато с левого бока доброй тётки начинается бессистемное шевеление, сопровождающееся выбросами в атмосферу неясных бомотаний, типа «ох, мама моя, ****ь сердешная» и такого перегарного выхлопа, что тётка надолго исчезает в недрах своей сумки. «Оххх, епитьзданахххтысссученибля …» горестно вздыхает железнодорожник, не раскрывая глаз, и парни из соседнего купе радостно орут: «Ооо! Это три семёрки!»
Я не реагирую. Вдалеке некто пожилой и недовольный начинает читать кому-то лекцию о замечательных и полезных свойствах советских вин, а деть с возрастающей заинтересованностью ждёт от обладателя джинсовой куртки ещё каких-нибудь разнообразий. И дожидается.
Глаза на багровом лице раскрываются, и их мутный взгляд, тяжело фокусируясь, встречается с бесстыжим детским взглядом. С полминуты поизучав изучающую его физиономию, ценитель советских вин заявляет: «Нну! … я тебе, что говорил? Вот, пожалуйста – х-хх-йня твои обещания … » в ответ раздаётся «чи-иво такое каза-ал?», и деть комично разводит ручками.
«ой, вот проснулся … вот лучше бы спал, ей богу» - бормочет бабулька, в ужасе изучая спицы на колесе, а багровый дядька уже ожесточённо спорит с моим деткой: «Что ты сказал? Что ты понимаешь…! Я … я!… всю Ленинградскую область!!!».
«Я в Питербурге живу» - важно пытается поддержать разговор деть, спокойно посматривая сверху вниз на собеседника, и тот воспринимает это совершенно адекватно: «Я вам покажу Ленинградскую область!»
«Чиво-чиво?» - совершенно уже издеваясь, пищит деть. Пассажиры с любопытством и смешками прислушиваются к этой беседе. Мне же деваться мне некуда: со спины пыхтят желающие выйти, а увещевать пьянчугу так же бессмысленно, как и детя. Я лишь время от времени одёргиваю последнего, когда он норовит выпрыгнуть из кресла, и - отсутствую.
«Замолчи, невежа» - неожиданно интеллигентный оборот, повергает в изумление меня, но никак не юного диспутёра. «Не хочу замолчать! Иди на работу!» -
Один я знаю, что «иди-на-работу», это самый дальний, самый сильный и самый оскорбительный посыл, который может прозвучать из уст детя, но пьяница воспринимает эти слова так, будто его, а не меня обиженный или недовольный деть в день по десять раз посылает куда подальше таким вот образом. – Пьяница вскипает, его размытые доселе глаза и движения принимают более чёткие и злые очертания, и я немного меняю позу, с расчётом бить на поражение. Вырубать. Больше ничего на ум не приходит. И, едва джинсовая куртка делает какое-то резкое движение к своему оппоненту (возможно просто поменяв позу) – бью с локтя, как можно короче и точнее – в лоб.
Раздаётся знакомый с детства омерзительный звук, капельки пота мелко брызгают веером из-под кулака, и пол-вагона одобрительно выдыхает: «Вво-о!»
Я же на волне лёгкого остервенения наклоняюсь к детю и злобно шепчу, с какими то нечеловеческими присвистами: «я тебя прос-сил спокойно сидеть?! чё т-ты орёшь на весь вагон? Ты чего добиваешься?! Оставлю тебя с этим дядей – всё-оо узнаешь про Ленинградскую область …» а сам посматриваю на свалившегося в угол джинсового железнодорожника: когда-то его пора будет добивать? Тем временем, мужик не спеша приходит в себя, трёт лоб, жалуется бабке, что вот мол, его ударили, и, не слушая её злорадного «сам напросился», ищет сочувствия – у неё, пассажиров, меня (!!) и конечно своего нового кореша, продолжающего разглядывать только его пьяную морду.
«вот, видишь как!... вот меня как … нехорошо» - мычит он. «Нехорошо-о» - серьёзно протягивает деть и соседнее купе ржёт во всю глотку. «Вот за что, за что объясните, меня ударили?» - допытывается пьяница у детя и явно ставит того в тупик: «нну … что … ударився? – что? Болит?»  «Ты - добрый» - констатирует треснутый, а деть кивает головой и рассказывает, что ему три года и он едет на велосипеде на дачу.
«На да-ачу? Это потому что ты - богатый» - делает скачкообразный вывод железнодорожник. «Бо-га-ты…» - копается в своём словаре деть, но собеседник добивает его совсем уж неберущимся «У вас прибалтов всегда денег много!».
(Мы с детем оба - относительно беленькие и почти голубоглазенькие и живём у балтийского моря, но эта фраза валит нас обоих наповал.) Пока я соображаю, чем же мы так засветились, не слишком ли хорошо одеты, не набросятся ли на нас ветераны наших всевозможных войн, деть порывшись в карманах, прерывает нытьё мужика типа «а у меня вот денег нет, я бедный», протягивая ему невесть откуда взявшуюся монетку: «вот, у меня деньги есть, на!».
Сквозь умиление я, к ужасу своему, успеваю разглядеть, что в руке моего малыша алюминиево блестят 20 эстонских центов. К счастью, монетка тут же падает, а мужик мыча «ты добрый, ты добрый» пытается уткнуться потной башкой во всё ещё протянутую детскую ладонь. «Ну вот, - пала» - растерянно бормочет деть и осторожно трогает мокрые волосы бедного великоросса, а тот трепыхается и плющит совсем охреневшую от этих бесед бабку…

Мне хочется тоже протянуть руку и положить её на ударенный ею лоб.
Но я не успеваю. «***лово скоро?» спрашивают у меня за спиной. Мужик вскидывает голову и рвётся выходить, не слыша и не слушая ни мой ответ за спину «через одну», ни уговоры «Это ещё не ***лово, вам ещё рано …» - обращённые уже к нему.
«Да пусть выходит!» - увещевает меня добрая тётка. Железнодорожник, на удивление аккуратно, почти брезгливо расходится с рогами моего велика, цепляется за двери, падает на сидящих в тамбуре эльфов и гоблинов и наконец вываливает на платформу. «Куда ты пошёл! Тебе не здесь надо!» - кричит деть, и двери закрываются. «Тутково! Станция Тутково!» - принимается орать потерявший собеседника лже-прибалт. Заткнуть рот провокатору может только пломбир.
Я молчу, но слышу как дрожит мой голос. И правая рука…

… Действительно, - появляются люди с мороженным. Сначала зло и торопливо пробегают две тётки. Ненавистное слово «марошшное, марошшное» они сипло сплёвывают в пассажиров, а вторая загадочно добавляет, напрочь лишая окружающих какого либо аппетита: «говорила я ему, давай с заду, так он, говнюк, с головы полез!»…
За ними, словно паря вдоль прохода, на длинных гутапперчивых ногах, сияя и искрясь, шествует высокий молодой продавец с огромной сумкой на вытянутых над головами руках. Его приятный тенор выпевает волшебное заклинание, действующее на пассажиров как струя двуокиси азота: «Средства индивидуальной защиты! Мороженое и презервативы! Кто забыл приобрести?!»

Через пару минут пол-вагона обнаруживают себя что-то жующими и сосущими. Мороженое тает. Деть сопит и очень старается. Осмелевшая бабулька, окончательно высунувшаяся из сумки, замечает новую тревогу в моих глазах и протягивает мне бумажные салфетки …



2006