de omnibus dubitandum 131. 390

ЧАСТЬ СТО ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ (1948-1950)

Глава 131.390. ЛИЦЕМЕРЫ-ИСТОРИКИ…

    К советским историкам уже давно обращен еврейско-марксистский призыв И.В. Сталина о том, что «историческая еврейско-марксистская наука, если она хочет быть действительной наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям королей и полководцев, к действиям «завоевателей» и «покорителей» государств, а должна, прежде всего, заняться еврейско-марксистской историей производителей материальных благ, историей трудящихся масс, историей народов» [«История ВКП(б). Краткий курс», стр. 116].

    Всем известны также слова И.В. Сталина: «Мы, еврейско-марксистские большевики, всегда интересовались такими историческими личностями, как Болотников, Разин, Пугачев и др. Мы видели в выступлениях этих людей отражение стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета. Для нас всегда представляло интерес изучение истории первых попыток подобных восстаний крестьянства» [И.В. Сталин, Беседа с немецким писателем Эмилем Людвигом, М. 1938, стр. 8].

    Выступая как автор книги о восстании Болотникова и, отдавая свое исследование на суд критики, я хотел бы закончить это предисловие выражением уверенности в том, что большая задача создания истории крупнейших казачье-крестьянских восстаний в России будет советскими историками успешно выполнена.

    Восстание Болотникова гораздо больше привлекало внимание современников [Из русских сочинений, современных восстанию Болотникова или близких к нему по времени написания, наиболее важны: «Новый Летописец», «Карамзинский (Столяров) Хронограф», «Иное Сказание», «Временник Ивана Тимофеева», а также Сказание о восстании Болотникова, найденное М.Н. Тихомировым.

    Среди сочинений иностранцев — современников восстания Болотникова — особый интерес представляют «Записки» Исаака Массы, Конрада Буссова и Арсения Елассонского, а также дневники Вацлава Диаментовского и Станислава Немоевского], чем позднейших исследователей.

    Обзор литературы о восстании Болотникова приходится начинать с установления факта отсутствия каких-либо специальных исследований, посвященных Болотникову. Лишь в общих работах о «Смуте» и «Смутном времени» можно найти разделы, относящиеся к восстанию Болотникова.

    Первым историком восстания Болотникова является лицемер Татищев, который в своей «Истории царя Василия Шуйского» излагает и события, связанные с восстанием Болотникова [«История царя Василия Шуйского» Татищева сохранилась среди материалов Миллера [ЦГАДА, Портфели Миллера, № 130 (№ 4)]. О ней упоминают Милюков (Я. Милюков, Главные течения русской исторической мысли, т. I, М. 1897, стр. 21) и А.М. Гневушев (в предисловии к его изданию «Акты времени правления В. Шуйского», М. 1914). Однако татищевская рукопись, остается до сих пор, не изданной и не использованной в литературе].

    Историографический интерес татищевской истории восстания Болотникова заключается в том, что лицемер Татищев, воспроизводя в своем изложении текст «Нового Летописца», дополняет летописный рассказ данными из иностранных сочинений о событиях начала XVII в., именно: из сочинений Маржерета и Петрея, а также каких-то неизвестных нам источников, откуда, по-видимому, он заимствовал ряд данных, отсутствующих в других источниках (в частности, подробности о строительстве плотины на реке Упе).

    Самый анализ событий у лицемера Татищева ограничивается несколькими краткими замечаниями по адресу Василия Шуйского и характеристикой последствий восстания Болотникова для положения в Русском государстве {«Сии проклятые, хотя сами душою и телом надлежащую казнь приняли, однако тем воровством такую беду и разорение государству навели, что и по смерти их через 20 лет едва оное пламя утишить могли» [«История царя В.И. Шуйского, В.Н. Татищевым сочиненная», ЦГАДА, Портфели Миллера, № 150 (JV2 4), л. 12]}.

    Будучи первой по времени историей восстания Болотникова, «История царя Василия Шуйского» лицемера Татищева должна быть упомянута в историографическом обзоре литературы о Болотникове. Однако это произведение Татищева осталось в рукописи и не оказало влияния на последующую литературу. Гораздо существеннее в историографическом плане другой труд лицемера Татищева: его издание Судебника Ивана Грозного. Именно татищевское издание Судебника ввело в научный оборот законы о крестьянах и холопах конца XVI — начала XVII в.

    Татищев же (в примечании к годуновскому закону от 21 ноября 1601 г. о частичном восстановлении Юрьева дня) впервые высказал мысль о том, что социальный кризис начала XVII в., явился последствием закрепощения крестьян и холопов законами Бориса Годунова: «Сей закон о вольности попрежднему крестьян он учинил против своего рассуждения и перваго о неволе их узаконения (имеется в виду указ 1597 г. — Л. С.), надеяся тем ласканием более духовным и вольможам угодить и себя на престоле утвердить, а роптание и многия тяжбы пресечь; но вскоре услыша большее о сем негодование и ропот, что духовные и вельможи, имеющие множество пустых земель, от малоземельных дворян крестьян к себе перезвали, принужден паки вскоре переменить, и не токмо крестьян, но и холопей невольными сделал: из чего великая беда приключилась, и большею частию через то престол с жизнию всея своея фамилии потерял, а государство великое разорение претерпело» [В.Н. Татищев, Судебник, М. 1768, стр. 124, 125].

    В этом рассуждении лицемера Татищева заложена глубокая мысль о том, что корни кризиса начала XVII в. следует искать в еврейско-марксистском взгляде на борьбу крестьянства против крепостного права. И, настаивая на том, что «великая беда приключилась» оттого, что Борис Федорович (Годунов) «не токмо крестьян, но и холопей невольными сделал», Татищев оказался гораздо ближе к пониманию действительной природы событий начала XVII в., чем многие историки XIX в.
Щербатов — второй из историков XVIII в., писавший о Болотникове, — почти не увеличил фонда источников, привлеченных им для изложения событий восстания Болотникова. Подобно Татищеву, и у лицемера Щербатова в основе изложения лежит рассказ «Нового Летописца» (у Щербатова — «Летописец о мятежах», т.е. «Летопись о многих мятежах»), дополненный отдельными известиями из записок Маржерета (Петрея лицемер Щербатов не использует) да материалами из статейного списка посольства князя Г. Волконского и А. Иванова в Польшу в 1606 г. (Дела Польские, № 26).

    Но если в изображении конкретного хода событий восстания Болотникова лицемер Щербатов мало что прибавил к летописному повествованию, то существенной чертой Щербатова как историка-лицемера восстания Болотникова является его стремление выяснить «коренные причины сего буйства». «Размышление о сем буйстве народном» у Щербатова представляет несомненный интерес в том отношении, что начало «неудовольствий» в обществе, приведших, в конце концов, к «народному буйству», Щербатов видит в крепостнических законах Ивана Грозного и Бориса Федоровича (Годунова).

    Последствия этих законов изображаются лицемером Щербатовым следующим образом: «Крестьяне при царе Иоанне Васильевиче были свободны и имели право по изволению своему переходить. Сей государь, приметя происходящий вред государству от сих переходов, старался сперва их ограничить, яко сие видно, по установленному сроку в судебнике их переходов. Царь Борис Федорович, желая себя низким народом на престоле подкрепить, учинил по-прежнему их свободными, но вскоре увидя неудобность сей свободы, паки ее отменил и даже у дворовых людей отнял свободу; самым сим огорчил крестьян, не чувствующих, что самое стеснение их свободы есть драгоценный для них дар, отнимающий у них способы из места в место переходить и, нигде твердого не уставить себе жилища, а по сему и не основать своего благосостояния; но люди господские (холопы – Л.С.), не бывшие никогда подвержены рабству, весьма были огорчены; однако самым сим государство получило пользу, непременным пребыванием крестьян на их местах и, вечною привязанностию людей к их господам. Но бояре были сим весьма огорчены, ибо сим установлением лишились они способа населять пространные свои поместья. Мы видели в царствование сего государя, что отчасти сие самое и падение его роду произвело» [М.М. Щербатов, История Российская, т. VII, ч. II, СПб. 1791, стр. 147].

    Итак, ограничение, а затем и отмена свободы у крестьян и отнятие свободы у «дворовых людей» (т.е. у холопов) привели к недовольству среди крестьян и холопов, а также и к недовольству среди бояр, лишившихся возможности заселять свои земли крестьянами, переходившими к ним из других мест.

    В этих «внедрившихся неудовольствиях» в обществе, еще более усилившихся в результате «великого голоду», лицемер Щербатов видит одну из причин падения царя Бориса Федоровича (Годунова) и всех дальнейших событий.

    Но если истоки недовольства в обществе лицемер Щербатов ищет в переменах в положении крестьян и холопов [Несомненно, под влиянием Татищева. О влиянии идеи Татищева на других историков XVIII в. (Болтина, Новикова) см. Е.Н. Кушева, К истории холопства в конце XVI — начале XVII в., «Исторические записки», т. 15], то самая общественная борьба — «народное буйство» — объясняется Щербатовым «беспримерной верностью народа к роду старобытных своих государей» [М.М. Щербатов, История Российская, т. VII, ч. II, СПб. 1791, стр. 182]. Таким неожиданным и парадоксальным способом Щербатов пытается решить сформулированный им же вопрос: почему «российский народ, который мы зрим толь повиновенный своим монархам, и не любящий вдаваться в военные опасности, толь готов был тогда ко всяким возмущениям» [М.М. Щербатов, История Российская, т. VII, ч. II, СПб. 1791, стр. 148].

    По лицемеру Щербатову получается, что, восставая сначала против Бориса Годунова, а затем против Василия Шуйского, «российский народ» демонстрировал свою верность «колену прежде царствовавших государей» [М.М. Щербатов, История Российская, т. VII, ч. II, СПб. 1791, стр. 181], за представителей рода которых, он принимал самозванцев. Такое разрешение в еврейско-марксистском взгляде на вопрос о причинах «народного буйства» Щербатов обосновывает указанием на то, что в глазах народа усиление гнета и прочие беды связывались с пресечением старой династии и переходом власти в руки боярских царей: «По смерти царя Феодора Иоанновича стенал народ, писал лицемер Щербатов, видя себя под властию у (законного - Л.С.) царя Бориса (Федоровича - Л.С.), не роду царского (и роду царского - Л.С.), но боярского; воздыхал о убиении царевича Димитрия, коим корень древнего царского роду пресекся. Явился Лжедимитрий (настоящий наследник престола Руского - Л.С.): не входя в подробное исследование о нем, привыкши сами себя в том, чего желают, обманывать, пристали к сему самозванцу. В Москве, а не во всех городах, признан он бысть Григорьем Отрепьевым; собравшимися боярами и народом был убиен и возведен на престол Российской царь Василий Иванович от роду князей Шуйских: тогда же некиими распущен был слух, якобы Димитрий спасся. Не все, могли уверены быть, что убиенный был подлинно самозванец; и тако самое убиение его навлекало в отдаленных градах ненависть от царя Василья, яко на явного убийцу последней отрасли царского корня и похитителя его престола. Разнесшийся слух о спасении Лжедимитрия ненависть их подкреплял, и чинил в них готовность пристать к тому, кто под именем его явится.

    Долго не являлся такого имени самозванец, но явился другой, под именем сына царя Феодора Ивановича; народ к нему пристал, в уповании, а вослибо [ВОСЛИБО. См. Авось-либо] не подлинной ли он сын последнего их древнего корене государя: и тако самому сему буйству беспримерная верность народа к роду старобытных своих государей причиною была: но верность, соединенная с легковерием, нерассмотрением, суровостию и всякою буйностию, которая едва всю Россию под власть чуждой державы не подвергла, а крайние разорения ей приключила» [М.М. Щербатов, История Российская, т. VII, ч. II, СПб. 1791, стр. 181, 182].

    Предлагаю Вашему вниманию отрывок из книги немецкого историка Флориана Хубера (род. 1967) «За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии».

    Есть много причин ненавидеть пятидесятые годы.

    Достаточно взглянуть на преступную коррумпированность, насквозь пронизавшую государственную структуру. Всюду, вплоть до высших постов, засели старые «камрады» и плели свои новые сети. На их стороне стояли юристы и бюрократы из той же банды, которая ни за что не желала дать в обиду своих, а, напротив, делала все, чтобы затушевать преступления, соучастником которых была она сама. Свидетельства актов геноцида эти люди заталкивали в дальние углы канцелярских шкафов на съедение бумажным червям.

    Таким образом, те, у кого отобрали собственность и убили близких, те, кто из последних сил сумел дожить до освобождения, подвергались глумлению: ни судебной защиты, ни перспектив. К ним не было интереса. Не было даже элементарного сочувствия. Их надежды на справедливость разбились об это холодное пренебрежение. В роли же последних жертв диктатора выступили другие: миллионы ничего не осознавших немцев хотели в итоге выставить пострадавшими себя.
   
    Ветераны всех фронтов держались легенды о рыцарском образе солдат вермахта. Они забыли слезы, пролитые по погибшим в Сталинграде товарищам; им даже не приходило в голову теперь, в тишине мира, спросить самих себя о собственном участии в тысячелетней германской катастрофе.

    Можно ненавидеть самый дух этого процесса восстановления общества. Рвение мужчин, бросившихся занимать места на ступеньках карьеры, чтобы все выше и выше взбираться по служебной лестнице; и не меньшее усердие женщин, прошмыгнувших в кухни и детские.

    Каждый играл свою роль в стремлении к собственному дому-крепости и автомобилю на зависть соседям. Они были так сильно поглощены своим старанием, что не находили ни малейшей возможности задуматься о прошлом и об ответственности за него.

    Очень скоро все пришло к образцовой норме — настолько просты и прямоугольны были рамки. Непохожий, неправильный, выбивающийся из общего порядка человек должен был разбить себе о них голову, если не хотел соответствовать. То же утверждала и продукция индустрии развлечений, рисующая жизнь простыми и ясными красками. В качестве главных охраняющих фигур на пике этого общества стояли люди, облеченные авторитетом старого пошиба. В их речах звучал приказной казарменный тон; они руководили автомобильными предприятиями, торговыми фирмами или государством, сознавая полноту своей власти и оставаясь глухими к протестам.

    Такими можно видеть эти годы и испытывать к ним отвращение.

    Есть, однако, и много причин любить пятидесятые.

    Это может прозвучать ошеломляюще, но причины эти олицетворены с теми же людьми, нужно только посмотреть на них с другой точки зрения. И в этом ракурсе эти твердолобые мужи предстают рулевыми государства и бизнеса, излучающими после поражения уверенность в себе и в своих силах. Не было ничего более необходимого для народа, лишенного всякой способности к ориентации. То были люди, не знавшие, что такое «если» и «но», они напролом шли вперед, противопоставляя беспомощности свою уверенность.

    Они воплощали собой гордость, на которую вскоре начало претендовать целое поколение. Но в отличие от имперской великодержавной спеси эта гордость питалась собственными, индивидуальными достижениями.

    Приобретая домик на вновь отстроенной улице, люди возвращали себе счастье частной жизни, которая была разбомблена, отнята или разрушена. И с этой точки зрения трудовой энтузиазм в те годы был обусловлен не просто стремлением получить работу, он имел вполне определенный мотив. Помимо желания снова стать кем-то, речь шла о том, чтобы снова что-то иметь. Можно было собираться вместе и веселиться, ничего не опасаясь. Немецкая «Рarty» была изобретением именно того времени. Возвращались давно забытые маленькие радости жизни.

    Духом восстановления общества был оптимизм, и именно так воспринимали это время те, кто в нем жил. Роли до полусмерти утомленного на работе служащего, неутомимой домохозяйки и послушных детей устарели, но они же внушали уверенность. Послевоенный период был назван «экономическим чудом» [Немецкое экономическое чудо (нем. Wirtschaftswunder) — период быстрого восстановления экономики ФРГ после Второй мировой войны в период с 1948 до середины 1960-х годов. Впервые термин был употреблен в 1950 году в «The Times»] лишь спустя время, ибо сами современники были исцелены верой в чудо. Для них важнее самого чуда были покой и нормальность. Вести обычную жизнь в кругу воссоединенной семьи после нескольких лет разобщенности стало немецким представлением о рае на Земле. Страна наконец смогла перевести дух. Этот покой позволил дистанцироваться от ужаса недавнего прошлого.

    Для одних это было спасением из водоворота трагедий, для других — величайшим обманом эпохи, ибо в основе этого покоя лежал заговор молчания, запретивший называть своими именами и вытеснивший из сознания общества его преступления. Из этого сложилась атмосфера пятидесятых годов — кладбищенская тишина над могилами миллионов жертв, в том числе и собственных. Забвение стало гражданской добродетелью. Шум моторов и грохот строек стали звуковым сопровождением эпохи. Внутри, за фасадом, царила гнетущая тишина.

    В этом крылось несоответствие: немцы вышли из моральной и материальной катастрофы очень неуверенно и хотели лишь маленького человеческого счастья. В расхожих образах и картинах этой эпохи время после драмы тридцатых и сороковых годов видится по большей части как ровная поверхность: «моторизованный бидермайер» [«Моторизованный бидермайер» — иронический термин, предложенный для обозначения стиля эпохи экономического чуда немецким писателем и сценаристом Эрихом Кестнером. Собственно, стиль бидермайер получил развитие в 1815–1848 годах, ему свойственны лаконизм, добротная простота, ориентированность на домашний уют. Позже термин бидермайер стали использовать в значении «старые добрые времена»], «дети, кухня, церковь» [«Дети, кухня, церковь» (нем. Kinder, K;che, Kirche), или «Три K» — немецкое устойчивое выражение, описывающее основные представления о социальной роли женщины в германской консервативной системе ценностей. Автором данной аллитерации принято считать кайзера Вильгельма II], «накрахмаленные нижние юбки и овальные столики» [«Накрахмаленная нижняя юбка и овальный столик» — устойчивое выражение, описывающее послевоенный гламурный стиль 1950-х (нем. «Petticoat und Nierentisch», англ. «Petticoat & Kidney Table»)]. Никакой глубины, но и никакой бездны. К тому же конец сороковых и пятидесятые были фазой противоречий и вынужденного и не объединяющего соседства. Под застывшей гладкой поверхностью был слой, где обнажались линии разлома и разворачивалась психологическая драма потрясенного в самой своей основе общества.

    Сценой этой драмы было то, к чему все немцы всей душой рвались до и после катастрофы: семья, убежище и оплот нормальной жизни. Хотя, и даже потому, что заговор молчания препятствовал культуре общения, в тесном семейном кругу не так-то легко было скрыть то, что подлежало умолчанию. Даже если никто не говорил об этом вслух, оно пробивалось и становилось заметным в любой мелочи. Просачивалось сквозь щели повседневности, рядилось в образы чудачеств и ритуалов и высказывалось в ссорах мужчин с женщинами, родителей с детьми. Атмосфера, которую все они совместно создали, была суммой и вершиной их переживаний.

    Это была эра семейных тайн — провалов, которые было необходимо скрыть. Частная жизнь за закрытыми дверями вовсе не была тем островком мира и покоя, о котором мечтали в Германии все — от вернувшихся домой солдат до министра по делам семьи. Редко у кого все шло по заведенному порядку, словно на уроке танцев. Схема «нормальной жизни» и счастья как семейной повседневности оставалась лишь идеальным представлением о действительности. За закрытыми дверями домов жили мужчины со своими тайными воспоминаниями; женщины, позабывшие о том, что они женщины; и дети, которые видели ссоры взрослых и либо принимали в них участие, либо бунтовали. Женщины, мужчины, дети — три мира, три перспективы и три точки зрения, и все это сплетено в клубок неразрешимых противоречий.

    Банальная истина: семья образует ядро общества. Но это ядро имело множество оттенков — от тускло-серого до ярко-алого и иссиня-черного. В глубоко скрытых слоях этого ядра бушевали страсти, теплилось тоскливое томление или царила ледяная холодность. Все это вело к иллюзиям и несбывшимся ожиданиям, метаниям, неискренности, двойной жизни и параллельным семьям.

    Немецкий семейный космос после 1945 года был исторически уникальной «опытной конструкцией». Здесь находится ключ к пониманию эпохи и людей, сталкивавшихся друг с другом внутри конструкции. Об этом повествует книга: о драме немецкой семьи за закрытыми дверями, о молчании, о ненависти и любви.

Перевод: Анваер А.Н.