Глава 5 Если друг оказался... негр

Следующий раз я пришёл в себя от не очень сильного, но весьма настойчивого похлопывания меня ладошкой по щекам. Приоткрыв глаза, я смутно рассмотрел лицо герра Пауля, который поняв, что ко мне вернулось сознание, строго спросил: «Ты имел видеть, кто тебя ударить?»

В моей повреждённой голове, мысли пронеслись роем, и самая умная, что мне попала на язык, преобразовалась в короткое слово: «Нет», после чего снова я отключился.

В другой раз, меня привёл в чувство горячий шёпот моей Марты, она видимо поняла, что сознание моё возвращается и начала быстро, но горячо бормотать: «Я никому не говорить, что это был сынок нашей гадюки. Я сказала, что пошла собирать цветы, вернулась, а ты лежишь весь в крови и никого рядом нет. Этого гада я притопила там же, где он хотеть утопить меня. Ночью была страшная бомбёжка, и одна бомба попала в дом, где жил этот гад. Все думать, что он там и погибнуть, поэтому его не будут искать. Ты должен делать вид, что потерял память и молчать. Скоро здесь будут наши, родные жолнежи. Нас, сюда, идёт освобождать великое Войско Польское, 2 польская армия под командованием генерала брони Кароля Сверчевского, я это подслушала, когда был разговор хозяев с комендантом города, он теперь к нам часто приезжает в гости, это есть старый друг нашего Пауля.

Наши хозяева скоро будут убегать на запад, у них есть домик в Швейцария. А всех, кто есть в концлагерях русские офицеры и политические работники, на это есть приказ Гитлера – будут убивать. А это, здесь у нас, в Баутцене и есть лагерь для таких русских, поэтому их через несколько дней всех будут убить. Для этого пришлют к ним специальную зондеркоманду эсэсовцев. Так что ты должен очень быстро выздоравливать и прятаться в погреб, потому что тут будут очень много стрелять скоро, или тебья могут снова забирать в концлагерь, по приказу нашей старой гадины Гретты, и там убивать вместе со всеми вашими жолнежами.

От её слов я пришёл в себя окончательно, и даже трезвость мысли практически вернулась. Голова ещё немного болела, но, когда девушка вышла, я попытался было сесть на кровати. С первого раза это плохо получилось, всё вокруг поплыло и я рухнул обратно, но немного отлежавшись, повторил попытку, и уже гораздо успешнее. Вошедшая Марта, увидев меня сидящим, всплеснула по-бабски руками и громко произнесла: «Ой ты ж Матка Боска, як же ты иметь так торопиться, только пришёл в себя и сразу вставать пытаться!»

- Некогда разлёживаться малышка, ребят наших надо спасать – еле слышно прохрипел я.

- Ай, яй, яй! Герой он какой нашёлся, с недобитой пустой головой. Тебья будут там сразу убивать, а Марта будет потом вся своя жизнь плакать.

- Не плачь детка, я пока ещё практически жив, а ты уже каркаешь как та белая ворона. Уж сколько раз меня убивали за последние годы, так плюс-минус один раз, и не принципиально совсем.

Тем более, что я помню, когда меня туда приволокли, ночью, в их лагерь, там, в караулке всего то двое немцев и сидело, роттенфюрер, это типа нашего сержанта с кобурой на поясе, и рядовой с винтовкой, а уж с двумя то я как-то справлюсь, а дальше уж как Бог подскажет буду действовать.

Там два барака с нашими пленными. Это примерно человек двести наших, а по периметру четыре вышки с охранниками, значит по идее в караул заступают, с теми, что на вышках, человек двенадцать, и плюс начальник караула. Итого, всего то каких-то человек пятнадцать тыловых, разжиревших фрицев. Это, примерно, как двое матёрых окопников, так что попробовать и рискнуть можно. Даже, если я где-то проколюсь и начнётся стрельба, то из двухсот наших кто-то наверняка спасётся, а это всё же лучше чем сидеть и ждать, когда их зарежут как каких-то баранов.

- Я буду ходить туда с тобой, и тебе помогать. Мои мама и папа были польские партизаны, их убивать фашисты, а меня притащили сюда и хотели сдать в солдатский дом, и точно бы сдали если бы не герр Пауль. Я ненавидеть фашисты и буду тебе там помогать их убивать.

- Ох ты ж горе-луковое моё. Помогошница ты, великая. Да тебя там щёлкнут раз по твоему симпатишному носику как того котёнка, и больше не станет почти взрослой девушки Марты на этом свете. Ты бы мне лучше где-нибудь полицейскую форму стырила. Может быть Грицю нашу потрусить? И ножичек достань мне какой-нибудь симпатичный, и чем больше, тем лучше. Он мне больше, чем ты, там наверняка помочь сможет.

- Ты есть с ума сошедший Дмитр. Марта будет всю жизнь плакать, когда тебя убивать - снова жалобно проскулила она. И форма этого полицая - карлика на тебя точно не налезет. Но если ты твёрдо решить идти воевать, я попробую для тебя украсть форма у второго сына хозяев. Я знаю где она лежит у него.

- Ну вот это уже по-нашему, по-партизански. Теперь я слышу слова настоящей, взрослой, польской партизанки, с богатым боевым опытом, а не кисейной барышни-размазни, кроме как печь вкусные пирожки с капустой, ни на что больше не способной, – произнёс я, и по-отцовски чмокнул её в лоб.

Я быстро приходил в себя, а с востока уже явственно слышалась канонада, которая с каждым днём становилась слышна всё отчётливее. Через наш хутор потянулись многочисленные вереницы беженцев. И я, злорадно рассматривая их, бредущими, в надежде спастись от заслуженного возмездия, вспоминал как когда-то точно так же шли и наши беженцы. Похоже наступило время, когда: «Бог шельму метит», и «Отливаются кошке, мышкины слёзы».

Форму фашистскую, мне, моя подруга, таки вскоре приволокла. Видимо её владелец уже смылся, потому и сделать это было совсем не сложно. Сидела она на мне как влитая, только уж чин шибко высокий мне перепал, ещё бы чуточку и стал бы я как Манштейн – генерал-фельдмаршалом, если бы дальше конечно всё так же удачно сложилось, и звёзды стали в нужную суперпозицию. Тут уж, как это ни прискорбно, но пришлось и себя подгонять под соответствие столь высоким погонам, и скрепя сердцем сбрить свои усищи, которые явно не вязались с этим маскарадным костюмом, выдавая во мне ряженного казачка.

В моей, выздоравливающей, голове сложился наконец-то стройный план по спасению наших ребят. Для него не хватало лишь какого нибудь ножа побольше, да пары фраз на чистом немецком языке. Обе эти проблемы я и поручил решить своей помощнице. Вскоре нож она мне приволокла с кухни. А нужную фразу: «Откройте немедленно! Я имею срочный пакет для коменданта лагеря» и «Встать! Ты не видишь, с кем разговариваешь? Мерзавец!» - мы с ней долго оттачивали до совершенства, пока я не начал произносить их на чистейшем саксонском диалекте, не хуже любого профессионального фашиста с огромным командирским стажем.

 Вроде всё было у нас приготовлено. Завтра в ночь, я отправлюсь на своё, скорее всего последнее в жизни задание. Уж слишком план мой был витиеват, фантастичен, нереалистичен, и вообще шит по воде белыми нитками. Мы оба, с девушкой, это прекрасно понимали, и её постоянно влажные, полные горьких слёз, прекрасные глаза излучали жуткую тоску и горькую обиду.

Фронт уже был где-то совсем рядом с нами. Даже ночью канонада заглушала все посторонние звуки, и бояться, что меня кто-то услышит, уже не приходилось. С вечера, в день «Икс», Марта пришла ко мне, вся зарёванная, типа прощаться навсегда. Принесла хозяйский деловой портфель, до отказа набитый съестными припасами. При мирном раскладе жизни, мне наверняка его хватило бы с месяц жить где-то на необитаемом острове. Я проверял своё снаряжение и оружие, а девушка сидела напротив с мокрыми глазами, а когда дело дошло до проверки кончиком пальца, остроты лезвия огромного кухонного ножа для разделки мяса, она испуганно спросила меня: «Ты есть наверное садист. Для тебя убивать человека то же самое, что курицу зарезать на суп».

Я на секунду задумался. Вспомнился первый, убитый мною белогвардеец, совсем молодой парнишка. Которого мы, с моей жирной «Ненавистью», так лихо разрубили чуть не пополам, и почему-то мурашки побежали по спине. Тогда это было как-то спонтанно, и вроде как само-собой разумеющееся злодейство. И лишь через много лет до меня дошло, что убил я тогда своего земляка, такого же русского, как и я человека. И ради чего убил то? Что бы одни негодяи, были поменяны на других, что бы пролились реки братской крови, что бы потом вернулись те же капиталисты, но уже под новой личиной. Вернулись они не белыми, а красными, и уже были не капиталистами, а НЭПманами, но хрен редьки не особо слаще, и разницы между ними я особой не уловил. И хотя жить с этими самыми, новыми, богатеями стало, вроде как-то чуть, полегче, да посытнее, душу мою постоянно терзал один и тот же, навязчивый вопрос: «За что же мы тогда в гражданскую боролись, если всё вернулось на круги своя»?

Но этого, самого первого, убить было немного сложно, как-то совесть не позволяла сначала, а дальше уже эта совесть и не мучила особо, просто я делал свою работу палача – кромсал шашкой налево-направо. Потом, после длительного мирного перерыва, уже в эту войну, стрелял так же не задумываясь, резал врагов даже с наслаждением, вроде и не люди они были, а манекены какие-то. И вот только теперь, вопрос Марты заставили всколыхнуться моей совести, да памяти, и чуток задуматься.

Но из двух зол человек всегда склонен выбирать меньшее. И если я не убью завтра этих охранников раньше, чем они пристрелят меня, то погибну не я один, а ещё не одна сотня моих земляков, и я ответил с облегчением: «Человека, мне наверное сложно было бы убить, тем более если это надо сделать не сгоряча, защищая свою жизнь, а планомерно и расчётливо, а вот фашиста, того, мне прикончить намного легче, чем даже ту курицу».

В глазах у девушки я уловил страх и ужас, и она уже на меня смотрела не как на старшего брата, отца и друга, а как на живодёра какого-то, палача и негодяя, с укоризной. Но может быть оно так даже и лучше, легче будет попрощаться, без лишней сырости, и длительных зависаний на моей шее, по крайней мере.

Как только чуть стемнело, я уже начал было облачаться в фашистскую форму, и тут, совсем неожиданно кинув беглый взгляд в окно, заметил тонкую струйку сизого дыма, ползущую из форточки жилища наших хозяев.

В голове снова промелькнул сумасшедший калейдоскоп мыслей. От мерзкой: «Да горите вы здесь все синим пламенем, твари фашистские», и до: «А ведь не совсем и фашисты они, а обычные люди, охмурённые их бесноватым вождём, Гитлером, и имеют полное право жить дальше».

Как бы там ни было, но последняя мысль победила, и я пулей выскочил на улицу, как был, полураздетым. Зачем то, видимо спонтанно, я забыл оставить свой тесак, и теперь бежал с ним, крепко сжимая его удобную рукоятку в своей руке.

Дверь, в дом, была распахнута настежь, и я прямиком рванул в спальню Пауля. Дверь туда была закрыта и почему то подпёрта снаружи лопатой. Откинув подпорку я распахнул двери. Внутри было уже всё задымлено, но в клубах ядовитого, едкого дыма, от горящих перьев, его пышной перины, я различил лежащие на полу две связанные фигуры, уже не подававшие признаков жизни, и это похоже были сами хозяева.

Но кто ж их так приголубил? Нож в руке, мне помог быстро освободить их от верёвок и вынести тела на улицу. Потом, какая-то неведомая сила заставила меня вернуться обратно в спальню. Там, задержав дыхание, уже в плотном ядовитом тумане, я одним прыжком кинулся к горящей кровати, и засунув руку под подушку, с дикой радостью ощутил твёрдую рукоятку слонобойки Пауля.

На последнем дыхании я вывалился из комнаты и упал, чуть не потеряв сознание от удушья. Неожиданно, из комнаты напротив высочили двое. Это были наши "коллеги" по плену: негр с филиппинцем. У чёрного в одной руке был огромный тесак, побольше даже моего, во второй хозяйский чемодан, у его товарища - здоровенный узел, который он еле пёр на горбах, видать набитый чем-то тяжёлым.

Похоже на то, что эти ребята решили получить контрибуцию за своё пленение на фронте с этих мирных немецких граждан. Не заметив меня в клубах сизого дыма, они выскочили на улицу, но увидев там, лежащих развязанными своих хозяев, и пытающуюся привести их в чувство Марту, сразу бросили награбленное, а негр, с занесённым для удара тесаком, кинулся в их сторону, видать решив расправиться со всеми троими сразу.

Я, резко вскочил на ноги, и кинулся ему на перерез, забыв даже про пистолет, заткнутый у меня сзади за поясом. Я бежал с диким криком: «Не смей! Гааад!», боясь опоздать на долю секунды, когда уже ничего нельзя будет исправить, и видимо крик мой был такой истеричный, что этот чёрный подонок, по имени Сэм, остановился как вкопанный, а через долю секунды, направив нож в мою сторону, коряво произнёс: «Рюсский! Ты не может вмешиваться в моя война. Это наши с тобой общие враги, и убивать их наша с тобой общая проблема. У нас с тобой есть фрэншип, это как по рюсски, вроде бы «дрюжба» есть. Поэтому ты должен стоять в стороне и смотреть, как Сэм будет выпускать им всем кишки, или я будет убивать и тебья, как и их».

Я, с облегчением, что успел его опередить, и даже выиграл немого времени, что бы отдышаться, остановился, и вытерев пот со лба, грустно, довольно-таки ехидно произнёс: «Значит говоришь: «Дрюжба» у нас с тобою имеется? Это конечно радует, но как по мне, с такими как вы дрюзьями, и врагов особо не требуется иметь. Что ж ты, тварь черножопая, не воевал с ними, когда у них в руках оружие было, а поднял лапки кверху и в плен побежал, шкуру свою гуталиновую спасать? А тут вот, совсем неожиданно раздухерился, и не на шутку похоже, видимо за то, что они тебя не пристрелили как собаку, а кормили да поили тут, решил ограбить этих гражданских немцев, и на всякий случай прикончить их, дабы свидетелей не осталось твоей подлости.

Ну а насчёт убить этих троих, мне надо немного подумать. У нас в России всё решают коллективно. Поэтому мне надо посоветоваться с товарищами, вынести этот вопрос на повестку очередного партийного собрания, кого надо казнить, а кого помиловать. Но дело это не быстрое. Ты зайди на недельке, и я тебе дам ответ на этот весьма щепетильный вопрос.

В глазах моей Марты, я уловил бурю эмоций. От дикого презрения, до неистового негодования. И так это меня рассмешило, что я даже не выдержал, улыбнулся и подмигнул ей одним глазом. Пауль обречённо молчал, видимо понимая, что прощения ему не будет, и на моём месте он бы разрешил всех их прикончить ни секунды не задумываясь. Его жена заламывала руки и дико причитала: «Дмитр, я же тебья столько лечить, ты не может разрешать ему меня убивать!»

Негр, похоже ничего не понял из моих витиеватых фраз, но, видимо на подсознательном уровне, догадался, что я его пытаюсь развести, явно что-то задумал и грозно двинулся ко мне, подняв свой тесак для удара по моей несчастной голове. На его выпад я спокойно ответил, примерно так:

- Ты – тупая, чёрная обезьяна, рано радуешься, что так ловко провернул своё гнилое дельце, как говорят у нас в России: «Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним», и как мне кажется, смеяться будем сейчас мы, с моим новым шестизарядным корешем».

Произнеся эту тираду, я выхватил кольт из-за спины, и всадил, от всей души и чистого сердца, пулю в этого, уже было кинувшегося на меня с тесаком, просвистевшим в двух сантиметрах от моего уха, негодяя, который типа считал себя, моим другом, и даже нёс когда то меня, раненого, всего то за два пирожка с капустой, вместо четырёх с картошкой, типа от избытка той дрюжбы и братской взаимопомощи. От удара этого, почти что снаряда, наверное, как минимум, пятидесятого калибра, он кубарем покатился назад, но и я, от сильнейшей отдачи после выстрела, не удержался на ногах и плашмя рухнул на спину.

Это чуть не стоило мне, жизни, потому что притаившийся было сначала филиппинец, кинулся на меня как тигр, в яростном прыжке выставив вперёд прямую ногу, а вторую подогнув под себя зачем-то. Он летел с такой скоростью и силой, что, если бы ни его истошный боевой клич, что-то типа: «Иииии! Йяяяя!», то наверняка переломил бы меня надвое. И это могло бы сработать, попытайся сделать он это молча, но услышав этот, леденящий мою нежную, лирическую душу, истерический вопль, я быстро подсуетился, и со словами: «И ты тоже!» Выстрелил в него из положения лёжа на спине. Видимо, пуля его успокоила очень быстро, прямо на лету охладив боевой самурайский пыл, потому что он как то, прямо сразу, ещё будучи в полёте, резко обмяк и рухнул рядом со мной, но уже как мешок с картошкой, а не как самостоятельная, самурайская, боевая единица.

Марта, резво подскочила ко мне, вся перепуганная, и истерично закричала: «Любый! Ты ни есть раненый?»

- Спокойно детка. Всё под контролем. Немного отбил пятую точку при падении, но это не самая страшная беда из тех, что со мной приключались в последнее время. Помоги-ка лучше нашим панам собраться, и пусть побыстрее драпают, пока кто-то ещё не решил с ними поквитаться.

Пауль протянул мне трясущуюся руку, и сиплым голосом прохрипел: «Я есть тебе очень благодарный за спасение наше, хотя если честно, то мы этого не заслужить, и ты был вправе убивать нас всех».

- Да ладно. Проехали. Не могу с детства смотреть спокойно, когда кто-то пытается мирного человека жизни лишить. Живите и радуйтесь, сверхсрочной своей жизни. Пистолет тебе отдать твой, крупнокалиберный?

- Не надо отдавайт. У менья есть в вещах, спрятанный «вальтер», он поменьше, его легко будет провести через границу. А этот ты оставить себе, тебе здесь он больше пригодится, наверняка.

Потом, на коленях подползла, вся перепачканная в соплях и слезах, Гретта, и захлёбываясь прошептала: «Простить менья мой спаситель! Я есть неблагодарная швайнэ, и я тебя очень прошу меня прощать за всё».

- Ладно фрау. Проехали. Кто старое помянёт… А теперь вам надо побыстрее бежать, скоро тут будут польские военные, и насколько я их помню, ещё с гражданской войны, уж те с вами явно не будут церемониться.

Немец выкатил из конюшни, запряжённую бричку, беспорядочно покидал туда то, что удалось спасти из горящего дома. Они с женой, уселись в телегу, и быстро рванули на запад, в свой спасительный домик в Швейцарии, оставив нас всех тут в полной неизвестности и явном предчувствии беды, которая уже явственно ощущалась где то в воздухе, в виде недалёких разрывов снарядов, и яростного визга пролетающих, пока ещё слишком высоко, шальных, трассирующих пуль.