Была война

Для поиска сведений о моем дедушке Сергее Ефимовиче Кольцове в базе РГВИА  (Российский государственный военно-исторический архив) необходимо указать номер и название войсковой части, где он проходил службу. Но если бы я знал номер и название, то стал бы я обращаться туда?
… Старинное Рязанское село Путятино широко раскинулось среди непроходимых темных дубрав недалеко от реки Селенджи. Когда она разливается, в село не пройти и не проехать. Даже на тракторе. И так каждый год с самого его основания с XVI века. И в этом году Селенджа разлилась. Сейчас там пик подъема воды. Ехать можно не раньше июля. А я  на летних  каникулах долго ждал этой поездки. Канючил, приставал к родителям. Мама раздражалась от моего ежедневного нытья и когдаканья. Глаза ее от злости округлялись и становились похожими на два голубых блюдца:
- Вот ведь  наказание! – жаловалась на меня отцу, когда тот приходил с работы. Но тот не ругался и не наказывал. Он для этого был слишком уставший.
Но однажды  вернулся с завода с ободряющей улыбкой:
- Все, собирайся! Завтра едем в Путятино. Теперь каждый день будешь парное молоко пить. Окрепнешь, наберешься сил. А то всю зиму проболел… Дед Кольцов с бабушкой уже уехали и встретят нас на станции.
Всю ночь снилась мне далекая страна Путятино. Оттуда родом дед Кольцов с бабушкой Нюшей. Там же родилась моя мама… 
Ярославский вокзал поразил меня, домашнего мальчика, сутолокой, деревянными лавками, мешками, узлами, огромными коричневыми чемоданами, перевязанными ремнями. Все это хозяйство носильщики ловко грузили на грохочущие тележки и спешно везли к поездам на перроны. К нам пристал один усатый носильщик с номерной бляхой на парусиновом фартуке. Но мама наотрез отказалась от его слуг. Не баре какие-нибудь, сами донесем и деньги сэкономим! Лучше в буфет заглянуть и пирожков с повидлом в дорогу набрать. Я до этого никогда не бывал на железнодорожных вокзалах, хотя дед Кольцов с бабушкой жили на Комсомольской площади, в старом доме с коммунальными квартирами, длиннющим коридором и одной уборной на всех. Дом находился  напротив памятника Ленину, на том самом месте, где потом построили универмаг «Московский».
Папа купил в кассе посадочные талоны – картонные коричневые прямоугольники с пробитыми дырочками, указывающими время и дату отправления. Сели на поезд до Рязани. Всю дорогу смотрел в окно. Иногда с отцом выходил в коридор, он держал меня на руках, а мимо в окне с развевающимися шторами проносились леса и поля. На лугах  без пастуха паслись колхозные стреноженные  лошади. И вдруг крохотный уголек угодил мне прямо в глаз. Сильно защипало. Я бегом вернулся в купе к маме.
- Нечего было варежку разевать, - испугалась она, - вечно с тобой что-нибудь случается, - зажав меня меж колен, подняла мою голову и аккуратно концом носового платка извлекла злосчастный уголек.
…Поезд начал сбавлять ход. Замелькали станционные постройки. Приблизилось здание старого вокзала. Вагоны дернулись в последний раз, и мы остановились. Пассажиры засуетились, стараясь скорее выбраться из душных вагонов.
Жара навалилась на затоптанную привокзальную площадь. И все равно, несмотря на всю тяжесть, воздух не такой, как в пыльной Москве. Откуда-то с далеких лугов вялый ветерок доносил медовый дух разнотравья и стрекот кузнечиков.
С краю площади рядом  с телегой нас дожидался дедушка Кольцов. Он помахал нам покалеченной ладонью.
Подтянув подпруги и взбив охапку душистого сена, дед Кольцов помог погрузить чемоданы. Посадил меня рядом с собой на передок, взял в руки вожжи, слегка огрел ими по крупу лошадку по имени Мальчик, и мы, наконец, тронулись. Мне на голову, чтобы не напекло, нахлобучили узорчатую оранжевую тюбетейку, которую я терпеть не мог.
После людной площади и приземистой машинно-тракторной станции, откуда доносились громкие удары металла и угарно-кислый карбидный запах, начались пахотные угодья. Разъезженная грунтовая дорога шла через поля, налитые овсом, и пропыленные картофельники. Навстречу дул теплый ветер, взъерошивая на обе стороны шеи нестриженную льняную гриву Мальчика. Дед Кольцов, глядя на меня, все ухмылялся и погонял свою лошадку. Ловко свернув здоровой левой рукой самокрутку, закурил солдатскую козью ножку, обдав меня клубами крепкого самосада. И как же он курит такую гадость? Воняет прошлогодними гнилыми листьями! В Москве дед хотя бы через мундштук курил свои любимые «Новость», держа их в блестящем портсигаре. Он работал в табачном киоске в парке «Сокольники». Пенсия небольшая. Советское государство не признавало бывших солдат царской армии  Первой мировой.
Удерживая одной рукой вожжи, вдруг смахнул с моей макушки тюбетейку и в порядке шутки подставил под лошадиный хвост:
- Давай, Серега, конские «яблоки» собирать? Не пропадать же добру!
 Как нарочно, Мальчик вдруг приподнял и отвел в сторону свой длинный хвост, из-под него посыпались с глухим шлепком те самые конские «яблоки»…
Каждое время года имеет свой запах. В жатву в амбарах пахнет пылью, и очень душно. Когда засаливают огурцы, в избах пряно пахнет смородиновым листом и укропом. Яблочный аромат стоит в рязанских садах… Изба тетки Василисы, или Васенки, бабушкиной подруги, была срублена из толстых, почерневших от времени бревен под соломенной крышей. Была она большая прохладная и немного сумеречная из-за небольших оконец, смотревших на главную улицу. Васенка уступила городским гостям всю избу, сама же перебралась в маленькую летнюю пристройку. Меня определили в горницу, где за цветастой занавеской стояла широкая старомодная кровать с деревянными шишками по бокам, высокой периной и подушками, набитыми пахучим сеном. Жила Васенка всегда одна. Мужа ее убили в самый первый день войны.
Возле коровника, где жевала сено корова Милка, стоял врытый в землю стол. Над ним, раскинувшись в разные стороны, росла, как мне тогда казалось, до самого неба плакучая ива с корявым темным стволом. Я сразу облюбовал одну из ее толстых ветвей и, спрятавшись среди листвы, играл сам с собой. Был то разведчиком, то партизаном, которого отправили с заданием подслушать сидящих внизу немцев и выяснить важные секретные сведения. Когда звали к обеду, я подолгу, никем не обнаруженный (даже бдительной мамой) таился на своем наблюдательном пункте.
Напротив нашей избы, перегородив дорогу и зарывшись в мягкую пыль, валялся здоровенный соседский хряк Борька. Я до этого видел домашнюю скотину только на ВДНХ за барьерами чистых и побеленных свежим мелом свинарников. И эту   «натуральную» свинью, разгуливающую, где попало, страшно боялся.
- Не бойся, Сережа. Это не то, чего надо бояться, - посоветовал дедушка Кольцов и потер больную руку, - тебе ведь еще в армии служить. Многое еще увидеть придется. Скорее вырастай и становись смелым человеком. Сам же он смотрел на мир твердым несколько жестковатым взглядом старого уставшего многое повидавшего солдата - и пнул сапогом страшного хряка.
Борька тут же вскочил и, не оглядываясь, похрюкивая, побежал за свой  плетень.
Однажды местный учитель пригласил к себе моего отца, чтобы починить электроутюг и плитку с перегоревшей спиралью. Его жилье отличался от других  путятинских домишек, перекошенных и вросших от времени в землю. Учительский дом новенький, сложенный из белого кирпича, с железной крышей. Такой был еще у председателя сельсовета.
Отец чинил, а я все это время сидел на табуретке и через увеличительную линзу с дистиллированной водой смотрел телевизор «КВН», очень редкий в то время прибор. Даже в Москве ни у кого на нашей улице не было такого чуда техники.
Когда отец закончил работу, учитель рассчитался кошелкой ароматных яблок и увесистым, завернутым в газету куском сала. И отдельно, для Сергея Ефимовича,  моего дедушки, положил сверху две запечатанные коричневым сургучом четвертинки водки.
По дороге отец пообещал, что тоже когда-нибудь приобретет такой телевизионный приемник, чтобы смотреть новости и мультфильмы. И слово свое сдержал. Через несколько месяцев у нас действительно появился ламповый «Рекорд» с большим экраном. И все соседи по коммуналке ходили к нам по субботам его смотреть. 
Дед Кольцов обрадовался учительскому подарку. И пока бабушка с мамой и Васенкой сидели в гостях у Грушни,так называла бабушка тетю Грушу еще одну свою подружку, живущую на другом конце села, они с папой решили отметить, выложив на стол хлеб, огурцы и принесенное сало.  Я как всегда устроился на дереве и сверху наблюдал за их застольем. Дед Кольцов одним ловким ударом выбил пробку из  бутылки и разлил водку в граненые рюмки на ножке. Запрокинув голову, одним глотком осушил большую рюмку. Отец же, не особый любитель этого дела, за компанию лишь слегка пригубил.
Захмелев, дед Кольцов стал рассказывать, как еще давно, до революции, окончил приходскую школу. Там научился читать, писать и решать задачи по арифметике. Даже хотел поехать в Рязань продолжить обучение в училище, но не было денег. Потом началась война, и его двадцатилетнего рекрута мобилизовали. Пару недель погоняли  новобранцев  с винтовкой,  научили оружейным приемам и в спешном порядке после молебна посадили в теплушки. На фронт.
- Мы толком и не поняли, где оказались. Ходили слухи, что это прусская земля.  С марша нас загнали в окопы. Унтер-офицеры распорядились насчет кормежки. И мы здесь же, устроившись на дне траншей, уплетали пшенный кулеш с салом. Вокруг грохотали пушки. Били по нашим позициям.
На рассвете унтера пинками и тычками, прикладами и штыками в спину стали поднимать сонных солдат в атаку. Наш взводный прапорщик, совсем молодой парнишка, вытащил револьвер и, размахивая им, от страха орал на нас матом. Мы перевалились через бруствер, залегли, а подняться под пулями уже не можем. Страшно! Потом опомнились и,  поднявшись в дикой злобе, побежали вперед на колючую проволоку. Но, видимо, пушкари не то забыли, не то не получили приказа проделать ходы снарядами в проволоке, и мы нарвались! Первые ряды наших солдатиков скосили пулеметами подчистую. И мы по свежим трупам, перемахнув через укрепления, ворвались в первую линию вражеских окопов. Штыками, прикладами саперными лопатками били их.
 Они устроились и обжились хорошо. Даже стенки траншей укрепили сухим  тесом. В землянках походные кровати с печками. И рацион у них отличался. В ранце заколотого мной пруссака нашел несколько шоколадок, копченое сало, шнапс. Пили его прямо из горла, немецкая  водка слабее нашего самогона будет. Озлились на них крепко, что лучше нас живут. Даже на войне.
Ночью выставили караулы и спали вполглаза. Ясно, что выбьют нас отсюда, а куда бежать – непонятно. На рассвете решили  к болотам ближе продвигаться. Услыхали, как лягушки где-то квакают и в ту же сторону. В болоте днем  меж кочек хоронились, а ночью на брюхе ползли до наших позиций. Несколько раз поднимались в атаку, пытаясь выбраться из окружения. Офицеры с нами молчали. С нижними чинами не принято было общаться. А вот поп наш частенько с нами  разговаривал, утешал, призывал к смирению, отпускал грехи. Но я неверующий был. Какая тут вера, когда из-за ошибок в штабах нас в такой котел завели!
В конце августа зажали нас пруссаки так, что уже и не вырвешься. С остатками взвода по ходам сообщения пытались выбраться, но везде германцы, а где наши –  неизвестно. Офицеров всех поубивало при последней попытке прорыва. Только мы над траншеей показались, нас  тут же и заметили. Прижали  огнем гочкисов. А нам делать нечего, подсумки пустые, даже штык бесполезен, когда пулеметным огнем держат. Белую тряпку привязали к винтовке и потихоньку стали вылезать из окопа с поднятыми руками.
Как только привезли нас на место, сразу допросы пошли. А что рассказывать, мы же солдаты! Кроме своих унтеров да взводного с ротным, других офицеров не знали. Правда,  слух прошел, что командующий генерал Самсонов не выдержал позора и  застрелился. Немцы искали его, да так и не нашли. Но это только слухи, не до этого было. Ведь в бою, коли поднялся в атаку, то каждый сам  за себя. Не до царя-батюшки, когда на тебя германцы прут. И на допросах что было и чего не было рассказывали, лишь скорее до барака добраться. На одном таком допросе я чем-то не угодил ихнему гауптману. Мне винтовочным прикладом по руке! Боль страшная! Очнулся уже в бараке. Лекарь наш, тоже из пленных, кисть мою меж двух дощечек поместил и рукавом от рубахи перевязал. Ее бы в гипс уложить, может, и обошлось бы. Но рука срослась не как надо. Так и остался калекой. Тоже ведь память о войне.
Три года в лагерном плену просидел. Много нас таких было. Генералов и офицеров отдельно держали… Давай еще по одной, зять,  пока моя  Аннушка не видит, - дед вытер тыльной стороной ладони рот, снова свернул самокрутку и запыхтел самосадом. Белесый дым столбом поднимался, попадая  мне в нос. Накурившись, он со вздохом продолжил, - первый раз мы в лагере помылись  только через полгода. Бывало, скинешь гимнастерку с исподней рубахой, и они, будто живые, шевелятся от вшей. Держали впроголодь. Правда, работать силком не заставляли. Из «Красного креста» иногда приезжали. Они и помогли с баней и вшивобойкой. Но кормежка все равно была плохая. За неграмотных я письма домой строчил, чтобы посылки с продуктами присылали. Да только не доходили они. А если приходили, то пограбленные и пустые. Вместо съестного ворох старых газет. 
Штрафовали нас за все: вышел покурить не вовремя, койка плохо заправлена, не так посмотрел на проходящего мимо фельдфебеля... Скручивали заведенные назад руки за кольца и на столб подвешивали. По четыре часа висел оштрафованный. Раздувало его всего, кровь застаивалась, без сознания снимали. Так и жили в плену, страшно мучились. Иногда случалось, что бежали, не выдержали издевательств. Но они быстро ловили. Местное население оказывало помощь. Устраивали настоящую охоту с собаками.
Ближе к концу войны допрашивать перестали. Наступлений на фронтах не было, война стала позиционно-окопной, то есть сидели на позициях и постреливали для порядка, а только начальство уходило, на нейтральной полосе солдаты обменивались, чем могли. Большевики подсовывали агитационные листовки...
Зимой семнадцатого года нас погрузили в вагоны для скота и покатили к границе. Выгрузили в Москве на площади трех вокзалов, на запасных путях. Идем по перрону, а над нами огромный плакат «Добро пожаловать в свободную Россию!» Но родине не до нас было. После революции никто не знал, что будет дальше. Я сам в Москве остался. Сапожничать одной рукой начал помаленьку, через год в деревню съездил, Аннушку привез,  стали обживаться... Да, была война, глядя куда то в сторону дороги убегавшую за село негромко ни к кому не обращаясь тихонько произнес  Сергей Ефимович и здоровой рукой поправил слегка растрепавшиеся на голове от теплого летнего ветерка седые волосы