Миф о конце сентября

                1. Структуры времени
       
         Она сказала: «на всю жизнь», но могли ли мы тогда хотя бы приблизительно предположить, что это значит?
         Трудно сейчас судить о том, какой была в ту пору девушка,  с которой мы пили яблочное вино в беседке у детского сада в городе на берегу Северского Донца и видели глаза друг друга с периодичностью колебаний раскачиваемой тёплым ветерком тусклой лампочки над забором; была ли она такой вообще или только в тот год, тот месяц и в те осенние дни 1983 года?
          Возможно, смещению восприятий способствовал начинающийся листопад, глухой шум вечернего города и осенний запах реки за желтеющим парком, но я знал точно: это никогда не повторится.
         Ещё я знал о том, что ревновать её к прошлому или к будущему не имеет никакого смысла: такой она больше не станет даже для самых настойчивых почитателей её души и её тела. Так же, как не наступит больше день, когда она верила в то, что любовь сносит все преграды между людьми.
         Те, кто будет призван вершить судьбы мира спустя тридцать девять лет, тогда были заняты совершенно другими делами, а иные и не родились вовсе.
          Мир был размереннее, скучнее, основательнее, и нам почему-то казалось, что его гармония временами присутствует и в наших с ней отношениях.
          Старую жизнь мы отменили. Она была не только старой, она была плохой. Правда, и новая была не лучше, но зато она была новая.
           Предчувствовать Апокалипсис оказалось невозможно: вся его суть была  во внезапности, в незаметности приближения, в деталях, растворяющихся в обманчивой обыденности.
          Месяц, год, эпоха, в которой мы любили друг друга, со временем приобрели зловеще-иронический оттенок, словно ненужный параграф из запрещённого учебника истории.
         Актёры давно сошли со сцены, режиссёр канул в небытие, зрители тронулись рассудком.
        На пути из грустного прошлого в казавшееся прекрасным далёко были только временные передышки, заливаемые алкоголем и наполненные умозрительными рассуждениями о политическом устройстве независимых стран и духовном возрождении человечества.
          Вино с осадком, консервы, пахнущие специями, картошка с червоточинами и соленья из дубовой кадки сопровождали наши застолья как призрак, блуждающий по холодным коридорам оставленных домов. Нас всё ещё ждали уставшие от каждодневных невзгод жёны, в детях ещё не было амбиций, а невырытые могилы всё ещё ожидали жертв кровавых междоусобиц.
          Я ехал в аэропорт и мысленно разговаривал с ней.
          Куда всё-таки спешат люди? Столько машин, столько озабоченных лиц… Где те, кому казался вечным пункт приёма стеклотары в подвале на улице Бараташвили? Куда исчезли или куда переместились те, что когда-то входили в это здание РОНО на бывшей улице Леселидзе? В каких временных пространствах остались жилые дома на Орбелиани, какими вселенскими наводнениями затопило память забегаловок на Рике, где и сейчас, если прислушаться, звучит голос буфетчика: "Кто заказывал тридцать хинкали?"
          От каких ветров времени потемнел этот камень у Караван-сарая, на котором мы когда-то ели шашлык на гофрированных по краям бумажных тарелочках? Помнишь?
           По другому скрипит дверь варкетильского магазинчика, где мы как-то покупали пиво в тёплый майский полдень конца XX века, или и нет его вовсе, он исчез там, где канули в Лету бумажные троллейбусные билеты, трамвайные пути, петляющие по тбилисским улочкам от центра до окраин, и покатые автобусы с горячими, покрытыми пылью задними сиденьями.
            Казался вечным и этот любимый тобою ресторан со сванской башней, мясом с подливкой, жареной картошкой с помидорно-огуречным дополнением и вином в светло-зелёных графинах с выдутой на стекле виноградной лозой.
           Мужчины не пьянели, женщины не старели, родители не болели, старики не умирали - это длилось так долго, целую вечность, пока на улицах не наступила ночь и мы не уснули в полной уверенности в завтрашнем дне.
           Наши признания, наши слова, наши слёзы, даже выражение наших лиц – безнадёжно устарели.
           И у неё, и у меня было чувство, что чужие люди отнимают у нас нашу любовь друг к другу.
          Лишь спустя годы мы поняли, что любя тех, кто этого не заслуживает, мы предаём тех, кто когда-то любил нас.
          Я попытался собрать воедино несколько воспоминаний, ещё раз подтверждающих насколько далеки мы бываем от истины, уверяя себя в подлинности наших чувств и достоверности наших знаний.
         Она прилетела в последний вторник сентября. Она написала в одной из социальных сетей, что наконец-то всё поняла и мы должны быть вместе. Нет, не так: она написала, что всегда знала, что мы должны быть вместе и просто решилась сейчас. Писала она отрывочно и скупо: нам было известно друг о друге столько, что мы могли молчать всю жизнь. Я знал, как в течение нескольких недель 1989 года изменился лозунг на улицах Германии: от Wir sind das Volk до Wir sind ein Volk и вместе с этим изменилась вся её жизнь. Она знала, что после апрельской трагедии 1989 года изменилась и моя жизнь.
          Нудистский пляж Варнемюнде, где ей было "немножечко странно", по её собственному выражению. Осенний пляж в Махинджаури, где я пил «цоликаури» и мне было немного грустно. Её развод с мужем, мой развод с женой. Её корабль из Киля в Осло, потом – скоростная магистраль, остров Вестерален, праздник летнего солнцестояния далеко за полярным кругом, где две недели ярко светит солнце. Мой автобус из Варкетили, тусклое солнце и дождливые дни на улице Орбелиани, где я писал стихи о ней и пил горькое вино на узкой кухне с мутной форточкой. Мы знали о ванильных рожках, которые она не ела, чтобы не поправиться и чтобы понравиться мне. О моих попытках бросить курение и выпивку, чтобы дожить до дня, когда я скажу ей в лоджии с видом на Мтацминду: здесь я каждый день встречал рассвет вместе с тобой.
         Время всё-таки было не властно над нами. Она не изменилась и не постарела. Образы и мечты не стареют.
          Над Тбилиси стояла дымка: странная пелена из невидимых нами капелек воды и частичек прошлого.
         У нас был впереди весь остаток нашей жизни - день, два, а может, и год. Поэтому мы не торопились. Мы пошли погулять по городу: окутанному, опутанному, околдованному моими мыслями о ней.
               
                2.Господа офицеры
             
           Поздним вечером предпоследнего дня военных сборов я полулежал на старом полосатом матраце, у которого во все дырки лезли сбитые комки ваты и, прислушиваясь к беседе майора Тарасенкова с Большим, лениво отхлёбывал вермут из фляжки.
             -   Пришли мне из Тбилиси форменную фуражку, только у вас шьют на заказ, -  обратился ко мне Тарасенков. Он щурил глаза, пытаясь изобразить на лице улыбку, и смотрел на меня с отцовской лаской.
               - Пришлю, - согласился я, допив остатки вермута. - Обязательно пришлю, товарищ майор.
         А сам подумал: «На твою-то голову - и фуражку на заказ!»
              - Я ведь всегда к тебе хорошо относился, - на всякий случай уточнил Тарасенков.
          Я вздохнул. Большой, у которого порой случались неполадки с чувством юмора, даже не улыбнулся. Тарасенков. Я. И он ко мне хорошо относился? Трое суток гауптвахты за «новогодние улыбочки в строю»; весёлая пятикилометровая пробежка за курение сигарет при вождении БМП - «вы не за рулём «Форда», товарищ курсант, и здесь вам не Черноморское побережье Кавказа»; уборка территории в воскресный день, когда другие были в увольнительной - «за употребление нецензурных выражений»: полиглот Тарасенков почему-то считал, что стоит мне со Звиадом обменяться парой фраз на грузинском языке, как мы начинаем поносить на чём свет стоит Советскую Армию и лично майора Тарасенкова. Были ещё кое-какие мелочи, мне просто лень вспоминать.
         На следующее утро мы проснулись очень рано, только вставать было на этот раз гораздо легче, чем всегда.
             -   Господа офицеры! - объявил дежурный по роте. - Соблаговолите встать!
         Мы сдали матрацы, форму, фляжки в каптёрку и, хотя нашу роту всё ещё пытались построить на плацу, мы раз и навсегда решили, что с нас хватит.
         Открытый грузовик вёз нас в город - назад, к свободе.

               
                3.Последняя ночь
         
        Свой последний день и последнюю ночь перед военными сборами я провёл с Каролой. Познакомились мы на одной из вечеринок у словака Яно Ковача, где болтали о пустяках, а мои не очень настойчивые попытки ухаживания оказались на удивление успешными. Думаю, не последнюю роль в этом сыграло моё знание немецкого. В каждой женщине, в конце концов, столько недоступности, сколько мужчина выдумает.
         Позже Карола представила мне свою, как она выразилась, «подружку поневоле» Франку, с которой они учились в Ростоке. Мы покурили с Франкой, пока Карола улаживала какие-то свои дела с Яно. Франка как-то очень доверительно сообщила мне, что курение для неё «бегство от рутины» и «пять минут для себя». Я вспомнил о песне «Ах, Франка, Франка», которую когда-то пел польский ансамбль «Но то цо».
              - Но то цо? - улыбнулась Франка. - Что это значит? Смешное название!
             -  Когда грузин в России учит немку польскому языку – тоже весело. Это всего лишь «Ну и что».
       Кароле нужно было перевести какой-то текст с немецкого на русский, мы с ней заперлись в её комнате и провели последующие два часа настолько интересно, что нам не захотелось расставаться друг с другом .
        За небольшое вознаграждение коменданту общежития в виде коньяка «Варцихе», мы с Колей Давыденко обменялись местами в двухместках: он стал жить с соседкой по комнате Каролы Надей Матросовой, к которой испытывал живейший интерес, а Карола Майснер, соответственно, перебралась ко мне. Случилось это сразу же после ноябрьских праздников. Благодаря моему приятелю Коле Давыденко - активному члену оперотряда, администрация общежития на многие наши вольности смотрела сквозь пальцы.
        Вызовом общественному мнению, кстати говоря, это не считалось. Такое вообще было в практике интернационального общежития 4 «б» на улице Зорге.
         Пары были разные: на любой цвет и вкус. Подчёркивая основной тезис пролетарского интернационализма, состоящий в единстве интересов трудящихся разных стран, мы сметали границы и уверяли друг друга, что строим лучшее будущее.
        В тот последний день перед сборами будущее внушало мне страх и почему-то казалось, что уже ничего не имеет смысла: ни наши разговоры, ни мы сегодняшние, ни это общежитие, утонувшее в пелене нудного серого дождя.
        Дождь лил всё утро и лишь к полудню распогодилось, хотя для конца июня всё же было холодновато.
             -   Выпей коньяк, - сказала Карола, прикрывая окно. - Прохладно, немного согреешься.
             -   Ты же хотела отвезти его домой, - начал было я, но Карола приложила указательный палец к моим губам:
             -   Это неважно. В  конце концов, ты  идёшь  в армию,  и  кто знает,  когда  ещё  у  тебя  будет возможность...
         Карола не докончила. Я закурил «Мальборо», которое она специально спрятала для моего «последнего дня» и старался не смотреть в её сторону, потому что знал, что она вот-вот расплачется. Собственно, плакала она с самого утра: и ни мои увещевания, ни заверения в том, что «всё будет хорошо» не могли её успокоить.
         По старому телевизору, который мы с Каролой когда-то купили в «комиссионке» за тридцать рублей, пел Александр Градский: «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя».
         Я налил себе «Греми» ровно столько, чтобы выпить единым залпом, не смакуя и не продлевая удовольствие.
         Снова стал накрапывать дождь: было слышно, как капельки стучат по белой железке подоконника.
             - Думай больше о себе, чем о других, - попросила Карола.
             - Это как? - удивился я.  -  Если я не буду ни о ком думать, то кто подумает обо мне?
             -   Я.
             -   Ты будешь слишком далеко.
             -   В сентябре я приеду.
         Карола умела быть разной. Мелочной, когда могла придраться к потраченному не по назначению рублю, и великодушно-сентиментальной, выслушивая меня со слезами на глазах, когда я рассказывал ей, как я засыпал в детстве, глядя на сине-голубой корешок книги "Der Blaue Lоwe". У моей мамы, преподавательницы немецкого языка, половина книг в домашней библиотеке была на немецком.
         Я включил транзистор, настроив его на первую программу, и стал просматривать какой-то немецкий журнал. В голове вертелись слова из когда-то популярной песенки «Sie ist immer noch allein», коньяк начинал действовать и мне самому уже верилось в то, что «всё будет хорошо».
             -   Выпей со мной, - попросил я Каролу, когда она вернулась из душа: с покрасневшим лицом и мокрыми волосами.
         «Вы очень подходите друг другу», - часто повторяла мне лидер немецкого землячества Катрин Райнхольд. Я - смуглый, худой, высокий, черноволосый и черноглазый, и она - яркая синеглазая шатенка, очень стройная, но как говаривал мой друг Пётрэк Колодзейчак, «в теле».  «У вас будут очень красивые дети», - развивала тему Катрин, взявшая на себя труд быть доброй феей в наших с Каролой отношениях. До детей и брака дело, правда, ещё не дошло, но это подразумевалось в самом ближайшем будущем: я должен был жениться в звании лейтенанта запаса, а Карола, соответственно, выйти за меня замуж, закончив учёбу и с отличием защитив диплом.
         Она разделась, легла в постель и может быть впервые за сегодняшний день улыбнулась.
         - Я тоже приму душ, -  сказал я, и накинув халат,  вышел в коридор.
         - Почему так долго? - спросила Карола, когда я лёг рядом с ней, переключая транзистор на другую программу.
         - Франка купалась в душе, - объяснил я. – Пришлось немного подождать. Потом она пожелала мне счастливого пути и попросила беречь себя.
           Карола насмешливо фыркнула. Она по-прежнему немного ревновала меня к ней, полагая, что Франка симпатизирует мне со дня нашего знакомства, но я считал это глупостью и женскими сплетнями: в немецком землячестве нравы были достаточно интернациональными по части склок, интриг и почёсывания языков.
           Франка Мазурэк, после всех разменов и обменов комнатами, оказалась нашей соседкой по секции. Я никогда не воспринимал её всерьёз, несмотря на некоторые её высказывания, западающие в душу, и взгляды, не оставляющие сомнений по поводу глубины её чувств даже тогда, когда мимолетность вовсе не выглядела легкомыслием.   Очень уж блекло она смотрелась на фоне Каролы, хотя и была, по видимому, симпатичной девушкой, во внешности которой, однако, было больше загадочного и обманчиво-простого, чем это требовала обычная формулировка «симпатичная девушка». Она вряд ли могла кому-нибудь понравиться с первого раза.    Если бы не хрупкое телосложение и рост выше среднего, можно бы было даже сказать, что она чем-то напоминает гнома: с застенчивой улыбкой на губах, прямым и, пожалуй, чуть длинноватым носом и постоянной привычкой заглядывать в глаза. Светлые волосы словно жёлтые лепестки подсолнуха обрамляли её бледное лицо. Тёмно-серые глаза, с какой-то особенной грустью, медово-тусклый цвет кожи, родинка под нижней губой, небольшой шрам на подбородке – вследствие детского любопытства: а что там интересного прячут взрослые на верхней полке?
              -  Откуда у тебя такая странная фамилия? – как-то спросил я у неё. 
              -  Ну, да, - усмехнулась Франка. – У тебя много друзей среди поляков, но я вообще-то не полька, хоть и родилась в Гёрлице. Твой приятель Ярэк называет немок «ферфлюхтерками». От немецкого verflucht, это...
              -  Я знаю, - перебил я, пожимая плечами. - Мне всё равно, кто ты. И я не считаю, что на немецком языке даже детский стишок звучит как план захвата Польши.
              - Спасибо и на том...
         «Маяк» передавал концерт по заявкам радиослушателей: звучал какой-то блюз и Дюк Эллингтон усиленно старался доказать нам, что любить лучше всего под дождём. Разве мы ему не верили? Разве мы не знали, что хотя часы переведены на сорок пять минут вперёд и в шесть утра будет только пятнадцать минут шестого, это всё равно не спасёт нас от разлуки и сорок пять минут пройдут, как проходит всё на свете... но Дюк Эллингтон был прав: любить, когда идёт дождь, можно даже расставаясь на бесконечно долгий срок.
         Потом Карола жарила мне в дорогу кабачки и резала колбасу для бутербродов, я же укладывал вещи в сумку, мимоходом отмечая про себя, что не забыл просунуть между книг круглую наклейку с эмблемой Ростокского клуба студентов, талисман или фетиш вместо фотографии Каролы, которую я из каких-то даже мне самому не до конца понятных суеверных соображений не хотел брать с собой.
         Усталая и сонная, Карола вернулась из кухни с горой жареных кабачков и готовых бутербродов:
             -   Ты должен немного поспать.
             -   А ты?
             -   Я ещё успею выспаться, а пока просто посижу рядом.
         Положив голову ей на колени, я почти сразу же уснул, а через мгновение, как мне показалось, кто-то уже будил меня ласковым шёпотом: «Пора, любимый, вставай».
         А вставать не хотелось: мягкие и тёплые колени Каролы, заменившие мне  подушку в эту последнюю мою ночь в общежитии, снова и снова убаюкивали меня, но её заспанный взгляд, спортивная сумка у дверей, еле брезжущий рассвет за окном - всё это разом промелькнуло у меня перед глазами и я понял, что действительно сейчас встану и уйду.
         Прощание было недолгим.
         Я вышел на зябкую предрассветную улицу и в последний раз помахал Кароле рукой. Она стояла на балконе в тоненьком халате и всё никак не могла успокоиться.
         «Пусть поплачет, - подумал я. - Может ей станет легче».
         И, не оборачиваясь, пошёл к перекрёстку.

               
                4. Парни обыкновенные
   
         Первым, кого я увидел на пригородном вокзале, был Серёжа Бородюк по прозвищу «Большой».
             -   Ни хрена себе, - его огромная тяжёлая рука камнем легла на моё плечо. - Как это тебя угораздило?
         Он, по всей видимости, имел в виду мою причёску «полтора сантиметра». Я только рукой махнул и, приноравливаясь к будущей лексике сборов, ответил, что «один хрен, всё равно постригут».
         Ребята собирались группами; наша стояла неподалёку от центрального входа Пригородного вокзала и её душой, безусловно, был Звиад Болквадзе, парень чуть выше среднего роста, с горбатым носом и весёлыми голубыми глазами. Рядом с ним стоял тощий, как селёдка, и вечно прыщавый Володя Верзилов.
             -   Мне надо похудеть, - говорил Звиад, и все вокруг, слушая его, улыбались. - Нет, серьёзно, хотя бы килограммов на десять. Надеюсь на вас, товарищ майор!
         Майор Тарасенков, только что подошедший к нам, криво усмехнулся и между прочим заметил, что для того, чтобы похудеть на сборах Звиаду вовсе не придётся сидеть на диете: лично для него Тарасенков ежедневно будет устраивать многокилометровые пробежки.
         Все сколь дружно, столь и натужно рассмеялись.
         Володя Верзилов стал рассказывать о результатах вчерашнего тура футбольного чемпионата, явно смакуя подробности поражения тбилисского «Динамо», что совсем не нравилось Звиаду. Мне не хотелось ни спорить, ни вообще говорить о чём-то. Поделившись сигаретами с Колей Шереметевым и Сергеем Ивановым, я попил газированной воды с сиропом, и вскоре был объявлен сбор на привокзальной площади.
         Рутина военных сборов («Равняйсь, смирно, по порядку номеров - рассчитайсь») всё ещё была непривычной. Я оказался во взводе третьим после Большого и Володи Стеценко - двухметрового гиганта с удивительно чутким сердцем и довольно наивными представлениями о жизни.
             -   Шагом марш! - прекрасные слова,  напоминающие  любимый анекдот Сергея Иванова: «Если вы такие умные, то почему не ходите строем?»
         На третьем пути уже стояла наша электричка до станции Лихая. Накрапывал дождь. Провожающие забились под навес у табачного киоска и глядели на нас, полукурсантов - полустудентов, а мы с бравыми лицами слушали полковника Лосева и каждому из нас, наверно, верилось, что три месяца пролетят как один день.
         В половине восьмого электричка отошла от перрона. Мы заняли два сидения в самом начале вагона; мы - это Большой, Володя Верзилов, Коля Шереметев, Сергей  Иванов, Звиад и я. Верзилов и Звиад почти всю дорогу забавлялись тем, что показывали друг другу фигу, Коля и Сергей играли в карты, а я смотрел в окно и думал о Кароле. Курить не хотелось, потому что першило в горле и побаливало сердце. Очень хотелось пить, но на всех оказалась одна бутылка минеральной воды и мне досталось только несколько глотков.
               -   В Новошахтинске будет остановка, кажется, двенадцать минут, - говорил Коля. - Можно сойти и купить воды, а то у меня дикий сушняк после вчерашнего.
         В Новочеркасске стали завтракать: на чемодане Верзилова разложили помидоры, огурцы, лук, колбасу, консервы, зелень и хлеб. Я достал кабачки и бутерброды. Ели с аппетитом, ведь утром почти никто не завтракал.
         К сожалению, в Новошахтинске наша электричка встала ко второй платформе вокзала и киосков с прохладительными напитками мы даже в глаза не видели, да и стояли мы там не двенадцать минут, как уверял Коля, а всего пять. Жажду так и не утолили до самой Лихой.
         Сразу же после выгрузки из вагонов подполковник Кушнаренко пересчитал нас, как баранов, приказав далеко никуда не расходиться: «Никаких там пиво или ещё хуже - вино. Лимонад - можно, но без осадков. Если что - накажу по всей строгости».
         Я остался с вещами, а ребята разбрелись по вокзалу. Было около двух часов дня.
         В половине третьего нас снова выстроили на привокзальной площади, на этот раз специально для полковника Олейниченко.
             -   Смотрите у меня!  -  пригрозил он  и  левое  плечо у него задёргалось. - Вы уже курсанты, а не какой-нибудь хрен собачий. Про верхнее образование - забудьте. И никаких ничего. Я проверю.
         Олейниченко забегал между взводами: «Постричься, постричься, постричься!»
         К трём часам к вокзалу в Лихой были подогнаны три «Урала» и одна бронированная медицинская машина с крохотным оконцем с левой стороны - она-то и досталась нам. Тронулись в путь, и Володя Верзилов торжественно объявил, что «заныкал бутылку пива». Мы поочереди припадали к горлышку: пиво было тёплым и горьким, но всё же это было пиво.
         Часть, в которой мы оказались, находилась в самом центре Каменска. В туалете бегали огромные крысы, каких я в жизни не видел.
         Мы устроились на траве в метрах пятидесяти от казармы, за огромным щитом с надписью: «Служба в Вооружённых Силах - почётная обязанность гражданина СССР». Ежеминутно ходили пить воду: в умывальнике работал только один кран и грязи в нём было по колено.
         В пять нас повели на обед: холодный пресный борщ с вкусом сала и комбижира, липкий кисель и чёрный, мягкий как желе хлеб.
         В семь мы переоделись: сапоги скрипели под ногами, бляхи неестественно ярко блестели.
         В восемь притащили со склада железные кровати и собрали их в казарме.
         В девять вынесли весь мусор оттуда.
         В десять получили бельё и матрацы.
         В одиннадцать сорок я лежал в постели, разглядывая эмблему Ростокского клуба студентов.
             -   Спи, - сказал мне Большой, чья койка находилась рядом с моей. – Завтра подъём в шесть утра - задолбаешься.
             -   Рота, подъём! -  услышал  я  утром, но  уже  не  спал  минут  десять  или  пятнадцать - привычка,  которую  я выработал в себе с первого же дня сборов, чтобы не слышать при пробуждении этого ужасного: «Рота, подъём!» Рядом со мной все одевались, но у меня никак не получалось наматывание портянок.
             -   Не так, не так, - советовал сзади Володя Стеценко. - Смотри, вот таким макаром.
         У него это получалось ловко - я же, кое-как обмотав портянки вокруг пяток, просунул ноги в сапоги и «хэбэ» надевал уже на ходу.
         Построение на плацу объявили в 7.00.  Наскоро побрившись, мы умылись и заправили постели.
         Подполковник Кушнаренко огласил только что назначенный сержантский состав. Командиром второго взвода был назначен сержант Толик Приходько, командиром моего отделения стал сержант Бородюк.
         Представление командиров продолжалось с полчаса, затем Кушнаренко попросил Звиада подойти к нему после завтрака.
         Чуть позже оказалось, что нашим офицерам с военной кафедры просто понадобился «свой» человек в столовой и их выбор пал на пронырливого Звиада. По слухам, Олейниченко будто бы сказал: «Этот грузин нам подойдёт - лучшие куски из котла будут у нас на столе».
         Ребята встретили назначение Звиада «официантом» дружными криками: «У-уу, сука!», но Звиад не обиделся:
             -   Идиоты! Не понимают, что так будет лучше для всех нас.
         Солнце стояло в зените, когда Звиад ушёл на кухню, а майор Тарасенков выстроил нас на плацу. Он был назначен нашим ответственным офицером и преимущества его руководства мы почувствовали сразу же.
             -   Так... в воскресенье - присяга. А что мы умеем? Приходько, что мы умеем? Ни хрена мы не умеем. Хе-хе. Даю вам час, чтобы разучить строевую песню - не колышет, какую - вы должны петь лучше всех. Ясно? Приходько, командуй!
         Мы прошли мимо санчасти в класс, где занимались водители бронетранспортёров. Все наперебой стали предлагать свои песни, только экономисты, которых соединили в один взвод с нами, филологами, сидели чуть поодаль с равнодушными лицами.
         Коля Шереметев предложил песню «Белая армия - чёрный барон», и Большой попросил, чтобы тот написал слова. После выдвижения в сержанты Большой стал важным и строгим.
             -   Коля напишет текст, - сказал он Толику Приходько, - а я распределю голоса.
         Мы с Сергеем Ивановым прыснули со смеху.
             -   Унтер Пришибеев, - зашипел сбоку Иванов. - Возомнил себя военноначальником.
         Однако и Большой, и Коля старались напрасно - наша песня произвела на майора Тарасенкова угнетающее впечатление: он презрительно скривил губы, надул щёки и, громко и отчётливо выговаривая каждое слово, произнёс:
             -   Филологи долбанные!  Вы что, охренели? Да полковник Олейниченко засмеёт вас! Белая армия, чёрный барон! Откуда вы выкопали эту фигню?
         Пришлось учить всё заново, благо, Володя Стеценко вспомнил песню, которую он пел ещё в армии. Припев у неё был характерный:
                Все мы парни обыкновенные -
                Умеем верить и любить.
         Полтора часа ушло на то, чтобы разучить новую песню и петь её в строю.
         Тарасенков покачал головой, но на этот раз ничего не сказал. Раз двадцать мы прошли взводом по плацу с песней и без песни: я натёр до крови ногу и попросил разрешения перемотать себе портянки. Портянки мне достались узкие и короткие - как их не крути, всё равно: то палец высовывается, то пятка голая. Когда я снова встал в строй, ходить было ещё тяжелее. Правая нога опухла и покрылась красными пятнами. Кое-как я пошёл на ужин, но потом, чтобы дойти до туалета, пришлось надевать кеды.
         Большой, увидев мою ногу, ахнул:
             -  Не иди на вечернюю поверку. Я скажу, что ты болен.
         Я разделся, лёг в постель и посмотрел на часы, с удовлетворением обнаружив, что ещё только половина десятого и, следовательно, до подъёма оставалось целых восемь с половиной часов. Ребята внизу построились для проведения вечерней поверки и я был в казарме один, не считая наряда. Натянув на себя одеяло, я сказал Кароле, как будто она могла меня слышать:
               -   Я очень скучаю по тебе, - и мне вспомнились её слова, сказанные после короткого прощального поцелуя: «Думай обо мне!»
         Нога ныла, волдыри вздулись, напоминая мыльные пузыри. Хотелось пить и почему-то слегка подташнивало. Когда вернулись ребята и в казарме погасили свет, я достал из тумбочки эмблему Ростокского клуба студентов и спросил у Большого:
             -   Серёжа, у тебя во фляжке есть вода?
         Большой лениво потянулся, полез в тумбочку и протянул мне фляжку:
             -  Можешь выпить всё, я уже засыпаю.
         Это была моя самая тяжёлая ночь на сборах.
         Слово «тяжёлый» - смешное и непонятное. Одному «тяжесть» - незаработанные деньги, другому - неразделённая любовь, третьему - ненаписанная книга или неизданный труд. У каждого свои претензии к жизни и каждый считает себя обделённым вниманием богини справедливости, счастья и удачи. Из рога изобилия одним достаются крохи, другим - воспринимаемые как должное золотые горы. Впрочем, может, так и должно быть: то и счастье, что одному вёдро, другому ненастье. Размышляя об этом в открытом грузовике, вёзшем нас после окончания военных сборов назад, к свободе, я никак не мог отделаться от банальной мысли, что всё на свете настолько относительно, что размывание цветов в палитре человеческого счастья – вещь не только возможная, но и часто неизбежная.


               
                5. Беседка

         В середине сентября, за две недели до окончания военных сборов, когда порядки стали не столь строгими, как вначале, и вместо муштры и выездов на полигон нам всё чаще и чаще приходилось разгружать вагоны на железнодорожной станции, мы со Звиадом возвращались в часть и на контрольно-пропускном пункте меня остановил знакомый солдат.
             -   Как твоя фамилия? - спросил он, отзывая меня в сторону. – Ты ведь грузин?
             -   Да, - подтвердил я. - А в чём дело?
             -   Тут тебя девушка спрашивала, из местных. Вы, грузины, как я погляжу, времени зря не теряете - баба она, что надо, я таких ещё не видал.  Сам знаешь, не положено, но я тебе скажу: в шесть вечера она тебя ждёт у гостиницы «Северский Донец». Остальное - твоё дело: я тебя не видел и ничего не говорил. В общем, с тебя пол-литра.
             -   Ясное дело, - я был удивлён настолько, что говорил чисто машинально. - А как она выглядела, эта «девушка из местных?»
             -   Ну, ты даёшь! И сколько их у тебя?  Я же сказал: баба, что надо - блондинка, стройная, глазища - вот такие!
         Больше я ничего от него добиться не мог.
             -   Что ему было надо? - поинтересовался Звиад.
         Мы спешили на обед и он нетерпеливо дожидался окончания нашего разговора. Из какой-то внутренней предосторожности, я ему ничего не сказал, отделавшись пустой отговоркой. Кто это мог быть? Никого из местных девушек я, естественно, не знал... блондинка? стройная? Конечно, мнение дежурного по КПП меня мало интересовало, но я не припоминал абсолютно никого, кто бы мог хотя бы приблизительно соответствовать этому описанию.
         После обеда у нас были теоретические занятия в классе водителей БТР-ов. Улучшив минуту, я шепнул Сергею Бородюку:
             -   Большой, к шести мне надо отлучиться.
         Бородюк немного подумал:
             -   Знаешь лаз в роте понтонёров?
             -   Конечно, - трудно было забыть о лазе, служившим нам тропинкой в город.
             -   Будь осторожен, - назидательно произнёс Бородюк. - И чтоб на вечерней поверке был обязательно!
             -   Большой!
             -   Ну, что ещё?
             -   Одолжи «червонец».
         Тот вздохнул:
             -   Командир отделения отправляет курсанта в самоволку, да ещё ссужает его деньгами! Не будь ты моим другом...
         Около пяти я перелез через забор роты понтонёров, вышел на железнодорожные пути через неприметный лаз в овраге за зданием столовой и оттуда, окольными путями, через проходные дворы, оказался у кинотеатра «Родина», рядом с которым был детский сад с издали незаметной, окружённой деревьями, беседкой. Отсюда мне было хорошо видно, кто заходил и выходил из гостиницы «Северский Донец».
         Без двадцати шесть я увидел девушку из другого мира, с другой планеты, из другого пространственно-временного измерения. Она поглядывала на часы и явно нервничала. В гостинице было полно наших офицеров и появляться вблизи неё без увольнительного представлялось мне верхом легкомыслия. Что было делать? Я уже собрался было выйти из своего убежища, как вдруг меня осенило: я же нахожусь рядом с детским садом, почти на его территории. Я подозвал к себе мальчика лет шести, играющего неподалёку, и как можно серьёзнее сказал:
             -   Видишь вон ту тётю на ступеньках?
             -   Где? – удивлённо спросил мальчик.
             -   Ну, около гостиницы, в белой майке и синей юбке с цветочками, - объяснил я.
             -   А, теперь вижу. Ты военный?
             -   Конечно.
             -   А какое у тебя звание?
             -   Лейтенант. Я  выполняю  ответственное  задание  и  должен обязательно встретиться  с  тётей  в  синей юбке. Она тоже военная, только в гражданке. Подойдёшь к ней и приведёшь её сюда, ладно? А я куплю тебе конфет.
             -   Нужны мне твои конфеты!  Я не маленький и всё понимаю.
         Через две минуты они вернулись вместе. Я потрепал мальчика по голове и он убежал.
            

                6. Волшебный поцелуй


             -   Франка, - сказал я, леденея от волнения. - Что ты здесь делаешь?
         Она ничего не ответила, только опустила глаза.
             -   Франка, у меня нет времени играть в молчанку...  – присев на скамейку в беседке, я тщетно пытался осмыслить происходящее. - Это как-то связано с Каролой? 
             -   Через несколько дней ты получишь письмо от Каролы, - избегая смотреть мне в глаза произнесла она. -   Письмо привезла Хайке и она же бросила его в почтовый ящик сегодня утром. Я прошу тебя... Карола просит... не вскрывать его, пока ты не вернёшься в Ростов.
             -   По-моему, Франка, ты сошла с ума, - я был больше раздражён, чем удивлён. -  Помнишь ли ты о тридцатикилометровой зоне и о том, что иностранным гражданам запрещается покидать пределы Ростова без разрешения соответствующих органов? Знаешь ли ты, что мы сейчас разговариваем на территории закрытого города, куда иностранцам - хоть из ГДР, хоть из Зимбабве - въезд запрещён? Догадываешься ли ты, что ты, хоть и прилично говоришь по-русски, но говоришь с акцентом? И что ты так же похожа на русскую, как я - на француза? Понимаешь ли ты, что если нас сейчас застукают вместе, вся наша жизнь может полететь к чертям? О чём ты думала, приезжая сюда? Я ведь на военных сборах, а не в пионерском лагере «Орлёнок». А если бы я не смог встретиться с тобой? Если бы тебя просто сцапали на КПП? К чему такой риск - из-за письма Каролы, которое мне не следует читать? Зачем же она тогда его написала? И при чём здесь ты?
             -   Обещай, что получив письмо, ты вспомнишь о моей просьбе, - тихо проговорила она, - а остальное обсудим позже, когда ты вернёшься в Ростов.   
             -   Почему я не должен читать письма Каролы?  - резко спросил я, в упор глядя на неё.  - Что случилось? Франка, если ты не скажешь мне всей правды, я сегодня же, вместе с тобой поеду в общежитие и всё разузнаю сам. Ты хочешь, чтобы я сделал это?
             -   Нет, - растерянно прошептала она, не поднимая глаз.
             -   Тогда я слушаю тебя. И говори побыстрее: ровно в девять я должен быть в части.
             -   Карола выходит замуж, - с усилием проговорила она.
         Это странное ощущение: видеть себя со стороны. Деревянная беседка, окружённая вязами и клёном, стрекотание сверчков в кустах жимолости, предвечерние сумерки, тёплый сентябрьский вечер - и ощущение пустоты, даже не страдания, не боли, а просто пустоты, из которой  ничего не может возникнуть и из которой нет никакого выхода.
             -   Дай мне сигарету, - сказал я, но не увидел предложенной ею пачки «Нашей марки».
         Она прикурила и протянула мне зажжённую сигарету.
             -   Карола выходит замуж... За кого? - бессмысленно спросил я.
             -   Я с ним не знакома, - ответила она, садясь на скамейку рядом со мной.
             -   Как такое могло случиться?
             -   Не знаю. Мне ваши отношения всегда казались своего рода соглашением. Кароле нужны были твои знания, а тебе – любовь и тепло. Она не умела быть несчастной, а ты – счастливым.
           Мне показалось, что она хочет меня успокоить, выдумывая слова, которые не шли у неё с языка.
             -   О чём она пишет в письме?
             -   Я не читаю чужих писем, а насчёт Каролы случайно узнала от Хайке. О чём она может писать? Наверное, о том, что у вашей любви нет будущего, а ей надо устраивать свою жизнь. О том, что в прошлом всё было прекрасно, но об этом надо поскорее забыть. Все письма такого рода похожи друг на друга, как две капли воды.
             -   Разве она  не  могла  сообщить  мне  об  этом  позже,  после  окончания  сборов? Мне кажется, что это... неправильно, даже жестоко.
             -   Я тоже так считаю.
         Уже почти совсем стемнело.
             -   Который час? - спросил я.
             -   Без двадцати семь.
             -   Можешь купить вина?
             -   Я уже купила... И ещё - здесь пирожки, колбаса, немецкие консервы.
         Только сейчас я вспомнил об объёмистой сумке, которую она держала в руках, ожидая меня на гостиничных лестницах.
             -   Как ты меня нашла? – думая о чём-то другом, спросил я.
        Франка подняла лицо и с усилием улыбнулась:
           -   Тоже мне - военная тайна! Узнала у Циури.
         Циури была невестой Звиада.
             -   Циури никогда бы не поступила так, как Карола, - в сердцах бросил я.
             -   Потому, что она грузинка? – странно, что мы пытались наделить отдельных людей  признаками свойственными, как нам казалось, той или иной нации.
             -   Нет, потому, что она на самом деле любит Звиада... Скажи мне, Франка, почему ты так странно себя ведёшь? Ты меня жалеешь?
             -   Нет.
             -   Тогда что?
         Я пил яблочное вино «Волжское» прямо из горлышка.
             -   Не знаю, - срывающимся шёпотом произнесла она.
             -   Я не могу не понимать того, что ты сделала для меня, но почему? – настаивал я. - Скажи мне правду: лучше потерять, чем сомневаться.
             -   Меня ты не потеряешь никогда.
         Она тоже отпила глоток вина. К сожалению, я не видел её глаз.
             -   На чём ты уедешь? – раскачивающаяся от лёгкого ветерка лампочка над беседкой на миг осветила её лицо.
             -   Автобусы ходят почти каждые полчаса, - ответила она, а я подумал,  как может тембр голоса сказать больше, чем все слова. - Это не проблема, проблема в тебе. Ты должен выстоять.
             -   Как бы ты поступила, если б я выбросил содержание этой сумки на землю, растоптал бы эти пирожки и ушёл, даже не взглянув на тебя? - кажется, я на самом деле сказал нечто такое, предполагающее очевидный и ничего не объясняющий ответ.
             -   Не надо мне говорить, что такое боль, - Франка была предельно проста, а её слова долетели до меня словно из глухого подземелья. - Если б я этого не понимала, то не сидела бы сейчас рядом с тобой.
             -   Карола больше не вернётся в Ростов? – я хватался за соломинку, унизительную, как внезапно ставшая безответной любовь.
             -   Нет, - о чём здесь вообще было говорить? - Она могла бы продлить срок стажировки, но не видит сейчас в этом смысла.
             -   Она счастлива? – я продолжал бессмысленно спрашивать о том, что было бесповоротно и безвозвратно ясно.
              -  Мы с ней по-разному понимаем счастье, - рука Франки скользнула по столу и коснулась моих пальцев. – И вообще: мне не нравятся счастливые, им всегда дальше до истины.
             -   Странно, - вдруг произнёс я, хотя должен был спросить: «А разве ты не хочешь быть счастливой?» - Карола была последней женщиной за эти месяцы, с кем я разговаривал, а сейчас вот говорю с тобой. Если вокруг одни мужчины, совсем по-другому воспринимаешь женскую красоту.
             -   Сегодня у тебя нет выбора, а когда он будет, ты совершенно иначе взглянешь на меня... – с шутливой грустью произнесла она. -  Знаешь, тебе совсем не подходит военная форма.
             -   А кому она вообще подходит? – в сердцах бросил я. - Взрослые люди играют в детские игры и прав тот, у кого больше оружия и меньше совести.
             -   Ты пацифист?
             -   Нет, я просто стараюсь быть разумным человеком.
         Мы снова выпили и была какая-то странная интимность в этом распитии бутылки вина из горлышка, к которому поочерёдно припадали то я, то она.
             -   Поешь что-нибудь, - с тревогой в голосе произнесла Франка. - Ты очень похудел.
             -   Я не голоден. Отнесу ребятам.
             -   Хорошо.
         Она достала из сумки новую пачку «Нашей марки», а из бокового кармашка выпал томик произведений Гейне.
            -  Ты любишь стихи? – удивлённо спросил я.
            -  Женщины должны любить поэзию, чтобы мужчинам не хотелось воевать, - грустно улыбаясь, ответила Франка.
             Взглянув на тёмную обложку «Книги песен», я тихо спросил:
           -   Франка, а может любовь - это всего лишь попытка сделать свою жизнь комфортнее? Ты ведь покупаешь телевизор, холодильник, одежду, которая тебе нравится? Может, любовь не должна причинять боль, а должна быть лёгкой и приятной, как поездка к морю в бархатный сезон? Ну, познакомился я с Каролой Майснер, прожили вместе целый год, вместе ходили в кино, на базар, спали вместе, любили друг друга, и ей, и мне было хорошо - без взаимных упрёков и претензий, а потом расстались, вот и все дела. Разве у всего на свете должно быть продолжение? Ты можешь представить себе Джульетту, говорящей Ромео: «Милый, не забудь купить масло к завтраку и постарайся сегодня не напиться так, как в прошлый раз?» Или семьянина Гамлета, любящего мужа и отца, читающего дочери сказку перед сном?
         Франка молча курила. Тусклая лампочка у забора снова на мгновение осветила её лицо: тёмные глаза, родинку под нижней губой, небольшой шрам на подбородке.
         Всё-таки у неё была странная, не совсем обычная и недоступная первому взгляду и быстрому пониманию красота.
        Я никогда прежде не чувствовал так одиночество в другом человеке. Я никогда раньше не предполагал, что влечение одного человека к другому может быть настолько сильным и происходить не из банального "нечего делать", а из отторжения пропасти в душе. Я вообще тогда не знал о том, что один человек может спасти другого простым прикосновением, одной улыбкой, даже взглядом, открытым для понимания и сочувствия.
        Она ни о чём не спрашивала, она была согласна на всё. Она знала, что эти минуты потом растянутся на годы воспоминаний.
              -   Может, главное умение человека как раз в том и состоит, чтобы вовремя поставить точку? - продолжал я. - Кому-то отпущена долгая жизнь, кому-то - не очень: может и с нашими чувствами происходит нечто подобное?
             -  Ты хочешь сказать, что в разные периоды нашей жизни нам нужны разные люди? – в нерешительности спросила она.
            -  Да. В детском саду я любил одну, в школе – другую, и Карола тоже стала девушкой на год, - в запальчивости бросил я. – Если нет вечности, то нет и вечной любви.
             -   Мне не хочется так думать, - проговорила она с тихим светом в глазах. -   Я уже давно нашла себе человека, которого, я уверена, буду любить всю жизнь и мне, извини, абсолютно безразличны эти теоретические выкладки. И я не ищу комфорта для себя, мне просто нужно, чтобы ему было хорошо. Может это тоже своего рода эгоизм, не знаю, но я по-другому не умею.
             -   А что, если ты один и рядом никого нет, если ты не встретил того человека, ради которого стоит хотя бы умереть? - настаивал на своём я.
             -   Хотя бы умереть? Я не понимаю...
             -   Это же очень легко, Франка. Всего лишь мгновение.
             -   Не надо так говорить, - мягко возразила она. -  Мне кажется, что подобного рода слова всегда всего лишь поза: на самом деле смерти боятся все, даже самые смелые из нас.  И ты вовсе не один. Einer ist keiner.
             -   Я не один?
             -   Да, потому что мы вместе, - мне показалось, что эти слова очень важны для неё, что об этом она не раз думала, отвергая недопустимое и находя новые подтверждения невозможному.
             -  Почему ты так говоришь? – тени от затаённо шелестевшей листвы клёна снова упали на её бледное лицо.
             -  Потому, что ничего не имеет смысла, кроме нас с тобой.
          Много позже я ответил себе на вопрос: почему я? Это всегда чудо, когда тебя кто-то любит. Любит в тебе не вымышленный в угоду собственным фантазиям персонаж, а именно тебя: брошенного возлюбленного, курящего сигарету за бутылкой вина и не имеющего ни малейшего понятия о том, что настоящая боль – это барак Освенцима, ядерный гриб над школой, нищий, умирающий в одиночестве проходного подъезда, а вовсе не отвергнутая любовь девушки, которой ты однажды поверил и доверился.  Возможно, что и здесь присутствовали воображение, грёзы и игра бессознательного с явью, но я давал Франке осуществить это чудо до конца. Связать воедино детские воспоминания, обиду от несправедливости жизни, первое безответное чувство и моё первое прикосновение к её руке, шутливую песню «Grusinischer Tee» группы "Kreis", лёгкую комедию «Meine Freundin Sybille» с её пейзажами Батуми и Махинджаури, рассказ «Кукарача», взвешенный цинизм и практичное ориентирование во времени подруг, любовь Ремарка и Дитрих, кирпичные шпили Среднего города, мою филологическую шутку о том, что этимологически слово “шпиль» происходит  от древнеанглийского слова spir, означающего росток, а значит, «ростки» в Ростоке.
          Желая ближнему добра, надо сознавать, что для него есть добро. Полюбив кого-то, нужно знать, что предмет твоей любви понимает под этим чувством.
         Я зажёг спичку и взглянул на часы: пора было идти.
             -   Извини, Франка, я не смогу тебя провести, - сказал я.
             -   Я понимаю, - отозвалась из темноты она.
             -   Напишешь мне письмо?
             -   Да. Когда заканчиваются сборы?
             -   Двадцать седьмого.
             -   Я буду ждать тебя.
             -   Спасибо.
         Мы стояли у фонаря: мне предстояло возвращаться в часть тем же путём, ей - идти на автовокзал, чтобы к часу или двум ночи попасть в Ростов.
             -   Не забудь сумку, - сказала она.
         Жизнь длинна, но нам только кажется, что в ней всё ещё будет. Никогда: ни до, ни после этого поцелуя Франки, я не испытывал ничего подобного. Она сжала мою ладонь и мы расстались.
        Мне казалось, что я стал смотреть на мир иначе. С Каролой мы медленно, но верно скатывались к простому выполнению супругами своих обязанностей, без попыток достичь в любви непокорённых вершин, а с Франкой мне стало спокойно и легко на душе, хотя я и догадывался, что никогда не полюблю её так, как она смогла полюбить меня. Или хотя бы так, как Каролу.
         Благополучно миновав лаз и забор в роте понтонёров, я спрятал сумку за складами горюче-смазочных материалов и как можно более бодрым шагом отправился в часть.
             -   Ну и свинья же ты после этого, - констатировал Большой. - Сам нажрался, а друзьям - хрен собачий? Смотри, чтоб на поверке не дышал ни ртом, ни носом!
             -   Большой, - сказал я, используя лексику полковника Олейниченко. - Ты на сборах - или кто? Ты у нас командир - или где? Я о друзьях не забываю. После вечерней поверки отправь Шереметева, он у нас самый шустрый, пусть проверит наш тайник. Там есть кое-что для трезвых товарищей.
             -   Где ты был? - поинтересовался Звиад.
             -   Мужчине иногда полезно бывать в женском обществе, - объяснил я.
             -   Что-то ты не очень похож на пьяного от любви к женщине, - вставил ироничный Иванов.
         Вечерняя поверка прошла без происшествий и потом, в овраге за казармой, мы уничтожали содержимое сумки Франки, нахваливая всё подряд. Кроме еды, в сумке оказались три бутылки вина и бутылка водки. Большой подозрительно покосился на немецкие консервы, но ничего не сказал. Мы вообще больше не обсуждали тему моего вечернего отсутствия. Ребята пили, шутили, говорили о планах на будущее, а я думал о Кароле и Франке. Чего я ожидал от Каролы? Вечной любви? Может она не так уж и не права, что нашла другого, с которым её жизнь будет спокойнее и предсказуемее? А Франка? Что должен был означать этот сказочный поцелуй при прощании?
         Письма от Каролы и Франки я получил в один и тот же день. Оба были отправлены из Ростова с разницей в один день: одно, привезённое Хайке из Германии, и второе, написанное Франкой на следующий день после её встречи со мной.
         «Дни и месяцы, проведённые с тобой, навсегда останутся в моей памяти, - писала Карола, - ведь я пережила в общежитии много прекрасных минут, но у нас здесь совсем другая жизнь. Я решила продолжить учёбу в Ростоке: думаю, из меня получится неплохой преподаватель русского языка - в этом плане пребывание в Ростове и общение с тобой пошли мне только на пользу. В Ростокском клубе студентов я встретила одного парня: он немного похож на тебя и зовут его Манфред (Мани). Ему предлагают хорошую работу в одной из развивающихся стран (он пока сам не знает, где точно, но зарплата будет очень приличная) и ему обязательно нужно жениться, т.к. семейным людям отдаётся предпочтение. Наверно, мы поженимся в ноябре, вот я и решила написать тебе, чтоб ты знал, ведь мы с тобой когда-то были очень близки. Как там твои сборы? Как друзья? Передавай привет всем, кто ещё помнит меня. Это письмо привезёт Хайке, потому что я не знаю твоего адреса и, по-моему, нельзя писать письма в армию из-за границы. Целую Карола.
         P.S. Мы с Мани уедем только на будущий год, когда я закончу учёбу. Я тебе обязательно напишу на твой тбилисский адрес».
         Письмо от Франки было ещё короче:
         «Доехала я нормально, хотя в автобусе пришлось стоять и потом, в общежитии, я еле разбудила вахтёршу. Моё отсутствие прошло незамеченным, так что это - наша маленькая тайна. Хайке собирается на днях в Москву и некоторое время я буду жить одна, это даже хорошо, потому что никто не будет мешать мне думать о тебе, о себе и о нас.  Надеюсь, что ты справился со всеми трудностями и мы скоро повидаемся в Ростове. Твоя Франка».
         Я спрятал оба письма во внутренний карман гимнастёрки «хэбэ» и спросил у Звиада:
                -   Выпьешь что-нибудь?
                -   Странный вопрос! – возмутился Звиад.
                -   Семь бутылок нам хватит?
                -   Мне и тебе?
                -   Мне, тебе, Коле, Большому, Верзилову, Стеценко и Иванову.
                -  Эй вы, грузины! - навострил уши Большой, который знал, как звучит его прозвище по-грузински. - Что вы там обо мне шепчетесь?
                -   Мы удивляемся, как можно быть таким большим и таким дурным, - пояснил Звиад, стараясь по традиции поддразнить нашего командира взвода.
                -   Смотрите у меня! Хоть сборы почти закончились, посадить на «губу» я вас ещё успею, - Большой расхохотался.
                -   Серёжа, - спросил я. - Сколько надо бутылок вермута на семерых?
                -   Девять, - без запинки произнёс Большой. - Нам с тобой - по две, остальным - по одной.
                -   Логично, - согласился я. - Но одну бутылку я должен солдатику на КПП.
         Деньги собирали с миру по нитке.
             -   Если я чего решил, то выпью обязательно, - резюмировал Коля, кладя деньги в карман и отправляясь к понтонёрам.
         Этот день был одним из самых моих счастливых дней на сборах. Мы раздобыли где-то гитару и Большой пел заунывным голосом: «Отслужил солдат службу ратную...» Потом гитару взял Шереметев: «Господа юнкера, кем вы были вчера? А сегодня вы все - офицеры».
         Звиад был тамадой. Он говорил проникновенные тосты и даже выпил за наших офицеров в лице майора Тарасенкова, чем вызвал некоторое неудовольствие среди участников застолья.
         Тост за любовь Звиад выпил стоя, что было в условиях оврага весьма нелегко. Большой заявил: «Звиад, ты стоишь на моей правой руке», на что Верзилов ехидно заметил, что теперь Большому придётся отдавать честь вышестоящему начальству левой рукой. Так или иначе, тост за любовь был выпит и я, хоть и знал о немецких правилах написания писем («Deine Franka»), всё же спросил у Володи Стеценко:
             -   Володя, когда девушка пишет в письме, что она - твоя, это просто так, или что-то значит?
         Володя задумался и потом сказал:
             -   По-моему, это что-то значит.


                7. На всю жизнь   
   
         На пригородном вокзале в Ростове мы долго не могли разойтись. Меня наперебой приглашали к себе Большой, Стеценко, Верзилов, Иванов, но я сказал, что должен ехать в общежитие. Звиад даже обиделся:
             -   Я думал, ты поедешь к нам, Циури ведь ждёт нас.
         Я ехал в до боли знакомое общежитие с неясными чувствами, с замиранием сердца:  в общежитие без Каролы, с новыми лицами, среди которых уже никогда не будет лиц моих друзей.
         Я покурил сигарету по дороге от остановки до дверей общежития, вошёл в вестибюль, поздоровался с незнакомой мне вахтёршей.
             -   Вы к кому? - спросила она.
             -   К себе, - ответил я, не останавливаясь.
         Постучавшись в 205-ю, я услышал голос Франки:
             -   Herein!
         Я вошёл в комнату и положил свою сумку на пол.
         Она некоторое время смотрела на меня, потом села на стул и, прикрыв ладонями глаза, тихо произнесла:
             -   Я думала, что ты не придёшь.
         Я подошёл к ней. Она встала и заглянула мне в глаза:
             -   Спасибо.
             -   За что?
             -   За всё.
             -   Ты написала в письме: «Твоя Франка». Это правда? Ты - моя?
         Она взяла меня за руку и тихо произнесла:
             -   Да. На всю жизнь.