В. Н. Пучков. Былинки. II. Взрослая... 7, 8, 9, 10

7.                Оплошность редактора
   
      Приехав в Сыктывкар по распределению после окончания Московского Университета, я был принят на должность старшего лаборанта в только что созданный Институт Геологии. Через некоторое время меня вызвал директор Института, Юрий Павлович Ивенсен, – познакомиться с новым сотрудником, определить, куда меня пристроить. К тому времени я твердо решил, что буду заниматься тектоникой. Факультативно прочитав довольно много книг и статей, я выработал четкое личное отношение к этой отрасли науки, поэтому так и сказал директору: мол, хочу заниматься тектоникой. В ответ директор улыбнулся, а он часто улыбался, и это не было признаком хорошего настроения, просто манера такая. И говорит: "Хорошо. Будете изучать тектонику Тимана!".
 
     Не уверен, что в дальнейшем я произвел на Юрия Павловича  очень уж хорошее впечатление. Для начала он дал мне задание построить петрологическую диаграмму Заварицкого для тиманских гранитов. Таких диаграмм на занятиях в университете строить мне не приходилось, и читал я их с трудом. Видимо, считалось, что геологам-съемщикам это ни к чему, так что нас диаграммам Заварицкого не обучили, да вскоре эти неуклюжие, тяжеловесные схемы и сами вышли из употребления. Я, правда, честно пытался выполнить задание директора, пользуясь учебником, но не преуспел. Другой случай касался моей командировки в город Ухту, на Тиман – в ухтинскую геологоразведочную партию. Ивенсен договорился с руководством партии – с начальником по фамилии Черный, – что тот поделится с нашим Институтом – лично с директором или с его эмиссаром в моем лице свежими материалами по тектонике Среднего Тимана, но когда я приехал в Ухтинскую партию, начальства там не оказалось. Мне пришлось довольствоваться отчетами этой партии, тогда как логичнее было бы командировать меня в геологические фонды, где информации было значительно больше. К концу моей командировки начальник Ухтинской партии появился, но на мое напоминание о договоренности с нашим директором о том, что они поделятся свежим материалом, сделал круглые глаза. Так что и тут я оказался не на высоте, хотя кой-какой материал все же собрал, и ЮП  – как мы называли между собой директора  – использовал его в своей монографии по Тиману.

      Юрий Павлович к тому времени твердо решил, что директором сыктывкарского института он не будет, и уехал в Москву – несмотря на уговоры и решения Партбюро, обязывающие его остаться. Так что мнение Ивенсена насчет моей профориентации уже никого не интересовало. Да, первый полевой сезон я провел вполне результативно на полуострове Канин и Северном Тимане, и, казалось бы, мог рассчитывать на продолжение тиманской тематики, но, увы, власть переменилась. Меня стали усиленно сватать, можно даже сказать, толкать, на стратиграфию нижней перми – не взирая на то, что по этой теме уже работала Кузькокова, жена Фишмана, нового директора, а также младший научный сотрудник Ермилов. Так что я там явно был лишним. Тем не менее, второй сезон я провел в отряде стратиграфа Чалышева, тоже занимавшегося пермью, и фактически никакого материала не собрал. Все это было печально и бесперспективно. Я уже стал смотреть на сторону. В это время меня стали переманивать ухтинские нефтяники, и я уже почти дрогнул. Но тут начальство спохватилось: уходит молодой сотрудник с университетским образованием и красным дипломом, не лишенный способностей – неужели мы не можем обеспечить ему работу на Урале? Так что на третий год я все-таки поехал в поле с самостоятельной программой изучения тектоники Приполярного Урала, благодаря поддержке кандидата наук В.А.Разницына, имевшего на меня виды.
 
Меня в то время очень занимал вопрос: а что бы произошло, если бы Юрий Петрович не уехал? Смог бы я с ним работать, не смотря на мои стартовые косяки? Полагаю, что мы все-таки сработались бы. Его биография вызывает симпатию. Он происходил из хорошей семьи. Когда ему было десять лет, умер его отец; мать приложила все силы, чтобы дать ему хорошее образование. В музыкальной школе учился по классу скрипки. Его ближайшим родственником был известный художник К.Ф.Юон. Писал стихи и был знаком и дружен с Б.Л. Пастернаком. После школы поступил в Литературный Институт и проучился в нем два года, но по совету Пастернака оставил его, чтобы приобрести более надежную профессию геолога. Проучившись три года в МГУ, уехал в Среднюю Азию и продолжал совершенствоваться в выбранной специальности, получив в конечном счете диплом о высшем образовании, потом защитил кандидатскую, а через шесть лет – докторскую диссертации. Открыл несколько редкометалльных месторождений, которые разрабатывались. Попутно – все эти годы – писал стихи!  Если бы я все это знал, уважение к ЮП неизмеримо возросло бы, а моя работоспособность, стремление стать классным геологом, при моей любви к поэзии были и так на высоте, так что, скорее всего, мы сработались бы. Но он уехал… Жаль.

И вот в году 2010-м держу в руках приятно оформленную книжечку, изданную к 100-летию со дня рождения:
         
Ю.П. Ивенсен. В тоске календаря…Стихи. – Сыктывкар. Геопринт. 2009. 84 с. Ответственный редактор академик Н.П.Юшкин, редактор-составитель В.Ю.Ивенсен (сын ЮП).
 
Книжечка поселилась на некоторое время  у меня на столе. Открывал, перечитывал. Ясно было, почему раньше не опубликована в таком виде: часть стихов писалась явно «в стол». Сочувственно – о Пастернаке и Цветаевой, неприязненно – об Ахматовой, видимо, что-то личное, проникновенно – жене Нине, Нине  Михайловне, и уж, конечно, не для печати – вот это:
1937:
Поочередно из обоймы
Уходят в яму тьмы
………………..
Мой друг, обнимемся с тобой мы
Пока еще – не мы

     И конечно, в стихах – обширная и разнообразная география – места работы геолога: Кавказ, Таджикистан, Китай, Якутия… Канин полуостров тоже однажды упомянут. Очень тронул рассказ о том, как пил араку с осетином в его хлипкой сакле под завывание вьюги, и там заночевал до утра. Но это так, частность. Все понятно и предсказуемо, И вдруг – как ожог:

Я пригвожден к трактирной стойке
Я пьян давно. Мне все равно
Вон – счастье мое на тройке 
В сребристый дым унесено.
 
        И еще одна строфа из четырех, а я их все помню наизусть. Год проставлен: 1929.  Бог ты мой! На самом – то деле это же Александр Блок! Умер  он, дай Бог памяти, в 1921 году. Я эти стихи даже на музыку переложил, пел под гитару.

    Бегу к Н.П.Юшкину, ответственному редактору:

   – Эти строфы надо вымарать, заклеить! Они Ивенсену не принадлежат, и то, что он в свою тетрадь их выписал – ничего не значит. Ну, нравились они ему. Но среди остальных стихов они звучат диссонансом. Слово сребристый дважды повторяется. Ну еще бы: Александр Блок, серебряный век русской поэзии!

   Юшкин упирается, не верит. Еще бы: большая часть тиража уже роздана, разослана. Если я прав, то – скандал. Через два дня:

   – Неужели Блок?
 
   –Да, – говорю, – проще простого: загляни в Википедию.

     В конечном счете, в ту часть тиража, которая еще оставалась в Институте, исправление было внесено. В моем экземпляре остается Блок. И пускай он там будет. Главное – знать, как это было на самом деле.
               
 
8.          Белый шум*

         В конце июня 1963 году на Приполярном Урале в одном из маршрутов в верховьях реки Вангыр со мной – в качестве коллектора – была Аля, молоденькая лаборантка из института. Ближе к концу рабочего дня я решил осмотреть последнее в тот день скальное обнажение на противоположном берегу бурного ручья, притока Вангыра. Велел Але оставаться на месте, сам подтянул бродни на полную длину, с трудом перебрался на другой берег и приступил к работе. Через некоторое время, закончив работу, возвращаюсь обратно и – о ужас! – моей помощницы нет на том месте, где я ее оставил. Место заметное, ошибки быть не должно. Кричу – ответа нет. Заметался. Пошел выше, ниже по берегу – ни следа. Не знаю, сколько времени прошло: кажется – вечность. Вдруг на снежнике увидел следы, обращенные в сторону лагеря. Бегу, ору, и вдалеке вижу одинокую фигуру – идет нога за ногу, низко опустив голову.

          – Аля! Куда ты? Что с тобой?

          Смотрит на меня мутными глазами, как сомнамбула, и понемногу начинает приходить в себя. Рассказывает, что, оставшись одна, она вдруг начала слышать голоса, - стоны и далекие крики: "Аля, помоги!". Сунулась в воду – глубоко, перейти не может. Туда, сюда – увидела, что снежник образует мост. Перешла на другую сторону, дошла до обнажения - там никого нет. Крики опять слышны, но уже с противоположного берега. Дошла до снежного моста, который показался ей недостаточно крепким. Еле решилась перейти обратно. Опять никого. Вот и бредет в сторону лагеря в полном шоке. Спрашивает: – Что это было?!

        – Что, что! - отвечаю, соображая на ходу... – Белый шум, вот что!    В данном случае– смешение звуков разной частоты, производимых горными потоками: они создали шум, который называют белым, по аналогии с белым цветом, который представляет собой смешение всех цветов радуги.  Человеческое сознание способно извлечь из белого шума самые разные звукосочетания, - от сладкоголосого пения – вспомним Одиссея – до призывов о помощи. В общем, звуковой сор.  «Когда б вы знали, из какого сора…» (А. Ахматова)


    9.          Мистика в Усть-Илыче*
Вспоминается забавный и поначалу таинственный эпизод, связанный с селом Усть-Илыч. Стояли мы лагерем как раз на стрелке между Илычем и Печорой, где на высокой террасе находилась пара домов. В одном из них жил с женой ссыльный эстонец, матерщинник и любитель рыбалки, и у него был забавный акцент. Слово щука он произносил: ссюука. Другой дом был большой, двухэтажный, еще крепкий, но нежилой,
В воскресенье – дело молодое – поехали мы через речку на танцы. Видим какое-то странное к нам отношение: чуть ли не шарахаются от нас все как от прокаженных: и девушки, и парни. У деревенских парней, бывает, взыграет ревность, на драку начнут, скажем, напрашиваться, тут уж гляди в оба. Чувствуем, что это - совсем иное: страх, что ли. Довольно скоро мы уехали на свой берег, и может быть так ничего и не поняли, если бы не наш сосед - эстонец. Он рассказал нам, что большой дом пользуется плохой славой (вроде булгаковской "плохой квартиры" на местный лад). Когда-то в ней жили братья, и якобы они спьяна зарубили друг друга топорами. И вот теперь время от времени из села видно, как в доме загорается свечка, и дрожащий свет колышется в окнах: это призраки – убитые братья – бродят. Вторую часть загадки мы и сами решили: снова побывав вечером в селе, увидели сами, как огоньки деревни, отражаясь в волнах Илыча, падают легкими, живыми бликами на уцелевшие стекла в окнах "нехорошего" дома.

10. Порвали парус! *

             Весна 1971 года. Пришла пора собираться в поле. В Институте к этому времени появилась супружеская пара: В.В. и А.Б. Юдины, закончившие Ленинградский Университет. Алю включили    в лабораторию стратиграфии; впоследствии она стала моей аспиранткой и защитила диссертацию по стратиграфии и конодонтам девона. Сейчас она в Англии, вышла там замуж, я писал ей рекомендацию для устройства на работу. Виктора зачислили в нашу лабораторию региональной геологии, и, сответственно, в мой полевой отряд. Деятельный, амбициозный и в меру, а иногда и без меры, самоуверенный – он чем-то напомнил мне меня самого десятилетие тому назад. Характер, как я понимаю, не сахар, но он помог ему сделать научную карьеру: сейчас Виктор Владимирович Юдин – доктор наук, автор оригинальных публикаций по тектонике Крыма. Иногда приезжает по старой памяти в поле, поработать на Урале, участвует в тектонических совещаниях в Москве. Бывал в 90-х и у меня в гостях, в Уфе.

      План на сезон состоял из двух частей. В первую половину сезона, оставив двух наших лаборантов в качестве базистов, на р. Лемве ниже устья р. Парнока, забрасываемся в верховья Лемвы, так, чтобы захватить самую южную часть Лемвинской зоны. Спускаемся по реке на резиновой лодке до базы, отрабатывая, насколько достанем, боковые маршруты. Затем вертолетом –  время и место переброски согласовано – перебрасываемся севернее, в верховья р. Няньворгавож, на базу съемочной партии А.И. Водолазского. Отрабатываем эту реку, а заодно и соседнюю (р. Колокольню). Съемщики уже в курсе моих конодонтовых успехов, готовы оказать помощь и даже предлагают хоздоговор – контракт на тематические исследования.
 
       Было только начало июня, когда мы вдвоем с Виктором высадились с вертолета на галечной косе правого берега Лемвы. Разбив немудреный лагерь, пошли в первый маршрут. Места безлюдные, так что палатку и вещи оставили без охраны – некому, да и  не от кого охранять. Нашли брод через реку, и перейдя, приступили к рутинной работе. Набрали образцов и вечером пошли обратно. Найдя тот же брод, я, как обычно, иду в воду, раскатав голенища резиновых сапог на полную длину. Брод тяжелый, того и гляди зальет за голенища, не то, что утром. Даже не предполагаю, что Витя за мной не пойдет. Однако оглянулся на всякий случай, смотрю – а его за мной нет. Идет он себе бережком, вверх по течению, выискивая, где бы перейти. Решил, наверное, что я ошибся местом. На мои отчаянные жесты – «не выпендривайся, иди, как я, по камушкам» – ноль внимания. Да и я тоже по воде аки посуху пройти не могу. Вот я уже и на правом берегу, а он всё ищет альтернативный маршрут, двигаясь всё дальше и дальше, а река все не мелеет и не мелеет. Что ей мелеть-то: брод единственный на километры, снег в верховьях за тёплый солнечный день сильно подтаял, вода поднялась, и её уровень к вечеру заметно повысился. Слежу со своего берега: как-никак отвечаю за молодого специалиста, да и просто боюсь, как бы чего не вышло, не пришлось бы вылавливать! Опять показываю жестами: – хватит дурить, возвращайся к броду! Толку нет: уперся парень, и всё тут. Кончилось тем, что он вдруг бросился через реку где попало, перебравшись по пояс в воде, почти вплавь, и заставив меня сильно попереживать. Что с ним поделаешь!

      В дальнейшем поработали нормально, изучили структуры нижнего уровня – автохтона, на хребте Тисва-из, – там, где Войновский выделял тисваизский комплекс всего палеозоя, – набрали образцов известняков на растворение для поиска  конодонтов. Обработка образцов и определение конодонтов позже показали, что, похоже, он ошибался: комплекс включал только средний девон, что и было основной задачей выкидного маршрута. Можно возвращаться к базовому лагерю.

      К этому сезону у меня уже сложилась привычка расспрашивать бывалых людей об особенностях предстоящего маршрута. Так я узнал о Зеленом Коридоре - участке, где река, разбиваясь на многочисленные русла, течет прямо через заросли ивы, без привычного галечного берега. Говорили, что это основное проблемное место при сплаве по Лемве. Главное – проскочить его, не пропоров лодку – а там уже сам чёрт тебе не брат.   Поплыли. Через какое-то время, действительно, река входит в этакую ивовую рощу, причем скорость течения возрастает: только успевай отталкиваться от препятствий. Вода выше обычного, идет прямо через корни деревьев, под упавшие стволы, так что надо следить, куда несет: не попасть бы в ловушку. Но как-то справляемся. В руках у нас по шесту, которым можно и отталкиваться, и при необходимости подгребать. Я на корме, Витя на носу. Я командую. Вроде сработались. Плывем. Зеленый Коридор кончается, замаячила первая галечная коса, кажется можно вздохнуть спокойно.

      И тут за крутым поворотом реки видим препятствие: впереди слева большое подмытое дерево легло на воду, перегородив путь. Ещё можно попытаться его обойти, если начать отгребаться резко вправо, к галечнику другого берега. Кричу напарнику: Греби! К своему негодованию, вижу, что он кладет шест, говоря: "А ничего! Прибьёт к дереву". Какое там ничего! Вода, когда есть препятствие, показывает всю свою страшную силу. Вот уже лодка упёрлась боком в ствол, вот её начинает переворачивать. Брезент, в который лодка завернута, съезжает набок, и торчащий сук упирается в ничем не защищённый резиновый баллон. Хлопок - и лодка, выпуская воздух из пропоротого бока, погружается под ствол, течение нас проносит там же. Первая мысль: Где Напарник? Ага! Голова показалась из воды. Ну ладно. Барахло - ерунда.
   
       К нашему удивлению, с барахлом ничего не случилось. Кроме моих не к доброму часу постиранных трусов и носок, которые сушились поверх брезента (их волна, конечно, смыла), ни одной вещи не потеряли. Спасла брезентовая упаковка, и то, что лодка была пропорота (поэтому её и не перевернуло). А не утонула она потому, что пропорот был только один отсек, а второй и надувное днище остались в порядке.
 
       Нас выносит на мель посреди реки. Осматриваем масштабы ущерба. Дыра с два кулака. Ищем аптечку с резиновым клеем. Спешим: откуда ни возьмись, набегает дождевая туча. На качественную склейку под дождем надеяться не приходится. Уж что получилось, то получилось. Достаём насос и плывём, непрерывно подкачивая лодку. Промокшие до нитки, для бодрости орём во всё горло недавно услышанную песню Высоцкого: "А парус - порвали парус - каюсь, каюсь, каюсь...". Так и приплыли с этой  песней на свою базу.