Главное - люди

               
                ( польские рассказы )               


         Когда тебе приходится работать с людьми, а сами эти люди окружены машинами и механизмами, невозможно предугадать, какая цепочка событий приведет к тому, что эти механизмы взбунтуются. Конечно, где-нибудь в неразвитых странах вопрос безопасности решается просто: если предполагаешь, что можно получить увечье при выполнении какой-либо производственной операции, имеешь полное право не работать, пока тебе не обеспечат эту безопасность. У нас же всякие размышления об улучшении условий жизни и труда хоть и всемерно декларировались, всегда считались крамольными, раздражали начальников. Особенно на стройках. И тем более – на военных стройках.
 
        Пришлось мне однажды в своей жизни принимать железнодорожные составы из России. Начальство находилось за двести километров от моего участка и особо в дела не вмешивалось. Дело было в Польской Народной Республике, где военные строители занимались обустройством войск в период противостояния генерала Ярузельского и профсоюза  «Солидарность» ...

         Грузы для военных строек выгружались на километровом участке относительно ровного пути. Все складировалось по   одну стороны рельсов, на землю, с другой – был забор.
         За десятилетия рядом с путями накопились горы неиспользованных плит, блоков и прочих конструкций, так что выгрузка вновь поступающих вагонов, а их порой ставили до трех десятков, была сопряжена с рядом проблем. Состав расчленялся на связки вагонов по количеству автокранов, и расставлялся напротив очищенных участков, чтобы к ним можно было подъехать. Кранов не хватало, а те, что были, имели малую грузоподъемность, брали только прямо перед собой, и их приходилось подгонять вплотную к вагонам.
 
         Самый мощный автокран, на базе древнего КрАЗа и с достаточно длинной стрелой, навечно застыл посередине площадки. Он давно по неведомой причине потерял способность передвигаться, но мотор работал, крутил электрогенератор,  крановая установка, благодаря заботам механиков, исправно функционировала.  Я молился на него потому, что он один позволял разгрузить вагон, а то и два без перестановок.
         Вот в этих передвижках вагонов и крылась главная опасность. Кран оставался на месте, а вагоны, по мере разгрузки, катились мимо. Естественно, силами грузчиков. Маневровый тепловоз с польской бригадой  после установки вагонов под разгрузку сразу уходил на станцию, до которой было километра четыре  и возвращался только для того, чтобы забрать пустые. Рельсы имели едва ощутимый уклон в сторону гарнизона, поэтому стронуть ломами с места три-четыре груженых вагона не составляло особого труда. Труднее было их  потом остановить в нужном месте. Опытные стропальщики загодя готовили брусья определенного размера, ибо железные колеса через тонкие перескакивали, размалывая их в щепки, а толстые просто сбрасывали с рельсов.
 
         Таких перестановок в одном направлении за смену набиралось более десятка.  Договор, заключенный когда-то на международном уровне, отводил на разгрузку состава четыре часа при любом количестве вагонов. Затем включались неумолимые штрафные санкции за простой со стороны польских железнодорожников. Излишне говорить, что начальство не принимало никаких оправданий на этот счет  и грозило денежными начетами.
 
       Вся подготовка и учеба солдат касалась только работы с кранами, научные рекомендации передвижения вагонов вручную отсутствовали. Ротные командиры при первом знакомстве мне сразу заявили:  так не годится, на дворе двадцатый век заканчивается, надо что-то решать с вагонами. Были случаи – упускали.   Дальше уклон становился круче, вагоны набирали скорость и останавливались лишь в дальнем тупике.

       Я заказал в управлении несколько тормозных башмаков. А пока заявка неспешно проходила все инстанции, вызывая раздражительные вопросы, у польской поездной бригады выменял один старый за литр спирта.  Вечером, как обычно, пошел проверить разгрузку  и увидел, что с трудом приобретенный башмак валяется в сторонке. Выяснилась неприятная вещь. Тормозит-то он нормально и держит вагон на склоне надежно, но при этом колесо наезжает на его край, оттого выдернуть его назад очень затруднительно. Для этого вагоны надо сдвигать вверх по склону.   При постоянном временном цейтноте  операция невозможная.  Надо думать, и до меня здесь не идиоты работали, а в итоге из тормозных механизмов – только деревянные поленья.
   
        Тут наше военное   присутствие в стране резко усилилось, доселе редкие эшелоны стали прибывать каждый день. Горы металлоконструкций и железобетона стали расти. Краны не успевали раскидывать его по площадке. На разгрузку приходилось отряжать все больше людей. Начало расти количество мелких неурядиц и травм. Отмерянный судьбой лимит везения явно подходил к концу.
 
        Польские полувагоны имеют европейскую колею, меньше нашей, две двери, открывающиеся сбоку, которые фиксируются массивной накидной задвижкой. На старых вагонах эти изувеченные запоры открываются только с помощью кувалды. На одном из них, чтобы увеличить рычаг и облегчить открывание, где-то приварили толстую арматуру полуметровой длины.

        Дело было ночью в неверном свете автомобильных фар. Двери у польских вагонов  распашные, то есть открываются наружу.  Пустой вагон толкнули под уклон, старая дверь была полуоткрыта, из нее торчала задвижка с приваренной арматурой.   Вместе они создали угрожающей длины консоль. Штабель старых бетонных лотков на достаточном расстоянии от пути уже врос в землю.  Кончик арматуры зацепил крайний верхний и столкнул его в темноту.  Заглушая гул моторов, оттуда донесся отчаянный животный крик.
        Случайная бригада была вызвана для уборки пустых вагонов, дежурный офицер не подпускал их к работающим машинам, но на небе уже было все решено заранее.
       Молоденький парнишка  примостился по нужде за штабелем, когда сзади вертикально воткнулся тяжелый лоток и стал медленно валиться на него. Солдатик успел вскочить, рванулся, но безжалостный бетон настиг, ударил по ногам, дробя кости.
    
        Капитана из военной прокуратуры я знал давно. Он несколько раз приезжал в гарнизон разбираться с драчунами, и мы были с ним на «ты».  По виду – ровесник, он неторопливо пролистывал объяснительные солдат. Все они были написаны под диктовку в кабинете командира батальона, следовательно,  никакой нужной информации не содержали.   Капитан подготовился к встрече со мной  и без лишних нравоучений  дал почитать правила о передвижках вагонов на станции. Инструкция запрещала толкать вагоны людьми. Для этого предназначены локомотивы, в крайнем случае – электрические лебедки.
         – А если нет ни того ни другого. Никогда не было и скорее всего – не будет.  И потом согласись – там все совпало. Если бы вагоны толкал тепловоз, было бы еще хуже. Этот бедолага и вскочить не успел бы.
         Капитан счастливо засмеялся.
         – Вопросы не ко мне. У тебя своего начальства хватает. Пусть они решают. Я тебя предупредил о недопустимости подобных маневров, и ты у меня распишешься, что предупрежден об этом. –  У прокурорского было открытое, располагающее лицо. С ним, наверное, легко дружить.
         – Послушай! Я уже три эшелона разгрузил после этого случая. Сейчас, пока мы беседуем, поляки ставят очередной.  Через четыре часа пойдет простой. В валюте, кстати. Мне, что, отправить грузы обратно в Союз?
        –  Ты не понял. Разгружай на здоровье.  Но вагоны передвигать людьми запрещено.
        Глупо ожидать дельного совета от законника. Работать нельзя, но нужно.
         – Хорошо! Сейчас ко мне придет командир роты. И я вынужден буду дать ему письменный приказ на разгрузку....  Его комбат подстраховывается. Я тебе заявляю, да ты и сам должен понимать, там, на рельсах все по-прежнему, как катились вагоны под уклон, так катиться и будут.    Но я же под следствием. Ты просто обязан пресечь это самоуправство…. И расписываться в твоих бумажках я не буду. Чего ради?  Я строитель, а не железнодорожник. На мне, помимо вагонов, десяток объектов висит.  Пусть мой главный инженер приезжает сюда и вагоны катает. Ты, кстати, с ним уже встречался?         
          Капитан с сочувствием покачал головой.
          – Конечно. В своей объяснительной он доложил, что всем необходимым для разгрузки ты здесь обеспечен. Дело в низкой организации работ  и недостаточном контроле за личным составом. За что будешь примерно наказан.
        –  Вот это по-нашему! Его бумажка, твоя бумажка,  что еще для дела нужно! Умеете взбодрить, а то я, признаться, все бока здесь отлежал на диване….  Ты  ведь знаешь, что там почти все –  неправда.
        –  А почему я должен за тебя заступаться, когда ты сам бороться  не намерен?  Обиженного из себя изображаешь. Напиши  рапорт о реальном положении дел. В адрес нашей конторы. Мы разберемся. Обещаю.
        – И про солдата покалеченного тоже написать?  Ему-то эта писанина уже не поможет…
        – Рапорт доносом считаешь! Начальство боишься рассердить? В благородство веришь! Для тебя этот солдат – может, трагедия, для других –  просто служебные  неприятности. Посмотрел бы ты, как люди изворачиваются, когда речь о своей шкуре заходит.
         
 
            Прошло две недели.  Мне объявили "несоответствие" – стандартное наказание за тяжкие травмы на участке, и все осталось по-прежнему.  Травмированного солдата увезли в центральный госпиталь, и, хотя моя вина здесь была не столь очевидна, при мысли о его дальнейшей судьбе щемило в груди.  Эшелоны из десятков вагонов прибывали каждый день.  Начальники, казалось, забыли о нашем существовании, предпочитая издалека наблюдать за   ситуацией, а на планерках не скрывали недовольство: мол, подвел, не оправдываешь доверия.   Должен ведь понимать, что забота о людях должна быть на первом месте.
         
          Есть люди, свято верящие в неизбежность событий, изначально предопределенных провидением в данном месте пространства и особо не заморачиваются их последствиями. Я не фаталист, поэтому мне приходится переживать, когда сама судьба решает позабавиться  и устраивает представление, на котором ты вынужден присутствовать  как зритель.
      В тот день работа на объектах шла своим  порядком.  На площадке разгружался состав из четырнадцати вагонов с железобетоном. Задранные вверх стрелы кранов были видны издалека. Смутная давящая тревога не отпускала ни на минуту.  Я осознавал, что это чувство уже стало привычным, и оно только усилится, если я своими глазами не увижу, что там полный порядок. 

        Откуда-то появившаяся на небе тучка стала ронять на землю редкие капли дождя.  На запыленной одежде появились грязные разводы.  Путь проходил через жилой городок, где среди стандартных пятиэтажек в щитовом домике располагался мой кабинет.  Десять минут ушло на то, чтобы смыть с лица пыль, почистить одежду и выпить стакан чаю.
       Я бодро выбежал на разбитую бетонную дорогу.  За это время легкий дождик, прибил пыль на дороге и умыл листву деревьев.  Чистый прохладный   воздух был насыщен умиротворением и навевал глупую беспричинную радость. Легкий подъем дороги заканчивался, дальше начинался едва ощутимый спуск...
 
        … И я вижу, как в паре сотен метров от меня с пригорка,  под уклон, набирая скорость, катятся четыре товарных вагона. Их не удержали на разгрузочной площадке, и они стремительно приближаются к вагонам с углем, которые вручную разгружает команда аэродрома. Их поставили одновременно с моими, авиационное начальство решало те же проблемы со временем и передвижкой. Пока армия не испытывает недостатка в рекрутах, механизация ей не грозит. Уголь разгружался на землю,  затем лопатами отбрасывался от железнодорожного полотна. Чумазые солдатики  как раз облепили последний вагон со всех сторон и толкали его к месту выгрузки.

           Конечно, мои грузчики понимали, каких бед могут натворить сбежавшие вагоны,  и двое запрыгнули в передний. Теперь они торчали над бортами, размахивали руками и орали как сумасшедшие. 
          Угольщики – врассыпную. Только один, в необъятном бушлате, обняв тарелку амортизационного буфера, почти повиснув на нем, никак не отреагировал и продолжал вяло перебирать ногами. Многоголосый предупреждающий крик за секунду до столкновения не разбудил его.  Груженый вагон по инерции волок за собой задремавшего паренька.
          Гулкий удар металла о металл был такой силы, что показалось, будто из грязной промасленной фуфайки взвились струйки дыма. Пустые вагоны застыли на месте, вагон с углем чуть быстрее продолжил движение. Расплющенная фигура с судорожно раскинутыми руками медленно сползала с буфера на рельсы.

       Я остановился. Несколько секунд длилось это действие. Около вагонов суетились люди. Неподвижное тело погрузили в «уазик», и машина умчалась. Все потеряло смысл.  Смерть солдата, а в этом сомневаться не приходилось, была на моей совести. Мысли еще какое-то время лихорадочно метались в голове, требуя какого-либо действия, но все события уже произошли без моего участия.
       Наверное, чувства отключились, потому что я не помнил, как вернулся в свой
кабинет, налил не успевшего остыть чаю и отрешенно уставился в окно…

       Дети игрались в куче песка, которую я навозил из карьера по просьбе их родителей. Оборудована детская площадка военного городка была своеобразно. Здесь стоял корпус небольшого военного вертолета неизвестного типа без винта и старый «уазик» без колес. Сигарообразные конструкции со стабилизаторами явно авиационного назначения с вырезанным верхом и детскими стульчиками внутри изображали ракеты.    Карусель была смонтирована на танковом колесе настоящим умельцем. Она легко вращалась даже от слабого усилия и долго не останавливалась.
       Площадка была заполнена детьми. Их неработающие мамаши, многие с колясками, вели бесконечные беседы на лавочках в тени акаций.  Жизнь продолжалась. Размышлять о своей дальнейшей судьбе не хотелось. Минутный дождик, на который обычно не обращают внимания, намочил рельсы. Вагоны легко отбросили мокрые брусья. Набрали скорость. Про тормозной башмак в горячке не вспомнили.   

       Что с того, что ты сутками не вылезаешь с объектов. Невозможно полностью оградить четыреста человек на военных стройках от опасностей. Они вчерашние дети. Двое на этой карусели во дворе вздумали покататься, и то один из них ногу вывихнул. Командир роты получил выговор – не уследил.  Три журнала по технике безопасности ведутся на разгрузке. Ежедневные инструктажи уже приелись солдатам и офицерам. Двое старших на разгрузке. Наверняка в кабинах кранов от дождя прятались. Знают хоть о случившемся? Какого черта я поперся чаевничать? Ведь приди я на разгрузку до дождя, наверняка  как-то сумел бы остановить эти проклятые вагоны.

      Подленькая мыслишка пытается пробиться наружу:  ты же принял все возможные меры, все участвующие в разгрузке проинструктированы, их подписи в журналах по ТБ, прораб закреплен,  там его ответственность в первую голову. Но начальники с большими звездами с плохо скрываемым презрением заявят:  ты опять заставил людей передвигать вагоны вручную.  А ведь тебя предупреждали.  По-хорошему.  Ему жизни солдат доверили, а он их гробит… 

       Эти правильные слова с недоброй интонацией были не раз произнесены две недели назад. Они еще звенели в голове, а теперь, наверное, со мной никто и разговаривать не будет. Военные разборки сродни трибуналу – всегда скорые, и часто несправедливые. Вряд ли тут помог бы рапорт о нарушениях, предложенный капитаном из прокуратуры. Попытки оправдаться только раздражают, о принятии мер уже доложено по инстанциям.  Проще и дешевле заменить неудачливого руководителя, чем городить эту механизацию с лебедками. Некстати вспомнилось, что и мой предшественник на этой должности был переведен куда-то со скандалом, в суть которого я по глупой  самонадеянности не вникал.
 
      А ведь на верхней площадке остались еще десять вагонов. Разгрузка продолжалась. Необходимо было оформлять приемные документы. Консульская печать – знак доверия государства – с гербом СССР, и чернилами почему-то всегда красного цвета дожидалась в сейфе. Этот несчастливый день, как и тысячи других, когда-нибудь закончится. Сердцу требовалось  действие, сидеть дальше было невыносимо.

      Солнце  уже касалось далеких деревьев на горизонте, на дороге все также легко дышалось, если ни о чем не думать. За высокой проволочной сеткой молодые летчики шумно играли в футбол. Сегодня полетов не было, и, чтобы чем-то их занять, командование, как обычно, проводило в рабочее время нескончаемые турниры между эскадрильями истребителей и вертолетчиков.  Некоторые из футболистов - молодые летчики,  были моими сверстниками и хорошими приятелями. Мне импонировали их душевная уравновешенность и доброжелательность.  И это было понятно. Только абсолютно здоровые люди допускались к управлению   «авиационными боевыми комплексами 4-го поколения», которые язык не поворачивался назвать просто  самолетами.

         Сейчас я им завидовал.  Несмотря на то, что их труд в небе связан с опасностью, надо   еще посмотреть, что тяжелее: рисковать только собой и машиной или постоянная тревога за своих подчиненных. Чувство  совершенно неуместное  для командира, но холодный расчетливый цинизм еще не поселился в сердце и, может быть, и не поселится никогда.
      
       На пригорке я невольно остановился. С некоторым смятением осознал, что это лучшее место, с которого можно было наблюдать недавнюю трагедию. Разум отказывался верить в простое совпадение. Именно в таких случаях к людям приходит мысль о наличии каких-то высших потусторонних сил. Ведь какая-то дьявольская прихоть в нужное время привела меня в эту точку пространства, чтобы  перед моими глазами убить человека, и я, в итоге, в полной мере ощутил бы свое бессилие перед судьбой.
      
       Навстречу устало шел майор Малкин, начальник хозчасти гарнизона. Его невысокую плотную фигуру в униформе технического состава ВВС можно было встретить в любом месте обширного аэродромного хозяйства.  Это его люди разгружали вагоны с углем. Мы с ним ходили под одним богом. Прокурорские внушения в мой адрес с полным правом можно было адресовать и ему. Всегда озабоченный, он и сейчас сразу попросил экскаватор, чтобы складировать выгруженный уголь в кучи. Я рассеянно пообещал, отдав ему должное за то, что он не стал сразу сообщать о гибели своего подчиненного.  Мои вагоны застыли среди куч угля, и Малкин не мог знать, что я видел, как они там оказались. Он закурил, по-прежнему говоря, как мне казалось, о пустяках. 
        – Что с солдатом, которого в госпиталь увезли с разгрузки? – не выдержал я.
        – Да, что! – Майор, поднял на меня подведенные угольной пылью и оттого неожиданно выразительные глаза. – В роте он.  Привезли. Я только от него. –  Казалось, он не решается сказать правду
        Я оценил выдержку Малкова. Действительно, чем госпиталь поможет. После такого удара.
       – Ну и что собираешься делать дальше?  – решил я помочь ему, вспомнив, как он просил оцинкованное железо, когда у них в госпитале умер солдат от какой-то инфекции.  Теперь-то без цинкового гроба точно не обойтись.
      – С чем  делать? – не понял майор.
      – Ну-у, с солдатом, что из госпиталя вернули.
      – А  что с ним делать! Пусть лежит, раззява.  Отдыхает.
      Свежих покойников  раззявами  не обзывают. Может потом, когда-нибудь.
      – Так он что, жив? – Я уже смирился с неизбежным, а что-то иное было слишком невозможным, чтобы в это поверить.  – Я же сам видел, как тело расплющило.
      –  Ты бы видел это тело. Зачем только таких дистрофиков в армию берут?

      Ни одного упрека в мой адрес. Уже год в любую погоду мы вместе встречали эшелоны на подъездных путях, угадывая в сопровождающих невнятных, часто зашифрованных документах свои грузы. Ему в голову не приходило в чем-то обвинить меня. Спящий на рельсах солдат уравновешивал моих ротозеев и мог вызвать неприятные вопросы при любом расследовании.
       – Отделался добрым синяком на боку.  Думали ребра поломались. Нет, спружинили,  организм молодой – целы остались. – Малкова уже занимали другие проблемы, а несостоявшаяся   трагедия, отдаляясь, виделась пустяком.

       Живая плоть занимала слишком малый объем в несоразмерном бушлате, и края округлых вагонных амортизаторов  при столкновении выдавили тело, задев его по касательной. В месте соударения  массивных буферов ничего не оказалось, кроме промасленной ваты, и дымок мне не привиделся.

      Малков был работягой, и я чувствовал к себе уважение равного по типу человека. Его стараниями я был одет в удобную летную техничку, потому что мои родные войска не удосужились разработать для офицеров-строителей рабочей формы одежды.
Я кивнул ему на прощание.  Стрелы кранов метались в краснеющем небе, в вечернем воздухе стали лучше слышны завывания натруженных моторов.  Нет, сердце не забилось в радости, и тревога из груди никуда не делась.  Угроза продолжала кружить рядом, на этот раз она только слегка задела своим гибельным крылом.