Чудесное преображение

                Августовское совещание

На августовском совещании учителей в Райцентре* , проходившем в актовом зале только что отремонтированного здания Дома культуры, в последнем ряду новых кресел сидели рядом две дамы и тихо разговаривали друг с другом.
Одна была улыбчивая молодая блондинка пышных форм с мягким взглядом серых глаз, густыми распущенными волосами, красиво выписанными чёрными бровями и подкрашенными ресницами. Она была одета в очень идущий к её золотистым волосам ярко-красный дорогой костюм и белую блузку.


Её соседка, напротив, была брюнетка. Ей можно было дать лет пятьдесят, но скорее всего, она была моложе. Радости жизни на её лице не было ни чёрточки, а бледность, впалые щёки, беспокойные тёмно-карие глаза, худоба и выбивавшиеся на верхней губе чёрные волоски свидетельствовали о слабом здоровье и недостатке средств поддерживать внешность на приличном учительскому званию уровне.


На ней были диссонировавшие друг с другом тёмно-синяя кофточка, зелёная блузка и чёрная юбка. Если внимательно приглядеться, юбку с некоторых пор дегустировала моль, а кофточка и блузка использовались не только в торжественных случаях.
— Вы первый раз на августовском совещании? — спросила брюнетка полушёпотом. — Я вас раньше не видела.
— Я только в этом году окончила институт. Буду работать в Светлозёрской СОШ**  преподавателем математики.
— Ой! Не завидую вам! Там давно нет математички. Прикиньте: последняя — Ульяна Захаровна — работала чуть не до семидесяти лет, и еле вырвалась на пенсию. После неё целый год не могли никого залучить! В прошлом году туда ездил учитель из Красновки. В школе осталось шестьдесят учащихся. Село разбегается, работы нет, совхоз обанкротился — два года не сеяли! Зачем вы согласились?

 *Все имена, географические названия и события вымышлены и не имеют ничего общего с действительностью.
 ** Средняя образовательная школа.



— Я оттуда родом. Там живут мои родители.
— Ну если только так.
— Но я не думаю там долго задерживаться! — поспешно сказала блондинка. — Я ведь по направлению, за мою учёбу заплатило государство. Можно, конечно, наплевать, но не хочется начинать трудовую деятельность с нечестного поступка.
— Здесь все нечестные, — сказала, наклоняясь к её уху, брюнетка, — вашу нечестность никто не заметит. Вы замужем?
— Нет ещё!
— Тогда вам легче. А у меня больной муж и трое детей — все девочки. Кручусь, как белка, бьюсь, как рыба. А выхода нет. Начальство продажное — всё себе! Хапает, чем может! Ненасытное! И народ здесь нехороший. Тяжёлый, завистливый, недоброжелательный. Даже учителя друг друга закладывают: скажешь про кого-нибудь худое слово — завтра все знают. А чтобы выручить, в долг дать до получки — никогда!


— А родственников, чтобы помочь, нету?
— В том-то и дело! Родители умерли, а я у них была одна. Есть, правда дядя Валера, — брат матери. Но он живёт далеко и давно работает за границей — строит атомные электростанции. Не со мной же ему родниться!
— Он-то наверняка много зарабатывает! Мог бы поделиться!
— Куда там! Прикинь, у него трое взрослых детей: каждому надо квартиру, и не абы какую, да дачу, да машину! Кому он будет помогать: мне или своим детям?
— Да, сочувствую! — сказала блондинка.
— Только огород и спасает: картошка, капуста, тыква. У моих девчонок эта тыква уже из ушей лезет — всю зиму им кашу варила.


Помолчали. На сцене за столом президиума немолодая женщина, невысокого роста, полная, с короткими ручками и ярко накрашенными губами рассказывала о задачах школы, директором которой была:
— Но главным для нас учителей, я бы сказала, залогом успеха в выполнении требований правительства по подготовке успешных членов общества, остаётся любовь к нашим ученикам. Мы всегда помним слова великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, что хорошему учителю достаточно иметь только два качества — большие знания и большое сердце. И большинство наших учителей этими качествами обладает.
— Брешет как дышит! — опять зашептала на ухо своей собеседнице брюнетка. — Это наша директриса Вера Константиновна — ужасная словоблудка! Послушала бы ты, как она орёт на детей: баран, идиот, тупорылое животное — это ещё самые приличные слова из её лексикона! Большое сердце у неё! Слушать противно! Как начала словоблудить в комсомольской юности, так до сих пор не может остановиться! 


При этих словах блондинка напряглась и на её лице появилась вымученная улыбка.
— Представляешь, как назначили эту свинью директором, сразу меня невзлюбила. Одни придирки — то нехорошо, это плохо. Стимулирующих надбавок постоянно лишает: «А за что вам, — говорит, — платить стимулирующие? За то, что месяцами тетради не проверяете? Что в классе половина учеников неуспевающие?» Как будто другие проверяют, или у других все отличники! Я в школе меньше всех получаю! Посадила меня на голую ставку. У всех по полторы-две, у меня одна! Себе тридцать часов набрала! И при этом, прикинь, аттестатами торгует! 
— Да вы что! Как же можно!


— Вот клянусь тебе! Я, можно сказать, свидетельница. Учился у нас мальчик — Саша Нечаев. Идиот и скотина, каких вообразить трудно. Девять лет просидел с наглой ухмылкой на морде. К доске вызываю — не идёт, с места спрашиваю — говорит: «Не буду я вам ничего отвечать, отстаньте!» — «И на что ты, — говорю, — надеешься! Как собираешься аттестат получать!?» А он: «А куда вы денетесь! Я за ним даже не приду, вы мне его сами принесёте!» Представляешь, какой нахал! Окончил девять классов, а в десятый сам не пошёл — просто чудо! Счастье нам было — не описать! Все перекрестились! И вот слышу: «Поступил в институт на заочное отделение! Институт финансов и права! Юристом будет! Спрашиваю его отца: «Да как же он поступил, у него и среднего образования нет!» — «А сейчас есть! — отвечает. — Деньги, уважаемая Ирина Максимовна, это ключик, который открывает все двери!» — «И за сколько ж вы эту дверь открыли?» — «Всего за пятьдесят тысяч». — «Да ведь он не сможет учиться!» — говорю. — «А зачем ему учиться? Институт частный, им, главное — плати, и будут тебе зачёты, курсовые и диплом государственного образца в конце пути. Это, Ирина Максимовна, по сути, покупка диплома в рассрочку. Что ж я, денег пожалею и сыну диплом не куплю?!»


— Но может не Вера Константиновна?
— Что не Вера Константиновна?
— Аттестат продала? — брюнетка не заметила, что молодая её собеседница готова заплакать.
— А кто?! Без Веры Константиновны аттестат нашей школы никто не выдаст, без её подписи — никак! Да и не такой она человек, чтобы деньги мимо себя пропускать! И, заметь, это только то, чему я сама свидетель, а сколько случаев, которых никто не знает — об этом история умалчивает!
— Женщины, — сказала сидевшая справа от Ирины Максимовны учительница из Красновки, — перестаньте бубнить, дайте послушать!


— А что вы хотите услышать? Что у учителя должно быть большое сердце? Так давно пора самой знать! — довольно грубо отрезала Ирина Максимовна, а потом, наклонившись к своей молодой собеседнице, зашептала ей прямо в ухо. — Елизавета Денисовна Капурнова — в Красновке первая…, сами понимаете, кто. Директриса наша такая же — с учителем физкультуры застукали после уроков в спортзале…
— Врёте вы всё! Врёте! Сколько в вас яду! — вскрикнула блондинка. — Вера Константиновна моя родная тётя! Она не такая! Я ей всё расскажу!
И злые слёзки, окрашиваясь в чёрное, заструились из её глазок. Она вскочила и, цокая каблучками красных — под цвет костюма — туфелек, побежала вдоль ряда кресел прочь от Ирины Максимовны.
— Что у вас там случилось? — строго спросил председательствовавший начальник районного отдела образования.
— Ничего! — ответила расстроенная блондинка и выбежала из зала.


                Дом, фазенда, сплетни и другие неприятности


Прошло две недели, и учебный год набрал полные обороты. Погода стояла чудесная — настоящая золотая осень. После седьмого урока Ирина Максимовна спешила домой. Она жила почти на окраине Райцентра и идти было далеко. Когда она спускалась с насыпи шоссе, каблук её туфельки подломился, ступня подвернулась, что-то хрустнуло, страшная боль, побежала вверх по ноге и шевельнула волосы на голове.


От неожиданности Ирина Максимовна не удержалась на одной ноге, упала в опавшие пунцовые листья, но тут же поднялась, испуганно озираясь, не видел ли кто её падения. К счастью улица была пуста — позор её, кажется, остался незамеченным. Но туфли! Нога-то своя — как грудь графа Делоржа* , — другой себе не нужно покупать, но в чём завтра идти на работу!? Других-то туфель нет!
 Кое-как доковыляла она до дому.

____________________________________________________
*  Персонаж маленькой трагедии А.С. Пушкина «Скупой рыцарь».


— Ирина Максимовна! — послышался сквозь боль голос соседки Елены Георгиевны — толстой женщины, пять лет назад вышедшей на пенсию со скромной должности инспектора районного филиала «Энергосбыта».
Обладая феноменальной памятью и природной любознательностью, Елена Георгиевна за долгие годы работы, связанной с проверкой электросчётчиков абонентов, узнала все явные и тайные обстоятельства жизни сотен семей и охотно делилась ими на пенсионном досуге с многочисленными своими собеседницами.


— Ирина Максимовна, послушай, что я тебе расскажу. — сказала она, когда учительница, хромая и охая, подошла и села рядом с ней на скамеечку. — Сидела я сегодня у Марьи Гавриловны Горемыкиной. Пили чай, ели хлеб с маслом и свежим мёдом. Приходит из школы её внук Гошка. Ну ты его знаешь — он в восьмом классе с твоей Машкой учится. И что ты думаешь! Увидев нас, этот паршивец говорит: «Вы прямо как наша Ирина Максимовна! Она тоже приходит на первый урок, даёт нам задание перевести текст, а сама достаёт тормозок и ест бутерброд с чесноком и луком. Запах такой, что мухи дохнут, противно до тошноты».


У несчастной учительницы даже боль пропала:
— Как! Я завтракаю перед учениками?!
— Вот и я Гошке сказала: «Врёшь! Ирина Максимовна культурная женщина. Я её давным-давно знаю, она и моих детей по английскому учила, теперь и внуков учит. Чтобы она перед вами, сопляками, тормозок раскладывала — ни в жизнь не поверю!
— Какие люди! Какие люди! Совсем затравили! Все против меня! Знаешь это откуда? От директрисы! Я, дура, племяннице её из Светлозёрска рассказала, что она аттестаты о среднем образовании продаёт, а она ей передала.
— Да зачем же ты ей такое рассказала?!
— Я ведь не знала, что она её тётя!
— Ну как же! Виктор Константинович — до банкротства совхоза был в Светлозёрске заведующим током!


— У неё на лбу не было написано, что она его дочь! 
— Слушай, только между нами, — этот Виктор Константинович тот ещё негодяй! Помню, пришла я к ним счётчик проверять. Вижу — подозрительно он крутится — счётчик, а не Виктор Константинович. Полезла на стул поближе посмотреть, так он меня хвать за шиворот и вышвырнул из дома как кутёнка, а вслед мне мои тапочки запустил! Та ещё картина: я бегу босиком, а по воздуху наперегонки со мной тапки летят! 
— Это она их подговорила, директриса — больше некому! — не вникая в рассказ собеседницы, сказала расстроенная преподавательница английского языка.
— Да что ты, Ирина Максимовна! Не может быть!
— Она, она! Эти козлы сами бы не додумались!


Учительница тяжело поднялась и направилась к калитке своего двора.
— А с ногой-то что? — крикнула вслед Елена Георгиевна.
— Каблук сломался, голеностоп подвернула.
— Так может сломала — в больницу надо.
— Нет, наступаю же — просто вывих.
— Ты тряпочку с мочой привяжи! Геннадий Петрович* , чай, не глупее нас с тобой!
Дома, конечно, есть было нечего. И Машка куда-то ушилась. Второклассница Сашенька делала уроки, а Катенька ещё была в детском саду — её в пять часов должна забрать Маша.

________________________________________________

*   Елена Георгиевна, вероятно, имела в виду Геннадия Петровича Малахова — энтузиаста народных методов лечения. В те годы телепрограммы с его участием были весьма популярны.


Муж Анатолий в тапочках с костыликом в руках сидел за кухонным столом, на котором, как стволы зенитных пушек, целились в мух на потолке горлышки двух пустых бутылок из-под пива, на полу валялись сухие щерблёные листья.
— Неужели нельзя было хоть несколько картошек сварить!
— Что ты, мать, так сразу?! Видеть меня не можешь, чтобы не придраться к чему-нибудь?
— Да, не могу! Что-то по дому сделать — ты больной, а пиво жрать — здоровый! Как оно тебе в горло лезет! Дети раздеты, разуты, а он на пиво деньги тратит!
— Должен же и я какие-то удовольствия от жизни иметь! И так не много их у меня осталось!


— Хорошо удовольствие — пиво хлестать! Постыдился бы говорить такое!
— Ну чего ты разошлась!? Жрать тебе нечего? Хлеб есть! Помидоров с луком накроши и жри!
— Ага! И так говорят, что я в школе всё луком провоняла!
— Кто говорит?
— Такие, как ты!
— И тут я виноват! Сама не знаешь, кто говорит, а я виноват!
— Да виноват! Прикинь, ты сейчас завалишься спать, а мне тыквы с фазенды возить! Машка-то где?
— Почём я знаю, к подружкам, наверное, пошла. Что ты меня всё попрекаешь? Будто я у тебя какой-то приживала! Разве бы я не работал, если б мог!?


— А я могу?! Смотри, какая у меня нога! — Ирина Максимовна выставила вперёд опухшую ногу. — Где Машка, я спрашиваю!
— Глухая что ли? Я тебе уже сказал: к подружкам пошла! Отвали, что привязалась!?
— Такая же тунеядка растёт! Когда придёт, скажи, чтоб картошку хоть сварила! В тапках-то чего запёрся!? Мусору натаскал! Да постой, отчего же листья прилипли? Ты ведь в куриный помёт наступил! Идиот! Господи! Да когда же это кончится! Когда же вы меня наконец пожалеете!
— Ну что-ты, что ты, не нарочно же я наступил!
— Не нарочно, а убирать мне! Не мог на крыльце разуться! Давай сюда тапки!


Ирина Максимовна так разозлилась, что, вычистив мужнины тапки и убрав мусор, быстро переоделась в рабочий халат и, не евши, отправилась с ручной тележкой на фазенду.
Лет пятнадцать назад показывали по телевизору сериал «Рабыня Изаура», и стали у них в сёлах называть свои земельные участки фазендами. Правда, не все: которые при доме, остались огородами, а вот те, что где-то отдельно — это фазенды. Когда умерли родители Ирины Максимовны, она не стала продавать их дом, а засаживала участок при нём тыквой, кабачками, баклажанами, фасолью и прочим огородным дрязгом. С тех пор и стал для неё родительский огород фазендой.


Тыкв было много и каждая килограммов по четыре — пять. Как ни старайся, больше пяти в тележку не уложишь. После третьего рейса зашла в дом.
— Мам, я щи сварила, садись поешь, — встретила её Машка.
— Спасибо, — ответила она, — на послезавтра обещают дождь со снегом. Надо посуху перевезти. Что отец? Спит?
— Спит.
— Маша, перевяжи мне ногу потуже — я сегодня вывихнула.
— Мам, а бинтов больше нет, отец вчера последний использовал. Давай, я платком перетяну, в сумерках не увидят.
— Ну платком, так платком. Завтра возьми у отца деньги, да сбегай в аптеку.
— Мам, нога у тебя сильно опухла. Так не больно? Или можно ещё туже?
— Затягивай туже. Ну ладно, пошла. Вы ешьте, не ждите меня.


Ирина Максимовна вышла. Нога болела, но надо терпеть! Она ждала, что следом за ней выскочит Машка, но она не выскочила. Вот вырастила дочь! Помогает только, если самой что-то нужно.
Ходила до тех пор, пока темнота не сгустилась настолько, что липла к глазам. Перевезла только половину тыкв, завтра работы ещё на целый день.
Поела Машкиных щей — сварено невкусно, без души — лишь бы отвязаться! Капусты натрусила на пол и не подмела! Ей оставила! В душе нагрубало как нарыв.
— Машка, завтра придёшь из школы, вышелуши фасоль, спусти в погреб тыквы какие сможешь. Тяжёлые оставь, когда приду, вместе уберём.
— Мам, ты мне даешь задания, как мачеха Золушке: в аптеку сбегай, фасоль пошелуши, тыквы убери, может ещё прикажешь себя познать!


— Ах ты мерзавка! — нарыв прорвался. — Золушка она! И не стыдно тебе такое говорить!? Это я у вас Золушка!
— А что сразу «мерзавка»! Ты следи за базаром! Вот поэтому у нас тебя никто и не любит, потому что сразу оскорблениями бросаешься! — переходя на визг, закричала в ответ Маша.
— У вас меня никто не любит?! У кого, у вас? В вашем классе меня не любят? Маша, постой! Смотри мне в глаза! Отвечай: это из вашего класса выползла сплетня, что я перед вами жру свой завтрак? Говори! Я вижу, что ты всё знаешь! Машка! Я твоя мать! Отвечай, кто сочинял про меня эту сплетню?!


— Мам, ну я правда мало что знаю. Я просто стала замечать, что наши кучкуются и о чём-то шепчутся. А как подойду, сразу замолкают и начинают нести всякую хрень. Я и подумала, что они говорят плохое или про меня, или про тебя. Мне стало любопытно, я старалась подслушать, но не удавалось. Тогда я пошла домой к Светке Кушнарёвой, она всё-таки моя лучшая подруга. Она позапиралась немного, а потом рассказала, что весь класс сговорился рассказывать своим родителям всякие гадости про тебя. А заводит всех Гошка Горемыкин. Они ещё хотели рассказать, что ты приносишь тазик, наливаешь в него горячую воду из термоса и перед всем классом паришь ноги. Но Гошка сказал, что это такая белиберда, в которую никто не поверит, и они от этого отказались.

 
— Так… И ты всё это знала, и ничего мне не сказала! Ах ты дрянь такая! Да ты… Я не знаю, как тебя назвать! Иуда! Ты мать предала! Знать тебя после этого не хочу!
— Мама, прекрати! А что мне было делать?! Светка взяла с меня клятву никому ничего не говорить! Если бы я тебе сказала, ей бы сразу устроили бойкот, да и тебе бы не помогло!
— Не тебе судить, что бы мне помогло! Я бы сказала директрисе, что всё знаю, она бы не посмела!
— А при чём здесь директриса?!
— Притом, что вы бы эту подлянку сами не придумали!
— Мама! Тебе всюду мерещатся враги!


— Они на самом деле всюду! Даже дочь мне враг и предала меня!
— Я тебя не предавала!
— Молчи змея!
— Мама, я думала, ты шутишь, а ты правда относишься ко мне, как к врагу! — зарыдала Маша.
— За что?! За что вы меня все ненавидите!? Что я вам сделала? Мне сорок шесть лет, а я старуха, вытягиваю из себя жилы, ломаю ноги, чтобы вы были сыты, не хуже других одеты, а вы! И нет выхода! Господи! Услышь меня! Забери меня отсюда!
— Мама, мамочка! — закричали Сашенька и Катенька. — Мааамааа!
— Уйдите, уйдите от меня все! Не трогайте меня!


В трусах и майке пришёл, стуча костылём, Анатолий:
— Ну что ты, мать, раскричалась! Детей перепугала!
— Уйдите, уйдите все! Видеть вас не могу! Оставьте меня однууу!
Еле успокоились. Дети заснули далеко за полночь. Родители ворочались до утра: у Анатолия открылся свищ остеомиелита, а Ирина Максимовна всё думала, что будет с младшими девочками, если она умрёт. И когда жалость к ним превысила жалость к себе, она решила терпеть дальше, и задремала, когда поредела чернь ночного неба, а у соседки Елены Георгиевны завопили в стайке молодые петушки.


— Прости меня, Маша, — сказала она утром, собираясь на работу.
— Ничего, мама, я понимаю. Это нервный срыв. Тебя достают. Ты на нас отыгрываешься.
— А идти-то мне не в чём. Каблук сломан, ремонту не подлежит.
— Надень босоножки.
— Ты что! В школу в босоножках?
— А что такого? Это же только на один день.
— Ну что ж! Выпьем и эту чашу позора!
— Мам, у меня к тебе большая, большая просьба. Не говори никому, не показывай даже вида, что знаешь про сговор. Ведь Светку будут считать предателем, и нашей дружбе конец.


— Не обо мне, о Светке твоя забота! Ладно, не скажу!
— Мама! Не знаю, сказать или нет… В общем, директриса ни при чём. Это Гошка тебе мстит за то, что ты назвала его дебилом. Нет, мам, правда, ты слишком легко бросаешься оскорблениями, а у Гошки, сама знаешь, болезненное самолюбие.
— Не знаю, Машка, когда ты говоришь правду, а когда врёшь.
— Ты сама подумай, стала бы Вера Константиновна с каким-то Гошкой связываться! Он ведь прирождённый предатель!


                Шузы


В тот изменивший судьбу Ирины Максимовны год, в области проводились выборы депутатов Госдумы, Областного законодательного собрания и губернатора. Действующий губернатор шёл на второй срок, а главная оппозиционная партия выставила против него отставного полковника, предпринимателя и владельца крупной обувной фабрики.
Победа претендента казалась неотвратимой: высокий, статный, с приятным лицом, отважным твёрдым взором, густыми русыми волосами, волнами лежавшими на голове — всем превосходил он своего соперника: мешковатого, с глазами, бегавшими в своих орбитах словно белки в колесе, носившего на голове серенькое редколесье с круглой поляной на макушке.


В сентябре предвыборная кампания шла уже полным ходом, и, когда Ирина Максимовна пришла в своих босоножках на работу, то увидела против дверей школы огромный грузовик с фургоном-полуприцепом. Успевшие похмелиться школьный сторож и разнорабочий Женя, а также примкнувший к ним преподаватель труда таскали из будки в учительскую и спортзал коробки с ботинками.
Вернувшийся из поездки по своему избирательному участку предприниматель был поражён тем, что его электорат после лихих девяностых с постоянными задержками зарплаты чрезвычайно плохо обут, и отнюдь не с целью подкупа избирателей и желания им понравиться, а исключительно движимый сочувствием и стремлением поставить народ на твёрдую подошву, послал в сёла несколько тысяч пар крепкой надёжной обуви, причём абсолютно бесплатно.


Обувь не годилась для торжественных случаев, школьных вечеров с танцами, да и просто на уроки ходить в ней было стрёмно, как выражались дети, так как и учителя, и учащиеся в таких бутсах выглядели бы достаточно комично; но для работы в огороде, прогулкам по пахоте и дорогам, посыпанным щебёнкой, они были просто идеальны, потому что первоначально предназначались бодрым солдатам, которые могли бы, нигде не увязнув, обойти в них вокруг земного шара, настолько массивной и прочной была их подмётка с глубоким, как у армейского тягача протектором.


Ирина Максимовна сразу была затянута вихрем обувного ажиотажа, и вместе с несколькими учителями немедленно отправилась в спортзал подбирать себе ботинки для домашнего употребления, благо, они были бесплатными.
— А сколько можно взять? — спрашивали подходившие коллеги.
— Да сколько хотите, — отвечала завуч Антонина Александровна.
Учительница русского языка и литературы Виктория Викторовна отобрала себе пять пар:
— Это мужу, — комментировала она, откладывая ботинки сорок третьего размера, — это мне, это старшему сыну Серёже, это младшему Василёчку, а это свёкру-батюшке.


Ирина Максимовна и себе взяла пять пар — не отставать же от Виктории Викторовны. Она успешно дотащила до своего кабинета коробки с ботинками, или шузами, как она их тут же окрестила, будучи преподавателем английского языка, и спрятала в тумбочку шкафа с методической литературой, которой пришлось немного потесниться, впуская новых постояльцев.
После уроков ей ещё раз повезло: едва она, всё ещё сильно хромая, вышла из школы со своими, увязанными бечёвкой, коробками, как рядом остановились зелёные «жигули» папаши одного из её учеников, и водитель предложил подвезти её до дома:
— Вижу, вы еле идёте, жалко стало.


— Жалость унижает человека, — напомнила Ирина Максимовна.
— Напротив, жалость хорошее чувство, с неё сама любовь начинается. По себе сужу. Я впервые увидел свою жену в больнице. Она шла на костылях с ногой в гипсе. Мне стало её так жалко, что через месяц я на ней женился. И вот уже двадцать лет мы живём как нельзя лучше — тьфу-тьфу, не сглазить.
Мужу башмаки оказались как раз, он даже обрадовался подарку, а Машка, едва увидев, сказала:
— На, боже, что нам негоже! Кто такое будет носить?! Смеёшься, что ли! Небось неликвиды выкинули, чтобы очистить склады, а заодно голоса получить.
— Да ведь их не на работу надевать! А дома по хозяйству — сойдут. Опять же бесплатно.
— Пойдём лучше тебе туфли купим! Папка сегодня пенсию получил.


И они вдвоём отправились в центр, и купили довольно недорогие туфли, в которых не стыдно было показаться коллегам и учащимся.
— Мама, ну давай уж и мне что-нибудь купим.
— Да что ж тебе купить?
— Ну вот эту цепочку, хотя бы.
— Машка! Мы две трети отцовской пенсии потратим, ему даже на пиво не останется!
— Обойдётся! Ну мам! У нас в классе у всех есть украшения. У одной меня нет!
— Не ври! Всего у трёх девочек есть побрякушки, у остальных нет!
— Мам! Ну зачем ты меня всегда сравниваешь с худшими? Я хочу быть лучшей.
— Ладно, ладно, давай купим.


Поужинав, она сделала два рейса на фазенду, и Машка добровольно пошла с ней, изо всех девичьих сил таская тяжёлые жёлтые тыквины и усердно толкая нагруженную тележку. Так она выражала благодарность за цепочку.
Всё равно из-за похода в магазин не управились, и назавтра осталось штук шесть тыкв, но одна была гигантских размеров — килограммов пятнадцать. День был в общем-то удачным, и закончился спокойно.
Зато назавтра началось такое, чего Ирина Максимовна никак не ожидала.


Утром, едва она зашла в учительскую, как на неё накинулась директриса:
— Ирина Максимовна! Почему вы взяли пять пар обуви!? У нас не всем по одной досталось, а вы хапнули сразу пять!
— Во-первых, Антонина Александровна сказала, что можно брать сколько хочешь, во-вторых, не я одна взяла пять пар, почему вы не предъявляете претензии Виктории Викторовне?! Она даже свёкру взяла!
— Не ваше дело кому я взяла — вы за себя отвечайте! — взвилась Виктория Викторовна.


— А я сказала, что можно брать сколько хочешь, нормальным людям, а не таким хапугам, как вы!
— Это я хапуга!? Или вы!? Думаете никто не знает, как вы обдурили рабочих, которые вам дом отремонтировали?
— Вот заведётся ведь такая в коллективе, брызжет сплетнями, и никому житья от неё нет! Ей, богу, Ирина Максимовна, подавайте заявление, мы уже все от вас устали! — сказала Вера Константиновна.
— А вот не подам. Вы что ли детей моих будете кормить?! Отстаньте от меня, и будете жить спокойно!


Она повернулась и, хлопнув дверью, выбежала из учительской.
Весь день её трясло, как в лихорадке. Возмущало и обижало, что все выбирают подхалимство и лизоблюдство, все хотят угодить Вере Константиновне. А ведь когда-то они вместе начинали работать с той же Антониной Александровной, были даже подругами. И как легко та её предала! Верно Пушкин заметил: «На всех стихиях человек тиран, предатель или узник!»
Пришла домой. Машки нет, Анатолий спит. Правда сварена картошка. Одна картошка! На большее фантазии у него не хватает! Да ещё и в мундире — лень было почистить!


Поела, надела халат, перетянула голеностоп уже грязным платком и пошла с тележкой за оставшимися тыквами. Погрузила все, кроме той огромной. Её даже трогать не стала — всё равно не поднять! Завтра скажет Елене Георгиевне — пусть придёт с мужем и заберёт своим свиньям. Ей и тех, что дома, не съесть за зиму. Да и гидрометцентр оказался прав — тучи поднялись на полнеба, с севера налетел холодный ветер, рванул с деревьев осенние одежды. Посмотрела на родительский огород — прощай до весны, фазенда! Спасибо, господи, что дал всё убрать. 


Зашла в дом. Кухня залита кошкиным молоком. Посреди лужи стоит Анатолий в новых шузах:
— Ира! Прости! Я нечаянно наступил на Муркину миску.
Горячая тёмная волна захлестнула сознание:
— Нечаянно! Каждый день ты нечаянно придумываешь мне работу!
«Стой! Ещё не поздно остановиться!» — подумала она. Но вместо этого завизжала:
— Идиот! Куда пошёл!? По всей квартире сейчас разнесёшь! Опять в уличной обуви зашёл! Да сколько ж можно! Ты нарочно, чтобы нагадить мне! Сволочь такая! — а вот теперь назад дороги нет.
— А ты, змея, долго ещё будешь меня сволочить и издеваться надо мной!? Прибью! — и Анатолий замахнулся костылём. 


Ирина Максимовна отпрянула и увидела, что прямо за ней в открытых дверях стоит Антонина Александровна с вытянувшимся лицом, а из-за её спины с глумливою усмешкой выглядывает школьный разнорабочий Женя — молодой парень, но уже законченный пьяница. Они всё видели и слышали. Более безобразной и невыгодной для себя сцены и представить трудно: она с растрёпанными волосами, в пыльном рабочем халате, с ногою, перевязанной грязнейшим платком, дерётся с разъярённым мужем, стоящим в кухне, залитой почти что помоями!


— Вам чего? — закричала она противным визгливым голосом.
— Вера Константиновна прислала забрать у вас четыре пары туфель.
— Какие туфли?! Пошли вон отсюда!
— Ирина Максимовна! Держите себя в руках!
— Мелочные твари! Унизить хотите?! Унижайте! Сейчас я вам выброшу ваши ботинки! Пошли вон из моего дома!


Она кинулась в спальню, где на кресле лежали коробки со злосчастными шузами, как фурия вылетела на крыльцо и швырнула их под ноги директорским посланцам.
— Это ещё не всё! — крикнула она и с воплем «Снимай ботинки!» ворвалась на кухню, толкнула опешившего Анатолия на стул, сорвала с его ног забрызганные кошачьим молоком башмаки и, как арабский журналист в Джорджа Буша, метнула один за другим прямо в голову спутника Антонины Александровны. Ослабленная длительным приёмом алкоголя реакция представителя школьной администрации дала сбой, и второй ботинок попал ему в лоб.
Молодой человек покрыл её словом чёрненьким, и даже не одним, но не решился ответить учительнице рукоприкладством.


                Дядя Валера


Прошло много тяжёлых для Ирины Максимовны дней. Девятнадцатого декабря состоялись выборы. Они, как всегда, были открытыми, честными и закончились убедительной победой действующего губернатора.
Он не участвовал в предвыборных дебатах, и пока его соперники давали обещания, спокойно, с большим достоинством делал свои губернаторские дела, которые ежедневно освещались на канале областного телевидения. Дела эти произвели на электорат более благоприятное впечатление, чем заманчивые обещания обувного короля и бесплатные раздачи башмаков с мощным протектором. Даже очевидное превосходство претендента по части мужской красоты, военной выправки и отваги во взоре не помогли ему.


Ирине Максимовне не было никакого дела до выборов. Директриса подстрекала получившего башмаком в лоб Женю написать заявление в милицию — к счастью, тот отказался.
В середине второй четверти Гошка Горемыкин со товарищи запустил сплетню, что англичанка треснула указкой по башке его соседа по парте Сеньку Богданова так, что тот упал со стула и лежал несколько минут без сознания.


Многие в это поверили, как поверили в то, что она жуёт на уроке свои луково-чесночные бутерброды. Родители Богданчика, как звали друзья жертву её педагогического беспредела, написали заявление в милицию и пришли в школу требовать от Веры Константиновны объяснений, почему в руководимом ею учреждении сумасшедшие учителя бьют детей.
Директриса вызвала и обидчицу, и обиженного. Ирина Максимовна первой бросилась в атаку:


— Богданов! Говори правду! Кто тебя подучил клеветать на меня?
— Не пытайтесь сбить нашего сына! — злобно сверкая на неё глазами, закричала мать Богданчика. — Игорёк, расскажи всё, что ты нам рассказал!
— Ну я сидел…
— Так, — сказала ободряюще Вера Константиновна, — говори, говори, не бойся!
— Нет, нет, Богданов, говори, но бойся! Бойся, что тебя накажут за клевету! — закричала Ирина Максимовна. — Ты сидел… Дальше что?
— Сижу, ничего не делаю… Никого не трогаю… Тут вы! И указкой по голове!
— Ну неужели вы не видите, что он врёт!
— Я не вру, — сказал Богданчик, пряча глаза.


— Богданов! Я всё знаю! Тебя научил Горемыкин! Признайся честно, что врёшь!
— Никто меня не учил. Я сам…
— Ага, сам сочинил?
— Нет, сам говорю, как было…
— Чем я тебя ударила?
— Ну этой… указкой.
— И ты потерял сознание?
— Ну да… Упал и всё потемнело в глазах.


— Если бы я ударила тебя указкой, у тебя на голове осталась бы шишка. Ну-ка покажи голову.
Богданов отскочил, выставив локоть.
— Холуй ты, Богданов! Пашкин раб! Тебе не стыдно быть рабом?
— Я не раб. Я просто…
— Ладно, ладно, идите! — сказала Вера Константиновна. — Потом разберёмся.
— Я никуда не пойду, пока он не признается, что соврал!
— Я не вру! — продолжал бубнить Богданчик.


Утром у Ирины Максимовны первый урок был в восьмом классе. Она вошла, положила на стол журнал, и, подойдя к сидящему за первым столом Горемыкину, треснула его по голове учебником английского языка.
— За что?! — взвыл он.
— Ты знаешь за что!
— Это тебе так не сойдёт! — заорал Пашка.


И родители Горемыкина, не откладывая дела в долгий ящик написали на неё заявление в милицию. Теперь их было уже два.
Призрак уголовного дела, замаячивший перед ней, поверг Ирину Максимовну в жуткую депрессию. Вдобавок возмущённая Вера Константиновна поехала в районную администрацию с целью согласования мер по обузданию зарвавшейся преподавательницы.


— В райотделе встревожены нездоровой обстановкой в нашей школе! — сказала она, вернувшись. — Вам лучше уйти по-хорошему.
— Я уже сказала, что не уйду.
— Тогда вас будут судить за хулиганство и нанесение побоев. Как только против вас возбудят уголовное дело, я буду вынуждена вас уволить. Не забывайте, в милиции уже два заявления на вас.


И несчастная учительница стала ждать, когда её вызовет следователь.
— Что мне делать, что мне делать? — повторяла она, кутаясь в шаль и бегая по своей квартире. — Дело даже не в том, что нам нечем будет кормить детей. Нет, нет… Но как уйти из школы? Я привыкла. Это моя жизнь. Не работать и умереть — для меня одно и то же.
— Чего ты трясёшься?! Не будет никакого дела! Как будто ты одна угощаешь школяров тумаками! — кричал муж.
— Я не одна, но другим можно. Они не скомпрометированы как я. Мне каждое лыко в строку.
— Ну не идиоты же сидят в районо — разберутся.
— Там не идиоты, там друзья Веры Константиновны. Прикинь: кто им ближе — она или я?


— Ну полно, полно! Пойдёшь куда-нибудь секретаршей или…
— Не хочу я никуда! Ты меня не понимаешь! Я не представляю жизни без работы именно в школе, а не где-то уборщицей в магазине, нянечкой в больнице или секретаршей в администрации. Я сейчас чувствую себя мышью в мышеловке. Выхода нет.
— Вот увидишь — всё обойдётся!
— Не обойдётся! Директриса взялась меня уничтожить. И она уничтожит! Для меня всё решено! Если возбудят уголовное дело и меня уволят, я покончу с собой!
— Ой, дура! Дура! Дура! — кричал Анатолий, пугаясь.
— Машка-то где?


— Пришла, бросила портфель и смылась куда-то.
— Шлындает, как колобкова корова!
— Да вот она идёт! — сказал Анатолий.
— Мам! — заорала, врываясь в дом раскрасневшаяся от мороза Машка. — Видела бы ты, как я сегодня Горемыке по роже дала! Это было круто! Жесть! А Богданчик сказал: «Я с тобой, Горемыка, больше не дружу! Я тебе не шестёрка. Родители сегодня забрали заявление из милиции!»
— Всё это пустое! Там есть другое заявление. Да и не нужно никаких заявлений. Со мною кончено…


— Мам! Да брось ты! Где они англичанку найдут посреди учебного года!?
— Из Красновки будет ездить… Нет, нет, я погибла!
Через неделю директриса поехала на коллегию районного отдела образования, на которой должна была решиться её судьба. Но приехала она оттуда какой-то необычно тихой, задумчивой и ничего не сказала.


И вот, когда Ирина Максимовна была на самом дне жизненной ямы, из которой не просматривалось ни единой возможности выкарабкаться, произошло чудо.
Однажды поздно вечером ожил телефон, у которого от частых Машкиных разговоров с подружками даже звонок осип.
— Машка! Опять тебя! — встрепенулся Анатолий, смотревший матч «Сибири» с ЦСКА. — Скажи, чтобы больше не звонили так поздно. Сколько раз просить?
— Отвали! — сказала совсем оборзевшая Машка. — Слушаю! Маму? Сейчас дам.  Мам! Тебя! Какой-то дядька спрашивает. Голос такой приятный — бархатный.


Ирина Максимовна, уже в ночнушке, пришла из спальни. Её била дрожь, интересоваться ею могла только прокуратура.
— Да! Кто говорит?
— Ирочка, добрый вечер! Не узнала? — спросил человек на том конце провода.
— Н-н-н… Простите, не узнала.
— Дядя Валера.
— Дядя Валера! Вот не ждала! Вы откуда звоните? Из Москвы?
— Да нет, Ирочка! Я уже несколько месяцев в Городе. Ты что, совсем не интересуешься политикой?


— Ох, не до политики мне, дядя Валера! А что?
— Так я баллотировался по одному из округов и выиграл — набрал две трети голосов!
— Поздравляю, дядя Валера!
— Это не всё. Ваш губернатор предложил мне стать председателем областного заксобрания.
— Зд;рово!
— Ну а у тебя как дела?


И как-то неожиданно для самой себя Ирина Максимовна разрыдалась.
— Что, так плохо?
— Не могу больше… Всё достало! Проблемы неразрешимые… Меня вот-вот посадят!
— За что?
— За то, что будто бы ученика ударила… Указкой по голове.
— Какие пустяки! Успокойся, Ириша! Никто тебя не посадит! Ведь ты моя племянница! Слушай, может ты переедешь в Город? Я тебя могу устроить на хорошую, нет, на очень хорошую работу. Будешь директором школы. С квартирой тоже ноу проблем. Ты как на это смотришь?


— Дядя Валера… Дядя Валера! Неужели это можно? Вы меня просто спасаете… Я согласна!
— Ириша, я приеду к вам в район после первого пленарного заседания! Мы обговорим с тобой детали. Держись! Принципиально мы с тобой вопрос решили: я забираю тебя в Город. Готовься!
Впервые за многие годы Ирина Максимовна не смогла заснуть не от обиды и горя, а от радости.


Не в силах поверить своему счастью, и чтобы не спугнуть его, она решила пока никому не говорить о дяде Валере. Но уже назавтра в учительской при её появлении все мгновенно замолчали, и было понятно, что говорили о ней. Тишина затягивалась до неловкости, и тогда Антонина Александровна спросила:
— Ирина Максимовна, а Валерий Евдокимович кем вам приходится?
— Это мой дядя — родной брат мамы, — преподавательница английского языка с едва скрываемым злорадным торжеством наблюдала, как вытягиваются лица коллег.
— Так он теперь большой начальник, — глупо улыбаясь сказала Виктория Викторовна.
— А мне-то что! — безразлично ответила она.


Кажется, коллеги подумали, что она дурочка, и не поняла, какое счастье плывёт ей в руки. Ладно пусть думают до поры до времени. 
Дядя Валера приехал в Райцентр на Крещение. Побеседовал с главой районной администрации, позволил поводить себя по объектам, которые районным чиновникам было не стыдно показать: то есть, в отремонтированный Дом культуры, новую модульную котельную и неплохо выглядевшую районную больницу, а после обеда он приехал в школу.
Сладко улыбающиеся учителя встретили его в фойе у входа. Вера Константиновна поднесла букет цветов. Все демонстрировали неподдельную радость видеть такого выдающегося человека, так сказать, удостоившего…


Вера Константиновна расписала в самых светлых красках работу школы, рассказала, что хорошо бы дать денег на то, на сё и посетовала на маленькие зарплаты. Дядя Валера слушал внимательно, обещал помочь, но в общем, не конкретно и без озвучивания сумм. Сказал, что вопрос о зарплатах учителей всегда приоритетный и будет решаться.
— А теперь, Валерий Евдокимович, пожалуйте отобедать в нашу столовую! — пригласила директриса.
— Спасибо, товарищи, но я поеду к своей племяннице! Ирина Максимовна, надеюсь, у вас найдётся для меня тарелка супа?


Он подошёл к ней, отдал полученные от директрисы цветы, нежно обнял, и коллеги-учителя застыли при этом, как персонажи «Ревизора» в финальной сцене.
А у неё, по большому счёту, и не было ничего поесть — вчерашние щи без мяса, да жаренная картошка.
— Плоховато вы живёте, — сказал дядя Валера, осматривая стены с выпиравшей сухой штукатуркой и пять лет некрашеный пол, — сколько у тебя квадратов?
— Тридцать пять с кухней.
— Тридцать пять, тридцать пять. Тебе в Городе подобрали квартиру из резервного фонда девяносто квадратов — в самом центре. Со всеми удобствами, разумеется. Так жить, как вы, нельзя. Нельзя, нельзя!


— А у нас все так живут, многие ещё хуже, — глупо улыбаясь вмешался Анатолий.
— Туалет-то у вас где?
— На дворе, где ж ещё! Правда, люди начинают потихоньку благоустраиваться — у кого есть деньги и силы. Я-то уже ничего не могу. — ответил Анатолий. — У нас из благоустройства только вода в доме. И то, дядя Валера, посмотрите какая вода: совсем чёрная с масляной плёнкой и пахнет нехорошо. Приходится отстаивать, все вёдра испортили — осадок со стенок не отдерёшь!


— Понятно, понятно! Будем потихоньку решать вопросы. А ты, Ирочка, будешь работать директором очень хорошей школы — я договорился. Зарплата… Ну вряд ли ты здесь за полгода столько получишь. Так что увольняйся! Будешь готова — звони, я пришлю машину — мебель и вещи перевезти. Много брать не надо — купишь новые.
Семья была счастлива. Не желая стеснять хозяев, дядя Валера не остался ночевать, а, осмотрев со своим шофёром внутренность эрзац-туалета во дворе и повторяя «так жить нельзя, так жить нельзя», на ночь глядя, уехал в Город.


На следующий день до уроков директриса пригласила светящуюся от радости родственницу высокопоставленного человека в свой кабинет.
— Ирина Максимовна, у меня к вам предложение — давайте начнём наши отношения с чистого листа. Вы обо мне сплетни распускали, я вам мстила, отвечала злом на зло. Я была неправа, вы неправы. Как говориться, кто старое помянет… Я вам предлагаю полторы ставки! Надбавки, премии будете получать постоянно. Зарплата увеличится примерно в два раза. Вы как на это смотрите?


— Знаете, Вера Константиновна, сплетня — это от слова сплести. Если говорят, что я на уроке завтракаю, а я не завтракаю, то это сплетня, если говорят, что я ударила Богданова по голове, а я его не била — это тоже сплетня, потому что сплетено. Если я говорю, что вы продали Нечаеву аттестат, то это не сплетня, а правда. Ведь не учился он в десятом и одиннадцатом классах! Откуда у него взялся аттестат, который предъявил для поступления в институт? А ваших ставок мне больше не надо. У меня есть предложения получше. Я уезжаю в Город. Мне предложили стать директором школы. По совместительству буду вести английский язык. 


— Что ж, понятно! Значит, будете топтать, добивать меня?
— На что ты мне нужна, Вера Константиновна! Ты, конечно, сильно передо мной виновата — много зла мне причинила, чуть не довела до самоубийства. Имею полное право уничтожить тебя. Но я тебя прощаю. Живи спокойно. Прикинь: разве мне нужны скандалы? Вот, возьми моё заявление об уходе по собственному желанию. Или секретарше оставить?
— Нет, нет, что вы, Ирина Максимовна! Давайте я его сейчас же подпишу. Так… Возьмите! Только, уверяю вас, к историям со сплетнями я абсолютно непричастна.
— Это теперь неважно! Ну прощай, Вера Константиновна, вряд ли больше увидимся.
— До свидания Ирина Максимовна! Спасибо вам!
Бывшая подчинённая оглянулась и, презрительно посмотрев на директора, вышла из кабинета.

                Вместо эпилога


Прошло около пяти лет. В один из тёмных ноябрьских дней в учительскую стремительно вошла раскрасневшаяся завуч Антонина Александровна:
— Ух и метёт! Еле выбралась из дома! Смотрели вчера телевизор? Ирину Максимовну нашу показывали! Батюшки, как изменилась! Не узнать! Она уже не директор школы, а ведущий специалист какого-то отдела областного министерства образования — я поздно вошла не расслышала её должности. Такая важная — просто жуть! Сидит в дорогущем чёрном костюме от кутюр, блузка на ней ослепительная! Сама промытая, разглаженная, ни морщинки. Причёска умопомрачительная, волосы с металлическим блеском. Сидят перед нею испуганные подчинённые. Она им что-то говорит, и без слов понятно, что строжится! Сердитая, безапелляционная, смотрит надменно, а народ перед ней трепещет, как осиновые листочки! Она в бумажки заглядывает, вертит головой, как орёл; так и мечет глазами молнии! Батюшки! Как же люди умеют становиться такими важными в такие короткие сроки!


— Вот что бывает, когда человек прыгает из грязи в князи — ведь чмошница была, помазок! — сказала учительница химии и биологии.
— Таковы люди: терпят унижение от сильных, а, возвысившись, топчут вокруг себя слабых! — заметила Виктория Викторовна. — Увы, человек по природе своей скверное существо.
— И это говорите вы! Разве этому учит Великая Русская классическая литература? Как же вы преподаёте её детям!? — искренне удивилась уже знакомая нам блондинка — племянница Веры Константиновны, перешедшая в школу Райцентра из Светлозёрской СОШ.


— Дорогая Надежда Викторовна! Русская классическая литература учит нас одному — сочувствовать маленькому человеку. Вся она вышла из гоголевской «Шинели», но мы не знаем, что было бы, если б сам Акакий Акакиевич вышел из своей шинели и вошёл в бархатный вицмундир какого-нибудь статского советника. Каким Зевсом смотрел бы он на своих подчинённых! С каким удовольствием гнобил бы других Акакиев Акакиевичей! Не помню произведения, в котором было бы описано такое чудесное преображение, но вот увидела, как это бывает в жизни.