Семён

Ох, до чего ж не хотелось Кириллу вставать, переться в такую рань!
Но Семён в пять утра уж входил в правление, чтобы принимать посетителей, а в шесть быть в гараже на планёрке – и тут от бригадиров и от шофёров не оторвать его. Только и поговорить с ним можно с пяти до шести, а то и до полшестого. Приходил главбух, начинались ведомости, визиты начальничков, – Кириллу и любопытно, и надо бы сидеть в кабинете (книжка о колхозе обещала быть интересной), но каждый день в такую рань…
После планёрки вернулись в правление (Семён завёл перспективное дело с соседними председателями – маслобойку совместную), потом компанией отправились было завтракать – через дорогу, в столовую («Вы яичницу с салом едите или палестинские казаки?»), но тут примчался шофёр: «Семён Васильевич, беда, хлеб наш не принимают! Четырнадцать машин на пункте стоят!»
Семён враз кинул всех председателей – благо свои, собутыльники, церемониться нечего. И Кириллу: «Поедешь со мной, поможешь селянину?»
Васька-шофёр повернул ключ стартёра, «Волга» лихо пошла по дороге, и не было за ней пыльного шлейфа – асфальт теперь все двадцать пять километров до города (Семён у начальства под соревнование с немцами пятнадцать километров выколотил, остальное с соседним колхозом на пАру осилили), – теперь на мотоцикле дуй – не хочу!
«За Пал Бурэ заедем!» (Пал Бурэ был давний приятель Семёна – грек Пётр Макарович Галиди, – старик хитрый, весёлый, участник всех не частых пирушек).
Заскочили в магазинчик потребсоюза. От пустых полок шагнул продавец, горохом рассыпался:
– Ай, Семён Васильевич! Ай, дорогой!
– Коньяк есть? – с ходу прервал Семён.
– «Плиска», Семён Васильевич, «Плиска» только!
– Давай «Плиску»!
В машине Семён ругнулся: «Хрен его знает, чем они живут, энти армяне! Полки пустые, а сам на «Волге» гоняет!»
У города остановились, купили огромный арбуз, – Пал Бурэ долго шлёпал его по бокам.
Так, с арбузом и «Плиской», подъехали к дому «Заготзерно».
Варилас, директор, гутарил о чём-то со сдатчиками.
Семён кабанчиком двинулся к ним и – дипломат! – разулыбался.
– Здорово, селяне! Со встречей!
– Здравствуй, Семён Васильевич! – ответствовал Варилас. – А мы тут без тебя заскучали.
– Да вот, понимаешь, Васька-то «Волгу» собрал с запчастей. Обкатки ещё не прошла! – поддержал дипломатию Семён. – Пока заведётся!
– Искры не хватало! – поддел Варилас.
– Не привыкла ещё! Да садись, сам попробуй!
 Сел за руль Варилас, газанул, дал задний, передний ход, выключил стартёр, вылез.
– Нормально ходит!
– А чего ж не нормально ходить? – возразил Семён. – Не беременная!
Посмеялись.
– А теперь ты, Семён Васильевич, мой «Газон» попробуй!
– Слыхал, слыхал, что ты отхватил! Молодец!
Семён сел в «Газон», потыркал туда-сюда, вылез: «Тожить свежая!»
– Как зерно у тебя! – опять поддел грек.
– Зерно у мине кондиционное! – утвердил Семён. – Где лаборантка?
Девушка принесла пробы: влажность повышена.
Семён для виду прошёл к машинам, сам залез в кузов, помял зерно, посыпал его с руки на руку. Вернулся: «Пока мы завтракать будем, подсохнет! Вы ведь, поди, тожить с утра не ели?»
На двух машинах доехали до «Пельменной», заказали гуляш и шашлык – для сытости и для удовольствия.
– Что пить будем, Семён Васильевич? – подкатилась было официантка. (Любили официантки Семёна за чаевые.)
– Боржом! – отрезал Семён.
Развалили арбуз на закусь, разлили «Плиску».
– Ну, за встречу! – опять утвердил Семён.
После рюмки Варилас решил снять напряжённость:
– Как же ты, Семён Васильевич, сыну-то старую «Волгу» проспорил?
– На Новый год! Дома у него были, утром к себе ехать надо, а мороз! Я говорю Кольке: «Заведёшь за минуту – твоя будет!» Она ж у мине на воде! Думаю, хрен заведёт! А он кричит: «Засекай время!» И завёл, паразит! Пришлось отдать, а потом запчасти доставал вот.
Опять посмеялись.
Потом пили-ели, балакали о подводных лодках, – зять Семёна служил каперангом на атомной, – о жёнах – не менее атомных, Кирилл поддержал анекдотом, и на этом распрощались, разъехались: вопрос с зерном был решён.
– Давай в четвёртую! – скомандовал Семён Ваське. – Два года там не был! Хрен их знает, как там на самом деле, а не в отчётах! Запустить – и с добра зло сделать можно!
Солнышко припекало, «Волгу» трясло на ухабах – здесь не центральная усадьба, асфальта не было, – стриженная «под бокс» голова Семёна всё чаще ныряла. Кирилл смотрел на эту седоватую голову, думал: «Надо ему сейчас, на старости лет, тащиться в эту четвёртую! А потом допоздна крутиться! И всё выбить, всё протолкнуть!»
– Невжели ж они из-за завтрака мине дёрнули, чтобы пожрать? – отринул дрёму Семён.
– И выпить! – дополнил Бурэ.
– Не! Уходить надо, не могу вже больше! Шестьдесят пять будет – уйду!
– Не отпустят! – улыбнулся Бурэ. – Ты уж три  разА  подавал – что толку то?
А Семён, как после тяжкого, на посошок, коньяка, помотал головой, подтвердил: «Не могу больше!»
 Семён стал председателем в тридцать восьмом.
В войну – тракторист – сел на танк.
Но сразу в начале сорок третьего, как только очистили Ставрополье от немцев, вернули его домой: колхоз поднимать.
И без техники, без скота, без мужиков, с одними лишь бабами да мальцами Семён принял на себя непомерный труд.
Голодуха была ужасная, – на селе-то!
Кирилл  хорошо помнил, как в их городскую квартиру постучала какая-то женщина с пацаном, просила милостыню.
Мама, увидав на женщине зимнее пальто, возмутилась: «Как вам не стыдно, нам самим есть нечего, и у меня лично нет пальто!»
Тогда женщина молча распахнула полы, и оказалось, что она совсем голая; надавила пальцем на тело – от этого образовалась белая ямка, – сказала: «Я опухла от голода. У нас в колхозе есть нечего».
Мама заплакала, пошла в комнату, вернулась оттуда с хлебом и сухарями: «Всё, что у нас есть! Возьмите, пожалуйста!»
Тогда заплакала женщина. Взяла хлеб, сухари, поклонилась в пояс, и ушла, держа за руку мальчика, куда меньше Кирилла.
Долго колхоз выползал из этой страшной разрухи – с пустыми трудоднями и пустыми желудками.
А в кино крутили «Кубанских казаков» – сладкую сказочку, от которой тошнило.
Оклёмывались постепенно. Сперва на бабах пахали, потом -  после победы – на мужиках.
Жизнь зашевелилась сильнее ближе к пятидесятым.
Тут почувствовал Семён: самое тяжкое позади.
Несмотря на бесконечный ремонт тракторов, работали МТС. Что-то на трудодни перепадать стало. Ларьки колхозные на городском рынке открылись – стали торговать фруктами, овощами – всё деньга! Так и пошло.
Теперь-то колхоз в миллионеры вышел, попривыкли к достатку.
А на достаток потянулись сперва казаки – ставропольские, терские, а потом и со всей России люди. Приезжали к Семёну с одной только просьбой: принять в колхоз.
Когда Сёму впервые двинули в председатели, старик-сосед внушал ему: «Ежели в пять утра будешь в правлении – будить с тибе председатель!»
И верно: с пяти не начнёшь работать – ничего потом не успеешь.
Семён принимал-выслушивал всех, дотошно расспрашивал, стремясь уяснить, нужен ли тот в хозяйстве.
Даже цыган не гнал. И когда их грудные детишки «струйки пускали», ободрял: «Ничего, мы маленькие были, тожить писалися!»
При Хруще Семёна заставили сделать в колхозе бригаду цыганскую. Никита хотел приучить это племя к оседлости.
Определили цыган в четвёртую, куда сейчас ехали, дали им на семью по дому с участком.
Кто ковать стал: лопаты, совки, цепи неплохо расходились на рынке.
Кто проломил крышу, да и давай костёр палить!
Через год смотались они, кто куда. Дома пожгли, порушили, многие продать колхозное жильё ухитрились, а сами с денежками смылись.
В горкоме отметили: мероприятие провели.
Четвёртая была для Семёна палочкой-выручалочкой.
Развернули в крае хрущёвский призыв: вырастить пионерам за лето миллион уток! Все колхозы этой разнарядкой снабдили.
Семён, как мог, откручивался: «Да у нас в предгорьях-то и прудов нету, – где ж уток водить? Разве что в четвёртой бригаде, в степи, – кинул Семён наживку, – так и там прудов мало, много не выведешь!» Клюнуло – и вменили ему четвёртую!
В крае летом на подножном корму миллион этот вырастили, но осенние холода настали – куда девать? Вот-вот снег пойдёт! На мясокомбинаты везти – где ж столько клеток и грузовиков взять? Да и холодильники заняты! Судили-рядили на бюро крайкома. Один партиец предложил здраво: давайте раздадим всё крестьянам, кто хочет – забьёт, кто не хочет – пусть кормит!
– Как? Даром? Поощрять частную собственность?!
Дали здравомыслящему выговор, издохших от голода уток бульдозерами сгребли в холмы, вызвали из армии  огнемётчиков и все эти горы спалили!
А в четвёртой уток вырастили, да и раздали потихоньку колхозникам. Для видимости сожгли кучи мусора. Правда, ящик армянского коньяка Семён свозил, куда надо. Зато не краснел потом от головотяпства.
Коньяк – это был вездеход! С таким ящиком Семён во многие двери входил, только не каждому они отворялись.
В четвёртой не ждали Семёна. Растерялись, забегали: «Семён Васильевич, как же это вы нас попроведать решили?»
– Да эт всё он! – лукаво указал Семён на Кирилла. – С проверкой к нам!
У бригадира лицо вытянулось, воззрился на Кирилла недоумённо: кто? из края?
А Семён: «Решил вот узнать, как у вас тут метод американский!»
Кирилл слышал об этом: в загоне сперва держат свиней на откорме, потом их перегоняют в другое место, а в загончик пускают уток. Желудок свиной не всё зерно переваривает, много выбрасывает целёхоньким, вот утки его и подъедают. Какая-никакая, а экономия.
Бригадир смущённо повёл их к загончикам – визг и кряканье раздавались оттуда.
Уже издали увидали: по загону бегают с окровавленными задами свинки, а за ними, словно орлы, с расправленными крыльями гоняются голодные утки и долбают их в зад: выклёвывают прилипшие зёрна.
– Что ж ты, ирод, творишь?! – заорал Семён. – Умом тронулся?!
– А мы решили совместить два загона в один, – ответствовал бригадир, – усовершенствовать!
Ну и материл же Семён бригадира! Тут же снял его и назначил другого.
«Утвердим потом на правлении!»
В кафе, куда зашли остудиться кваском, за соседним столиком комбайнеры – после жатвы! – заказали себе шампанского. Разлили в стаканы, хлеб горчицей намазали.
Бурэ  участливо обратился к ним: «Ребята, вы бы взяли к шампанскому конфет или фруктов!»
Комбайнёры ухмыльнулись презрительно, а один обернулся и срезал: «А мы не явреи!»
Тут и угас гнев Семёна: «Едрить твою налево!» – и засмеялся!
Рванули в третью бригаду: жатва там только что начиналась.
Семён с холма, из окна «Волги» в бинокль озирал поле в предгорьях возле Юцы. Справа и слева в косой ряд шли комбайны, сжиная хлебушко. И Семён не сдержал восторга: «Бородинская битва!»
А в правлении их оглушила весть: первый секретарь крайкома Гуськов застрелился!
Крепко давили на Гуськова из ЦК: возьми да возьми повышенные обязательства! Он и поддался! А теперь, когда жатва почти прошла, стало ясно: не собрать столько! Гуськов на приписки пошёл, думал, сойдёт: в газетах трезвон! А вскрылось!
«У Гуськова в сейфе всегда пистолет лежал, – маленьким язычком рассказал Семёну знакомым крайкомовец, – из него и порешил себя: не вынес позора! А разве на одном Гуськове вина?» – и показал глазами наверх.
Семён и сам не любил Хруща: «Сталина икону убрал, а свою поставил! Конечно, репрессированных надо было вернуть, то он правильно сделал! А МТС порушил! У мине комбайны в год две недели работают, а остальное время ржавеют! А в МТСе комбайнов было не сравнить меньше, а на все колхозы хватало! И ремонтная база у них посильней была! Оно, конечно, кому с председателей лестно энто – вон, сколько техники теперя в хозяйстве! А если вдуматься – баловство! Только дорогое больно!»

Но при том же Хруще Семён съездил в Швецию, купил там электромельницу, поставил здание двухэтажное силикатного кирпича, разместил там аппараты. Красные ёмкости принимали зерно, ссыпали его в жернова, тончайшего помола мука ссыпалась в другие ёмкости, а уж оттуда в мешки. И всего-то четыре человека там было занято!
Мололи муку и другим колхозам, из их зерна.
А сами стали высокий хлеб печь, – огромные буханки шли в городе нарасхват. Прижмёшь книзу буханку, отпустишь – сразу же распрямляется: сильной пшеницы мука!

 Новый  Первый воткнул Семёна в состав нашей делегации в Индию. Возглавлял делегацию Ворошилов, а Семён замыкал её, после Фурцевой.
В Дели Ворошилов собрал их всех: «Товарищи, мы никак не можем получить приглашение на съезд Индийского национального конгресса – правящей партии. Мы их на все съезды КПСС приглашаем, а они нас – нет. Завтра будет встреча с Неру, надо ему как-нибудь намекнуть, чтоб нас пригласили.»
И на следующий день на встрече, после обмена любезностями, Семён возьми да скажи: «А что ж это вы нас, господин Неру, не приглашаете на съезд вашей партии? Мы вас приглашаем, а вы нет!»
Все напряглись, а Неру рассмеялся, и тут же пригласил их на съезд!
Когда Кирилл спросил у Семёна, что ему больше всего понравилось в Индии, тот, ухмыльнувшись, ответил: «Фурцева! Поджаристая баба!»
А во время ответного визита Неру в Москву был приём, и туда, на всякий случай – вдруг премьер-министр вспомнит о нём, – пригласили Семёна, благо  тот находился в Москве, получал приз на ВДНХ.
После приёма – разъезд гостей.
«Швейцар», как окрестил его про себя Семён, говорил в «матюгальник», и тот громко разносил: «Машину посла Французской республики к подъезду!», «Машину посла Итальянской республики к подъезду!» А машин этих шикарных десятки, целая очередь.
Пал Бурэ, ожидавший Семёна с Васькой-шофёром в «газике», просёк, что к мужику с «матюгальником» иногда подходят, что-то суют в карман, и тот, вне очереди, выкрикивает их машину. Бурэ, при попущении охраны, тоже подошёл к командующему разъездом, шепнул ему на ухо, и тот, подогретый червонцем, возгласил, ломая очередь: «Машину посла Юцкой республики к подъезду!»
Из темноты вывернулся на свет председательский «газик», и Семён, провожаемый иронично-недоумёнными взглядами, кабанчиком двинулся к своему «лимузину», матеря довольно Бурэ и его изобретательность!
А «Юцкая республика» так и прилипло к хозяйству.
На ВДНХ получил Семён призовую «Волгу» – как один из победителей Всесоюзного соревнования колхозов. Получил свой приз – приёмник «Днепр» – и первый секретарь горкома Лазарев.
Вместе, на новенькой «Волге» без номеров, домой и поехали. «Дорогой длинною да ночью лунною», – Лазарев – так, невзначай, – и предложи Семёну: « Давай махнёмся призами!»
Будь Семён неопытней – ни за что бы не согласился! А битый-перебитый на всяких парткомах, многими «строгачами» «воспитанный», вроде бы даже обрадовался.
Так и стоял с тех пор этот «Днепр» в кабинете Семёна.
А Лазарев машину продал: зачем ему, когда казёная возит.
По советской линии колхоз подчинялся райисполкому, а по партийной – горкому.
Тут «по сурьёзу» свои каверзы были: горожане так и норовили селянина ободрать, за чем только в колхоз не ездили: за малиной – свининой, за квасом да мясом. И всё на халяву, на шару. «Шаром после них!» – жаловался Семён, припрятав, конечно же, сколь городским и не снилось.
Как-то он показал Кириллу своё «убежище».
Прямо из столовой нырнули они в подвал – глубокий, метров на пять под землёй спрятанный. «Если война будет, тут года два продержаться можно!»
Полки заставлены солью, сахаром, мукою, консервами, макаронами, крупами! И всё залито светом и обдуваемо вентиляцией. Один зал, другой, третий. Метров на семьдесят – до запасного выхода, железной дверью задраенного!
Семён был хозяин по-настоящему!
В горкоме решили посылать к нему делегации: позвонили, предупредили.
– А деньги на приём? – тут же возник Семён.
– Деньги вам пойдут по линии «Интуриста»!
Бурэ пошутил: «Теперь для гостей стриптизьм делать будем!»
Семён возразил «сурьёзно»: «Стриптизьм у городян лучше получится. А мы покажем производителей с яйцами – почище стриптизьма будет!»
Вскоре завернул в колхоз Гарст, знаменитый фермер американский. И уж так один бык ему глянулся – и пять тысяч долларов суёт, и семь, и восемь! А Семён ни в какую: «Чо я энтими доларами коров осеменять буду?»
Так и уехал Гарст при своих.
Француженки прибыли – учительская делегация, одни женщины. Как рассказали им про искусственное осеменение, так они чуть не заплакали, – вот как коров стало жалко: что ж это за варварство такое – коров от быков отлучать, а сперму им шприцем вводить?! Где же секс?!
А немцев мужики напоили вусмерть, да сами с их немками в кустах развлекались! Вот и секс !
Но были и ответственные делегации – американские.
Одну даже госдеповец возглавлял. Ух и боялись его эти фермеры! Спрашивают, интересуются, – а сами всё на него с оглядкой – одобряет ли?
Повели их на племенную ферму, красной степной породы скот.
Доение механическое, кормораздатчик медленно движется, силос и сено сочные, чистенько. Стали пытать доярок в халатах: сколько им платят? Те отвечают, как есть: зарплата сто семьдесят, плюс пшеница на трудодни, да хлеб колхозникам по копейке за килограмм, детские садики вовсе бесплатно, в школе обеды-завтраки, книжки-учебники, одежда форменная – бесплатно. Санатории колхозные в Кисловодске и Сочи – бесплатно.
Один фермер пожилой, Гершт – костюмчик отутюженный, старенький, туфли с аккуратными латками, кинокамера – гроб допотопный, – к удовольствию переводчика-майора в штатском, – сказал: «Я бы хотел быть здесь дояром! Я с женой и двумя дочерьми восемь коров имею, в четыре утра встаём – в час ночи ложимся, так двадцать лет без выходных, еле денег наскрёб на эту поездку!» Но только один и был такой, – все холёные, открытки почтовые с фотографиями своих ферм показывают, многие имеют свои газеты, радиостанции – сельскохозяйственные. У кого двадцать работников, у госдеповца – пять инженеров и полная механизация фермы, транспортёры кормораздачи по километру.
Однако стогометатель увидели – рты раскрыли: что за машина неведомая? Где купить? Сколько стоит?
Семён видит: сразил их стогометатель. Хитро сощурился, сигаретный пепел стряхнул мизинцем, подошёл к стогу, свежесмётанному умной машиной, клок сена выдернул, пожевал – бросил наземь. Фермеры подошли, клок сена выдернули, пожевали – воткнули обратно!
Повёз их Семён поля показывать!
Возит вокруг да около, зигзагует нарочно, чтоб по самым лучшим участкам, да вдруг на сурепку нарвался. Всё поле жёлтое! Фермеры всполошились: «What’s? What’s?»
Нашёлся Семён: «Горчица это! Переведи – горчица!»
И отлегло у фермеров.
Много казаков среди них было – Семён их сразу учуял, особенно когда одна дылда переспросила: «Какруза?»
– Э! Да вы наша, казачка, по-казачьи сказали! Давно уехали?
Та покраснела – выдала, – но ответила чисто по-русски:
– Родители в четырнадцатом году уехали! Я уж там родилась!
Тут и выяснилось, что Тим – Трофим, Ханна – Анна, а Найк – Мыкола!
На банкете Семён вместо положенного – денежки-то интуристовские за коньяк  получены, – выставил на стол водку – и ту сожрали до капельки, сорок бутылок!
– На халяву и уксус сладкий! – отвесил Семён и, когда принесли ещё водки, провозгласил: «За дружбу!».
А через день Тима-Трофима поймали на секретном объекте: спрятался в кукурузе и оттуда фотографировал!
Скандал раздувать не стали, вернули его в делегацию и поскорее отправили их на Кубань, – там, вроде, секретных объектов нету.
Приехал из Кисловодска, где отдыхал, Косыгин: с председателями потолковать.
Киношников московских «шестёрки» да «девятки» с утра в сельскую гостиницу заперли, окна ставнями заложили, чтоб не снимали («Алексей Николаевич скромность любит!»).
А местные «съёмщики» подсуетились, разрешение у КГБ выпросили, но на всякий случай оператора своего в георгины спрятали, в палисаднике.
И вот когда Косыгин наконец-то приехал (с утра до пяти вечера ждали), вылез из «Чайки», – оператор с камерой встал из георгинов! У охраны челюсти отвисли, «варежки» закрыть не могли.
Семён, видя это, с крыльца, где курил с председателями, кабанчиком навстречу Косыгину двинулся, скрип-скрип туфельками, сигаретку на ходу выбросил, ладошку вперёд протянул: «Здрасьте, Алексей Николаевич, рады Вас видеть!», а другой рукой на крыльцо указывает, приглашает взойти!
Косыгин ладошку ему пожал, а сам влево, к селянам, почтительно выстроившимся у крыльца. С каждым за руку поздоровался – и растаяли селяне от этакого политеса: «Уважительный Алексей Николаевич!»
Председатели сигаретки выкинули, Косыгин с ними поручкался и вошёл, наконец, в здание.
 Утром Кирилл жадно спросил Семёна: «Ну, как он?» И Семён, сосредоточенно почесав коротко стриженую макушку, ответил: «Видать, умный! Я спрашиваю: «Алексей Николаич, а война будет?» Он целый час говорил, а так и не сказал толком! Всё сам больше спрашивал! А под конец посоветовал: «Гречихи побольше сейте да пасеки ставьте, форель разводите, – условия у вас подходящие. Не бойтесь коммерции!» Мол, думайте, пока думалка думает!»
Напряг Семён думалку – решил пирожки печь с яблоками: на продажу. Консервный завод поставил, банок да крышек добыл, стал огурцы-помидоры мариновать. Товар оказался ходкий, шибко шёл из колхозных ларьков на рынке, но проблемы сбыта почти не решал.
Сбыт всех на юге заел. Яблок, груш, абрикосов, черешни – прорва. А транспорт – отвезти в крупные города – лопнешь, не выбьешь.
Семён сравнивал с тем, что услышал от американцев. К ним на фермы приезжали и всё скупали. А у нас если и был какой «Райпотребсоюз», то ни хрена не работал.
Кирилл как-то взялся помочь. Поехал в аэропорт: договориться насчёт самолёта в Москву – под завязку забили бы овощами и фруктами.
Засмеяли Кирилла: людей возить не хватает, а ты морковь да яблоки!
Кинулся Кирилл на ж.д.: хотя бы пару вагонов-рефрижераторов – нету вагонов.
Только и удалось, что выбить в автоколонне два грузовика-холодильника.
Набили их яблоками, повезли в Москву, – ближе-то некуда, кругом своих яблок хватает. А там импортных полно, не берут наши на базу, хоть вкусней они и дешевле. Пришлось выгнать грузовики на улицу, да так и продавать, самодеятельно. Спасибо, никто не оштрафовал, и за два дня продали всё подчистую.
Вернулись – материли Кирилла на чём свет! Не стоит овчинка выделки: бензин прибыль низит, буза получается!
Но Семён ещё раз послушал Кирилла: снял людей с тока, послал в сад черешневый. До вечера собирали в ящики, две машины загрузили, срочно подались в город: черешня вот-вот мокнуть начнёт, надо поскорей в холодильник! Примчались к начальнику городской торговли, – так, мол, и так, примите от нас черешню – бычье сердце сорт, красно-розовая, крупная! А начальник хитрые глазки уставил в них, да и спрашивает: «А почём килограмм?» – «Двадцать восемь копеек, куда уж дешевле!» – «Не могу, – отвечает, – дешевле тридцати двух копеек не имею права!» – и бумажку суёт в подтверждение. – «Так давайте по тридцать две копейки!» – «Не могу, вы уж сказали, что двадцать восемь.»
Позвонили Семёну: что делать? – «А чо делать, подгоните грузовики к «Цветнику», весы возьмить у нас в ларьке рыночном, да и продайте по двадцать восемь!»
То-то радости было северянам-курортничкам: до двенадцати ночи шли за почти дармовою черешнею, всю разобрали!
А утром ни свет ни заря звонят Семёну: «В девять быть на бюро райкома!»
И влепили ему строгача: за продажу в целях личной наживы! «Через ларёк колхозный – пожалуйста, а так – нет, ни под каким видом!» – «Дак ларёк-то на рынке, а рынок в шесть вечера закрывается! Да и какая разница?!» – «Не положено!» Напрасно Семён доказывал, что сгнила бы черешня, что из-за формализма не взяли на городской склад! Строгач – и всё тут! «Не поймёте вину – расстанетесь с партбилетом!»
Ну и материл же Семён их потом! «Уберить  от мине энту партию, не дают работать нормально!» Никогда более Кирилл не видел Семёна таким! Красный от ярости, кулаки сжаты, а в глазах боль болючая! «Я ж для людей старался, всё ж людЯм делаю!»
Кирилл и сам не думал, что так всё тупо и плохо! И не раз корил себя: «Инициатива наказуема! Наказуема!»
А Семён под горячую руку закрыл пирожковое дело, яблоками стал коров кормить, черешневый сад – шестьсот га – напрочь вырубил, а консервный завод переоборудовал под столовую для механизаторов: «Тут рабочий класс будет исть, – понЯл?"
 Семён, если встречал, направляясь в город или на ферму, грузовик свой колхозный, – останавливал, и не стеснялся сам заглянуть в кузов, проверить путёвку и накладные. Не всем это нравилось, ворчали, но против председателя не попрёшь! А сам Семён давно уж думал, что без души, из-под палки работать можно, конечно, но плохо это. Контроль нужен, но пора уж людям самим дать вожжи в руки, так всё устроить, чтоб на себя впрямую работали, чтоб каждый себя хозяином чувствовал! И не раз об этом заводил разговор с председателями соседних колхозов. Все понимали: надо что-то менять! Но что? Как? Давно уж Семён замыслил сдавать землю в наём, в аренду самым трудолюбивым семьям. На дальних хуторах семьями хозяйничали, но там на хутор по семье-то и приходилось, а как здесь, на центральной усадьбе?
 
На собрание уполномоченных приехал в колхоз Первый крайкома.
Телевизионники местные не успели к началу свет размотать – поставить, да к нему: «Нельзя ли задержать на полчасика?»
А Первый: «Я здесь не хозяин. Тут Семён Васильевич командует!»
А Семён уж встал за трибуну. Сперва рассказал о доходах, делах, о планах, какие имелись, а потом перешёл к наболевшему.
– Теперь мы вже сурьёзные люди, будем говорить, всё как есть! Пьют у нас сильно. В основном, мужики. Бабов пока не видали. Кто в открытую пьёт, а кто осторожно. Как говорится, в пьянке замечен не был, но по утрам сильно пьёт холодную воду. Жизнь есть жизнь: все кричат: «Дай гроши!» А я так скажу: «Нет денег пьяницам!»
Женщины в зале поаплодировали. А мужики заворчали.
Семён, оценив обстановку, продолжил:
– Ведь у нас как выходить? Мужик получает, а домой не приносит, всё пропивает. А как семье жить? Ведь деньги сичас стали маленькие, носить их в кармане лёгше, а жить чижалее!
Все захлопали.
– И если мы сичас решим: не давать, – никакой прокурор нам не указ. Потому как уполномоченные есть верховная власть в нашем колхозе! Юцкая республика!
Из зала закричали бабы: «Нет денег пьяницам!» Одна бойкая всех перекрыла: «У нас как? Не пьёшь, значит против советской власти! Пусть зарабатывают, а денег им не давать!»
– Ишь ты какая! – вскипел мужик рядом. – А ты их заработала? Чего ж тогда руку за ими тянешь?
– А ты обязан семью кормить или нет?
– Я обязан сибе кормить, а семью по возможности!
– Твои возможности на сеновале остались!
Бабы заржали.
Семён вмешался: «Ты чо сичас орёшь? Ты у мине в кабинете трепещал! А не хочешь гроши жинке отдавать по хорошему – сключим тибе с колхозу!»
– Сключим! Сключим! – закричали бабы, – мужик заткнулся и сел, посрамлённый.
А Семён добавил: «Смотри, парень, а не то, как говорится, не достучисся, так достукаисся!  Голосуем: кто за то, шоб не давать денег пьяницам?»
Взметнулись все бабьи руки и немного мужицких.
– Попов! – обратился Семён к парторгу. – Щитай! Хоть какая-то польза с тибе будет, а то держим тибе как Попова!
В гомоне и шуме Попов сосчитал: четыреста двадцать!
– Вопрос, по сурьёзному, решён положительно! – заключил Семён. – Уполномоченных у нас шестьсот пятьдесят! Большинство – за! Перейдём к дальшему.
Бабы захлопали, а Семён, выждав, продолжил:
– Вы знаете, что мы строим здания с армянского туфу. Это исключительный матерьял. Его не нужно щикатурить и красить – никогда, ни с нутри, ни с наружи.
Говорят, когда кушать есть, и культуры не надо. Это не правильно. Дворец нужен? Нужен, мы в нём сидим сичас. Школы нам надо? Надо. Одна стоит, четырёхэтажная, а надо две. Библиотеку – читать – надо? Надо. Часто нам говорят: «Вот армяней всё нанимаете!» А чо делать, будем нанимать! Строить с туфу надо уметь! А они умеют! Вот такую сильную работу нам и с правления надо потребовать. А то нахвастать мы можем, а сделать когда надо – ничего нет!
Все одобрительно зашумели.
– Вот я с горгазом связался, знаете, они газ ведут. Так проклятые больше женятся, чем сваи бьют. Я прямо скажу, хотя мы грань между городом и деревней стираем, но стираем плохо. Всё у город, у город, а у деревне по грязи ходят!
Семён лукавил. На центральной усадьбе все главные дороги и тротуары давно уж заасфальтированы, а в бригадах тоже взялись за асфальт.
– И вобще, Максимыч-бухгалтер и я не вечные, надо брать молодых, не бояться, но брать надо хороших, работников. А то кукурузу совсем запустили, не хочут ростить! Глядите, Хрущёву пожалуюсь, враз кукурузу полюбите! И ещё жёнам по ночам про неё петь будете!
Бабы оживились, довольные.
– Как говорят в одной умной книжке: опыт жесток, товарищи и братья! А то одни собрались ехать, а колёса пропили! Отвратительно плохо стали работать! А пьяниц мы отучим, конце концов, на тружеников смеяться!
Бабы бурно захлопали. А Семён продолжал:
– Конечно, иногда выпить можно, но не так – без бабов, по фулюгански, а в гости позвать кого! Едрить твою налево, русский народ всегда сам в гости звал! Это будет вже не пьянка, а выпивка! И не в рабочее время! Мы пока ещё не монахи! Мы русские люди! Вот я вам расскажу анекдот небольшой и короткий.  В Риме был съезд священников! И Алексей наш там был, патриарх!
Семён налил воды в стакан.
– Так Алексей всем попам так сказал: «В меру пить водку можно, потому что она чиста, как слеза божьей матери, и крепка, как народная власть!»
И выпив воду под аплодисменты, добавил:
– А сичас будет концерт и кина!
После собрания вышли на крыльцо покурить.
– Да, повезло вам всем с председателем! – сказал Кирилл возбуждённо. – Не сравнить с другими!
– Композиторы разные, а музыка та же! – неожиданно возразил ему старый колхозник. – Я вот садовый сторож сейчас. А когда-то с Семёном на «Фордзонах» работали, а допрежь оба в батраках были. Два класса образования у него и у меня.
И, видя внимание Кирилла, продолжил:
– Работали мы как-то ночью. Луны нет, фонари чиним. Приходит Семён – он тогда бригадир был, старшой – худенький, маленький. «Что вы тут делаете, почему не пашете?!» Раз – и фонарь об землю! А я хвать второй – и тоже об землю! Тогда Семён наскочил на меня, в грудки вцепился и ну дёргать! Я смотрел, смотрел, потом как мотанул разик – он и покатился!
Семён видит: дело швах, и говорит: «Ладно, завтра день будет!»
Ну, днём встрелись, как ни в чём не бывало.
Так, вроде, и шло всё по-хорошему. Почитай, уж годков сорок прошло. А как дошло мне до пенсии, так двадцать рублей начислили. Я к Семёну, по старой дружбе. А он говорит: «Подавай на собрание уполномоченных». А собрание два раза в год бывает.
Подал я.
Пришло и собрание.
Моё заявление первое.
– Ну, – думаю, – Семён подсобит!
А он лупнул глазами, закурил и вышел.
Так двадцать рублей и оставили.
Вот он какой, Семён-то!

  Семён съездил в отпуск в Воронеж, и после рассказывал, как в одном воронежском колхозе-миллионере председатель хвалился, что у него кран во дворе.
– А у нас в простых колхозников ванна дома, – с краном и газом! – смеялся Семён. – Не, их колхозы против наших не пляшут! Я тебе скажу, люди там куды хуже живут, чем на юге!  Прям как другая страна!

Когда пришёл страшный, лютый хрущёвский приказ: забить весь скот на мясо, – Семён затосковал от бессильной ярости.
– Это ж кем надо быть, чтобы племя сничтожить! А чем людей после кормить, ежели весь скот забить подчистую?
А тут и ещё московский приказ подоспел: у кого в частной собственности коровы – всех в колхоз сдать, а у колхоза молоко получать. У кого ишаки, ослы есть – налог платить!
Что тут началось! Коров режут, ослов на улицу выгоняют, подальше от дома, – голодных! Те и ревут смертным рёвом!
Кончилось всё это спецкомандами, на улице стрелявших несчастных ослов, – прям как врагов народа!
Ну и кляли же селяне Хруща, каждую его косточку выматерили!
А Семён и вовсе озлобился: понимал, что тут не в одном Хруще дело, что того спровоцировали, и он, чувствуя, как почва под ним ходуном ходит, готов не то что ослов – петухов пристрелить, лишь бы самому удержаться!
Горькие думы одолели Семёна: и скотину всю забить страшно, и не забить – страшно!
Исполнить приказ – загнётся колхоз. А не исполнить – сам загнёшься.
Как же спасти племенной скот? Как? И себя – как?
Сломал себе мозги Семён, думаючи.
Позвал в помощь Пал Бурэ.
Вскоре развернули в колхозе шумиху: «Сдадим стране скот на мясо!» Плакаты Попов развесил, да и стали машинами – постепенно, день за днём, чуть свет – отправлять коров с главной фермы.
И только самые надёжные знали, что машины до города не доходят, сворачивают в предгорья, а там, тайком, размещают скот на дальних, у чёрта на куличках заброшенных хуторах, где годами пустовали коровники. А вместо племенных коров отвозят в город свинину, тут же в колхозе забитую, – с ящиком коньяка, конечно! И становится свинина говядиной, и идёт кило за полтора, а уж куда вездеход-ящик идёт – то не суть.
Так и выполнил Семён план по мясу, так и обманул партию и правительство и весь советский народ, а скот племенной для хозяйства сберёг – весь, до единой головушки!
Знали б колхозники, что Семён сотворил – не сносить ему головы, выдал бы кто-нибудь, уж как пить, – выдал бы! «А если из шофёров кто проболтается?»
Смертельный шаг Семён сделал, смертельный риск теперь таился в каждой минуте жизни его! И сколь так терпеть в охоронке, о себе, семье, о колхозе думаючи?!
Горевал Семён ночами. Вспомнил, каким он принял колхоз в сорок третьем. Ни коровёнки, ни свинюшки. Кур и то чудом пять штук сохранилось – всё увёз ненасытный герман.  Ни плуга, ни бороны – весь металл ушёл в неметчину. Первую весну комлем пахали. Найдут помощнее комель, затешут его – и паши!  Семён тогда ходил каменный, крепко себя в кулак сжал, – как только сердце не лопнуло от одного вида баб, на себе пашущих. «А теперь? Выходит, на своей же земле захватчики? При Сталине были рабы без прописки, а теперь с пропиской рабы?!»
Похудел Семён, поседел. Карие глазки его ещё зорче стали в каждую душу вглядываться, а нос – прямой, крупный – аж заострился.
«Да ты чо, Сёма, нельзя же так убиваться: сгоришь ведь!» – всполошилась жена.
Тут-то и вспомнил Семён историю с кагэбэшником.
Как-то под выходной рванули они компашкой на дачу крайкомовскую в Кисловодск. Не в первый раз собирались там, знали друг дружку, ну как облупленных, – казалось бы, какие могут быть нелады между ними – всё председатели да начальнички, – а вот поди ж ты!
Приехали, выпили хорошо, закусили, разбрелись – кто в бильярдную, кто в свою комнату – отдыхать.  И тут Пузкова, председателя именитого, дёрнуло ноги парить. Позвал горничную, принесла она ему таз с кипятком, – по-простому, по-сельски, – он и давай совать туда ноги. А вода-то нестерпимо горячая, он и говорит горничной – так, с издёвкой:
– Мой мне ноги!
– Да я не обязана мыть вам ноги, сами мойте!
– Мой, тебе говорю!
Тут Семён заглянул: кто с кем балакает?
Как увидал он, как понял, аж затрясся весь, да и давай Пузкова стыдить: «Ты чо из сибе барина корчишь? Забыл как батраком был?»
Пузков ему: «А ты не суйся, куды не просють!»
Семён и вмазал ему. Пузков с копыт с табуретом вместе, горничная визжит, – тут кагэбэшник-полковник и сунулся, – а пьяный ведь, ничего не понял, – хвать за оружие, – пистоль-то всегда при нём – да и давай палить!  «С переполоху – пьяный – и пристрелить ненароком может!» – Семён раз – и в окно сиганул, со второго этажа!       
А Васька-шофёр увидал это – и со своей комнаты тоже вниз! В машину – и с глаз долой!
Спрятался Семён после этого, затаился в дальней бригаде у своей тайной любовницы: опасны органы безопасности! А Пузков крепко дружил с полковником!  Колхоз Пузкова был убыточный.  Мало кто знал об этом. Полковник знал: лет двадцать он у Пузкова на полном довольствии! И Семён знал, только помалкивал: колхоз пузковский был показушный, на всю страну гремел! «Да, – скрёб себе макушку Семён, – при Сталине меня б уже не было!»
Подруга Семёна звонила Галиди, спрашивала: тихо ли? Пал Бурэ ближе к вечеру ежедневно бывал в правлении, узнать, что и как. А о Семёне объяснял: ему в крайком надо было, туда уехал.
Неделю пробыл Семён в нетях, – пора на свет божий, а то родная жинка тревогу бьёт: «Куды от мине дели Семёна, у какой-такой прошмандовки он обретается?» Скандал, «несурьёзно», надо вылазить. И явился Семён – как ни в чём не бывало: в командировке был, и всё тут, дело «сурьёзное»! Поручение! И воссел в своё кресло! Кто, чего поручал – тайна покрыта мраком! Ясно только: человек государственный, просто так не пошлют дела делать! Стало быть – голова!
Голова-то голова, да что с полковником-кагэбэшником делать?
 Взял Семён «вездеход» в подпорку, – коньяк-то служивый принял, а пить с Семёном не стал: обижен, дескать! А чего обижаться-то, вроде бы и не ссорились?
Ну, и на том спасибо! – решил Семён, поулыбался пошире и отбыл – не то, чтоб с души спало, а всё же как-то полегче!
«Ну и хрен с ним, – думалось тогда, – время от времени буду ему бутылочку посылать: от коньяку кто откажется?»
«А если теперь он про скот узнает? Ведь он и сейчас в силе, хрущёвская чистка его обошла, уберёгся, слыхать в генералы выйдет!»
Знобко стало Семёну.
Ждал он, тянул резину: авось, не долго Хрущёв продержится, не простят ему и Сталина, и раскол партии -  деленье обкомов на сельские и промышленные, – но что после будет? Опять сталинский прижим? Или чего поновее придумают?
Когда Хруща скинули, у селян праздник был! А уж у Семёна-то!
Но, хоть нервишки и разгулялись, сдержал себя, не спешил с покаянкой, смотрел, куда повернёт время.
И только спустя полгода, робея, приехал в крайком. К  Первому!
Тот принял Героя труда радушно.
И Семён бахнул отчаянно: так, мол, и так, грешен я перед партией и правительством! Не выполнил приказа! Не забил весь скот! Подлог совершил!   Вместо говядины сдал свинину! Потому как  племенной скот сберёг! Угнал в горы! Сохранил! Весь! До единой головушки! Грешен я! Грешен!
Не веря ушам своим, глядел на него ошарашено  Первый. Молчал растерянно. Пауза вышла долгой! Ох, долгой! Ох, долгой!
Первый не знал, что делать, – и Семён понял: жизнь его на волоске. «Видать, здесь и пальнул в сибе Гуськов!»
Медленно, задумчиво Первый отвернулся от Семёна и пошёл к сейфу.
«Вот и всё! – сказал себе старый Семён. – Что ж ты, дурень, с семьёй-то не попрощался?! Ведь пристрелит он тибе сичас, как собаку паршивую, шоб других не портил! Пристрелит!»  Ноги ватными стали, в горле сухо, – едва удержался, чтоб не упасть. «Да чо ж ты возисся там, доставай пистоль, да кончай мине разом, чо уж тянуть! Стреляй мине! Стреляй!»   И  закаменел, смерти ждучи!  Белый головою, меловой лицом.
А когда увидел, что Первый идёт к нему не с пистолетом, а с рюмками и лимоном, прошибла-таки слеза его, прошибла, проклятая! «Это он перед смертью моей выпить хочет!»
А  Первый всё так же раздумчиво подошёл к Семёну, протянул ему полную рюмку и строго, серьёзно глядя в глаза его, слезой замутнённые, сказал просто: «На таких, как ты, Васильич, Россия держится!» И чокнулся с ним!
А, выпив, добавил:
– Езжай спокойно, работай! Скот на ферму верни! А йоркширов тоже забил?
– Оставил! – выдохнул Семён, ещё не веря своему счастью.
– Ну, езжай. Я тебя в обиду не дам! Слово!
И поехал Семён с песней в душе и со страшной опустошённостью в ней же.
  Семён вернул скот без шума. Всем доверенным велел говорить, что в Кабарде купили, в Осетии. Люди радовались и удивлялись, до чего ж скот на свой колхозный похож! А доярки своих любимых коров узнавали! Хитро улыбались, но помалкивали: прибыток не убыток. Только головами качали: Ай да Семён!»
А Семён – с ящиком коньяка – к полковнику: «Мало ли, что сказал Первый, а как на самом деле?» Полковник явно пронюхал что-то: и ящик принял, и выпил на пару, глядя недобро.

 Вскоре поставил-таки Семён маслобойку. И тут же выстроилась к ней очередь: другие колхозы, оценив качество – не масло, а эликсир духмяный – поспешили сюда. Ссыпал семечки – получи масло.
И холодильник Семён поставил. Теперь есть где держать фрукты-овощи, теперь торгуй ими всю зиму и вёсну!
Тут-то и пожаловал к нему главный комсомолец страны, – не молодой уже, но ещё и не старый, на Политбюро не тянул по возрасту.
Семён, понятное дело, с гордостью стал показывать ему колхоз – своё детище, радость и заботу свою.
Тот осмотрел школы, детские садики, дворец культуры, правление – всё розовым туфом светится. Послушал  о заработках, о трудоднях, о копеечных ценах на хлеб, а теперь и на масло, – да и говорит вдруг: «А кто вам дал право вводить коммунизм в отдельно взятом колхозе?»
Семён, удивлённый, и давай ему объяснять, что решает всё собрание уполномоченных, что коммунизма никто не вводил, а просто – для себя ведь работаем, для себя  и живём, что жить хотелось бы ещё лучше, что передовиков уже можно смело выводить в фермеры, наделив их землёю в аренду – так будет ответственней, урожай будет лучше!
Главкомс  аж зашёлся, вскричал: «Самоуправство! Волюнтаризм!» Да и стал орать, словно с цепи сорвался, аж до фальцета дошёл – при всех-то!
Семён и вспылил! Послал этого главкомса по самым далёким, самым забористым адресам, – куда далее всех известных!
Эх, главкомса  рдяною краской прошибло, кинулся он к своей «Чайке», а Семён развернулся молча и пошёл прочь, чтоб глаза не видали более этого «вождя» со всей его свитой!
На другой день позвонил Семёну  Первый крайкома, пожурил отечески: «Что ж ты, Семён Васильевич, себе позволяешь? Мало ли кому у тебя не понравится, нельзя ж материть за это!»
– А вы к мине его больше не присылайте! Да и других не надо! А свою жисть мы и сами себе построим, потому как за нас никто не работает, а стало быть, и не нужен!
Первый, видно, обиделся, сказал:
– Ну, бывай!
– Бывайте и вы, – ответил Семён, – а на меня не серчайте! Не могу вже больше работать!
Может, после жалобы главного комсомольца, может, потому что скот весь не забил – команды не выполнил, а только вторую Звезду, как обещали раньше, Семёну не дали, повесили орден Ленина.
Через год – ещё орден, «Октябрьской революции».
Через год – «Знак Почёта».
Не затаил на него  Первый крайкома, понял селянина.
А ещё через год Семён вырвался всё же на пенсию! Радостный ходил – только что не летал! «Я теперя перпенс, понЯл? Сто восемьдесят мине дали! И квартиру трёхкомнатную у городе, окромя моего старого дома в селе!»
И загулял на радостях!
Долго гулял!
Пока не умер внезапно.
В первые годы после кончины его Кирилл с Галиди иногда приходили к нему на могилку. Там редко не бывало цветов.