О Григории Горине

25 июн 2021

СКАМЕЙКА ГЕНИЯ

Дима в который раз просит рассказать о Григории Горине. Моё знакомство с Гориным, собственно, и знакомством назвать нельзя, однако надо попробовать.
Вторая половина лихих девяностых. У нас с братвой большой офис в переулках Тверской, на Малом Гнездниковском, во дворах. Там мы снимаем большой особняк. В одном крыле наш бандитский КОБРА-банк, в другом кабинеты, переговорные комнаты, бандитская диспетчерская, всяко-разно.
Офис девяностых — это Ноев ковчег, там кого только нет. Комнаты завалены какими-то лимонадами, консервами, башкирскими мёдами, бивнями мамонта, рогами марала, пантами северного оленя... Всё это никому не мешает, никого не удивляет, всё это  – «образцы». Везде клубится разный народ. Банкиры, бандиты, коммерсанты, просители, всякие полоумные гении, придумавшие вечный двигатель или новые способы добычи нефти... и не отличишь одного от другого. В одной комнате важные переговоры с какими-нибудь американцами, в другой бедолаги, прикованные наручниками к батарее, в третьей секретарши хихикают — бандиты хватают их за ляжки под короткими юбочками... Везде дым коромыслом, ржака, крики, кого-то бьют, что-то пьют, где-нибудь даже поют, в чулане пищит от эротических переживаний какая-нибудь новая секретарша... Бандитский офис девяностых достоин отдельного пера как цивилизационный феномен, но сейчас не об этом.
Я капризен. Я синяя пьянь, но не выношу общество пьяных. Я курю, но не выношу прокуренных помещений. Я рок-н-роллер, но не люблю громкой музыки. Я вообще не люблю шума. Я часто выхожу отдохнуть во дворы, посидеть на лавочке в одиночестве возле сталинских небоскрёбов.
У меня есть любимая лавочка. Я сижу только на ней. Но однажды обнаруживается, что у меня есть конкурент. На МОЕЙ лавочке сидит джентльмен в чёрном пальто с маленьким спаниелем. Джентльмен довольно неприятной наружности, у него неприятные глаза навыкате, взгляд непрямой, он прячет глаза.
Я сажусь рядом. Это МОЯ лавочка. Джентльмен смотрит с неприятным удивлением — во дворе полно других лавочек, все они пусты, но нас с ним заклинило именно на эту лавочку. Я сижу, он сидит, я не ухожу, он не уходит. Мы сидим и молчим как два надутых мальчика, не умеющих поделить песочницу. В воздухе висит тихое раздражение. Он набивает трубочку, закуривает. Я достаю сигаретку, закуриваю.
Посидели, помолчали, разошлись. Он ушёл первым. Я ещё посидел.
На следующий день то же самое. На этот раз мы подходим к лавочке одновременно с разных сторон. Он не сворачивает, я не сворачиваю. Вокруг полно пустых лавочек, мы садимся вместе на эту. На этот раз мы даже раскланиваемся. Садимся, закуриваем, молчим. Опять тихое раздражение. Атмосферу разряжает рыжий спаниель. Он подходит ко мне обнюхаться, познакомиться. Я глажу его по голове и спрашиваю -

— Как зовут человека?
— Патрик.

Он впервые смотрит на меня с интересом. Его позабавило, что я назвал собаку человеком. Мы встречаемся взглядами, и тут меня вштыривает, меня как током бьёт — ёлы-палы, так это же Григорий Горин, это же всё моё детство, это же «Смехопанорама», «Вокруг смеха", это же «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви», «Убить дракона», «Тиль Уленшпигель», «Свифт»... хрен знает что ещё... Это, блин, гений...

Мы продолжаем встречаться на лавочке. Он уже другой, я уже другой. Я из хозяина жизни с уверенным взглядом альфа-волка превратился в робкого мальчишку, который счастлив, что попал за праздничный стол ко взрослым, но его не прогнали. Он из чмошного еврейского ботаника, у которого отнимают любимую лавочку, превратился в солидного джентльмена, он занял привычный ему статус всенародно любимого мэтра.
Исчезает атмосфера раздражения. Мы встречаемся и раскланиваемся как старые добрые знакомые. Я счастлив, что он не пересаживается на другую лавочку и терпит моё общество. Он рад, что я не пристаю к нему с глупыми вопросами, не прошу автографов, не занимаюсь прочей надоедливой хернёй. И очень выручает спаниель Патрик. Мы с Патриком подружились, он всегда мне рад, а Патрик для Горина явно высший авторитет.
Мы встречаемся на лавочке почти каждый день, курим и молчим. Я начинаю считывать его состояния. Палитра Горина всегда грусть. Вся палитра — от лёгкой грусти до вселенской тоски. Он молчит не впустую, в нём всегда чувствуется постоянная внутренняя работа. Кажется, он постоянно в голове что-то пишет. Я стараюсь ему не мешать, я молчу нейтрально, мимо его мозгов. У меня это плохо получается, меня канешна надирает заговорить, что-нибудь спросить, как-нибудь обозначить престиж знакомства с гением. Но я терплю. Я скриплю зубами и терплю. И он это ценит.
Мы почти не разговариваем. Ну, максимум что-нибудь типа «погода хорошая», или «Патрик какой-то сегодня невесёлый»...
И всё. Я изо всех сил пытаюсь не мешать работе мысли гения, величайшего мыслителя современности. Мне уже достаточно счастья, что я при этом присутствую.
Только однажды я не выдерживаю. Я дожидаюсь в палитре Горина того состояния, когда из его глаз исчезает вселенская тоска и остаётся только лёгкая грусть, и говорю -

— Извините. Мне надо сказать Вам очень важную вещь, но я не знаю Вашего отчества.

В глазах Горина появляется озорной огонёк. Он явно натерпелся по жизни от дебилов на тему своего отчества. Он улыбается -

— Израилевич.

Я изо всех сил делаю вид, что не удивлён, что среди моих знакомых как минимум половина Израиличи, и говорю ему —

— Я должен сказать Вам, Григорий Израилич, что Вы гений.

Он почему-то не смеётся. Он поймал мою волну, он поймал моё благоговение, и серьёзно спрашивает —

— Вы уверены?

Я тоже серьёзно смотрю ему в глаза с некоторым вызовом —

— Да.
— Спасибо. Я учту, — говорит Горин, вытряхивает трубочку, встаёт, зовёт Патрика и уходит.

Вот и всё, собственно. Вот и всё наше знакомство. Несколько лет мы просидели на этой лавочке, перекинулись парой слов, а Горин мне до сих пор как родной. Наверное, такими были ребе в еврейских местечках. Народные судьи, народные авторитеты, самодеятельные еврейские богословы. Но до последней встречи я так и не научился смотреть ему в глаза. Мне было страшно. И дело даже не в том, что неприятно было смотреть в эти болезненные глаза навыкате из-за явных проблем со щитовидной железой, а страшно было из-за этой постоянной вселенской тоски в этих глазах. Наверное, такими были глаза Моисея.



--------------------------------------------------
(с) https://vk.com/id128128417