Трах-тибидох

В шесть утра свою самую мягкую шкуру надела Улейна. Меховые чуни без пяток. З1-е декабря — великий день возрождения богов. Ровно в двенадцать.

Улейна точила ножи, всматривалась вдаль.

Вдаль была темна. Гораздо темнее, чем извечное племенное изречение — как у негра в жопе.

Гораздо.

Вчера была охота. Улейна опытна. Она добыла все ингредиенты для священного котла. Все. Даже две свиные ноги.

Пара маленьких, но стройных и ровных свинячих ног лежала перед ней на выскобленной добела деревянной доске. Совершенны были точёные копытца в цвет кожи. Даже раздвоенность их не портила. На крыльях носа Улейны сверкнул встроенный фианит – ноздри втянули воздух. От восхитительного запаха «скотины» и палёной шкуры закружилась голова.

Дурниной заорала кошка, прибившаяся к жилищу года три назад. Почуяла мясо.

Кинула в миску кусок мяса Улейна и поставила миску перед невменяемостью кошки. Заурчала, затихла та.

Развела огонь, налила в огромный котёл воды, закинула туда добычу и пару подвядших корнеплодов. Убавила розетку костра до минимума и пошла спать.

Боги не примут, если варить плоть менее шести часов. За год боги сильно состарились, поистаскались, испортили желудки.  Если меньше шести – несварение.  Посчитают, что Улейна хочет задобрить их сырым. Что ленива как улитка, посчитают.

А боги шутить не будут. Чуть что – обложат до самого последнего слова. Но это ещё ладно. Чуть что – и за кулаки хватаются, трясут ими до побеления.

31-го  декабря многие трясут. Такой день. Вспоминают, что и шкуры вытрясти пора. Выносят на снег и трясут. Всё утро. Сотрясается воздух, птицы перестают летать, чтобы не получить сотрясение мозга пролетая над.

 ***

Лена проснулась оттого, что свет со всей дури лупил по заспанным глазам: когда противно зазвонил телефон, по инерции включила светильник.

 — Ульянова, ну, с наступающим! — орал кто-то, пока ещё не опознанный её медленными нейронами, — Ленка, холодца наварила уже? Жрёшь?  — сдавленно хихикали в трубке, — Ох, разжиреешь и превратишься из просто старой – в старую корову, — не унималась трубка.

 — Дурак, ты Устинов! Как в школе был дураком, так и остался. Вот где природа отдохнула. Прямо в летаргии провалялась. И тебя с тем же самым по тому же месту.

 ***

Встала, расправила шкуры на ложе Улейна. Провела гребнем по длинным волосам. Прошлёпала по стылому полу босыми ногами к очагу.

Кошка подумала о мясе и кинулась ей под ноги. Орали обе, и только одна молилась богам после. С жаром, беззвучно. Грешна, мол, руганью.

Варево томилось достаточно. Янтарный жир заливал поверхность. Свиные ноги практически развалились, стали бесформенными и уродливыми. Из разошедшейся шкуры торчали белые кости. Мясо отходило само. Вылавливала куски из котла Улейна. Нужно как следует выбрать все кости, боги не должны подавиться.

 ***

Не дай бог кто-то поперхнётся костью или, чего доброго, зуб сломает. Ленка выбирала мелкие гладкие косточки. Они грудой лежали на столе. На каких ещё оставались кусочки мяса — обсасывала. Ленкины губы, подбородок, щёки были склизкими и липкими.

А теперь главное – чеснок. Холодец любит, прямо обожает чеснок. Жалко только, что Борька из-за чеснока есть не станет, как пить дать.

Для шестилетнего Борьки Новый год отгремел в час ночи. Его положили спать в Ленкиной комнате на её кровать. Вот, бабка, внук приехал, хочешь не хочешь, а уступи, сдвинься на кухню – поближе к холодцу. Часа в четыре, когда родители и бабка уже угомонились, Борька проснулся от залпа фейерверка. Решил взять мамин телефон, чтобы чуток поиграть. Наверняка она его, как обычно, на столе бросила. Благо, пароль он знает, в отличие от папы.  Скинул одеяло и поставил ноги на пол, услышал странные звуки в углу комнаты, как будто кто-то в туфлях на каблуках переминался с ноги на ногу. Борька мгновенно юркнул под одеяло и закрылся с головой. Кто-то поцокал к его кровати.

 – Уйди, трах-тибидох, уйди, трах-тибидох, – зашептал Борька.

Так всегда говорила Ленка, если хотела, чтобы Борька поскорее исчез из её дома вместе со своими родителями.

Вроде бы тихо. Ушли. Борька попытался приоткрыть одеяло и глянуть одним глазком в щёлку. Но с той стороны одеяло крепко держали. И чтобы он не сомневался, даже тяжело вздохнули.  Борька сжался в комок и подсунул руки под себя.

Трах-тибидох, надо было есть бабкин холодец, а не выпендриваться из-за чеснока.

Трах-тибидох, буду есть чеснок, буду есть чеснок. Давить и есть. Давить и есть. И зубчиками. Трах-тибидох, только уйди.

И снова тихо. Борька вытащил руку и начал тихонько одним пальчиком пробираться к краю одеяла, уже сбоку. Кто-то побежал по кровати к тому месту, где он копался.  Борька отдёрнул руку и затих.

Трах-тибидох, трах-тибидох.

Ленка прикорнула на диванчике, не спалось. От шампанского мутило. Салюты колошматили по голым нервам. Кошка зашипела и забилась за холодильник.

Господи, как же раньше-то хорошо люди жили.

Хлопнул фрамугу со всей силы, и сиди, чисти серебро со всей злостью.

У кого сейчас есть фамильное серебро? У кого сейчас есть фрамуга?

Пластик, стеклопакеты и шрамы от липосакции на жопе. Просиживай их и ненавидь себя за то, что в восьмом классе сказала какую-то глупость какому-то идиоту. Холодец – липосакция – холодец. Круговорот жира в природе.

Да нет. Не только шрамы. Есть ещё и татуировки. Увлажнять и питать, увлажнять и питать кожу. А она тонкая как пергамент. А у свиньи толстенная и не откусишь. Свинья умирает молодой. Вот и кожа, да.

А я хочу старой, как молодой, и не умирать.

Кому от этого плохо? Ну ведь не золота, не власти, не славы хочу. Так, пустяк какой-то. И ведь фиг.

Ленка встала, подошла к окну и опёрлась двумя руками на кухонный стол. Зарево освещало ночной город. Хорошо кариатидам, их каменные ягодицы никогда не опадут ниже соседнего окна. А грудь всегда будет таращиться сосками в небо.

За спиной раздалось цоканье. Будто маленький ребёнок шёл на шпильках мелкими шажками. Но для маленького слишком тяжёлое дыхание, да ещё и обременённое чесночным запахом. Борька-то чеснок в рот не брал. Ленка замерла, боялась повернуться. В окне отражалось что-то бледное, эфемерное, удлинённо-цилиндрическое. Оно делало вид, что топчется на месте, пощёлкивая каблуками. Но Ленка чувствовала, как по миллиметру приближается к ней. Она медленно нащупала гладкую отполированную ручку ножа и крепко сжала, причиняя себе боль наращёнными ногтями.

 ***

Сплоховала Улейна. Один из богов подавился, самый жадный. Хорошо, что не весь пантеон.

Кошка прижалась к её ногам. Глаза животного черны. Страх торопил зрачок заполнить глаз до краёв.

Бесстыдные, голые, прекрасные, вечные (и только один подавившийся – да и то не насмерть) волокли Улейну за волосы — судить-рядить.

И с каждым божественным шагом седина хватала белой гипсовой рукой рыжий шёлк волос и скользила вниз.

И с каждым божественным шагом маленькая розовая гладкая ступня Улейны роговела.

В воздухе носился запах «скотины» и палева.