2023 Чтение нон-фикшен

Рюдигер Сафрански.
ГЁТЕ. Жизнь как произведение искусства

Написано подробно, обстоятельно и – скучно. Словом, по-немецки. Возможно, я просто не воспринимаю немецких гениев (за исключением, может быть, Э.Юнгера и Г.Бенна), но что Гёльдерлин, что Гёте – меня не трогают. У последнего я люблю только «Итальянское путешествие», могу объяснить «Фауста», но ни стихи, ни романы, ни тем более драматургия не вызывают особых эмоций.
Но можно понять, почему с Гете так «носились» какие-нибудь антропософы и не только они. Его жизнь – само по себе чудо, редчайший случай, когда потенциал и возможности находились в относительном соответствии. Название у Сафрански, в общем, правильное. Произведение искусства – это и есть удачное воплощение замысла творца. Для человеческих судеб – это чрезвычайная редкость, такое встречается гораздо реже музейных артефактов. Деятель из Ваймара – необыкновенный везунчик, баловень судьбы, что не умаляет, конечно, его заслуг, но без удачного стечения обстоятельств и природной одаренности (все давалось слишком легко!) не было бы гётевского феномена. И современники, и потомки не уставали дивиться этому чуду необыкновенно удачному воплощению человеческого потенциала – что должно было бы быть правилом, но является редким исключением. Чаще всего во мраке небытия быстро растворяется лишь след страдания: «был человек – и ничего». А вот от немецкого поэта остался не только домик, обвитый «дышащим» плющом, но и дыхание настоящей, подлинной жизни.




Т.Л.Сухотина-Толстая
Дневник


Случайно «обменял» эту книгу и читал, скорее, от скуки. Этот «Дневник», изданный ещё советским издательством, в общем, не понравился.  Об отце-«глыбище» там немного (надо читать, скорее, «Воспоминания» той же старшей дочери); записи велись на протяжении более полувека, но весьма фрагментарно.
Личность самой Татьяны Львовны не оставляет ощущение целостности.  В молодости она - то танцует котильон, то сгребает сено; занимается музыкой, живописью, что-то пишет, с кем-то общается, ездит за границу, передает напряженные отношения в своей фамилии. (Родители были о-гого, а детей много). Жизнь самой этой женщины, автора дневника, была непростой. Вышла замуж в тридцать («старая» по старым понятиям), причем выбрала вдовца с шестью (!) детьми. Миша её, суди по всему, был человеком добрым, но хворым. Что было результатом такого мезальянса? Мертвые дети. Сначала Сухотина родила мертвого мальчика (в Крыму), потом двух не живых близнецов (в Риме), позже еще не дышащую девочку и лишь пятый ребенок  (Татьяна) выжил и они с матерью оказались потом в Европе, до того испытав смерти близких и «прелести» революции и гражданской войны.
Для сухотинских записок есть очень показательная альтернатива – это дневник Марии Башкирцевой, рано умершей и талантливейшей художницы. Её мать зачем-то прислала дневник дочери «властителю дум». Но Толстым (и папаше, и дочке) записи Башкирцевой решительно не понравились (о чем Татьяна Толстая и делает запись). Но – почему? Ведь необычайно одаренная Башкирцева оказалась смертельно больной и зная об этом, сгорая от чахотки,  горела очень ярко и оставила великолепные картины, а ее «Дневник» задел чувства очень многих (еще один литературный барин Ив.Бунин, также отнесся к «Дневнику» Марии неодобрительно, о чем и изволил записать уже у себя в дневнике в период смуты). А что Сухотина – тоже ведь имела неплохие задатки и росла  в весьма благоприятном для личностного  роста окружении и т.д. И – что? Занималась «нравственными исканиями» и научилась играть на мандолине. В шестьдесят семь лет ТЛСТ делает запись в том духе, что еще не начинала жить. (Скончалась она в Риме в 1950, н дневник был окончательно заброшен в начале тридцатых).
Нет, мы за Башкирцеву! Это, конечно, не значит, что Татьяну Львовну стоит как-то осуждать и в чем-то винить. Тем более, не нам судить то поколение. Основной след, который она оставила, связан с записями о её папА. Из его фигуры   в России еще при жизни Толстого энтузиасты устроили странный культ, который был пролонгирован и при советчине, и далеко не всегда он был связан с литературной гениальностью Толстого. Ну, бог им судья, а я Толстыми никогда особенно не интересовался, что еще раз подтвердилось «кейсом» этой старой книги.

Из записок Т.Сухотиной-Толстой:

Гулльский инцидент, Россия
«у нас ни правил, ни законов, ни чести – ничего нет, - остается одна сила… она сама себя уничтожает».

Русско-японская война

«В России воодушевление и патриотический энтузиазм. У меня уныние оттого, что еще возможны война и проявление патриотизма». 




Невзоров.
Происхождение гениальности и фашизма

Ситуация располагает к антропологическому пессимизму.  Род людской постоянно разочаровывает тех, кто возлагает на него большие надежды.
Журналист, в свойственной ему манере, сообщает массу любопытных сведений о причудах биологической эволюции и еще больше неаппетитных подробностей из жизни хомо, которые никакие не сапиенсы, так как критически мыслить может лишь их ничтожная часть.
Со стороны большинства – всё правильно: жестокие идиоты! Но если посмотреть с другой стороны, то это же чудо, что среди потомков древних падальщиков есть нормальные и даже хорошие люди. И это не обязательно ученые естественно научного профиля. И культура в этом играет некоторую роль и не является просто обманом мозга. Просто не надо быть скотом и призывать к этому других, как это неоднократно делал автор в своей буйной жизни.

Другая человечность
Без богов, рабов и войн.


Б.В.Дубин.
Слово – письмо – литература. Очерки по социологии современной культуры.

В книге собраны авторские статьи и рецензии прошлых десятилетий. Местами неплохо. Автор позиционировал себя как социолог (из Левады), но много писал по литературе (критика), интересовался методологией исторической науки. На мой вкус, симпатичное сочетание. Много ссылок на авторов 1920-х годов: Замятин, Шкловский,  Тынянов и пр. В то десятилетие в стране тоже что-то искрило и бурлило, как и у нас в 1990-е, ну, а потом…
Многие тексты кажутся не то, чтобы устаревшими, но имеющими уже «отпавшую» актуальность. Сейчас уже не до этих вопросов, все стало проще, то есть примитивнее. И уровень дискуссий конца-начала веков, и сложная , порой, терминология, и теоретические наплывы из современных зарубежных ученых и классиков – всё это, как будто, уже в прошлом. Опростились.
«Боюсь, что у русской литературы только одно будущее: её прошлое» (Е.Замятин).



А.И.Герцен
Былое и думы. С того берега.


«Былое и думы» - это, наверно, главный русский мемуар. Значительную часть нынешней весны читал я эти воспоминания. Чертовски интересно! Конечно, лучше бы это прочитать в старших классах, тем более, что в юности 19 век мне был гораздо интереснее, чем текущее тогда двадцатое столетие. Но лучше поздно, чем никогда; молодость не вернешь, но книгу открыть можно. Как же много они писали! А ведь существовала еще и обширнейшая переписка.  В докомпьютерную эпоху я мог сам писать длинные письма, но сейчас уже не могу.
Тексту Герцена я просто радовался – нечасто так бывает. И название отличное. (Некий военный пытался подражать с воспоминаниями и размышлениями», меняя их от издания к изданию, да и сам ли писал?)
Против  Александра Ивановича в совке был поставлен серьезный блок. Ну, помним мы этот «анекдот»: «Какая сволочь разбудила Герцена? Лучше бы он спал!» (Это в ответ на ленинскую цитату: «декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию»). Но ленинисты подгребли под себя автора «Былого и дум» без всяких оснований. Да, Герцен писал о некой разновидности социализма, но от советского концлагеря он впал бы в ужас и отвращение. Лагерь его – иной! Однако стереотипы преодолеваются трудно. (Для меня толчком был Печерин).
В четвертой части его мемуаров много про споры западников и славянофилов.  От былых битв он переходит к примирительному тону. Но сам этот спор, во-многом,  результат недоразумения, столкновения баркаса и телеги. Главное, что пересадка европейских учреждений дают в «азиях» лишь усиление гнета, через его бюрократическую рационализацию и повышение эффективности. Ну, и культурный шок на века, а по глубине своей общество так и не модернизируется. Писаниям западников это оставляет  актуальность.
Восторг, энтузиазм и печальная судьбы студенческих кружков.  Но если в старых университетах при всей тогдашней полицейщине были очаги вольномыслия и фрондерства, и читали лекции такие светочи как Грановский, то потом победила совсем иная тенденция к бюрократическому начетничеству, реакционному сосанию полицейщины и интеллектуальной пошлости. А еще говорят, что ничего не меняется!
Русские части  мемуаров ОБИЛЬНЕЕ заграничных. Европейские страницы трагически з0абавны.  Русскому аристократическому духу невозможно было примириться с западным мещанством. Но еще не вырвавшись за границу, Герцен понимал, что «Мы Европу всё ещё знаем задним числом», хотя Онегиных было даже слишком много…
И Онегины, и Герцены здесь вечно актуальны! Многое в думах» и «береге» как будто нынче написано (если отвлечься от имен и названий (Схожий эффект, кстати, создает чтение «России и Европы» Н.Я.Данилевского). Язык выглядит вполне современно, а отдельные исключение довольно милы, например, сатирическое про «мясов», при описании  толстого, расплывающегося француза, наблюдаемого АИГ в швейцарской гостинице.
 Однако в биографии писателя и революционера есть сильно от нас далекое: до слез жалко его жену. История умыкания под венец  художественно лучше пушкинской «Метели»; досаден нелепый адюльтер, хотя Г. откровенно пишет про горничную, но и Искандер тоже хорош – превратил супругу в родильную машину. После очередных неудачных родов Натали и умерла. В 34 года. Но часть потомства все же выжила, а большинство из написанного сохранилась. Какая насыщенная и интересная жизнь, хотя и с личными и социальными драмами и трагедиями. Главный предмет зависти – это РОСКОЩЬ общения! Кто может похвастаться подобным.



В.С.Печерин.
Замогильные записки

Это не Шатобриан, это – Печерин. На чтение этих «Записок» меня навела Н.М.Первухина-Камышникова своей книгой «Эмигрант на все времена». Фигура В.С.Печерина меня давно интересовала, и я видел даже многие параллели и сходства. Только век позапрошлый, и эмиграция не внешняя, а внутренняя. А так – всё очень похоже: и фигура плохого отца, и дурное  некачественное образование, и кружок, к которому сердечно не привязан, и роль книг, и предпочтение добровольных вериг маргинальности официальному рабству и тягостным зависимостям.
Но вот когда я стал разбирать заметки самого Эмигранта, которые он посылал в письмах своему другу, то представление о герое Первухиной и образ автора «Записок» у меня резко разошлись. По читаемой биографии мне виделась какая-то смесь Чаадаева с Мефистофелем, пусть и с архаичными формами выражения. А почитав мемуарные отрывки самого Печерина, я увидел облик Шута, с шутовской же манерой изложения своих приключений.  Разумеется, в одежде этого автора-героя преобладает черный цвет,  или же сюртук его с барахолке заношен до черноты, но смелого героя-борца  нет, хотя и прорываются нотки романтической шиллеровской (то есть подростковой) «брутальности» (читай:  тираноборству).  К такому изменению взгляда нелегко привыкнуть сразу, но, пожалуй, хоже из-за этого к Эмигранту не относишься.
Дополнительный колорит придает то, что «Замогильные записки» были «академийным изданием»  1932 года с предисловием Л.Каменева. Последний лепит из ВП какого–то революционера, но хотя у Печерина и было некоторое увлечение французским социализмом, но высмеял он Бабефа и пр. очень едко.
Сохранились отзывы, что Печерин, преподавал в Московском  университете всего один семестр (после учебы за границей он выдержал в России всего несколько месяцев, а потом опять сбежал в Европу), и он был отличным профессором, имел и знания, и дар убеждения. Для родины это была потеря очередной (и редкой!) светлой головы, но противоположные части тела располагали к другому. От славы возможного Грановского  ВСП отказался. Его ждали впереди десятилетия бедности, скитаний, монашества, неприкаянности среди чужих людей и языков. Но он сохранил свое достоинство и был не согласен с Герценом, который жалел его как только жертву режима (кстати, возможно, что это чтение снимет в моем сознании  «социалистический блок» с фигуры Искандела, и я почитаю его тексты о былом и думах).  Конечно, жалко, но Эмигрант сделал выбор, становящийся впоследствии все более типичным:  «Я бежал из России, как бегут из зачумленного города».  Как говорится, бог ему судья…

«Книги – вещи преопасные: от них рождаются ИДЕИ, а следовательно, и всевозможные глупости».


Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов
Анна Сергеева-Клятис.

Автор с двойной фамилией пытается интриговать названием (15 или 16), но это выходит плохо. Напрашивается вопрос: ты что ли, считать не умеешь в пределах второго десятка. Немудреная интрига состоит в том, что к историям любви реальных поэтов (поэтесс) прибавляется роман из романа  про доктора Живаго.  Тех, кто не любит Пастернака (как я), это еще и дополнительно раздражает; и без того сочетание «Пастернак-Виноград» выглядит «несъедобным».
В общем, книжка, на мой вкус, выглядит пошловато. И дело не в том, что литераторша выпячивает какие-то скандальные подробности или смакует «жареные факты». Напротив, не обо всем она пишет и стремится к некой даже «целомудренности». Но все равно, порой выходит пошло (по аналогии «простота хуже воровства»).
Истории поэтических любовей расположены не в хронологическом порядке, а по геометрии: пересеклись или не пересеклись, жили в незарегистрированном браке или же в «греховном» треугольнике… Старина позапрошлого столетия вызывает меньше эмоций. Разве что отметил, что К.Батюшков прожил в состоянии сумасшествия тридцать лет (как Гёльдерлин!).
Центральными для меня  при чтении были истории первой половины ХХ века: Блок, Ходасевич. Цветаева, Ахматова. Про женщин можно сказать: «плохие матери» - и это не будет морализаторством. Страшна судьба «их» мужчин. И если иуде Эфрону пуля «от своих» прилетела как бы заслуженно (или супружница довела его до сотрудничества с ГПУ своим бешеным нравом и изменами?), то Пунина жалко. Судьба спасла его в блокаду (приводится его письмо Ан, после эвакуации в Ср Азию), но в конце 40-х его загребли и он погиб в концлагере  страшной земле Коми. Быть может, его сожительство с двумя женами в одной коммуналке выглядит (нет не скандально), но пошло («жилищный вопрос их испортил»), но такой страшной судьбы наш казанова явно не заслуживал.  Впрочем, никто не заслуживал, или?..
Читая в разных книжках про «сумасшедший корабль» в Диске (петроградском Доме искусств) меня как-то поражало то, как быстро представители прежнего обеспеченного и вроде бы привелигированного строя привыкли к советской бытовой дикости (скудные пайки, «пясты», регулярные расстрелы, унижения со стороны хамов и пр.) А чт, спрашивается, им было делать? Ну, если не бороться и не сопротивляться (как плохим. НЕ настоящим хозяевам), то хотя бы бежать и спасаться. Но нет. Гумилев возвращается из-за границы в обезумевшую революционную Россию, его первая жена отказывается уезжать (А Лева мог бы подвинуть во Франции Леви-Стросса – при его то способностях! – а не сидеть к лагерях и не оставлять после себя дичайшее фолк-хистори о евгазийстве – впрочем – кто знает!). Или едет на погибель после спасения в эмиграции – Цветаева  в СС погубила не только себя, но и сына. У Ходасевича и в Европе сохраняются левые настроения. Странные люди, кажется сегодня.
Ах, остается еще «чудесное»! Среди тяжкой и страшной обстановки (а когда здесь бывает иначе!) наши герои упиваются Поэзией и создают великолепные шедевры. Среди ужаса они пытаются дематериализоваться, стать эльфами и сильфидами. И некоторые шедевры некоторым из них удаются. Но вот здесь и противоречие с темой книги: как примирить паек и коммунальную кухню (или эмигрантский чердак с «пантерой») с горением творчества. Питаться ведь как-то надо. Да и любовь – она не только дух, но и плоть. И вот соединить их и объяснить, на мой взгляд,  автору не очень удалось: книга рассчитана на «профанов», есть элемент обывательского интереса: кто кого и как; ретушируя подробности или обходясь банальностями в духе советского либерального  шестидесятничества, чуда Психеи в его подлинности не показать.
Все же полистал не зря. Кое-что вспомнил или уточнил. Забавно написано о подруге Бродского. Это удивительно, как он был до конца  зациклен на этой Мари(а)не! (Она родила от него ребенка, но отвергла). И уже под конец жизни сочинял: «развлекалась со мной, но сошлась с инженерам химиком, и, судя по письмам, чудовищно поглупела». Странно, что при его похотливости и немалом количестве «красавиц» (которым «платье задрав, видишь то, что искал»), ленинградская любовь 60-х никак Йосю не отпускала! А страшного соперника Бобышева нобелевский лауреат отказывается признать «поэтом», а именует «химиком» (по вузовской специальности – тогда и самого ИБ можно назвать «рабочим с завода зениток»). Впрочем, попробовал я почитать этого Бобышева – без всякого успеха. Дело в талантах, а не только в Профферах.
Про Шпаликова мне показалось лишним. Впрочем. Я с трудом представляю, кто это такой. Большим достоинством книжки является отсутствие там очерка о «троглодите» Маяковском и его чекистских бриках.  Тогда революционная пошлость перелилась бы через край.  Но вот про историю странного союза: Г-Иванов – И Одоевцева – почитать было бы интересно…



В.И.Шубинский
Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий.

Книга о любимом поэте не всегда интересна. ЖЗЛ, на мой взгляд, вообще неудачная серия. Мне эти книги кажутся  просто скучными (разумеется, это только мои оценки). Исключением можно считать том про Георгия Иванова – еще одного моего любимца. А вот Шубинский вроде бы старался, но  получилось как-то занудливо. Не пойму точно, почему. Читал не все, обращал внимание больше на периоды, в которые Ходасевич более всего проявил себя. То есть, на «Диск», берлинский и парижский периоды, но и тут пропускал части текста.
Что – жизнь Владислава Фелицитановича была гораздо менее интересной, чем его великолепная поэзия, интересная критика или захватывающие воспоминания? Или найдется кто-то, кто представит ее более захватывающим образом. (Краткий образец представлен в «Эдесской прохладе», например).



А.П.Чехов.
Собр. Соч. Т.17. Записные книжки, записки на отдельных листах. Дневники.

С Чеховым сложились сложные читательские отношения. С одной стороны, нравится его мастерская проза. С другой, читать-перечитывать его не тянет. Какое-то противоречие.  Возможно, оно содержится в культурной оценке, в мифе о «великой культуре».  Скорее, было наоборот – имело и имеет место великая культурная недосдача. Ну, да, вершины, к коим творчество Чехова, несомненно, относится были. Но возвышались они среди болот, пустошей и оврагов, то есть посреди разнообразной нищеты, пошлости и глупости.  Если посреди бараков и халуп воздвигнуть красивую виллу, то это не будет великой архитектурой. А у нас все именно так и строится. Тут же и миф про «великую литературу».  Допустим, если за прошлый век поставить на первое место Чехова (или другого), то за ним расположится от силы несколько десятков хороших или просто не ничтожных авторов. Ну, а дальше?..
В хаотичных заметках Антона Павловича это противоречие  чувствуется даже острее, чем в его знаменитых рассказах и повестях.



Паскаль Киньяр
Ненависть к музыке

Еще один «трофей» с выставки «нон-фикшен». Когда-то Киньяр мне сильно нравился, но потом его талант стал слабеть, просто, по причине старения автора. Но этот, относительно новый перевод сделан с издания 1990-х годов, то есть галл еще был в полной силе.
Еще он вовсю «эксплуатировал культурное наследие прошлого».  В прошлом веке оно казалось неисчерпаемым, но в цифровую эпоху стали видны его пределы. Возникло что-то вроде «пика добычи нефти». То есть запасы еще есть, но они не бесконечны. Расход «культурных ценностей» идет очень интенсивно, а вот создание подлинно нового и ценного в эпоху китча и постправды – это проблема.
Впрочем, на век Киньяра хватило. «Музыкальные»заметки уступают такому шедевру как «Секс и страх» и лучшим киньяровским романам, но тоже весьма интересны.
Хорош подзаголовок – «Короткие трактаты»; причем, я, как читатель, склонен считать «трактатом»  каждый «музыкальный» фрагмент, а не только их подборку.
Этак смакуешь их потихоньку, хотя и нет уверенности в том, что поймешь общий смысл прочитанного.  Или наоборот. «Музыка скрывает звуки».