Отзвуки души

      Казалось, что всю жизнь, с самого рождения, судьба-шалунья качала тщедушную  фигурку  Андрея  Лепесткова   на   бурных  волнах  океана   борьбы  и  душевного  поиска.  То она   устраивала   нашему   другу  адские  штормы,  то  бросала  посреди  моря   будней  в условиях полнейшего штиля. Но Лепестков,  упорно,  героически  сопротивляясь  всем  коварным  течениям, всё-таки держался на плаву. В этом  ему   всегда   помогала   музыка.

      Ещё   в  первые   школьные   годы  маленький  Андрюша  осознал,  что   его   жизнь   должна быть неразрывно  связана  с  миром  музыки  и  искусства.  Блестяще  окончив   музыкальную школу по классу балалайки, Лепестков  решительной  поступью  двинулся   в  училище. Там  он снова  стал лучшим  среди  струнников народного отделения. После   его   виртуозной   игры  на   отчётных  концертах  залы  рукоплескали  ему  стоя,   а   преподаватели  пророчили  Андрею  беспрепятственное  восхождение   на   вершину   музыкального   Эвереста.  Однако   талантливый   обладатель  красного   диплома,  озарив   физиономию  счастливейшей   улыбкой,  шагнул   за  порог   училища  и   тут   же   наткнулся   на   острые  коррупционно-бюрократические  вилы,  которые   направила   ему   в  грудь  проказница-судьба.  В  различных  ансамблях   и   оркестрах  города  Андрею  недвусмысленно  намекали   на  необходимость   стартового   финансового   вливания,  которое могло бы обеспечить  искусному   балалаечнику  успешное   становление  на   долгожданные  артистические   рельсы.  Мало   кого   из   руководителей  воодушевляли  и   вдохновляли на дальнейшие концертные подвиги саратовские переборы с виртуозными  вариациями,  сногсшибательно  исполняемые  Лепестковым  на   своей   звонкой  трёхструнной   подруге.  Мир   современного   искусства  требовал   не   первоклассной   игры,  а  лукавого  звона  монет. Тщетно  побившись за  своё  законное  место  на   сцене,  освещённой   чарующими  огнями  рампы,  Лепестков   отчаялся   и   причалил   с  балалайкой   к  берегам   своей   родной    музыкальной    школы,  где   и  пришвартовался   в   качестве  педагога.  И   течение   понесло   молодого  учителя   по   утомительным   волнам   глупой   повседневщины.

       С первых минут  педагогической  каторги  Андрея  с  головой  окунули  в  смрадное   болото   отчётов,  планов   и   всевозможных  журналов,  которые  приходилось    писать   килограммами.   Большинство    юных   учеников   всем   своим   существом   яростно  протестовало   против  неукротимого   желания   их   родителей  воспитать   из   драгоценных  чад  великих музыкантов. Лепестков ощутил  себя  промежуточным  звеном  в  недлинной  насильственной    цепочке   музыкального  истязания  подрастающего   поколения.  Встречая   несгибаемое   противление   многих   учеников  так   тщательно  навязываемому   им   миру   прекрасного,  Лепестков  недоумевал,  как   можно   не   полюбить   ту   пленительную   вселенную    музыки,   всё   то,   чем   жил   и  дышал   наш    педагог-балалаечник. От  осознания  тщетности  собственного  бытия  и  непробиваемого   равнодушия к  величественным   идеалам    искусства,   коим   он    служил  и  поклонялся,   Лепестков  стал  нервным,  раздражительным  и  взрывоопасным.  Он   неистовствовал,  психовал   и   орал  на  своих   бестолковых  подопечных,  упорно   не  желающих   проникаться  тягой  к  искусству. В  момент  гнева   наш   друг  становился  страшен.  Его   русая   чёлка  мгновенно   взмокала,  сбивалась  на   покрытый   каплями  пота   лоб,  узкие   очки,   лишённые    оправы  на   прямоугольных   линзах,   вмиг   запотевали,   губы   охватывала    пугающая   дрожь,   и  Лепестков  неминуемо  разражался   шквалом   самых   дьявольских  проклятий.  Учащающиеся  пароксизмы    ярости,  изливаемой   на    юных   учеников,  повлекли   за   собой  сумасшедший  ураган   жалоб  от   родителей.      Постепенно  порочный   круг   замкнулся,  зажимая    в  удушающей  хватке  совершенно  отчаявшегося  и   растерянного  педагога-балалаечника.

      Единственным   лучиком   света  на   омрачённом    пути  Лепесткова  оставался   подающий   надежды   ученик – Вася Стружкин,   до   беспамятства  влюблённый   в   балалайку   как   и   его   бедняга-учитель.  Лепестков   даже  планировал  поехать  с  Васей  на  краевой   конкурс,  оттачивая   со  Стружкиным  виртуознейшую   программу.  Но   и  столь  многообещающим  замыслам  неожиданно  наступил   крах.   Способный  Вася   за  неделю   до   конкурса   сломал  руку   на   уроке    физкультуры  и,  загипсованный   и  чрезвычайно  печальный,   остался   дома  вместо  заманчивой  конкурсной   сцены.

       Лепесткова  сразу   же   окутала  беспросветная   тьма.  Молодой  педагог   ходил   мрачный,  подавленный   и   замкнувшийся.   Финалом  педагогической   деятельности   Андрея  стала   очередная  приключившаяся  у  него  детонация  гнева.  Однажды,  узнав,  что   его   ученики – Квочкин  и  Овечкин, – объединившись  перед  уроком  сольфеджио,  на пару искурили  нотную  партию   песни  «Пойду  ль  я,  выйду  ль  я»,  Лепестков   вспыхнул   от   ярости  и  в  присутствии  своих  неразумных  воспитанников  сокрушил  алюминиевым  пюпитром   казённое    пианино  «Элегия»…

       Была   буря.  Горе-педагога,  растрёпанного,  в  запотевших   очках,   с  трясущимися   губами,   выперли   из   музыкалки.  Для   Лепесткова  начались   тягостные,   мучительные   дни…   Андрей   сутками  сидел   дома,  горько   плакал  и  наяривал   на   своей   любимой  балалайке  приволжские   страдания   в   обработке  Фомы  Газеткина.  Родня   Лепесткова  приняла   искреннее  участие  в  душевной    трагедии  музыканта.  Одни  советовали   проветриться  на   горнолыжном  курорте,   другие – съездить  в  лесной   санаторий,   а   умудрённый   жизненным   опытом   дядя  Паша  рекомендовал  обязательно забухать.  Но   наш   приятель,  как  говорили  светлейшие  и  проницательнейшие   умы   мировой   истории,  пошёл   другим   путём.  По  совету   брата   Алексея  он  вознамерился  пойти   на  какую-нибудь  работу.  Как   понимал   всеми   отверженный  музыкант, ему предстояла  кардинальная  смена  трудовой  деятельности.

      И   при  содействии   деда  Миши  баловница-судьба  забросила  Лепесткова   в  совершенно   чуждый  его  мировоззрению  профессиональный   коллектив – бывшего  педагога-балалаечника  устроили   штукатуром-маляром   в  ремонтную   бригаду…

                *     *     *
    
      Новая   деятельность  в  незнакомом  коллективе  сначала   чрезвычайно   напугала  переквалифицировавшегося  балалаечника.   Точнее   пугала   не  столько   сама  работа,  сколько  новые   сослуживцы.   Спецов    было   трое,   и   это   трио   выглядело  ошеломляюще-сногсшибательно.

      Бригадиром   был  громадный  бритый   верзила,  поразительно  напоминающий  тюремного   вожака.  Смотрелся   он   так,  словно   неделю   назад   откинулся  с  зоны  и,  чтобы   как  можно  скорее   смыть  с   себя  печати  прошлого  и   избавиться  от   лагерных   замашек,  кинулся   утверждать  своё  положение   в   обществе  созидательным   трудом  в  ремонтной   бригаде.  Он   тяжёлым   шагом   ступал   по  планете,  глядя   на   мир   суровым   взглядом.  Иногда   мрачная   громадина,   пытаясь  усладить  свой   слух,   включала   на   потёртом   смартфоне  некое   жалкое  подобие   музыкальных  композиций.  И   потрёпанный   гаджет,  захлёбываясь   и  стеная,  выдавал  примитивный   мотивчик,   на   фоне  которого  какой-то  неведомый  безголосый   дядя  хрипел  убого  рифмованные   куплеты   про   лагеря.   

      Вторым   коллегой  Лепесткова   значился  тощий, почти мумифицировавшийся  ремонтник   с  глубоко  ввалившимися   глазами   и  кожей   землисто-серого   цвета.  В  губах  он  всегда   сжимал  погнутую   удушливо  смердящую   сигарету.  И   только   одна  цигарка   догорала  до   фильтра,  как  в  тот  же  миг  на   её    место  водворялось  новое   курево.  Курил   он   повсеместно   и  постоянно,  освобождая   рот   от  сигареты  лишь   на   время   обеденного   перерыва.  От   серого   доходяги    за  полтора   километра   разило  ядовитым  дымом  горящего   табачища.  В  основном,   курящая   мумия   работала   молчком,   а  все   извергнутые  ей   фразы    были  в  высшей   мере  корявыми   и   неуклюжими.  Речевая  манера  вечного  куряки  неизбежно   наталкивала   на   мысль,  что  в   его  черепе  вместо  мозгов   содержится   пепел.  Только  спустя   полторы   недели  совместного   труда   Лепестков   узнал,  что  зовут   худосочного  мастера  Серёга  Худобедов  и   что   раньше   он   работал  бетонщиком  в  ДСУ.

      Третьим,  оставшимся  сослуживцем   по   ратному   подвигу,  был  необъятно  толстый,  почти  шарообразный  Жора.  Жора    был   славен   тем,  что  все   работы   независимо  от  уровня   их  сложности  он  выполнял   левой   рукой,   правой   же   он   беспрерывно  питался.  Заявляясь  с   утра   на   работу,   толстенный   спец  транспортировал  с  собой  увесистую  сумку,  набитую  всевозможными  бутербродами  и  пузатенькими   термосами.  К  концу   дня   содержимое   сумки – всё   до  последней   крошки – неизбежно   перекочёвывало  в  бездонное   нутро  круглого   работника,   и   довольный  Жора  с  опустевшей    сумкой   и  чувством   выполненного  профессионального   долга   отплывал   к   дому.

      В  столь  колоритном   коллективе  и  предстояло   трудиться  Лепесткову,  осваивая  новую   специальность  штукатура-маляра.  Поначалу  Андрея  терзали   ужасающие   мысли,  что  его  поместили  в   общество  каких-то  уголовных   элементов,  которые,  не  моргнув   глазом,  способны  на   самые   шокирующие   преступления  и   вопиющие   деяния.  Сперва   он   даже   допускал,   что  сомнительная  шайка  в  один  прекрасный  день  набросится  на   него,  перережет  ему   обойным  ножом  горло  или  насмерть  просверлит   его   горемычное   туловище  перфоратором,  а  потом,   дабы   скрыть  следы   своего  злодейства,  непременно   закатает  изувеченный   труп  в   асфальт.  Именно   с   такими   жуткими   мыслями  балалаечник  первые   дни  ходил   на   работу.  И  разводя   в  огромном   ведёрке  извёстку,   он   одним   глазом   вёл  пристальное  наблюдение  за  громадным   бритым  бригадиром,   а  вторым   косил  в  сторону  неустанно  насыщающегося  бесконечными   бутербродами  Жоры.  Дымящего  сигаретой   дистрофика  Андрей  почему-то не  страшился,  полагая, что с  ним  способен  справиться  даже   такой,   состоящий  в  весовой   категории  муравья  педагог-балалаечник.

      Незадачливые  спецы   сначала   приняли  Лепесткова  весьма  настороженно.  Они  недоумевали,  за   каким  дьяволом  им  в   бригаду  навязали  этого   причёсанного  очкаря-интеллигента,  который   ходит  в  новом  отутюженном   рабочем   комбинезоне  и   мешает   в  ведре  известь  такими   движениями,  словно   уберегает   от  пригорания  манную   кашу  на   раскалённой    конфорке.

      Постепенно  трудящиеся  привыкли  друг к  другу и  уже  не   косили   очами,  ожидая  какого-либо   подвоха   или   страшного   злодеяния.  Лепестков   уразумел,  что  его   новые   компаньоны – всего   лишь  самые   обычные  мастера,  не  способные   на   грабёж,   разбой    и   насилие. Сногсшибательная   троица  же   уяснила,  что  Андрей – отчаявшийся,  несчастный   бюджетник,   бывший   педагог,   тщетно   пытавшийся  продвигать  идею  мирового  просвещения  за   нищенскую  награду   в   виде  МРОТ.  Они   даже   по-дружески  окрестили  новоиспечённого  коллегу  «Дюханчиком»  и   оказывали   ему   посильное   содействие  на   пути   освоения  штукатурно-малярной  профессии.

       Единственным,  что   разделяло  ремонтную   бригаду  нерушимой   бетонной   стеной,  была   бездонная   культурная   пропасть,  через  которую  Лепестков   пытался   наладить  жалкий,  зыбкий,  качающийся  мостик.  Он  страстно   желал  хоть   на   маленький   сантиметрик  приблизить  своих   дремучих   коллег   к   миру   прекрасного.

      Усаживаясь  за   сдвинутые  и  покрытые  прошлогодними   газетами  табуретки,  на   коих   чинно  возлежали  скромные  обеденные   харчи  ремонтников,  Андрей   торжественно   добывал   из  кармана   свой   смартфон  и  громко   взывал   к   чавкающим   сотрапезникам:
   –     Коллеги!  Я  понимаю,  что  совмещать  пищу  духовную  с  пищей  телесной  весьма  некорректно  и   неправильно,  но   другого  выбора  у   нас   нет.  Я,   как   музыкант    и   педагог,  предлагаю   вам   начать  знакомство   с   чарующим   миром   музыки.  Начнём   наше   знакомство  с  классики. Акцентирую   ваше  внимание,  друзья,  что   настоящая   музыка – это своеобразные   отзвуки   души  композитора,   отражения   его  самых  сокровенных  глубин  сознания,  воплощённые   в   магии   звуков.  Ведь   музыка   идёт  из  самого   сердца,   из  самой   души,  а   самая   восхитительная  музыка  непременно   исходит   из   самой  невероятно замечательной  и  чистой  души.  Конечно,   вы   можете   мне   справедливо   возразить,  что  классики    были   далеко   не   ангелами,  порой  они  показывали  себя   достаточно  противоречивыми,   вздорными   и   даже  несколько   безумными   людьми.  Но – их   души  были   и   остаются   прекрасными!  И   об   этом   сквозь   века  нам  говорят   их   изумительные   творения.  Итак,  коллеги, – объявлял  тоном   циркового  конферансье  Лепестков, –  вашему   вниманию   будет   предложен  Концерт  №1   для   фортепиано   с   оркестром  Петра  Ильича   Чайковского!  Попытайтесь  проникнуться  к  этому   поистине  шедевральному   творению! –  И,   тыкнув   пальцем   в   дисплей   смартфона,  наполненный   пафосом  Лепестков  бережно  укладывал  разразившийся  серией   мощных  аккордов  гаджет   по  соседству   с  луковицей   и  колбасными  бутербродами.

     Обеденное   помещение  мгновенно   наполнилось  впечатляющим   вихрем   величественных   звуков.  Озарённый   блаженством  лик  балалаечника  сиял  как  тысяча  зенитных  солнц.  Однако  в  непосредственной   близости  от  воспарившего   в  неведомые  выси  Андрея  сидел  шарообразный  Жора  и,  силясь  проникнуться  чувствами  к  концерту  Петра  Ильича,   трескал  заварную   китайскую    лапшу   с  креветочным   соусом.  Тут  же  хмурый  твердолобый   бригадир  мазал   на   сухой  до  невозможности    батон  печень  трески,   добывая   её   тупым  перочинным  ножичком  из  искорёженной   консервной    банки.  Серый   табакокурильщик,  доведя   до   финала  своё   насыщение,  хлопал   себя   по  карманам   комбинезона,  пытаясь  отыскать  новую   пачку  сигарет.

      И  наш  вдохновлённый  восхитительной  мелодией  друг,  узрев  творящиеся  в  окружающей   действительности  акты   равнодушия,  простреленным   навылет  соколом  стремительно  низвергался  на   грешную   землю.  Его  искусство,   те   отзвуки   великих   душ,  коими   он   невероятно   восторгался,   были   неимоверно   высоки,   чтобы    их  могли   понять   и   прочувствовать   его    бригадные   компаньоны…


                *     *     *

       Однажды  славный  трудовой   коллектив,  в  рядах  которого  Лепестков  тщетно   пытался  продвигать  культуру,  получил  ответственное   задание  на  новом   участке  ремонтного   фронта.  Столь  колоритная   бригада   мастеров  уголовно-интеллигентного  вида  должна   была   заняться  починкой   чертога  какого-то   седовласого  старца,  похожего   на  стародавнего   гусляра  из   русских   былин.

       Белоснежный   дедуля   проворно  сновал  из  комнаты  в  комнату,  деловито  поясняя,  каким  ему   грезятся    после   ремонта   его   хоромы.  Но  совсем  скоро  старичка   оттеснила  в  сторону   его  высокая   властная  дочь  с  голосом  полководца  и  манерами   бизнесмена-хищника.

   –     Не  слушайте   его, – тихо  шепнула  она   на  ухо  бегемотоподобному   бригадиру. – Ему   мы  купили  однокомнатную  гостинку  в  новом   фонде,   только   он   о  ней   пока   не   знает.  Кое-какие  вещи  уже   увезли   туда:  диван,  стулья,  шкаф…  Здесь  же   остался   всякий   хлам,  который   вы   выбросьте,  когда   старик    уйдёт.  Эта  квартира   нужна   нам  с   мужем,   а  дедушке   хватит и  гостинки.  Главное,  чтобы   он   не   догадался,  что   мы   выкинули  его   старьё!..
   – …А    в  этой   комнате   я  буду   музицировать   на   клавесине! – вдруг  подскочил  к  бритому  бригадиру  дедушка   и  самозабвенно  закатил   глаза.  – О-о,   если   б  вы  знали,  как  я  раньше  выступал  на   сцене  филармонии!.. Чёрный   фрак,  ослепительная    бабочка!..
   –   Обои  снять,  углы   выдолбить   и  запенить.  Люстр   не    будет,  смонтируете  потолочные   светильники   в  нишах   из   гипсокартона,  ну   это   обговорим   уже   по   ходу   дела, – голос  с  железными   интонациями  гремел  в  пустой   комнате,   чётко   обозначая   цели   и   задачи   для   ремонтной    бригады.

      Услышав  краем   уха   суть  диалога  властной  заказчицы   и  сурового   бригадира,  наш  друг  почувствовал,  что   сам   невольно    втягивается   в   какую-то   мерзкую,  отвратительную  махинацию   по   обману  старого  доверчивого  человека. Он,  сверкнув  в   маленьких   линзах  очков   отблесками    пламени   справедливости,   уже   хотел   было  ринуться   в   яростный  словесный   бой  с  беспощадной   бизнес-леди,   но   жестокая  женщина  уже  шагнула  за  порог   пустой,  обречённой  на  ремонт  квартиры.

   – Я  буду  приезжать  каждый   день    вечером.   Покажете  мне   всё   сделанное   за   день. –  И  гражданка  с   камнем  вместо   сердца  утянула   за   собой   к  лифту   седого   дедулю,  чей   восторженно  митингующий  голос   ещё   долго   разносился   гулким   эхом   меж  серых   стен   подъездного  пространства.
 
   – Это  подлость! – взвизгнул  Лепестков, сжав   кулаки  до побеления. – Это   наглая ложь!  Деда   просто-напросто  ду;рит  родная   дочь!  И   мы   должны   этому потакать?!  Михалыч, – Андрей  с  вызовом  глянул  на   мрачного   бригадира, - мы  не   имеем   никакого  морального  права  содействовать   этой   фурии!
   –  Это   их  личное  дело,  кто  кого  ду;рит  и  обманывает, – монотонным  басом  ответил   Андрею  бригадир. – Нам   платят   деньги,  мы  ремонтируем   и  не   лезем   в  их  жизнь.
   –  Так  нельзя! Неужели  вам  всё  равно? – Бывший  балалаечник  негодующе  воззрился  на  своих   компаньонов. – Откуда  у   вас  столько  равнодушия?  Откуда?  Неужели  деньги  абсолютно  затмили  вам  глаза  и  вытравили  из  вас  всё  человеческое???

      Но  в  столь  эмоционально-напряжённый   момент  в  пустой,   без   мебели   комнате  вдруг  возник  шарообразный  Жора  и  переориентировал   внимание  возмущённого   Лепесткова.  Одной  рукой   Жора  удерживал  многоэтажный   бутерброд,  во   второй   же   он   нёс   рамку   с  портретом  композитора  Мусоргского.  Усталые  глаза  композитора  печально  глядели  с   картины  на  весь  этот   сумасшедший  мир.  Картинному   деятелю   было  всё  равно,   куда  его   понёс  ненасытный   строитель   и  что  с  ним   сотворят   в  ближайшем   будущем.

   –  Михалыч,   а   эти   художества   тоже   на   помойку? – громко  обратился  к  бритоголовому начальнику Жора и  смачно  стиснул   челюстями   своё   вечное   кушанье.

      Лепесткова  будто  шарахнуло  тысячевольтовым  разрядом.  Округлив  глаза,  Андрей  в   стремительном   порыве  кинулся   к  толстопузу   с  портретом.

   –   Не  сметь! – возопил  экс-педагог. – Это  Модест  Петрович  Мусоргский – великий  русский   композитор,   участник  «Могучей  кучки»*,   автор   опер  «Борис  Годунов»   и  «Хованщина»!  Не   трожь   творца   прекрасного! – Андрей   хищной   хваткой  вырвал    портрет   из   рук  жующего  Жоры.
   –     На,   на!   Не   ори   только! – покорно  расстался   с  картиной   толстый   шабашник.  Он   даже   прервал  поглощение   бутерброда,  опасаясь,  что   питание   в   столь   нервной   обстановке  может   пагубно   отразиться   на   его   пищеварении. – Почём   я   знал,   шо   это   композитор?
   –    Знать  надо! – прижимая к груди  портрет, бросил  Андрей. – Его  перу  принадлежит  «Ночь   на   Лысой   горе»,  «Картинки   с   выставки»!
   –  Ладно-ладно, убедил, – сдался прожорливый  спец,  вновь   впиваясь  зубами  в  любимое  лакомство. – С  виду   мужик   как   мужик,   а   оказалось – композитор.  Посмотри,   Дюханчик,   там  в   комнате   ещё   один   висит.  Может,   он  тоже   написал   эти…   как   их?  Картинки   с   мусорки!
   –   «Картинки   с  выставки»! – с  нескрываемой   злостью  поправил  невежественного   компаньона  Лепестков,   устремляясь   в   соседнюю   комнату.

       На  стене  с   выцветшими,  некогда   живописно  разукрашенными  обоями  был   закреплён  чёрно-белый  портрет  почтенного  бородатого  старца  в  аккуратных  круглых   очках.

   –    Это  же  Николай  Андреевич  Римский-Корсаков! – вдохновенно  выкрикнул Андрей,  подскакивая   к  портрету. – Автор  «Полёта   шмеля»!
   –      Шмеля?   Биолог,   что  ли? – бестолково   изрёк   Жора   с  бутербродом.
   –    Композитор! – едва  не   рыдая   от   досады  на   невежественного  коллегу,   вскричал  Лепестков. – Николай  Андреевич – величайший   композитор  девятнадцатого  столетия,   автор   опер…
   –    Тоже   член  «мощной   кучи»? – пытаясь  изобразить  заинтересованность,  спросил   толстяк.
   –    «Могучей  кучки»,   а   не   кучи! – глаза просветителя, возбуждённого  горячкой   перебранки,    наполнились  горькими  слезами   обиды. – Да.  Член.

        Балалаечник  тотчас  замолчал  и,   повернувшись   спиной    к   жующему   Жоре,  приблизился   к   стене   с  монохромным  портретом.   Андрей   бережно   снял   картину  в   деревянной   рамке  и,    отставив   её   на   расстояние  вытянутых   рук,  благоговейно   посмотрел  на  чёрно-белый   лик   композитора.
 
   – Не  сметь   ничего   выбрасывать! Если   они   не   нужны   прежнему   хозяину,   я  заберу их  себе  домой. Спрошу у старика  и  заберу. – Лепестков  с  двумя  изображениями  под   мышками   решительно   вышел   из  комнаты…

       Следующий  день  бригада   славных  умельцев  провела  за   увлекательным  занятием   снятия   обоев.  Когда   обои   были   бесследно  удалены   и   удалые   мужички  приготовились  выдалбливать  углы,  пустующие  просторы  комнаты  вдруг  огласились  тревожно-мрачноватыми  аккордами  бетховенской  симфонии,  доносящимся  из  соседней   квартиры.

   –   Тихо! – насторожился  Лепестков,  поднимая    ввысь   ладонь.  Физия  довольного  учителя  мгновенно   расплылась   в  благостной   улыбке. – Слышите?  Это  Людвиг  ван  Бетховен!   Симфония  № 5,   до  минор!
   –  Та-та-та-тааам! – снова  раздалась  из-за  стены  угрожающая  главная  тема  известной   симфонии.
   –   «Так  судьба  стучится   в  дверь» – так   великий  композитор  говорил  об  основном   мотиве   своего  шедевра, – просветительским  тоном  поведал  своим  коллегам  Лепестков,  не  переставая  лучиться   восторгом.

       Но  в  следующую  секунду  все   стуки   судьбы   в   исполнении  симфонического   оркестра  были   заглушены  потрясающе-бешеным  грохотом  впившегося  в  бетон   перфоратора.  Адский   рёв   инструмента  утопил   в   акустическом   хаосе  звуки  аудиозаписи,   включенной   соседями.

       Вздрогнувший  Лепестков  волчком повернулся   к  орудующему  беснующимся  перфоратором  бригадиру  и,  словно  подброшенный  мощнейшей   пружиной,  подлетел   к  лысому  начальнику.

    –  Прекратить! – взвизгнул  Андрей,  повисая   на  волосатой   руке   бригадира.  Балалаечник,  стреляя   из-под   очков  испепеляющими   молниями,   с   неистовой   силой  деранул  на   себя   перфоратор,  полностью   овладевая  затихшим   инструментом.

       Гориллообразный  предводитель  ремонтников  в   страхе   отпрянул   к  окну.  Он   и   подумать   не   мог,  что   в  доходной   и  щуплой   фигурке  жалкого   очкарика     таится  такая  фантастическая   сила.

   –   Всё-всё,  Дюханчик!  Не  психуй! – загораживаясь  ладонями,  пятился  перепуганный    бригадир. – Никто  не   будет   шуметь,   послушаем   судьбу    из   симфонии!

       «Шут  его  знает,   этого   очкастого  интеллигента! – боязливо  размышлял  бритой  головой  начальствующий  верзила. – Он  только  с  виду  мелкий,   а  силища – жуть!   Может,  психический   какой…  Бахнет   ещё   чем-нибудь  по  роже  или  сверлом   пырнёт,  и  с  него  спросу   нет.  Лучше   послушаться».

        И   ремонтное   трио  по   дирижёрскому   взмаху  громадной   ладони  своего лидера   уселось  на   паркет   слушать  грандиозную  симфонию,  транслируемую  соседским   магнитофоном.  Жора   даже   перестал  поглощать  свои   бутерброды.

       Андрей,  держа   на   коленях   выключенный   перфоратор,   как   конвойный   из   тюремного   караула,  сжимающий   заряженный    автомат,   сидел   чуть  в  сторонке,  направив  на   своих  перепуганных  коллег  грозное   сверло.  Его   физиономия   светилась от внеземного  блаженства,  и  было  видно,  что  Лепестков  кайфует  каждой   клеточкой   своего  горемычного   организма  от   звуков   шедевральной   симфонии.
 
       Почти   час  присмиревшие  мастера  сидели   на  голом  паркете   в  позах  турецких   султанов.  Когда  же  симфония  за  стеной  отгромыхала,  мрачный   бригадир  начал  вздыматься   с   пола,  протягивая   гигантскую   руку   к  своему   долгожданному   перфоратору:
   –   Ну,  Дюханчик,  давай   дальше   работать!  Послушали  судьбу – и  нормуль.  Давай!..

       Но   из-за   стены  вдруг   донеслась  новая  магнитофонная  композиция.  Теперь   там   выголашивал   какой-то  неведомый   певец,  ловко    достигая   голосом  довольно   высоких  нот.

   –   Сидеть! – скомандовал  моментально  рассвирепевший  Лепестков  с   перфоратором  и   тут же объявил оттаявшим  тоном: – Пётр  Ильич  Чайковский,  опера  «Евгений  Онегин»,  ария  Ленского  «Что   день  грядущий   мне   готовит?»
   –   Вот   бля-яха… – сокрушённо  вздохнув,  вновь   опустил   на   паркет   свой   грузный    зад   бритый    бригадир. – Ну,  что   день  грядущий  нам   готовит – сказать   трудно,   а   вот  вечер   нам   обещает   каюк…  Придёт   хозяйка,   а  у   нас   ни   черта   не   сделано…  Такой   пистон   вставит!

       Почти  дотемна  соседский   магнитофон  выдавал   то   арии,   то  каватины,   то   сюиты,  которые  Лепестков   сходу   определял   на   слух  и,  направляя   на   изумлённых  коллег  угрожающее  сверло,  велел  безоговорочно   внимать   музыкальную   классику.
 
   –    Дюханчик,  я  кушать   хочу!  У  меня  так  язва   будет!  Ну,  Дюханчик! – умоляюще  канючил  толстопузый  Жора,  протягивая   руки   к   своей  заветной   сумке  с  продовольственным   запасом.

       Наконец  пустая   квартира   содрогнулась  от   громоподобного  раската   дверного  звонка,  который   пугающим   эхом  отразился   от   серых  неровных  стен,  заглушив   весь   магнитофонный   концерт  соседей.  Явилась  властная   хозяйка.

       Суровая  заказчица,  громко   цокая   каблуками  по  голому   паркету,   быстро  прошла   в  комнату  и   замерла,  непонимающе   взирая   на  сидящих  на  полу  ремонтников  с  поджатыми   на   восточный   манер   ногами.

   – Всё, кердык, мужики… – обречённо  констатировал вечно молчаливый  серый   любитель   табака.
   –   Я  не  поняла, а  что – сегодня  выходной? – голос  безжалостной   хозяйки  заставил  вздрогнуть  всех,  даже  расхрабрившегося   Лепесткова  с   перфоратором.
   –   Нам  судьба   стучалась   в  дверь,  потом   мужик   выл,   в  общем,   мы    даже   не   кушали… –  жалобно  проблеял   толстый  Жора.
   –    Какая   судьба?  Какой   мужик?  –  готовая   разразиться   молниями  хозяйка  орлом  взвилась  над  притихшей   бригадой.
    –   Света   не    было,   щас   только   дали, – соврал  верзила-бригадир. – Вы,  Зинаида  Дмитриевна,   не   ругайтесь,  завтра   всё   сделаем.

        Когда  грозная заказчица покинула пределы ремонтируемого  жилища,  бритоголовый   лидер  вырвал   из   рук   притихшего  Андрея  давно  молчащий   инструмент  и   прорычал:
   –  Скажи  спасибо,  что   сегодня   отбрехались!  В   следующий   раз    такое   не   пройдёт.  Меломан,  бляха-муха!..

       Спасительная   ложь   руководителя  ремонтного   квартета  на   неопределённый   срок  отодвинула  грозы,   тайфуны  и   прочие  катаклизмы,  которые   была   готова   обрушить  на   головы  незадачливых  мастеров  суровая   заказчица.  Следующий   день   удалые  специалисты  провели   за   ударным   трудом.  Они  с   усердием   очумевших  дятлов  громыхали,  выдалбливая   углы   комнаты  и   стараясь   довести   их   до  строгих   геометрических  идеалов.

       К  вечеру,  завершив   громоподобную   долбёжку,  запылённые   по   самые   брови  умельцы   принялись  собирать  безобразные  куски  старой   отвалившейся   штукатурки  и  цемента.

   –   Сейчас  заодно  вынесем  на  помойку   и  весь   тот   хлам  из  соседней   комнаты, – спрогнозировал  дальнейшие   действия   лысый   лидер.
   –  Хорошо,   Михалыч, – покорно  кивнул   землистый  Серёга,  орудуя   кривым   размочаленным   веником.

        И  в   самый   разгар   уборочных   работ  тощая   фигурка  Лепесткова  в  сизом   от   цементной    пыли   комбинезоне  встрепенулась,  словно   на   него  выплеснули  ведёрко  ледяной   воды.

   –   Коллеги! – засуетился,  хлопая  себя   по  карманам,  Андрей. – Чуть   не   забыл!  У   моей  тёти  в  Иркутске  сегодня  день  рождения!  Юбилей! Вот беда-то,  чуть  не   прозевал, совсем  заработался! У них там уже  поздний  вечер,  надо  успеть  поздравить,  пока они   там   ещё  спать  не  легли.  Я  щас!  Махом! – И   наш  суматошный   приятель  пулей   вылетел   из   дома,  сжимая   в   руке  плоский  корпус   смартфона.

       Во  дворе   было  свежо,   по-вечернему   тихо  и  даже   как-то   по-особенному   уютно   в  сравнении   с  ремонтируемой   квартирой,  пока   что   теряющей  все  явные  признаки  жилого  помещения  и   превращающейся   на  время  в  пустой   и   обшарпанный  каземат.  Закатное  солнце  изливало  густой  оранжевый  свет  на   однотонно-дымчатые  ящики   девятиэтажек.  Лёгкий  прохладный   ветерок  еле   слышно    шелестел  тополиной   листвой.  Идиллию  вечернего  двора  нарушала  лишь неугомонная   троица  шкодливых  пацанов,  разводившая  костёр   из  разнообразного   хлама,  который   образовывал  грандиозную   кучу  около  трансформаторной    будки.

       Набрав  номер  далёкой   тёти-именинницы,  Лепестков   прислонил  плоскую  трубку   к   своему  оттопыренному   уху   и   стал   ждать.  Пока  его   барабанная   перепонка,  приученная   к  гармоничным   мелодиям,  содрогалась  от  грубых  монотонных  гудков,  Андрей   с  любопытством  смотрел,  как   под   художественным   руководством  дворовых   проказников  рыжие   огоньки   заплясали  на   неровных  скатах  мусорного   холма.  Лепесткову   сразу   вспомнилось    детство.  Пред   его   глазами  будто  распахнули   огромную   красочно  иллюстрированную  книгу  автобиографии.  Одна  за   другой  перед   ним  всплывали  яркие  картинки  безвозвратно  ушедших  лет.  Вот   они  с  пацанами  разводят  во   дворе  колоссальный   кострище,  послуживший   поводом  необыкновенной   паники  у   вечно   бдительной  бабы  Паши  с  последующим   вызовом  пожарных   и  логическим   завершением  в   виде  домашней  порки   малолетних  пироманов.   Вот   они  с  теми   же   недавно  выпоротыми   шалунами-рецидивистами  кидают   в   мутную  лужу   карбид,  восхищённо   любуясь   пузырящейся   водицей.  Вот   те   же   мальчишки,  едва  не   задыхаясь   от  восторга,  дуют  приторно  пахнущие  липучие   пузыри  зарубежных  «бубль-гумов».  Вот…  Но  альбом   сладостных  воспоминаний  вдруг   резко   захлопнулся  на   самой  ностальгической   странице – на  том  конце  провода  ответила  тётя-именинница.

       Лепестков,  отвернувшись   от  разгоревшегося   на  мусорной   куче   пламени,  двинулся   под  кроны  взволнованно  шелестящих  тополей,  одаривая   далёкую  тётушку  щедрыми  порциями  пожеланий.    И  в  тот   самый   миг,  когда   поздравительная   речь,  адресованная  родственному   имениннику,  неизменно   перетекает  в  словесный   волейбол   о   новостях   в  жизни  беседующих  сторон,   из   подъезда   появились  толстопуз  Жора  и  дымящий  своим  вечным   куревом  Серёга.  Они,  сбросав   в  мусорный   контейнер  пухлые  мешки,  отряхнули   ладошки  и   быстро  скрылись   в  подъезде.   Но   уже   менее   чем   через  минуту  незадачливая  парочка   вновь   явилась   из   подъездного   мрака.    Жора   тащил    объёмный   ворох  пожелтевших  листков  и  тонких  тетрадочек,  курящий  Серёга  же  пёр   за   покривившийся   гриф  старую,  страдальческого   вида  гитару.  Приблизившись  к  полыхающему  кострищу,  толстяк   разжал   руки,  скармливая  прожорливому   пламени  свою   бумажную   ношу.  Следом   за  ним  в  безразлично-безжалостную   пасть  костра  тощий   куряка   сунул  скорбно   молчащую    гитару.  Её   печальное   тело  тут же   покрылось  жуткой   чернотой  безобразной   копоти,  горькой   слезой  непрощённой   обиды  сверкнул  по  искривлённому  грифу   лак…

       В   миг,  когда   беснующиеся  языки  пламени  вились  в   своей  страшной   пляске  на  стонущем   теле  гитары,  свежий  порыв  невесть  откуда   налетевшего  ветра  выхватил  из   огненного   хоровода  один   горящий  с  угла   листок   и   бросил  его   под  ноги  вдохновлённо  беседующего   с  тётушкой   Лепесткова.  Увидев   у  своего   башмака  горящую    бумагу,  Андрей  скользнул  по   ней   беглым  взглядом,  безошибочно  определив  на  корчащемся  почерневшем  лоскутке  линии  нотных  станов,  покрытые  мелким   бисером  неведомой   мелодии.  Балалаечник  мгновенно   обернулся  к  полыхающему  костру,   и   дикий   ужас   обуял  душу   нашего  впечатлительного  приятеля.  Исторгнув  вопль  пронзённого  насквозь  гепарда,  он  моментально   оборвал  телефонный   диалог  и,  выронив   наземь  смартфон,  стремглав  кинулся   к   бушующей   стихии.

   –   Вандалы!  Варвары!   Фашисты! – истошно  завопил  Лепестков.

      Он  молнией  подлетел  к  рыжим языкам  огня  и,  нисколько   не   боясь   обжечь   рук,   выхватил   за   гриф   из  кровожадной  пламенной   пасти  горящую   гитару.

   –    Дюханчик!   Ты    чего? – кинулся   к   нему   толстый  Жора.

      Лепестков,  отскочив  от  жуткого  костра,  кинул  гитару   в  песочницу  и  спешно  принялся  забрасывать  её   закопчённое   туловище  серыми  россыпями  песка.

   –   Дюханчик! – подлетел  к  Лепесткову  тощий   Серёга,  быстро  выдернувший   изо  рта  дымящую  сигарету.

       Возившийся  в  песочнице  Андрей   был   страшен.  Взмокшие  волосы   растрепались,  некогда  пышный   чуб  прилип  к  покрытому  копотью  лбу,  наполненные  горькими   озёрами  глаза  отражали  всполохи  беснующего  невдалеке  пламени.  Лепестков   чувствовал,   как   внутри  его   тщедушного    тельца  начинает  раскручиваться  неистовая   пружина  ярости.  Ещё   мгновение   и  потоки  неудержимого  гневного   цунами  захлестнут  всё    и  вся.

   –    Дюханчик,   что  случилось? – вывалился  из  подъездных  дверей  верзила-начальник  с  четырьмя  здоровенными   мешками  мусора.

       И   тут  эмоциональный   вулкан  начал  своё  неизбежное   извержение…

   –    В-вы!  В-вы! – с  нескрываемой   ненавистью  бросал  своим  сослуживцам   стоящий  в   песочнице  Андрей. – Вы – жалкие,  первобытные,  стоящие   на   самой  низкой   ступени   развития  человекоподобные   существа!  Именно – человекоподобные! В   вас   не   осталось   ничего   людского,  никакой   души – ничего!  Только   скопище   инстинктов,  которое   помогает  сохранить  ваше  скотское   существование.  Равнодушие,  с  каким  вы  влачитесь  по   жизни,   испепелило   всё   человеческое   в   вас,   и   этим   же   равнодушием  вы   отравляете   окружающий   мир.  Оно   как   жадный   паразит  поглощает своих  новых   жертв.  А   вы   этого   не   замечаете,  не   хотите  ничего  исправлять  и   исправляться   сами.    Я  пытался,  искренне   надеясь,  пробудить  в   вас   задатки  доброты   и  сердечности,   я   страстно   желал,  чтобы   ваши  зацементировавшиеся,  скованные   цепями   равнодушия   сердца   снова   ожили   и   застучали  с  новой   силой!  Я  старался   научить   вас   любить   прекрасное, хотел,  чтобы  вы   взглянули   на   мир  с   другой  стороны…  Но  всё    бесполезно,   теперь   я   это   вижу.  Вас   не   трогает   ничего:  ни   восхитительные  отзвуки  чьих-то   великих   душ,  ни   даже   та   трагедия  по   обману  старого,  немощного   человека,  в  которую   вы   пытаетесь   втравить   и  меня!  Неужели  вы   не  понимаете,  что,   идя   на   поводу  у  денег,  вы  готовы  раздавить,  растоптать,  уничтожить  весь  тот   былой   чудесный   мир,  в  котором   жил  этот   милый   старик.  И   всё   потому,   что   его  проклятая   дочь  платит  вам  эти   чёртовы   бумажки!  Равнодушие   и   жажда    бесконечной   наживы  убили в вас человеческое! Понимаете? Что  вы  наделали?  Что? – Лепестков,  сокрушаясь,  поднял  за  кривой  закопчённый гриф  гитару. – Она…  Она  же – живая! А  вы  её…

       Вдруг   лицо  Андрея  исказило  вселенское  страдание,  он   сгрёб   ладошкой   с  переносицы   свои  интеллигентские   очки  и,  повернувшись   и  перешагнув  низенькие  бортики  песочницы,  побрёл   прочь,  сжимая   в   руке   гриф   спасённой   им   от   гибели   гитары.  Плечи  Лепесткова   мелко   неритмично   подрагивали.

      Наш   друг,  оставив   позади   три   окаменевшие   фигуры,   достиг  высокого   тополя  и  медленно   опустился   на   землю   у  его  мощного   ствола.  Он  уткнулся  носом  в  согнутые  колени,   и   открывшиеся   клапаны  его   мятущейся   и   страдающей  души  дали  волю  горестному  потоку  эмоций.

      Он   не   слышал,  как  кричала  на   расшалившихся   поджигателей   тётя  Галя   со  второго   этажа.  Он   не   слышал,   как   чьи-то   возмущённые   отцы  заливали  водой  разнуздавшийся   кострище.   Он   ничего   не   слышал,   ему   было   больно  и   невыносимо   обидно   от   людского  равнодушия   и  собственного   бессилия.

      Из  тягостного   тумана  Лепесткова  вырвал  голос  толстопуза  Жоры.

   –   Андрей! – несмело  обратился   пузан  и коснулся   его  плеча  рукой. – Андрей,   иди   посмотри,   там   в   той   комнате  аппарат  такой, старый  лежит,  с  трубой,   и   кружочки   чёрные   к   нему…
   –   Пластинки, – послышался  голос  стоящего  рядом  худого  Серёги.
   –  Да,  пластинки, – согласился  Жора. – Ты,  Андрей,   погляди,   может,   он  того…   хороший…   Мы   не  стали…

        Но договорить ремонтникам  не  дал  будто  обрушившийся  с  небес  металлический  голос  жестокой   хозяйки:
   –   Нет,  я  не  поняла – у  них опять выходной!  Они  опять  прохлаждаются! Вы  что –  уже   всё   сделали?  А?
   –  Нет, – ответил  громадный   бригадир,  вставая   со  скамеечки. – Ни  черта   не  сделали  и   не   будем    больше   делать.  Как  вам   не   стыдно,   Зинаида  Дмитриевна,  обманывать  своего  престарелого  отца,   можно  сказать,   выселять  его   из   собственной   квартиры!  Вы   нашими   руками  хотите  разрушить  тот   мир,   выбросить   тайком  всё,  что   было   дорого   вашему   отцу.  Это   подло!  Подло,  Зинаида  Дмитриевна.   Мы  ничего  вам  не   будем   больше   делать.  Как   хотите.
   –   Да! – решительно  подмигнул  начальнику   Жора.

       И   даже   землисто-серый  Серёга  утвердительно  кивнул   своей   бедовой   головой.

   –   Ка-ак??? – всплеснула  руками   изумлённая,  остолбеневшая   заказчица.
   –   Я   всё   сказал, – отрезал  бритый   лидер  ремонтников.
       Он   неспешно  подошёл   к  сидящему  под   тополем  Лепесткову   и  положил   на   его   худощавое  плечо  громадную   ладонь:
   –    Андрей,   я  всё   правильно   сказал?

       Наш   друг  торопливо   нацепил   на   переносицу  миниатюрные   очки  и  поднял   вмиг  засветившийся   взор   на   троицу  ремонтников,  притихших  и  с  надеждой  смотрящих  на   своего   маленького  коллегу.  Он   понимал,   на   свете   оттаяли   от   вековечных   льдов,   по   меньшей    мере,  ещё    три   души.
               
                18 – 21 февраля  2021г.,
                г. Барнаул.

____________________________________
* «Могучая   кучка» – творческое  содружество  русских  композиторов  второй   половины  ХIX в., в которое входили  М.А. Балакирев,    М.П. Мусоргский,  Н.А. Римский-Корсаков, А.П. Бородин и Ц.А. Кюи.