Мы учимся...

   Мы учимся у природы нежности, мы учимся у неё жестокости.

   Намечен пунктиром колосок травы. Он будто бы парит в воздухе, и неясно, на чём держится его душа. Клонит колосок свою буйную, пуховую ещё головку навстречу ветру, присматриваясь к его порывам, ищет в них причину, и, недалёко, неглубоко в себе отыскивая сострадание им, кивает согласно:
- Понимаю... жалею... люблю...
- Да быть такого не может!!! - Негодует ветер, намекая на возможное лукавство. Но вглядевшись в хрупкие, заметные едва черты, тушуется вслед, - где ему тягаться с видной со всех сторон откровенностью...

   На самом виду, в колее дороги, подставив солнцу горчичного цвета грудку и плотно прижав к бокам крылья, лежит лесная канарейка. Ровно, гордо стоит, в линию со всеми, чьё сердце перестало биться задолго или недавно перед тем, как сделало последний удар её собственное.

- Ишь... загодилось ей уйти, - Вздыхает грустно старушка, прибирая птицу, дабы схоронить.


   Семь кошек у неё, негоже наущать их дурному. Оно, вон те мышь, коли словят когда не в дому, и ту жаль, а уж птаху... Ведь не учась, не умея как бы, бывает, так споют, вровень с горем, что прольётся оно слезами, - гладишь, и полегче, да заметнее сразу: и  умытое поутру небушко, и пряный от мяты, и настоенный на медовых травах воздух. Благодаришь после за жизнь, за науку...
- Кого это? Мать с отцом?
- Да всех!

   Мы учимся у природы нежности, и жестокости учимся тоже у неё...