Хороший день

Этот день давно уже прошёл, но он до мельчайших подробностей врезался в какие-то хранилища памяти, если таковые существуют на свете. Трудно объяснить, чем уж это вызвано, но он остался нетронутым и цельным, как дорогая картина в красивой  раме, может потому, что я тогда был молод и хорош собой, и казалось, мне по плечу любые высоты.
  День был зимним, морозным. Будто на свете не существовало ничего, кроме этого неба, леса, снега и тихой улочки в конце селения, санной дорожки между домами, по которой четыре раза в день проезжали животноводы. Утром они ехали на ферму, ближе к обеду – обратно, потом делали ещё один круг, и воцарялась тишина. Только бескрайнее небо, кряжи, покрытые лесом и снег кругом. Нет у тебя часов, а и незачем знать время, нет необходимости куда-то ехать, бежать, никуда не опаздываешь, никто нигде не ждёт – ты хозяин себе.
Как-то так получилось, что после долгих мытарств, я вернулся в  деревню. Собирался поступить учиться, не поступил, потому что не смог сдать экзамен по английскому. Ну не было у нас в  школе учителя английского, вёл как-то историк, да так, что дальше «пли-из» мы не ушли. Хотел устроиться на работу, но не взяли, у меня не было прописки. Моя фамилия  отсутствовала во всевозможных списках и ведомостях всю зиму: не учился, не работал, никто не отмечал   эти часы, если не считать того, что не дремал только военкомат. Один раз съездил в райцентр на медосмотр, и весной меня должны были забрать в армию, а до этого я был предоставлен самому себе. Думалось по-разному, сначала переживал, а потом успокоил себя, что дела ещё могут подождать. Да что случится, если не буду год крутиться в нём мелкой щепкой, никто этого и не заметит. Конечно, не все  так считали, но в семнадцать лет  чьё-то мнение, пусть даже и самых близких тебе людей, волнует меньше всего. Жилось спокойно, ничто не тревожило, мать не беспокоилась за меня, ведь её сыночек жив - здоров и рядом с ней, помогает ей вести хозяйство. Я был молод, и представлялось, что всё ещё впереди.
Если бы мама не отрывала желтые листочки  настенного календаря,  я бы не знал, какой сегодня день недели, какое число. Телевизор не показывал – говорили, что где-то произошла авария, и поэтому сигналы, которые должны  поступать, до нас не доходили. То ли мешали горы, то ли ещё что-то, радио уже лет как пять молчало. Ничуть от этого не страдал, более того, мне всё это нравилось. Привык.  Мама вечерами пряла, сидя к печке спиной, я топил, а потом запекал картошку. Глядя на огонь по-своему размышлял,  что человек для того и создан, чтобы жить такой размеренной и тихой жизнью. Зимой ждать весенних дней, яркого солнца, осенью ; утра, замечательного тем, что всё вокруг за ночь покрылось белым снегом. При этом каждый твой день был посвящён какому-то делу. Эту работу ты мог выполнить сегодня, или, засыпая, подумать, хорошо бы завтра почистить снег на крыше. Эту работу ты мог сделать завтра, послезавтра, если было настроение.
В череде дней запомнился один, остальные канули. А вот этот, словно выхваченный из ряда, помнится до подробностей: какое было небо, солнце, снег. Помнится, каким счастливым я себя чувствовал. Мое состояние никто со мной не разделял, мама занималась обычными хлопотами, иногда выходила во двор, звала поесть.
А я колол дрова. У спортсменов есть такое выражение: «быть в хорошей форме», так вот я был в хорошей форме. Мне нравилось чувствовать себя таковым это ведь и силу даёт. Мне нравилось ощущать силу топора, это был не колун, каким раньше обычно колол отец, он был бы тяжёл для меня, а обычный топор. Через варежки я чувствовал его изгиб, он хорошо укладывался в  руке, слушался меня, когда я после взмаха, целясь в середину или на краешек, смотря какой толщины чурка, опускал его вниз.
Дрова привезли неожиданно, отдала мать какому-то трактористу пол-литра водки: «Ой, уже и забыла». Это уж она так, всё помнила, это точно. Как же? Забудет она, что в долг дала водку. Как-то кладовщик также взял у неё, мол, подкину хороший корм, а привёз гороховую муку, так она после его смерти об этом ещё года три всем рассказывала.
Мы мигом сняли забор с гвоздя и поволокли в сторону, а тракторист заехал в огород и отцепил от трактора десяток кругляков. Распилить попросили родственника, он принёс на плече бензопилу, учил и меня, как с ней работать, до обеда и закончили. На следующий же день взялся раскалывать, как сегодня стоит перед глазами эта поленница, сложенная мной, сверкающая белизной, с запахом леса.
Я по одному ставил обрубки, втыкая в снег, он крошился под ногами, как сахарный песок, потом брал в руки топор и: «Бабах! Бабах!» Весь смак в том, что не надо пока отвлекаться. В руках топор и только: «Бабах!» До последнего. Потом аккуратненько на время воткнуть топор в баклан, плахи поднять и расставить снова, как оловянных солдатиков. И по кругу: «Бабах! Бабах!» Расколов последнюю чурку,  расчистил место для следующей партии. Мёрзлые поленья звонко стукаются друг об друга и приятно пахнут. Так поленце к поленцу рядом сложил кучу, потом вторую.   
Я настолько увлекся, что не заметил, как зашёл к нам сосед, видно, услышал, как я тут работаю, домой не стал заходить, подошёл ко мне. Он очень долго молчал, что было даже странно, обычно у него рот не закрывается. Каких только весёлых баек, анекдотов он не знал! Глядя на него, никто не скажет, что ему чуток за сорок – волосы седые, зубов нет, ходит с палкой, кашляет как семидесятилетний старик.
Честно говоря,  я никого не хотел видеть, хорошо и одному. Я  занят делом, и это дело доставляет мне радость, а вокруг тишина и покой. Работай, да работай.
Но вот  припёрся сосед? Не спросил, можно ли.  Кряхтя, подошёл и сел на чурбан, положил ногу на ногу в стоптанных валенках и закурил. Ну, сидит себе человек, не мешает, пусть сидит.
Он жил с матерью, балабол, шутник, за словом в карман не лез, не зря ему дали кличку Артист, заслужить надо. Вот он  был артистом, но на сцену не попал, а получил он ее так. Молодежь деревни решил ставить спектакль “В ночь лунного затмения” Мустай Карима. На все роли артисты нашлись, а вот на роль Диваны ; придурка, никто не соглашался. А завклубом работала сестра Артиста. Она и уговорила: “Сыграешь, у заготовителя Рифа за шерсть брюки джинсовые возьму.”  Ну какой дурак откажется?!
Вот из-за джинсовых брюк, сыграв Дивану, получил он это прозвище. Играл так, что других артистов и не видели, и не запомнили.
“Байбиче! Орлица птенцов из гнезда выпнула!”; кричал он, что стекла звенели. А “Байбиче”, а её играла как раз его сестра, даже слов своих забыла, благо из-за занавеси   подсказывали.
 «Выступал» зимой в гараже, летом в поле, а зрителями были трактористы и водители, и от его баек хватались за животы. Откуда что бралось? Всегда где он, там – смех.
           В молодости он, как все ребята, отслужившие в армии, работал шофером. Бегал за девушками. Не простак, за богатенькими, да за красавицами бегал. Уж мы-то знали, кто с кем, да кто за кем.
Это только историк наш  говорил, мы живем при социализме, где все равны. Но бедные и богатые в деревне были всегда. Отец первой его девушки был лесничим, самым богатым после председателя колхоза человеком. Он – хозяин всех лесов и покосов, что может быть лучше. Её мать работала учительницей, то есть получала зарплату.  В деревне тот, кому выдают зарплату – богатый человек. Деньги – это вам не колхозные копейки, или зерно – кормить скотину. Из такого пекли хлеб. Зерно, то ли прелое, то ли недозрелое не пропекался, им можно было лепить как из пластилина. А кто имел деньги и транспорт, мог поехать куда-нибудь и купить там хорошую муку. Так что его девушки были из семей, где ели белый хлеб.
Родители второй его «любови», единственной дочери в семье, тоже были не абы кто: мать работала директором школы, а отец – снабженцем в колхозе. Они свою любимицу  и в «Артек» отправляли, а по окончании школы пристроили в медицинский институт, учиться на зубного врача. Гудела вся деревня, будет у нас теперь свои врач.Но так они этого и не дождались.
Так она в первый же год вернулась домой и ходила тенью за Артистом. Его мать ночью увидит девушку в ярко-белом плаще в чулане, где он спал летом, кричит на всю улицу: “Отведи-и-и...  Отведи,  домой! Какого черта ты приводишь ее? У тебя голова есть на плечах? Ты хоть знаешь, чей он ребенок? Отведи! Откуда привёл, туда и отведи. Сейчас вон ковшом башку проломлю, шайтан-малай. Во дивана, а? Не было там девчонок своего круга, а? Кого нашел? Отведи, сейчас же отведи!”
Он приводил, уводил. Поженились-таки, за огородом его родителей новый дом поставили, детьми завелись. Вроде ничего жили, двор в лесу, скотина, огород. Ну и дети у них, две девочки и парнишки. А потом что-то не заладилось.Он  начал  пить, и она не отставала. Красивая, но пьющая жена попалась ему.
В деревне идет свадьба, выходит замуж дочь Артиста, ну и мы там, ждём кого-то. Вдруг выскочила жена его из ворот, что-то несёт в руках.Убегает, на ходу кофту застегивает, оборачивается назад, не видит ли кто. Следом вышел охмелевший Артист: «Снова убежала? Вот, а? Дом полон гостей. Стыд, какой, стыд!»— отматерил её последними словами, плюнул следом  и вернулся домой.
Дурак, что женился на такой. Вроде так говорят муж пьёт полдома горит, жена пьёт – весь дом горит. Вот у них горел весь дом.
Артисту с дочерьми повезло, нормальные, даже образование какое-то получили, бабушка, говорят, помогала. С сыновьями снова не повезло, говорили, они попали в дурную компанию в городе. Не случайно моей маме город представлялся огромным силком, расставленным для таких простачков, вроде меня.
Артист, не зная как быть,  даже сходил в военкомат, мол, заберите в армию пацанов, может, толк выйдет, а ему сказали: дураков не берём. Оказалось, нелады со здоровьем.
 Артист остался один, жена повесилась, дети уехали, он работал в складе сторожем. Потом этот случай криминальный – потерялся завскладом. Искали его всей деревней, долго искали, но не нашли. Забрали Артиста. Кого-то же надо. Работу показать.
Думаете, он просто так вышел на улицу и сел на чурке возле меня и закурил, поставив ногу за ногу? Да нет, ему нужно, чтобы его кто-то слушал. Мать уже устала. Каждый день ;одно и то же.
 Ладно уж, пусть говорит. Он ждёт, когда я закончу колоть и стану складывать, вот тогда-то в тишине он начнёт рассказывать. Всё, я воткнул топор и начал собирать чурки. Он как бы издалека, сосредоточенно оглядывая мое лицо, начал:
— Их, оказывается, тоже учат, как бить-то. Ментов этих. Ментов-то учат, а вот нас нет. Нас-то ничего, ничего нас-то. Вот они, штобы синяков не было, значит.
Видно, штобы не было, на тебя шубу надевают. Вшивую шубу– на тебя и бьют.
И бьют. На ногах ещё стоишь – ничего. Ничего еще, когда стоишь-то. Лицо закрываешь, а они тебя как мешок. Туда - суда… Туда - суда… Друг – другу. И лупят. Лупят. Лупят. Кулаками-то. И тебя – туда - суда. Кулаками-то. Вот тут-то надо стараться.Надо дольше – на ногах-то. Держаться надо дольше. Они же тоже люди, устают.Грудь, лицо – хрен с ним. Без зубов, конечно, тоже мало хорошего, но вставить можно. Да вот некогда вставить-то. Ходишь беззубый. Ха-ха-ха… – помолчал немного, испугавшись, что я начну снова колоть, а он не успеет выговорить, быстро продолжает: – Не смешно. Плохо, сосед, когда падаешь. Падать-то плохо. Тут-то – сапогами. А сапоги-то у них о-хо-хо. – Он качает ногой в штопаных валенках. – Почки и печень не вставишь, это тебе не зубы. Не зубы, – мотает головой. – Так что лучше к ним не попадать.
Артисту и не нужно, чтобы ты поддержал разговор, главное, не перебивай, можешь делать свою работу. Снова на  снег ставлю полена, беру топор и: «Бабах! Бабах!» Знаю, что удар должен быть хлёстким и точным. Возьмёшь с краю, не расколешь, срежешь лучинку, да ещё по ногам можешь дать. Ноги держу на ширине плеч, как учили раньше по радио: «Начинаем утреннюю зарядку, ноги держим на ширине плеч. Раз-два-три!»
Всё, первая партия готова, теперь поднимаю и ставлю уже плахи. Пользуясь этим, Артист продолжает:
— Признавайся, кричат. А я не признаюсь. А в чём мне признаваться? Ну, на фиг мне убивать завсклада? Что плохого он мне сделал? Ничего. Отца моего не убил, сестру не насильничал. На работу вот взял. Мы с ним вот так жили.
Краем глаза замечаю его большой палец, поднятый вверх, с прокуренным ногтем, расколот посередине.
— Пили вместе. Убивать зачем? Ты же знаешь! Я мухи не трону, – молчит, задумался, чувствуя, что загибает. – Жену бил! – Успокоился, что уже не врет. – Так за дело.
Увидев, что снова беру в руки топор, он прикуривает от бычка и замолкает. Наскоро справившись и с этой партией, я расчищаю площадку, складываю новую поленницу. Через недельки две перетаскаю во двор, но пока они постоят здесь, обсохнут.
— Нашли же они его. Пока меня обрабатывали, нашли в леднике. Спустили его сверху и поставили на колени,; задумавшись,; А ведь их тоже допрашивали. Ни гу-гу. Убили человека из-за машины зерна. Не поделили. Те хотели; как всегда. А тут, не вышло. Но они же все – путёвые, у всех – семьи. А я – алкаш, жена пила больше меня, сыновья непутевые, можно всё валить… – Молчит и вдруг выкидывает вперед «кукиш»: – Накось выкуси. Все равно у них ничего не вышло. А- то нашли крайнего.
Честно говоря, мне одному работалось бы лучше, но я в тот момент рядом с соседом чувствовал себя таким сильным, на вершине физических сил, а он казался мне таким ущербным и несчастным, что не стоило даже обращать на него внимания. Ну, сидит себе, пусть говорит. Я, прижав к животу, таскал толстые чурбаны на расчищенную площадку.
— Но, если бы не брательник, доконали бы они меня, это точно. Каюк бы мне вышел. У него же связи. Столько лет начальство лечит. Он забрал оттуда и прямым ходом к себе в отделение, а менты-то – в штаны. В штаны менты-то! Ха-ха-ха! Не знали, что у меня такой родственничек есть. Прибежали засранцы. Давай уладим. А вот вам! – Снова «кукиш» тыкается в пустоту, аккурат в сторону пруда, как будто там выстроилась вся милиция. – Дело открыли. Веришь, нет. Вот на суд повестку прислали, свидетелем пойду. А мне вот группу хотят дать. Всё отбили, всё нутро отбили, гады. Гады эти менты.
Работа заканчивалась, передо мной были расставлены последние поленья, я играючи поднял топор и с размаху опустил прямо в центр: «Бабах! Бабах!» Ровные части вмиг падали в разные  стороны.
Это был чудесный день, зима и морозец такой, что самый раз колоть, не омрачил его и  сосед мой. Он рассказал о том, что его сверлило, и остался доволен. Теперь сидел и докуривал. Никуда не торопился. А куда ему торопиться? Свое он уже отработал. Скоро пенсию ему оформят. Племянник в райцентре врачом работает. Мальчиком вечно у них околачивался. В семье рос один, мать – на ферме, а со старой бабкой со скуки помрёшь, вот он и пасся тут, с пацанами.
Сложил последние дровишки и сел на здоровенный чурбан, что решил расколоть завтра, таких набиралось штук пять, без колуна с ними было не справиться. Сел, и глянул на небо, казалось, что с того момента, когда я начал колоть, прошло не совсем много времени, а уже смеркалось. Небо за горой будто пылало,  верхушки деревьев розоватые стали, с труб тоненькой лентой поднимался дымок.
Артист замолчал. По нему видно, что он тоже остался доволен, рассказал о том, о чём не мог молчать. Хоть ментов этих поругал, грозился, кукишем в воздух потыкал.
— Ты, вспотевший. Давай, не сиди. Топай домой, а то простынешь.
Артист взял свою палку, и по-стариковски заложив руку за спину, пошёл к себе.  Не хотелось идти никуда, так бы сидел, и сидел. Скоро на небе появятся звезды, они будут издали подмигивать. Но сосед был прав, начало знобить, я поднялся и в два шага догнал его. Он посмотрел на меня и вздохнул:
— Хорошо тебе.
Мне и вправду было хорошо. Плечи немножко поламывало, но это было даже приятно. Сейчас я зайду домой, мать поставит передо мной большую сковороду блинов, желтых, потому что она добавляет в тесто много яиц. Буду макать их в растопленное масло, тоже жёлтое, есть, а потом попью  чай с молоком. Чай у мамы вкусный получается, потому что она заварку не жалеет.
 день