Эх, носочки, мои носочки

Гости чуть-чуть расслабились, зашумели, и тут  Салим- бабай, а сидит он на самом почётном месте, начинает рассказывать историю про свои носочки. Не базарные, как говорят у нас, а домашние. Носили такие, связанные из овечьей шерсти, мягкие, пушистые, а уж теплые какие. Белые носочки и казанские лаковые галоши, глубокие, как корабль ; красота. В ворсистую подкладь ещё пеструю отметку пришьют, чтобы с не спутались, иначе не отличить. А узнавать приходилось, пригласят, например, в гости, как соберутся в одном доме полдеревни. Как найдёшь?
Так вот, эту историю слушаю не первый раз, столько, сколько оказываюсь вместе с Салим- бабаем. Видать и  другие; тоже. Вот шепоток даже прошел: « Салим- бабай про свои носочки сотый раз уже рассказывает».
Может, уже  наизусть знают, но слушают почтительно, будто впервые. Мы же еще те, кому с молоком матери вдалбивали, как следует себя вести, когда взрослые говорят.
Тем более, история недлинная, что уж расскажешь про носочки, пусть они и связаны из шерсти годовалой овцы.
;Мне тогда восемь ли, девять ли, значит. После войны уже. 
Своровали тогда у меня носочки, новенькие носочки мои украли. А берег я их, как зеницу око, пылинки сдувал. Тёпленькие, беленькие, мягонькие. Когда спал, под подушку клал. Да и не носил вовсе! Все боялся, что на пятках дырки протру. В штопаных не хотелось ходить, носил- то строго в школу.
Во всем виновата сестра моя, Хабиба-апа. Приучила, кого не попадя.Частенько ночевали у нас разные женщины, шли в свою деревню на выходные, вот и оставались у нас. Мол, землячки, вместе работаем, то, да се. А отправили ее тогда на торфяники в Арти.
Мама; тоже, пусть уж у нас проведут ночь, а то им еще топать, и топать.
И в этот раз по пути, какие-то остановились у нас.Сразу подумал, глядя на них: “Злые тётки!” Злых и добрых я с первого взгляда определяю.
 Мама у нас  добрая душа, нет, чтобы сказать, места нет, тем более и сестры нет дома, взять и сразу выпроводить.
Постелила им на полу, фуфайки пыльные ради них трясла. Заботилась об их отдыхе, будто гости дорогие. Мол, бедненькие женщины, как тяжело всем  приходится. 
Я с раннего утра сначала хожу за дровами, потом топаю в школу. Когда я уходил, незваные гости еще храпели. Эх! Не догадался носочки-то спрятать, они на печке остались. Думаю вернусь из леса, так в них, и в колошах, в школу и побегу. На босу ногу намотал портянки, обулся в киндраки ; мама смастерила. Она еще голени тканью обшила, завязочки из липовой коры наплела. Как раз сосед, Карим бабай, осенью налог по мясу сдавал, и в заготконторе у Петровича попросил. Тот бросовые куски шкурок и разрешил взять, мол, бери, все равно выброшу. Вот он и привез, дал маме, да и другим соседям раздавал, вот вся улица в них и щеголяет.Только в них по-мокрому не побегаешь, намочишь, как задубеют потом.
Ну вот обулся я в эти новенькие киндраки и вперед, а носочки-то остались. И сейчас перед глазами, как они лежат с краю печки, сложенные парой, поголенка не видать, а мысочки свисают.
 Возвратился я с дровами, а гостей и след простыл. Попил чай, собрался в школу, а носочки мои ветром сдуло. Спрашиваю у мамы. Она сначала искала, а потом с выражением неизбывного горя, начала охать, да ахать: “Ай, Хода! Те двое утащили! Утащили те! Отдашь неблагодарному лоскуток на штопку, так он с тебя еще платье снимет. Вот какие люди бывают, ты им добро делаешь, а они; вон как! В той деревне все ; сброд, ни роду, ни племени.Увижу еще, все выскажу. Вот воровки-то! Ты – по-людски, а они вон как? И Аллаха не боятся!”
 Сидела же дома, нет, чтобы приглядывать за чужими-то. А сама нас учит, смотрите в оба, смотрите в оба.Что толку сейчас ругаться, молча злюсь на неё, а слезы распирают непрошеные.
Она по обычаю деревенских женщин тут же перешла сыпать на головы этих незваных гостей заклятия: “Чтобы шею вам свернуло. Это у ребенка украсть, греха нет больше. Пусть Аллах пришлет на вас столько болезней, сколько петель было в этих носках. Раз они забыли добро, что сделали им, пусть эти носки принесут им столько горя, столько горя...”
Слушать невыносимо. Я выбежал из дома. Что делать? Побежал  следом. Думаю, поди не так уж и далеко ушли. Сейчас догоню, и отберу. Бегу, бегу, уже и деревня позади осталась, а их не видать. Неужели так быстро шагают?
В голове не укладывается, все думаю, какие люди бывают на свете бессовестные а? Их оставили ночевать в теплом доме, за дровами кто, я хожу. А они же тебя еще обворовывают.Тут же висели старые портянки, нет, их не взяли, а на новые носочки позарились.
Уже добежал до родника, а они, будто сквозь землю провалились. Значит, ушли, как только я за дровами потопал.За чужими глаз да глаз нужен, мама сама-то, когда уходила в колхоз, наставляла,       никому ничего не давайте, запирайтесь. Мы-то дома оставались, ничего не терялось.
Знаю, мама переживала, сначала; за отца, он давно уже сидел, мы справлялись без него. Его забрали прямо с лесозаготовки. Он попросил какого-то грамотного написать, мы и узнали об этом.
 Мама строго-настрого запретила, скрываем. Какой там, даже родственникам не рассказываем, где отец. Спросят, скажем, что в лесу еще, не отпускают, мол. Заврались уже кругом.
  Отца посадили  из-за  лошади. Его поставили  на узкоколейку лес вывозить, а кобылка возьми да сдохни.  Если бы бедолага знала, что в ее смерти обвинят отца, плелась бы, потом в колхозной конюшне сдохла. Но лошадь, есть лошадь думать не умеет.
И хозяйничать стало некому. А сестры и братишки малы, только и мечтают, от пуза поесть. А есть-то нечего. Липовой корой выживаем. Думаем, эх, быстрее бы все зазеленело, хоть за пиканом бы ходили, да наедались. Нам с сестрой  повезло еще, в школе кормят. После двух уроков  раздают суп с лапшой, хоть домой идем не с пустым животом, а малышам-то ; ничего. Хоть бы они быстрее выросли, да в школу начали ходить.
Мама  горюет еще по сестре. Она, отмахав тридцать девять километров, каждые выходные возвращалась домой. Мол, там бани нет. Знаю, баня уж так, для виду, а на танцульки бегать топала.
А тут Уфимка поднялась, и мостик, через которую переходили реку, унесло.Она решила, что на пароме переправится и дошла до следующей деревни. За это время стемнело, паромщик ушел, а она осталась ночевать у одинокой женщины. Когда  встала, было еще темно, но паромщик-то пришел позже, вот она и опоздала на работу. На следующий день провели собрание, и за то, что вовремя не вышла на работу, ее на шесть месяцев посадили в тюрьму, да еще побрили налысо.
Это мы тоже скрываем, мама так велела. Стыдно же. Если соседи спросят, что-то не видно вашей Хабибы, говорим, что ее с работы не отпускают. Боимся, если узнает кто, скажут, что и отец сидит, и сестра сидит, начнут обзывать тюремщиками.
Жуть, как этого не хотелось.А был у меня одноклассник, в деревне их род  “кутуржуями” кликали, даже самого малого. Вот топаем мы с ним в школу, а у магазина люди стоят, открытия ждут.Тут Хикмет бабай, глядя на моего друга: “Вот кутур-кутур-кутуржуйка в школу пошел!”. Остальные хохочут. А друг мой покраснел, опустил голову, и до школы топал, шмыгая носом и отворачиваясь от меня. А ведь шли болтая, как весело-то нам было!
Мне тогда еще невдомек. Стало интересно, откуда такая кликуха? Мама и объяснила: их прапрадеда, еще в царские времена за бузу в каторгу сослали. Мол каторжане они, весь род прозвали так.
В царские времена прилепили, а все еще называют. А нам прилепят, каково? Скажут моим детям, внукам, правнукам:“ Турум-турум-турумщик!” И он будет идти в школу  и по дороге плакать.

Так вот, бегу я, бегу, а женщин все еще нет, думаю, и они что тоже бегут. Я уже устал, а их и не видать. Уже и соседнюю деревню пробежал, никого. Может, повернуть назад? И в школу уже опоздал, после второго урока суп раздают, сейчас и это мне не достанется. Побежал бы босиком, как сестренка. Если бежать не останавливаясь, ноги холода не чувствуют.

Уже не думал, а догнал таки. Сейчас я вам покажу, говорю себе. А тут как назло, совсем ослаб. Вместо того, чтобы быстрее бежать, перешел на шаг. Живот что-то разболелся, колет сбоку, тут я совсем загнулся. Нет, говорю себе, все равно поймаю, заберу свои носочки.
Счастливый, что догнал. Думаю, ох, сейчас что будет! Я заберу свои носки, побегу обратно домой, и покажу их маме. Скажу, что я  все-таки отобрал назад свои носочки. Она с гордостью посмотрит на меня.От этих мыслей и силы появились. Кричу: “Эй, стойте!”А они обернулись, посмотрели и, размахивая  руками, дальше топают. Вот злюки! Я  кричу, а они будто не слышат.
Та, что помоложе, раз посмотрела на меня и даже зашагала быстрее. Не такое уж большое расстояние осталось. Наконец, догнал. Стою, дух не могу перевести. С трудом: “ Кто забрал мои носки?”
 Говорят: “Ты что?  Мы тебе кто, чужие вещи трогать?” А по лицам видно, что взяли.
Сняли с плеч вещмешки, и показывая, что внутри, кричат в лицо: “Смотри! Где ты тут носки свои видишь?”
Тут я увидел свои носочки на женщине помоложе. Она и казалась злее. Гляжу, поверх своих, мои надела. Кричу:
; Дай, вон, мои носочки!
  ; Почему; твои? Сама так ношу, потому что у меня ноги больные!
;Не ври! Верни! Вон, мои носочки. Вчера у тебя одни были.
Она, брызгая слюной, мне в лицо:
;Орать на меня молоко на губах ещё не высохло, мальчишка! Сейчас вон возьму ивовую ветку, спущу штаны и дам жару!
Пытаюсь напугать её: 
;Если не вернешь, про тебя в милицию заявим.
;Да кто тебе поверит? Отец твой сидит в тюрьме! Сестра твоя сидит в тюрьме!
Будто я с разбегу застыл перед  пропастью. Отчаяние  такое ; никакого спасения. Будто сердце стучит в голове. Куда-то делась моя злость, что давала силы. Она продолжала кричать:
;Сопли утри! Молокосос!
 Обернулся и зашагал прочь, вытирая глаза и возя ладонью по брючине. Как я пожалел тогда, что у меня есть всего лишь деревянный автомат зачернённый углём. Шел и прогибался ниже, и ниже. Будто обидные слова звучали дальше,и дальше,  как пощечина. Шел, не разбирая дороги, прямо по лужам, хотя знал, что киндраки воду не любят, высохнут, не натянуть будет, станут, как дубовые.

Прошло несколько лет. В то лето в лесу ягода уродилась, не ленись только. Мы  с сестрой собирали и  продавали на базаре.
Я уже окончил седьмой класс, и копил  деньги на ботинки, чтобы уехать из деревни. Ребята постарше приезжали на каникулы из ремеслухи  в новенькой форме, в фуражке со значками. Вот я тоже хотел уехать насовсем, и больше никогда уже в деревню не возвращаться.
Выставили ведра. Стоим у прилавок, ждем покупателей. Тут сестра кивнула: “Вот та, которая украла твои носочки”. Я испугался, увидев её. Лицо напоминало освежеванную тушку барашка.Сестра: “Она обожглась, когда трактористкой работала. Капот открыла, а пар; на нее.”
Я  отвел взгляд, приснится еще.
Вспомнилось, как я всю дорогу ревел тогда. Ревел, не думая, что кто-нибудь мог увидеть, а потом дразнить.

Зашумевшие было гости погрустнели, какое-то время сидели молча. Кто-то вздохнул со словами, как все-таки  тяжело жилось нашим родителям, а хозяйка предложила Салим бабаю горячий чай.
Со временем я заметила, что его рассказ, с каждым годом становится длиннее, дополняется не услышанными прежде подробностями.Слушая, ловила себя на мысли. Ага! А вот об отце, и сестре, что сидели, ты в прошлые разы не говорил. Не из-за забывчивости же пропускал. А когда уж он от начала до конца без утайки расскажет.
А, может, и не услышим никогда. И так может быть.