Нескучная жизнь с Кузьма-бабаем

               

Рядом с домом Кузьмы-бабая ; глубокая яма, весной с окрестных гор туда стекает вода, место, вдоль и поперек метров в десять, превращается в болото. Напасть! Чаще проваливаются в эту яму глупые телята, стоят мычат по пояс в грязи, пока их не вытащат.
Кузьма-бабай  скатил туда толстое бревно, может, хотел предупредить, что проезда нет, а может, чтобы здесь не разворачивались, траву не топтали, а ездил только он,  Кузьма, на своей машине.
Белого цвета “запорожец ” он получил от государства, потому что он ветеран, инвалид, потерял  правую ногу на войне.
 Наверное, не имеет значения, нет у тебя правой ноги, или левой, а вот руки – нет. Потереяешь правую руку, как работать будешь? Вот у  Кузьмы-бабая обе руки  на месте,  он и делает все, без чего не обойтись  в деревне. Не увидишь, чтобы он сидел сложа руки, как другие старики. Везде успевает, и нам  бездельничать не дает, не скажешь, что одноногий. 
Машину ему, наверное, выделили давно, потому что сколько себя помню, он был уже бабаем, только и делал, что старел дальше вместе со своей машиной.  И сейчас, вот капот открыл, стучит, а я как обычно: “Подай! Принеси!” Так- то он не кричит. Бодренько так : “Сынок, сходи-ка за канистрой.”  Сбегал в гараж, несу. То ли лицо мое не нравится: “Ух, тебя! Носит!” А сам улыбается, зубы, как у лошади.
Привычка у него такая, когда работает, близко не ходи, делай, что скажет, лишнего не болтай, не вздумай спорить.Руки у него; во! Лопаты  загребущие. Не улизнешь. Не скучная у меня жизнь с Кузьма-бабаем.

 Он  копошится не спеша, мурлычет себе под нос, что слов не разобрать, а может, и нет у его песенок слов-то, так и поются, для себя.
Что-то он задумался, глядя на мотор, уж очень долго, скорее, уже не о двигателе думает, а размышляет о жизни. А я уже  устал, не люблю долго стоять, мне надо сесть или облокотиться на что-нибудь. Отошел подальше и сел, обняв коленки. Позовет, встану. Слабосильный я какой-то. Мама говорит, что я резко вырос, и не окреп еще.
Хорошо соседям, сидят вон на бревне, что Кузьма-бабай положил у ямы, заботясь то ли о людях, то ли о скотине. Скорее о скотине, не хватало, чтобы еще люди туда бухнулись.
Прислушиваюсь, о чем  болтают мужики. Скорее старики, вот дядя Латип; да, мужик. Он обычно со стариками  не сидит, а сейчас ждет машину, чтобы ехать на работу, строять они что-то.
  Старик Вали  видно долго уже следит, как работает Кузьма-бабай:
-Что не говори Кузьма; бывалый мужик. Не скажешь, что инвалид,; посмотрев туда, где стоит  наш дом,; Смотри, какой гараж поставил,; все обернулись, посмотрели на новенький наш гараж, будто только увидели,; Не зря говорят, слепой видит дальше, хромой ходит больше,
Ага, думаю я, Кузьма-бабай  больше командовал, да сидел, бегали мы,с братом.Таскали раствор, песок, гравий...  Правда,  кирпичи клал он, мы-то еще не умеем.
Но негоже встревать, когда говорят взрослые, поэтому сижу помалкиваю, 
  -Э-э-й, хорошо бы в его года и нам так же бегать, да?; подмигнул мне дядя Латип.
Он резко встал и вышел на дорогу, потому что подъезжала его машина.
 На кузове сидели строительная бригада.Мужики сразу загалдели, пускали стыдные шуточки дяде Латипу. Двое подошли к краю, протянули руки и помогли ему подняться. Из кабины  высунулся шофер:
 -Ассалам-агалейкум, бабайлар!
-Магалекум-ассалам!
Потом браво поднял руку, помахал  Кузьме-бабаю:
- Здравствуй, бабай!
  Он, в знак приветствия, потряс ладошкой, черной от масла.
Шофер, будто он не шофер вовсе, а председатель колхоза.Когда все уселись, встал на пятки на подножке кабины, оглядел людей на кузове: “Все на месте!” После этого хлопнул дверью, и машина уехала.
Какое-то время старики сидели молча, отмахиваясь от пыли, что поднялась за машиной, и продолжали наблюдать за Кузьма-бабаем. Говорил старик Вали, вообще-то хоть он и болтун, а сам-то глуховат, но не покажет, что не слышит.  А Чебыный бабай только и умеет, что поддакивать, начнет говорить, на полуслове и прервется, только руками разведет и замычит. Сабиржан-бабай  всегда молчит, только головой кивает, может еще палкой своей по земле постучать в знак согласия.
 -Не поверишь, на днях захожу по делу, уструмент срочно понадобился, сидит на тубаретке и дрова колет. Гляжу, только щепки летят, ; посидел, помолчал немного,; А как оконные, дверные косяки  ставит. С двумя ногами, и то  не могут.
Чебыный-бабай не выдержал:
- Не ногами же рамы-то!—мысль  свою он до половины довел, дальше как немой   замычал, резко двинул руками в сторону.
Старик Вали поди и не услышал что он сказал:
 -Не умеют. Руки не из того места.Да, бездари!,;посидел молча,;А печник какой?—будто спросил, старик Вали, ; Кого еще с таким почетом из одной деревни в другую возят? Скажи? Печь ставить? Да в округе таких мастеров нет. У меня он клал, как паровоз тянет.
Сабиржан бабай только поглядел туда, где стоял дом старика Вали, из трубы валил  густой дым, и покачал головой.
-Паровоз!—крикнул Чебыный бабай, будто обрадовался, и дальше замычал, махнув рукой.
Но Вали бабай продолжил свое:   
- Знаешь ли, у него ведь еще один талан есть, ; будто по секрету,; он  раньше такие гармоники делал. Любо-дорого глядеть. Из каких только краев за уструментом не приезжали. Да! Приезжали. Так вот с бубенчиками аж. Шибко музыкальные делал старик тальянки.
Сабиржан-бабай, покашляв, вдруг заговорил, будто заскрипел немазаными колесами:   
-То, что народ на карточки снимал, да, знавал, а вот про гармоники первый раз слышу.
 Чебыный-бабай будто обрадовался, что вспомнил  .
  -А кино детишкам?— привычно замычал, растопырив ладошки.
Сабиржан- бабай  начал  говорить, но что-то у него внутри забулькало, он замолчал, долго прокашливался и продолжил:
-Только ли детишкам? Полдеревни ходили смотреть эти диафильмы. А ты – детишкам? Такая потеха была. Мутфилма называлась, а такая хохма от мутфилмов этих, стекла звенели.
-Кина не видел, не знаю, смешно ли было?  А вот радио слушать заходил. Маладис, слов нет, такое радио собрал. Какие кансерты слушали! Раньше ведь у артистов голос был. Голос! Один  Илгам Шакиров за десятерых стоил? Как запоет, плакать хочется. Слушали, спасибо старику. Набьется улица, яблоку негде упасть.
 
  Кузьма-бабай недолго  прыгал у машины, захлопнул копот, указал на ведро, видавшее виды, что и ведром-то назвать  нельзя.
- Сынок, сбегай-ка к колодцу, тащи воду!
  Раз надумал машину мыть, значит, в город собрался. Будет хорошее настроение, может, с собой возьмет. Бегом сходил за водой, за тряпкой, и начал мыть.
А сам он пошел к старикам, уселся, вытянув ногу, а костыли прислонил сбоку, они звякнули друг об друга.
Сидят теперь вчетвером.За моей беготней следят четыре пары глаз. Сбегал за водой раз пять, окатил со всех сторон, машина аж заблестела, будто новая. Ведро опрокидываю на плетень, кричу: “ Все, шик-блеск!”.
-Шик говоришь?— улыбнулся,— Ну что, поехали?
Ур-р-ра-а!
-Иди-ка, сынок, для начала принеси мой пиджак тяжелый.
Значит, с медалями.
 Я мигом домой. Прошу бабушку подать пиджак, а на ее немой вопрос: “Куда?” Растопырив пальцы, поднимаю  руки: “Не знаю!”
 Помогаю ему надеть пиджак, сажусь в машину, щелкаю ремнями. По-ехали.
 
Чувствую, что он сегодня что-то не в настроении, задумался о чем-то, поэтому и я молчу. Как только проехали деревню и вышли на дорогу, Кузьма-бабай и начал, да с ругательствами:
;Шайтан алгыры! 
Эти слова он говорил, только в особых случаях, что значит, черт подери. Потому что бабушка, ох как  не любила этого. Не зови шайтана, кричала ему, как позовешь, так он и придет,
; Шайтан алгыры!  Вали дали, Сабиржану дали, Чебыныю, в плену был,  и то дали! А мне! Я без ноги вернулся, нет! Нет! Кузьмагулу  медали нет. Гвардии рядовой Кузьмагулу  Султанову ниположно…
А-а-а, вот зачем мы едем в город...

9 мая  ветеранам войны медали  раздавали. Собрали всех в клуб, каждому торжественно вручили, нацепили,  стол накрыли, сто грамм налили. А  Кузьме-бабаю медаль не дали. Он ушел ни с чем. И даже к стакану  не притронулся.
;Захочу пить, ящ-щик стоит! - дал шелбан по  стакану,; А  этим? Пачкаться не стану? – глядя на меня,; Айда, домой, дел по горло, ; и, стуча костылями, заковылял к выходу, а я бегом двери перед ним открывать. Работа у меня такая, когда я с ним хожу. Он-то сам  не может.
Сели в машину и поехали домой. Вместо праздника пришлось навоз класть под огурцы, а сам он мастерил под него теплицу. Не соскучишься с ним.
 
Какой дурак там сидел и список составлял, что ветерана пропустил? Вот мы и едем выяснять. 
;Они может, так говорят… Эй, кто такой Кузьма, пропустим-ка его, не обеднеет,; желваки играют, сам от злости надулся, покраснел,; Я вам пропущу, Кузьмагула Султанова! Пока живой, что  положно, вынь да выложь.
.
Ага, вот почему он в тяжелом пиджаке!
Всю дорогу он говорил только об этом.
 
Я не хотел заходить в военкомат (что там потерял?), думал в машине посижу. Куда там? Кузьма-бабай вел себя так, будто он пришел на классный час. Тогда о войне он не рассказывал, говорил, что рассказывать нечего, а вот у черной доски стоял будто памятник. Сейчас тоже  бросил на заднее сиденье старую куртку, хотя ветрено стало, остался в костюме и будто не я тут один перед ним:   
-Идем, сынок, не забывай от чьих мы род ведем. От самого Султана! Пойдем! Сейчас попляшут они перед нами, без гармошки попляшут. На одной половице  заставим прыгать. Ух!    
Взял костыли, пошел, только медали зазвенели. Я бегу двери открывать. 
-Мне ; комиссара!— крикнул охраннику у двери по-русски, и сразу прошел вперед. 
  Зашли в кабинет, Кузьма-бабай сходу, даже не поздоровавшись:
-Товарищ военком! Шту такой? Вали, значит, медал дали, Сабиржану дали, Чебыныю, даже в плену был,  и то дали… А мне, ызначит, я ногу там оставил, медали нет?
Стоит за столом усатый в форме, ничего не понимает. Потом, когда до него дошло  в чем дело, он поправил усы и с грохотом вытащил  ящик, что под столом, схватил двумя руками и поставил  перед Кузьма-бабаем:
- Выбирай любую, как говоритца!
Он  выбрал одну, прислонил костыль уперся об край стола,  и прикрепил к груди, и потребовал таким же голосом, что и медаль:
-А дукамит!   
-Щ-щас! Куда он денется, как говоритца! Щ-щас! Сделаем и это!
   Вытащил из другого ящика стола  маленькую  голубенькую  книжечку, поднял руку  и шлепнул печать:
-А фамилию сам напишешь, как говоритца! – протянул книжечку левой рукой, а правую сунул в протянутую ладонь  Кузьмы-бабая.
А он подмигнул мне, мол, знай, наших и косо посмотрел на новенькую медаль, что заблестел среди старых.
Я уж думаю, медаль забрали, сейчас зайдем в какую-нибудь столовую  (как же приехать в город и не покушать городских котлет), попъем компоту и вернемся домой. Но его планы с моими не совпали.
;В такое место поедем,-подняв указательный палец,- Вот такие люди! –показывает насколько хорош тот человек, к кому он собрался. Догадываюсь к кому, есть у него тут “знакум”,-Плавать умеешь же? Во, поплаваешь.
День, конечно, не такой, чтобы плавать, но я промолчал, может, покормят.
  Приехали в дом у реки, встретил старенький дед. Старуха собрала на стол, вытащила бутылку. Котлет, о чем я мечтал, не было, но покормили неплохо. Я поел суп с теплым хлебом, потом поиграл с собакой, что ходил во дворе, но она исчезла в конуре. Покачалась на качелях, что висели в саду. Бабушка к реке меня не пустила, сразу затараторила:
-Нет, нет, нет! От греха подальше, течение сильное. Не дай Бог, не дай Бог!
Как-то неудобно было говорить Кузьме-бабаю, пойдем уж домой, вот и слонялся по двору. 
А он  стал горячиться:
-Говорю, товарищ военком, Вали дали, Сабиржану дали, Чыбыныю, даже в плену был, и то дали, а мне, ызначит, ногу  там оставил, нету! Стоит военком передо мной ысмирно, не знает, что сказать. Поставил передо мной ящик медалей, выбирай, говорит, любую, гвардии  рядавой  Кузьмагул Султанов! Честь дает! Мне, Кузьме, значится.
Когда мы собрались домой, стало уже темно. Знакумы пытались уговорить его, как мол доедешь, останься ночевать, завтра утром поедешь.  Куда там!
-Гварди рядавой Кузьма! Врагу не сдайо-о-тся, наш славный Варя-а-а-к…
Они хотели взять под руки и повести его до машины, но он потребовал костыли:
-Сынок!—заулыбался всеми тридцатью тремя лошадиными,; Одна нога тута! А где еще мои две ноги?
   
Ехали весело, с песней.
-Пой!
           Я пел. Начал с пионерских: «Взве-е-йса с костр-а-ами синие ночи, мы пионеры дети рабочих...».   Пропев все, что знал, перешел к революционным: «Вихри вражд-е-ебные веют над нами…». Где слова забылись, придумывал свои. Потом - по просьбе ветеранов.
-Сынок, давай, “Уч кудук”!
Тут и слов знать не надо, знай, тяни:” Уч куду-у-ук; три колодца...”
У поворота в деревню, смотрю, у него вдруг стали закрываться глаза. Я в упор к волосатому уху и громче: “Уч куду-у-ук...!” Он открывает глаза, трясет головой, и уже в упор смотрит на дорогу.
           Считай, уже доехали. Я замолчал, потому что спел уже все песни, что знал, тянуть “Уч кудук” не могу,  горло болит, да и фары вон наш дом освещают. Доехали.
Тут какая-то неведомая сила, видно, тот шайтан, что упомянул он еще утром, позвал, как говорила бабушка, крутанул машину и потащил нас в  джаханнам. К нашему счастью, в добрую преисподнюю без огня с кипящими котлами.               
Сколько просидели, не знаю. Очнулся, да так нормально мне стало. Ну так в жизни не бывает, чтобы так было. Так-то оно да, но по колено в воде сижу. На лбу шишка, не иначе как проделки шайтана. Притронешься, болит ужасно. А Кузьма-бабай  положил голову на руль,  да  храпит.
  Догадался я, в какую преисподнюю мы попали. Двери не открываются, темно, хоть глаз выколи.
    Нащупал ручку от окна. Как запаянная, вот зараза. Наконец, начал крутиться. Стекло скрипя, тихонечко спускается. Наступил на сиденье, вылез. Вытянул ноги, встал на землю, тут же и провалился. Осталось только замычать, как теленок. Уперся об машину, вытащил ноги, а кроссовки остались. Босой дотопал до края, ползком на четвереньках поднялся наверх. Вылез. Слышу кто-то разговаривает:
  -Вроде фары от машины мигали. Куда же пропали? Или мне показалось ?
Догадался, что бабушка вышла. Иду к голосу.
Она как запричитает на всю улицу:
-Ай, Аллах!Тьфу!Тьфу!Тьфу!Бисмилла? Шайтан что ли?
-Баба, не бойся, это я!
            Пошли домой, подняли домашних, соседей, взяли фонарики и потопали обратно. Еле как вытащили Кузьму-бабая из машины, да понесли по жиже до колен, он же еще тяжелый, будто из чугуна отлили. Как несли, сами только знаем. Вспотели, запыхались. А он проснулся, хлопает ладошкой по ляжке:
  -Вот это да! Я здесь что ли еще? Думал, что в джаханнам попал, - не забыл и похвастаться, -  А медаль-то я забрал! Старуха, слышь?
С трудом помылись в холодной бане и улеглись спать.

Утром смотрю, его и след простыл.Спрашиваю, где он, бабушка машет рукой:
- А-а-а... Трактор пошел искать.
   Нацепив трос, вытащили машину. Как обычно, Кузьма-бабай начал  разбирать, я ; подай, принеси. Так- то он не кричит. Лыбится только по-лошадиному. Я настелил брезент,  он открыл капот, я подаю ключи, он стучит. Бодренько так сложили все по-порядку, чистили, мазали. До вечера  возились, с перерывом на обед, и на его послеобеденный сон.  Гляжу, пока я  уплетал жареную картошку, смылся куда-то.
               
 Любит вспоминать, как военком стоял перед ним смирно и честь давал, тычет в меня:
-Вот свидетель, не вру.
Я   говорю, да, так и было.
  Но он никогда не расскажет, как он уснул за рулем и мы провалились в яму. По какому- нибудь поводу или без повода, это  напоминают деревенские сами. Такое быстро не забудут.
А кроссовки  из ямы достал. Обувь-то дорогая, в ветеранском магазине купленная. Помыл, высушил, и сейчас еще ношу. Новые шнурочки хотел купить, да не нашел еще. Да они и со старыми хоть куда, главное, правильно завязывать, спутаются, замучаешься развязывать. Потом ходишь, а во рту вкус какой-то, видно, от ямы еще остался.