За живою водой 41. Гуси-лебеди

41. Гуси-лебеди

Свежий ветерок обдувал грудь Конфеткина, покрытую мягким пухом. Могучие лебединые крылья поднимали его все выше и выше и уносили прочь от Киева. Ощущение полета было невероятным. Душа казалась легкой, как пух, и её наполняла звенящая радость, а тело было сильным и упругим.

Мерно взмахивая крыльями, комиссар Конфеткин пролетел над Соловьиной рощей и полетел над широкой гладью Славутича, ветвящегося на множество рукавов.

Ночь была лунная, ясная, звездная, и сонная река с высоты птичьего полета казалась божественной красавицей. На её широкой малахитовой поверхности плескалась дорожка небесного золота, а перистые тучки над головой комиссара были окрашены ночным фонариком в нежные изумрудно-шафрановые тона. 

То была сказочная ночь.

Река осталась за хвостом комиссара, и прямо по курсу, у одной из излучин реки, он увидел сонное озерцо в охристой оправе трав и деревьев. Луна купалась в нём, словно невеста, а её отражение пылало в воде, подобно зажжённой свече.

На берегу протоки, впадавшей в это озеро, стоял мужчина в мундире офицера Советской Армии, и весь его облик наводил на мысли о железной дисциплине, воинской выучке и непреклонном характере. По всему было видно, это человек бывалый, побывавший не в одном смертельном бою.

Офицер стоял у реки, держа в руке удочку, и смотрел куда-то в вверх, подав корпус назад и выпятив грудь – казалось, что он высматривал что-то в небесах. Луна обливала золотом его ладный китель с широкими погонами, и он светился в её лучах, как пламень, а прямо над сердцем сияла звезда Героя Советского Союза.

Армейские брюки с шикарным галифе (по моде сороковых годов прошлого века) были заправлены в хромовые сапоги, и офицер был словно влит в этот мундир, и в эти сапоги – точно в них он и родился.

Да, такую отменную выправку можно получить лишь только в одной армии мира, подумалось комиссару. Единственно в нашей, в Советской.

Удивило Конфеткина и еще нечто: за спиной воина, шагах в трех от него, сияло большое бледно-лимонное отражение – хотя отбрасывать его было и не на что.

Заметив Конфеткина (в облике лебедя, разумеется), офицер махнул ему рукой. Конфеткин пошел на снижение. Едва он коснулся земли – как снова превратился в человека.

– Хорошо зашел на посадку, соколик, – одобрительно улыбаясь, сказал военный. – Грамотно. А ведь это, поди, твоей первый вылет, а?

– Так точно, – доложил Конфеткин. – Я поднялся в небеса впервые. Полет прошел нормально, никаких происшествий не случилось.

– А хорошо-то в небесах, а? – сказал офицер, вздыхая с какой-то ностальгией, и его лицо озарилось мягким светом, как-то сразу похорошело, размякло. – Подняться вот так вот на соколиных крылышках, да и лететь, лететь себе над матушкой Землей. И, особенно, в такую вот чудную ночь… Я, брат ты мой, страсть как люблю ночные полеты.

– Ну, я-то, положим, на лебединых крыльях летал… – чуток подкорректировал его слова Конфеткин.

– А и лебедь, брат ты мой, тоже ведь птица добрая, – ответил военный. –  И в бою ничуть не хуже сокола клюет.

Он смотал удочку и вынул из воды садок. Улов, как подметил Конфеткин, был неплохой.

– Так что, двинули, что ль, комиссар?

Конфеткин удивился. Откуда этому военному было известно, что он комиссар?

– А куда? – спросил он.

– Увидишь.

Они углубились в небольшой лесок. Золотое сияние, стоявшее за спиной офицера, сникло. Конфеткина распирало любопытство.

– А кто вы, дядя?

Военный усмехнулся:

– Полковник Маресьев. Алексей Петрович, – он подмигнул Конфете: – Небось, в школе проходили, а?

Еще бы! Кто же не зачитывался «Повестью о настоящем человеке?»

Так неужели… неужели это и был тот самый летчик, ас-истребитель, которого подбили фрицы где-то под Новгородом и который потом, ползком, восемнадцать суток пробирался к своим среди лесов и болот? А затем, с уже ампутированными ногами, на протезах, вновь поднялся в небо и крушил там самолеты люфтваффе, приплюсовав ещё семь стервятников к тем трем, что подбил ранее?

– А разве… «разве вы всё еще живы?» – вот что хотелось спросить Конфеткину, но он вовремя попридержал язык. Однако Маресьев отлично понял его.

– А у Бога, соколик ты мой, – летчик воздел палец вверх, – мёртвых нету. У него все живы.

– Но… как же вы сюда попали?

– Очень просто. Был заброшен с небес в составе отдельной воздушно-десантной бригады.

Непонятно было, шутит он, или говорит всерьез?

– На парашютах?

– Ну, нам-то парашюты ни к чему… – уклончиво ответил Маресьев.

Конфеткину хотелось расспросить его и еще кое о чем. Например, что у него в сапогах – протезы, или же новые ноги выросли? Но Маресьеву, похоже на то, вопросы и не требовались. Он каким-то образом считывал его мысли.

– Насчет протезов интересуешься, а? – летчик улыбнулся. – Подремонтировал меня Господь Бог. В его обителях ни хромых, ни слепых, ни безногих не бывает. Так что я теперь на своих двоих хожу. И могу хоть вальс, хоть рок-н-ролл станцевать.

Они вышли на поляну неподалеку от озера. На ней горел костерок, возле которого сидело шесть парней, и шесть девушек.

Странно, почему он не увидел их с воздуха? Уж костер-то он заметить был должен.

– Принимайте пополнение! – весело обратился к ним Маресьев. – Товарищ Ко! А это, – сказал он Конфеткину, – наши гуси-лебеди!

Конфеткин, как человек благовоспитанный, поклонился им в пояс:

– Мир вам, люди добрые.

– Здравия желаем, товарищ Ко, – ответил ему один из юношей. – Присаживайся к нашему огоньку.

Значит, ему уже был присвоен и оперативный псевдоним? Похоже, он участвует в какой-то военной операции.

Он примостился у костра.

Алексей Петрович прислонил удочку к березке, стоявшей несколько в отдалении, опустил садок с уловом на землю и сказал:

– А ну-ка, лебедушки, сварганьте-к нам ушицы, что ль.

Лебедушки снялись с мест и занялись готовкой. Все они были белокожими, статными красавицами в красивых платьях и полушубках – хоть картины с них пиши.  Парни – тоже были как на подбор: дюжие, русые, осанистые, в нарядных рубахах и в кожухах.

– Ну, как прошёл полёт? – осведомился один из них.

– Нормально, – сказал Конфеткин и, не удержавшись, спросил: – А что это я вас с воздуха не заметил?

– Маскировка, – пояснил Маресьев, присаживаясь к костру. – Знаешь, сколько нечисти разной нынче по небу шастает? Вот мы и накинули купол. Ну, типа шапки-невидимки. Смекаешь?

– А-а… – протянул Конфеткин, хотя объяснение показалось ему туманным.

Он закусил ноготь большого пальца и нахмурил лоб.

– Ну, что там тебя ещё гложет? – сказал Маресьев. – Выкладывай.

– Да вот… – неуверенно начал Конфеткин, – сидел я, знаете ли, в колодце, и в небо глядел…

– Да песенки пел, – негромко вставила одна из девушек и зажала рот ладошкой, сдерживая смешок.

– И вот гляжу, – продолжал комиссар, округляя глаза, – а ко мне лебедушка с небес опускается… Махнула крыльями – я и заснул. А как проснулся, вижу, яйцо рядышком лежит.

– И ты выпил его, – подсказал Маресьев.

– Так точно. И обернулся белым лебедем. А потом вылетел из колодца, и прилетел сюда.

– Ну?

– Так откуда же яйцо-то взялось? – с недоумением спросил Конфеткин.

– А сам-то ты как полагаешь?

Конфеткин поскреб затылок:

– Ну… не знаю даже… возможно… его та лебедушка снесла?

– Верно мыслишь, дружище, – сказал Маресьев. – Это его тебе Глаша снесла.

– Какая Глаша?

– Да вон же она! – и Маресьев, хитро улыбаясь, кивнул на одну из молодиц – ту самую, что прикрывала уста ладошкой.

Конфеткин невольно задержал на ней взгляд.

Глазки у неё были васильковые, губки алые, лицо – с цветущим с румянцем… На плече – коса тугая лежит. Похоже, именно таких вот женщин и имел в виду Некрасов, когда писал свои знаменитые строки: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…»

– А как же она догадалась, что я в зиндане сижу?

– О! – сказал Маресьев. – Наша Глаша, брат ты мой, под самым солнцем летает, так что ей всё на свете ведомо.

Конфеткина снова посмотрел на девушку. Фигурка у неё была – что надо! А уж он-то знавал в толк в таких материях: в свое время ему довелось видеть даже нагую госпожу Бебиану…

Между тем Алексей Петрович произнёс:   

– Итак, первый этап операции выполнен, и теперь у нас стоит новая задача.

– Какая задача? – спросил Конфеткин, переключаясь с созерцания Глаши на деловой разговор.

Алексей Петрович ответил ему очень серьёзным тоном:

– Перебросить один особо ценный груз на юго-восток, через область крылатых человекомуравьев, к священной горе Меру.

– И что это за груз? – спросил Конфеткин, ибо он любил конкретику.

– Да ты же, – ответил Маресьев. – Ты и есть тот самый особо ценный груз.

Скорее всего, это была шутка, ибо в любой советской эскадрилье юмористов – как в кабачке 13 стульев.

– Сейчас у горы Меру сосредотачиваются наши основные силы, – стал обрисовывать оперативную обстановку полковник Маресьев. – Соколы из Затулья, дружины из Пскова, Новгорода, Полоцка, Смоленска, Чернигова, Турова, Белгорода, Курска, Рязани, Пинска и других городов. Туда же пробираются тайными тропами и иные доблестные мужи – все те, кто готов вступить в бой с погаными за землю русскую.

Конфеткин потер пальцем кончик носа и призадумался. И, как это частенько бывало в таких случаях, принялся покусывать свои губы…

– Итак, летим за тридевять земель – над полями широкими, над лесами дремучими, над озерами синими! – ставил боевую задачу Маресьев. – Во главе эскадрильи иду я. За мной следует товарищ Ко. Прикрывают гуси-лебеди.

– А что, разве и гуси с нами летят? – уточнил Конфеткин.

– Нет. Идем только с лебедями.

– Так почему же вы говорите: «гуси-лебеди?»

Летчик улыбнулся:

– Ну, это просто выражение такое. У других племен все чётко и понятно. Медведь – он и в Заполярье медведь. Сокол – он сокол везде и есть. Лисы, волки, вепри, олени – с ними тоже все ясно. Даже крокодил – он повсюду крокодил, хоть нильский, хоть индийский. А вот с этими гусями да лебедями – сплошная неразбериха. Переженились там друг на дружке, и так перемешались между собой, что уж и не поймешь, кто у них там какого роду-племени? – Маресьев махнул рукой. – Одним слово – гуси-лебеди!

– Типа, муж и жена – одна сатана?

– Во-во, вроде того.

Пока шли эти разговоры, добры молодцы установили рогатины у костра, положили на них перекладину, подвесили на неё казан, и теперь в нём варилась уха. Один из них зачерпнул юшку ложкой, попробовал её и заметил, что не мешало бы бросить ещё щепотку соли и немного чеснока. На что некая лебедушка посоветовала ему не совать свой нос не в свои дела.

– Так что же я, теперь снова превращусь в лебедя, что ли? – распахнув глаза, спросил Конфеткин.

– А чем тебя это не устраивает? – сказал Маресьев. – По-моему, лебедь – птица что надо! Думаю, Глаша расстарается, и снесет для тебя еще одно яичко. А, Глаша?

Молодушка зарделась:

– Да ну Вас…

Конфеткин вильнул в сторону от столь щекотливой темы и, дабы не смущать лебедушку, спросил:

– А вот я еще чего никак не пойму… Если к горе Меру стекаются все наши силы – значит, грядет битва великая, так?

– Да уж, брани не миновать, – подтвердил Маресьев.

– И в ней мы одержим победу над всей этой нечистью, – эти слова прозвучали в устах Конфеткина как утверждение, а не как вопрос.

– А иному и не бывать, – твердо заявил Маресьев.

– А коли победа всё одно будет за нами, – продолжал свои умозаключения Конфеткин, – и враг будет разгромлен, так зачем нам тогда нужна ещё и живая вода?

– Ну, супостата разбить – это, конечно, дело святое, – ответил лётчик. – Но после этого надобно ещё напоить русский народ живою водицей. А без неё – никак… Не устоит святая Русь без живой водицы-то…

Слова эти крепко запали в сердце Конфеткина. Маресьев описал рукой широкий полукруг и с горечью промолвил:

– Когда-то здесь шли ожесточенные бои. Тут каждая пядь земли полита русской кровью. И что же ныне? Не прошло и ста лет, как внуки тех, кто ходил у Гитлера в холуях, начали осквернять памятники советских воинов и прославлять нацистов… И стали эти ублюдки убивать русских людей за то только, что те говорят на своем родном языке, гнать святую православную веру, запрещать читать Пушкина, Чехова, Достоевского, указывать, кому какому богу молиться, да какие чубы носить. А заправлять-то всей свистопляской принялись разные нехристи – хазары да содомиты. Вот так-то, товарищ Ко. А почему? Да потому, брат ты мой, что вместо живой воды стали люди пить воду мертвую, богопротивную. И, хоть и одержали мы победу в той великой войне, а пришла, со временем, мерзость запустения в дома наши… И, коли мы снова не обратимся к источнику жизни – погибнем все. – Маресьев качнул головой и добавил. – Нет, без живой водицы русскому человеку не прожить… в свинью превратится.

Сварилась уха. Проголодавшийся «товарищ Ко» уплетал её за обе щеки. Ну и вкуснятина же, однако! Не утерпев, он попросил еще добавки.

Но вот казан пуст, ложки отложены… Луна струит томный свет, и высоко в небе мерцают звезды, и костерок отбрасывает красные отблески на сидящих вокруг него людей.

– А вот скажите-ка еще мне, Алексей Петрович, – подал голос комиссар. – Я что-то никак не в толк не возьму… вот этот колдун… ну, Гарольд Ланцепуп-то… он что же, так со змеями на плечах и родился?

– А это ты у лебёдушек наших спроси, – улыбнулся лётчик. –  Они высоко летают, и осведомлены обо всём на свете … –  Он повернул голову к Глаше. – А, Глаша? Выдай-ка товарищу Ко информацию по этому упырю. 

Лебедушка ласково глянула на комиссара и повела напевным грудным голосом:

– А вот послушай-ка, товарищ Ко.

На острове северном, да на острове Хрустальном, где дуют ветра леденящие, родился мальчик по имени Гарольд из царского рода Ланцепупов; и уродился он красивым, как ангелочек, и ясноглаз и русоволос был, и ловок, и умел и разумен зело, но душа у него была черна и завистлива, аки у аспида. И правил тем островом его дядя, король Винсент. И мальчик рос, и подрастал, и достиг зрелого возраста, и начал завидовать своему дяде, и задумал похитить его престол. И призвал он к себе однажды сатану. И явился к нему враг рода человеческого, и увидел он в нём душу родственную, душу чёрную, и заключил с ним союз. И продал Гарольд Ланцепуп свою душу дьяволу, и поклонился ему, и обязался служить ему верой и правдою. А за то обещал сатана помогать ему во всех делах его богомерзких. И, в знак своего благоволения, поцеловал сатана Гарольда в плечи. И выросли на месте этих поцелуев у колдуна две змеи ядовитые – одна Люцеферия, а вторая Андрогона. И искоренил, с помощью сатаны, злой колдун весь род своего дяди Винсента и уселся на его трон. А змеи-то эти всё росли, росли, и утолщались, и наливались злобою лютою да завистью чёрною ко всему доброму. 

– Понятно… – протянул Конфеткин. – А Полтавский тигр? О нём что слыхать?

И Глаша завела новую песнь:

– А вот послушай-ка, товарищ Ко.

Жил да был в граде Киеве грозный воевода Ярослав Львович, и был он родом из Полтавы, и была у него дочь Людмила – красавица писанная. И была она обручена с сыном великого князя, Святославом Владимировичем, и дело у них шло к свадьбе. И увидел её однажды злой колдун в волшебной чаше, и влюбился в неё, и возгорелся к ней страстью великою. И переплыл он моря-океяны со своею дружиною, и пришел к стольному граду Киеву, и послал своих послов с дарами богатыми к великому князю Владимиру Всеволодовичу, и стали те сватать колдуну в жёны красавицу Людмилу. И возвратились они назад с гарбузом, осмеянные прилюдно, и обозлился колдун, и сотворил он из лесных муравьёв злобных карликов, и нарек их ланцепупами, и встал войском у городских ворот. И вышла на бой с силою вражьею дружина Киевская. Но помог сатана аспиду, и задул ветер западный, ветер мёртвый, ветер тухлый, из самой преисподней задул он; и навел Гарольд Ланцепуп чары на войско русское, и стали ратники превращаться в свиней, и хрюкать и визжать на радость сатане и его приспешникам. Но не всё воинство русское обратилось в свиней, некоторые устояли и сумели сохранить человеческий облик. А Ярослав Львович, воевода киевский, обернулся тигром ярым, и загрыз он многих воинов колдуна и убежал в лес. И бродит он с той поры он по земле русской, и нападает на ланцепупов да целовальников, мстя супостатом за дочь свою Людмилу и за народ свой.

– Ага! Понятно! – прозрел Конфеткин. – Выходит, Полтавский тигр – это заколдованный воевода Ярослав Львович! Так?

–  Так.

– А с Людмилой что случилось?

– А её злой волшебник взял в плен, и перенёс в палаты царские, и стал склонять к разврату, желая сделать своею наложницей. Но отвергала Людмила все домогательства колдуна, и стояла нерушимо, как скала, блюдя свою девичью честь. И решил тогда злой колдун взять ее силой, но она выхватила кинжал, и пригрозила ему, что убьет себя, если он только тронет её. И заскрежетал зубами сатана, и отступил, и обезумел от ярости, и скалился как собака, у которой вырвали из пасти кусок мяса, и горел вожделением в лютом бесовском огне. И ходил он вокруг неё кругами, как неприкаянный, и падал перед ней ниц, и простирал к ней руки, и лил перед ней слёзы, умоляя отдаться ему, и целовал следы от её подошв, и угрожал, и волхвовал, и изрыгал страшные проклятия и – ничего не помогало. И с каждым днём его муки становились всё горше и горше, и адский огонь вожделения жёг его так, что и ни в сказке сказать, ни пером описать. И вот приблизился как-то раз сатана к Людмиле, и захотел поцеловать ее, но она оттолкнула его, и в тот миг помутился его разум змеиный, и обе его змеи, Люцеферия и Андрогона, в бешенстве ужалили девицу в шею белую, и пала та замертво к ногам злодея. И когда колдун пришёл в себя и осознал, что сотворил, великая скорбь и отчаяние влились в его сердце. И он рвал на себе одежды, и кусал свой язык, и не ел, и не пил, и не спал, и был похож на ужасную тень из самой преисподней с горящими, как у демона, очами. И схоронили Людмилу во дворцовом саду, и на ее могильном холмике выросла вишня, и цветет она там и по сей день каждую весну белым цветом, распространяя нежное благоухание.

– Понятно…

Теперь оставалось прояснить ещё одну деталь – и картина, в основных чертах, станет понятной…

 – Ну, а о женихе-то ее, Святославе Владимировиче, что ведомо?

– А то и ведомо, товарищ Ко, что сгубила его одна дьяволица…

– Какая ещё дьяволица?

– А вот послушай-ка, товарищ Ко.

Жила да была на Подоле старая ведунья Аза и была у неё дочь Гайтана, прижитая ею от какого-то заезжего берендея. И была эта Гайтана луноликой молодицей, сильной в колдовстве и в делах богопротивных, а её муж был ратником, и погиб он в приграничной стычке с печенегами, и осталась, таким образом, Гайтана вдовой. И оделась она во всё чёрное, и сидела дома, и лила слёзы горючие, тоскуя о муже. И пошла она как-то раз на кладбище и, возвращаясь домой, увидела на Владимирской улице русское войско, возвращавшееся из похода. И среди прочих витязей узрела она князя Переяславского, сына великого князя Киевского, восседавшего на своем Звездочете. И влюбилась она в него страстно, и с той поры её сердце было заполнено им одним. А Святослав Владимирович в скором времени обручился с дочерью воеводы, Людмилой, и когда завязался бой с колдуном, он скакал впереди войска на своём коне. И воздел длани колдун к дьяволу, и произнес заклятия бесовские, и выросла перед войском русским стена незримая. И налетел на неё Звездочёт, и вздыбился, и пал наземь, и слетел с седла Святослав Владимирович, и свет померк в его очах. И опутали его путами слуги дьявола, и заточили в темницу. А Гайтана, прознав о всём том, явилась к Гарольду Ланцепупу, и стала наущать его, как совратить Людмилу. И подучила ведунья поместить князя Переяславского в палаты царские, и постелить ему перины пуховые, и разодеть его в одежды мягкие, и поить винами крепкими, и давать ему пищу жирную, с колдовскими приправами, распаляющими похоть. И обещалась она войти к нему, и обольстить его своими чарами, и склонить к любодеянию, и в тот час, когда они станут заниматься делами Эроса, подвести к окошку Людмилу, дабы она увидала своего жениха в объятиях другой женщины. И тогда-то, мол, сердце Людмилы наполнится гневом и местью и она, назло жениху, падет в объятия своего совратителя. 

Таков был её план.

И сделал волшебник по слову её.

И являлась Гайтана к князю Переяславскому во всеоружии своей красы: с очами насурьмленными, с устами подкрашенными, с причёской, уложенной весьма изощренно; и одевалась она в поволоки шелковые, полупрозрачные, сквозь которые просвечивали все её женские прелести. И подмешивала она ему в питье свою кровь, взятую ею во дни месячных. И расточала улыбки чарующие, и пускала из очей жгучие стрелы своих страстных взоров. И заигрывала с ним, и плясала перед ним, и убеждала его окунуться с нею в омут плотских наслаждений.

И её чары, подобно тончайшему яду, проникали в сердце князя и зажигали огонь в его крови. И пылал Святослав Владимирович, как факел, чадящий в жгучем огне вожделений. И языки преисподней уже лизали его ноги, и обжигали его бедра, и корежили его душу и сердце. И стала Гайтана являлась к нему по ночам в его сновидениях, и дразнила его, и распаляла своими прелестями в самых нескромных позах.

Но сиял, в сердце князя Переяславского, подобно некоему щиту небесному, образ Людмилы. И с его помощью он отражал все нападки колдуньи, и стоял, как стена нерушимая. Но когда Людмила приняла смерть от укусов змей и совращать её жениха злому волшебнику стало уже незачем, он заточил князя в Городецкую башню. А Гайтана, узнав об этом, пришла в неописуемую ярость и превратила Святослава Владимировича в козла.

– Как в козла? – изумился Конфеткин.

– А так. В козла, – сказала Глаша. – Такова любовь ведьмы… 

Комиссар погрузился в раздумье.

Тихо потрескивал костерок. Никто не осмеливался потревожить сурового молчания товарища Ко. Наконец он поднял голову:

– А показать эту башню ты мне можешь?

– А то, – улыбнулась лебедушка. – Это же от того зиндана, где ты сидел – рукой подать.

Конфеткин закусил губу, сосредоточенно топорща брови. Наконец он решительно заявил:

– Полет за тридевять земель отменяется.

– Что так? – спросил Маресьев. – Ведь мы должны действовать по утвержденному плану. – И там, – он потыкал пальцем в небо, – поди, тоже не дураки сидят.

– Считаю, что в сложившейся ситуации сперва следует вызволить из неволи князя Переяславского, – жестко отрезал Конфеткин. 

– Ну, как знаешь, – сказал Маресьев.

И вдруг подмигнул Конфеткину:

– Все верно, комиссар. Сам погибай – а товарища выручай!


Продолжение 42.  Совещание мракобесов  http://proza.ru/2023/01/04/902