За живою водой 41. Гуси-лебеди

41. Гуси-лебеди

Свежий ветерок обдувал грудь Конфеткина, покрытую мягким пухом. Могучие лебединые крылья поднимали его все выше и выше и уносили прочь от Киева. Ощущение полета было невероятным. Душа казалась легкой, как пух, и ее наполняла звенящая радость, а тело было сильным и упругим.

Мерно взмахивая крыльями, комиссар Конфеткин миновал соловьиную рощу и полетел над широкой гладью Славутича, ветвящегося на множество рукавов.

Ночь была лунная, ясная, звездная, (видно, хоч голки збирай) и сонная река казалась с высоты птичьего полета божественной красавицей. На её широкой малахитовой поверхности плескалась дорожка небесного золота, а перистые тучки над головой комиссара были окрашены в нежные изумрудно-шафрановые тона.

То была сказочная ночь.

Река осталась за хвостом комиссара, и прямо по курсу, у одной из излучин реки, он увидел сонное озерцо в охристой оправе трав и дерев. Луна купалась в нём, словно невеста, а её отражение пылало в воде, подобно зажжённой свече.

На берегу протоки, впадавшей в это озеро, стоял мужчина в мундире офицера Советской Армии, и весь его облик наводил на мысли о железной дисциплине, воинской выучке и непреклонном характере. Очевидно, это был человек бывалый, побывавший не в одном смертельном бою – тут и к бабушке не ходи.

Офицер стоял у речки, держа в руке удочку, и смотрел куда-то в вверх, подав корпус назад и выпятив грудь – казалось, что он высматривал что-то в небесах. Луна обливала золотым эфиром его ладный китель с широкими погонами, и он светился в её лучах, как пламень, а прямо над сердцем сияла звезда Героя Советского Союза.

Армейские брюки с шикарным галифе (по моде сороковых годов прошлого века) были заправлены в хромовые сапоги, и офицер был словно влит в этот мундир, и в эти сапоги – точно в них он и родился.

Да, такую отменную выправку можно получить лишь только в одной армии мира, подумалось комиссару. Единственно в нашей, в Советской.

Удивило Конфеткина и еще нечто: за спиной воина, шагах в трех от него, сияло большое бледно-лимонное отражение – хотя отбрасывать его было и не на что.

Заметив Конфеткина (в облике лебедя, разумеется), офицер махнул ему рукой. Конфеткин пошел на снижение. Едва коснувшись земли, он снова превратился в человека.

– Хорошо зашел на посадку, соколик, – одобрительно улыбаясь, сказал военный. – Грамотно. А ведь это, поди, твоей первый вылет, а?

– Так точно, – доложил Конфеткин (как ему казалось, строго по уставу). – Я поднялся в небеса впервые. Полет прошел нормально, никаких происшествий не случилось.

– А хорошо-то в небесах, а? – сказал офицер, вздыхая с ностальгией, и его лицо озарилось мягким светом, как-то похорошело, размякло. – Подняться вот так вот на соколиных крылышках, да и лететь, лететь себе над матушкой Землей. И, особенно, в такую вот чудную ночь… Я, брат ты мой, страсть как люблю ночные полеты.

– Ну, я-то, положим, на лебединых крыльях летал… – чуток подкорректировал его слова Конфеткин.

– А и лебедь, брат ты мой, тоже ведь птица добрая, – ответил военный. –  И в бою ничуть не хуже сокола клюет.

Он смотал удочку и вынул из воды садок. Улов, как подметил Конфеткин, был неплохой.

– Так что, двинулись, что ль, комиссар?

Комиссар? Откуда ему это известно, удивился Конфеткин.

– А куда?

– Увидишь.

Они углубились в небольшой лесок. Золотое сияние, стоявшее за спиной офицера, сникло. Конфеткина распирало любопытство.

– А кто вы, дядя?

Военный усмехнулся:

– Полковник Маресьев. Алексей Петрович, – он подмигнул комиссару: – Небось, в школе проходили, а?

Еще бы! Кто же не зачитывался «Повестью о настоящем человеке?»

Так неужели это и есть тот самый летчик, ас-истребитель, которого подбили фрицы где-то под Новгородом и который потом, ползком, восемнадцать суток пробирался к своим среди лесов и болот? А затем, с уже ампутированными ногами, на протезах, вновь поднялся в небо и крушил там стервятников, приплюсовав ещё семь самолетов люфтваффе к тем трем, что подбил ранее?

– А разве…

– А разве вы всё еще живы? – вот что хотелось спросить Конфеткину, но он вовремя попридержал язык. Маресьев, однако, отлично понял его вопрос.

– А у Бога, соколик ты мой, – летчик поднял палец, – мёртвых нету. У него все живые.
 
– Но… как же вы сюда попали?

– А так. Был заброшен с небес в составе отдельной воздушно-десантной бригады.

Непонятно было, шутит он, или говорит всерьез?

– На парашютах?

– Ну, нам парашюты ни к чему… – уклончиво ответил советский ас.

Конфеткину хотелось расспросить его и еще кое о чем. Например о том, что у него в сапогах – протезы, или же новые ноги? Но Маресьеву, похоже на то, вопросы и не требовались. Он каким-то образом считывал его мысли.

– Насчет протезов интересуешься, а? – летчик улыбнулся. – Подремонтировал меня Господь. В его обителях ни хромых, ни слепых, ни безногих не бывает. Так что я теперь на своих двоих хожу. И могу хоть вальс, хоть рок-н-ролл станцевать.

Они вышли на поляну неподалеку от озера. На ней горел костерок, возле которого сидело шесть парней, и шесть девушек – попарно.

Странно, почему он не увидел их с воздуха? Уж костер-то он заметить был должен.

– Принимайте пополнение! – весело обратился к ним Маресьев. – Это товарищ Ко! А это, – сказал он Конфеткину, – наши гуси-лебеди!

Конфеткин, как человек благовоспитанный, поклонился им в пояс:

– Мир вам, люди добрые.

– Здравия желаем, товарищ Ко, – ответил ему один из юношей. – Присаживайся к нашему огоньку.

Значит, ему уже присвоен и оперативный псевдоним… Похоже, он участвует в какой-то военной операции.

Он примостился у костра. Эти люди вызывали у него симпатию.

Алексей Петрович прислонил удочку к березке, стоявшей несколько в отдалении, опустил садок с уловом на землю и сказал:

– А ну-ка, лебедушки, сварганьте-к нам ушицы, что ли.

Лебедушки снялись с мест и занялись готовкой. Все они были белокожими, статными красавицами в красивых платьях и полушубках – хоть картины с них пиши. Парни – тоже все как на подбор: дюжие, русые, в нарядных рубахах и кожухах.

– Ну, как полёт? – осведомился один из них.

– Нормально, – сказал Конфеткин. И, не удержавшись, задал вопрос: – А что это я вас с воздуха не заметил?

– Маскировка, – пояснил Маресьев, присаживаясь к костру. – Знаешь, сколько сейчас нечисти разной нынче по небу шастает? Вот мы и накинули купол. Ну, типа шапки-невидимки. Смекаешь?

– А-а… – протянул Конфеткин, хотя объяснение показалось ему туманным.

Он закусил ноготь большого пальца и нахмурил лоб.

– Ну, что там тебя ещё гложет? – сказал Маресьев. – Выкладывай.
 
– Да вот… – неуверенно начал Конфеткин, – сидел я, знаете ли, в колодце, и в небо глядел…

– Да песенки пел, – негромко вставила одна из девушек и зажала рот ладошкой, сдерживая смешок.

– И вот гляжу, – продолжал комиссар, округляя глаза, – а ко мне лебедушка с небес опускается… Махнула крыльями – я и заснул. А как проснулся, вижу, яйцо рядышком лежит.

– И ты выпил его, – подсказал Маресьев.

– Так точно. И обернулся белым лебедем. А потом вылетел из колодца, и прилетел сюда.

– Ну?

– Так откуда же яйцо-то взялось?

– А сам-то ты как полагаешь?

Конфеткин поскреб затылок:

– Ну… возможно… его та лебедушка снесла?

– Верно мыслишь, дружище. Это Глаша к тебе прилетала, и яичком своим угостила.

– Какая Глаша?

– Да вон же она! – и Маресьев, добродушно улыбаясь, кивнул на одну из молодиц – ту самую, что прикрывала уста ладошкой.

Конфеткин невольно задержал на ней взгляд.

Глазки у неё были васильковые, губки алые, лицо – цветущее, с румянцем… На плече – коса тугая. Похоже, именно таких женщин и имел в виду Некрасов, когда писал свои знаменитые строки: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…»

– А как же она догадалась, что я в зиндане сижу?

– О! Наша Глаша, брат ты мой, под самым солнцем летает, и ей всё на свете ведомо.

Конфеткина снова обратил свой взор на девушку. Фигурка у неё – что надо! А уж он-то знавал в толк в таких материях: в свое время ему довелось видеть даже нагую госпожу Бебиану…

Между тем Маресьев произнёс:
   
– Итак, первый этап операции выполнен успешно, и теперь перед нами стоит новая задача.

– Какая? – спросил Конфеткин, переключаясь с созерцания Глаши на деловой разговор.

Алексей Петрович ответил ему очень серьёзным тоном:

– Перебросить один особо ценный груз на юго-восток, через область крылатых человекомуравьев, к священной горе Меру.

– И что это за груз? – спросил Конфеткин, ибо он любил конкретику.

– Да ты же, – сказал Маресьев. – Ты и есть наш самый ценный груз.

Очевидно, это была шутка. (Ведь в любой русской эскадрилье юмористов, как в кабачке 13 стульев).

– Сейчас у горы Меру сосредотачиваются наши основные силы, – вел далее полковник Маресьев. – Соколы из Затулья, дружины из Пскова, Новгорода, Полоцка, Смоленска, Чернигова, Турова, Белгорода, Курска, Рязани, Пинска и других городов. Туда же пробираются тайными тропами и иные доблестные мужи – все те, кто готов вступить в бой с погаными за землю русскую.

Конфеткин потер пальцем кончик носа, призадумался. И, как это частенько бывало в таких случаях, принялся покусывать свои губы…

– Летим за тридевять земель – над полями широкими, над лесами дремучими, над озерами синими! – ставил боевую задачу Маресьев. – Во главе эскадрильи иду я. За мной следует товарищ Ко. Прикрывают гуси-лебеди.

– А что, разве и гуси тоже с нами летят? – уточнил Конфеткин.

– Нет. Идем исключительно с лебедями.

– Так почему же вы тогда говорите: «гуси-лебеди?»

Летчик улыбнулся:

– Ну, это выражение такое. Их же там и сам Аллах не разберет! У других племен все чётко и понятно. Медведь – он и в Заполярье медведь. Сокол – он сокол везде и есть. Лисы, волки, вепри, олени – с ними тоже все ясно. Даже крокодил – он повсюду крокодил, хоть нильский, хоть индийский. А вот с этими гусями да лебедями – сплошная неразбериха. Переженились там, понимаешь, друг на дружке, и так перемешались между собой, что уж и не поймешь никак, кто у них там какого роду-племени? – Маресьев махнул рукой. – Вот и говорят: гуси-лебеди!

– Типа, муж и жена – одна сатана?

– Во-во, вроде того.

Пока шёл этот этимологический диспут, добры молодцы установили рогатины у костра, положили на них перекладину, подвесили на неё казан, и теперь в нём варилась уха. Один из них зачерпнул юшку ложкой, попробовал её и заметил, что не мешало бы бросить ещё щепотку соли и немного чеснока. На что некая лебедушка посоветовала ему не совать свой нос не в свои дела.

– Так что же я, теперь снова превращусь в лебедя, что ли? – распахнув глаза, спросил Конфеткин.

– А чем тебя это не устраивает? – сказал Маресьев. – По-моему, лебедь – птица что надо! Думаю, Глаша расстарается, и снесет для тебя еще одно яичко. А, Глаша?

Молодушка зарделась:

– Да ну Вас…

Конфеткин вильнул в сторону от столь щекотливой темы и, дабы не смущать лебедушку, спросил:

– А вот я еще чего никак не пойму… Если к горе Меру стекаются все наши силы – значит, грядет битва великая, так?

– Да уж, брани не миновать.

– И в ней мы одержим победу над всей этой нечистью, – эти слова прозвучали в устах Конфеткина как утверждение, а не как вопрос.

– Иному и не бывать, – твердо заявил Маресьев.

– А коли победа будет за нами, – продолжал свои умозаключения Конфеткин, – и враг будет разгромлен, так зачем нам тогда нужна ещё и живая вода?

– Ну, супостата разбить – это, конечно, дело святое, – ответил лётчик. – Но после этого надобно ещё напоить русский народ живою водой. А без неё – никак… Не устоит святая Русь без живой водицы…

Слова эти крепко запали в сердце Конфеткина. Маресьев описал рукой широкий полукруг и с горечью промолвил:

– Когда-то здесь шли ожесточенные бои. Тут каждая пядь земли полита русской кровью. И что же? Не прошло и ста лет, как внуки тех, кто ходил у Гитлера в холуях, начали осквернять памятники советских воинов и прославлять нацистов… И стали эти ублюдки убивать русских людей за то только, что те говорят на своем родном языке, гнать святую православную веру, запрещать читать Пушкина, Чехова, Достоевского и указывать, кому какому богу молиться, да какие чубы носить. А заправлять-то всей свистопляской принялись разные нехристи – хазары да содомиты. Вот так-то, товарищ Ко. А почему? Да потому, что вместо живой водицы стали люди пить воду мертвую, богопротивную. И, хоть и одержали мы победу в той великой войне, а пришла, со временем, мерзость запустения в дома наши… И, коли мы вновь не обратимся к источнику жизни – погибнем. – Маресьев качнул головой и добавил. – Нет, без живой воды, брат ты мой, русскому человеку не прожить… в свинью превратится.

Сварилась уха. Проголодавшийся «товарищ Ко» уплетал её за обе щеки. Ну и вкуснятина, однако! Не утерпев, он попросил еще добавки.

Но вот казан пуст, ложки отложены… Луна струит томный свет, высоко в небе мерцают звезды, и костерок отбрасывает красные отблески на сидящих вокруг него людей.

– А вот скажите-ка еще мне, Алексей Петрович, – подал голос комиссар. – Я что-то никак в толк не возьму… вот этот колдун-то… Гарольд Ланцепуп… он что же, так со змеями на плечах и родился?

– А ты у лебёдушек наших спроси, – хитро улыбнулся лётчик. –  Они высоко летают, и обо всём на свете осведомлены… –  Он повернул голову к Глаше. – А, Глаша? Выдай-ка товарищу Ко информацию по этому упырю.

Лебедушка ласково глянула на комиссара и повела речь напевным грудным голосом:

– А вот послушай-ка, товарищ Ко.

На острове да Хрустальном, да на острове да на северном, где дуют ветра леденящие, а ночи длятся по шести месяцев, родился мальчик по имени Гарольд из царского рода Ланцепупов; и уродился он красивым, как ангелочек, и ясноглаз и русоволос был, и ловок, и умел и разумен зело, но душа у него была черна и завистлива, аки у аспида. И правил тем островом его дядя, король Винсент. И мальчик рос, и подрастал, и достиг зрелого возраста, и стал он завидовать своему дяде, и задумал похитить его престол. И призвал он к себе однажды сатану. И явился к нему враг рода человеческого, и увидел он в нём душу родственную, душу чёрную, и заключил с ним союз. И продал Гарольд Ланцепуп свою душу дьяволу, и поклонился ему, и обязался служить ему верой и правдою. И обещал сатана за это помогать ему во всех делах его богомерзких. И, в знак своего благоволения, поцеловал Гарольда в плечи. И выросли на месте этих поцелуев у колдуна две змеи ядовитые – одна Люцеферия, а вторая Андрогона. И искоренил, с помощью сатаны, злой колдун весь род своего дяди Винсента и уселся на его трон. А змеи-то эти всё росли, и утолщались, и наливались злобою лютою да завистью чёрною.
 
– Понятно… – протянул Конфеткин и попробовал свой палец на вкус. – А Полтавский тигр? О нём что ведомо?

Глаша улыбнулась и завела новую песнь:

– А ведомо о нём вот что.

Жил да был в граде Киеве грозный воевода Ярослав Львович, и был он родом из Полтавы, и была у него дочь Людмила – красавица писанная. И была она обручена с сыном великого князя, Святославом Владимировичем, и дело у них шло к свадьбе. И увидел её однажды злой колдун в волшебной чаше, и влюбился в неё, и возгорелся к ней страстью великою. И переплыл он моря-океяны со своею дружиною, и пришел к стольному граду Киеву, и послал своих послов с дарами богатыми к великому князю Владимиру Всеволодовичу, и стали те сватать колдуну в жёны красавицу Людмилу. И отказал им великий князь, и выгнал послов из своего дворца за их наглость великую, и обозлился за то на киевлян колдун, и сотворил он из лесных муравьёв злобных карликов, и нарек их ланцепупами, и встал своим войском у городских ворот. И вышла на бой с силою вражьею дружина Киевская. Но помог сатана аспиду, и задул ветер западный, ветер мёртвый, ветер тухлый, из самой преисподней задул он; и навел Гарольд Ланцепуп чары на войско русское, и стали ратники превращаться в свиней бессловесных, и хрюкать и визжать на радость сатане и его приспешникам. Но не всё воинство русское обратилось в свиней, некоторые витязи устояли и сумели сохранить человеческий облик. А Ярослав Львович, воевода киевский, обернулся тигром, и загрыз многих воинов колдуна и убежал в лес. И бродит он с той поры он по земле русской, и нападает на ланцепупов да целовальников, мстя супостатом за дочь свою Людмилу и народ свой.
 
– Ага! Понятно! – прозрел Конфеткин. – Выходит, Полтавский тигр – это заколдованный воевода Ярослав Львович! Так?

– Истинно так.

– Ну, а его дочь, Людмила? С ней что случилось?

– А её злой волшебник перенёс в палаты царские, – промолвила Глаша, – и стал склонять к разврату. Но отвергала Людмила все домогательства колдуна, и стояла нерушимо, как скала, блюдя свою девичью честь. И решил тогда злой колдун взять ее силой, но она выхватила кинжал, и пригрозила ему, что убьет себя, если он только дотронется до неё. И заскрежетал зубами сатана, и отступил, и обезумел от ярости, и скалился как собака, у которой вырвали из пасти кусок свежего мяса, и горел вожделением в лютом бесовском огне. И ходил он вокруг неё кругами, как неприкаянный, и падал перед ней ниц на колени, и простирал к ней руки, и лил перед ней слёзы, умоляя отдаться ему, и целовал следы от её подошв, и угрожал, и волхвовал, и изрыгал страшные проклятия и – ничего не помогало. И с каждым днём его муки становились всё нестерпимее, и адский огонь вожделений жёг его так, что и ни в сказке сказать, ни пером описать. И вот приблизился как-то раз сатана к Людмиле, и захотел поцеловать ее, но она оттолкнула его, и в тот миг помутился его разум змеиный, и обе его змеи, Люцеферия и Андрогона, в бешенстве ужалили девицу в шею белую. И пала Людмила замертво к ногам злодея. И когда осознал колдун, что сотворил, великая скорбь и отчаяние влились в его сердце. И он рвал на себе одежды, и кусал свой язык, и не ел, и не пил, и не спал, и был похож на ужасную тень из самой преисподней с горящими, как у демона, очами. И схоронили Людмилу в дворцовом саду, и на ее могильном холмике выросла вишня, и цветет она там и по сей день каждую весну белым цветом, распространяя нежное благоухание.
 
– Понятно…

Теперь оставалось прояснить еще одну деталь – и картина, в основных чертах, станет более-менее ясной…

 – Ну, а о женихе-то ее, Святославе Владимировиче, что-нибудь ведомо?

– А сгубила его одна дьяволица… – сказал Маресьев.

– Какая ещё дьяволица?

– А вот послушай, – вновь повела Глаша.

Жила да была на Подоле некая ведунья Аза и была у неё дочь Гайтана, прижитая ею от одного заезжего берендея. И была эта Гайтана луноликой молодицей, сильной в колдовстве и делах богопротивных, а её муж был ратником, и погиб он в приграничной стычке от стелы печенега, и осталась Гайтана вдовой. И оделась она во всё чёрное, и сидела дома, и лила слезы горючие, тоскуя о муже. И пошла она как-то раз на кладбище и, возвращаясь домой, увидела на Владимирской улице русское войско, возвращавшееся из похода. И среди прочих витязей узрела она князя Переяславского, сына великого князя Киевского, восседавшего на своем Звездочете. И влюбилась она в него страстно, и с той поры её сердце было полно им одним. А Святослав Владимирович в скором времени обручился с дочерью воеводы, Людмилой, и когда завязался бой с колдуном, он скакал впереди войска на своём коне. И воздел длани колдун, и произнес заклятия бесовские, и выросла перед войском русским стена незримая. И налетел на неё Звездочёт, и вздыбился, и слетел с седла Святослав Владимирович, и померк свет в его очах. И опутали его путами слуги дьявола, и заточили в темницу. А Гайтана, прознав о сем, явилась к Гарольду Ланцепупу, и стала наущать его, как совратить Людмилу. И подучила ведунья поместить князя Переяславского в палаты царские, и постелить ему перины пуховые, и разодеть его в одежды мягкие, и поить винами крепкими, и давать ему пищу жирную, с колдовскими приправами, распаляющими похотения, и содержать его в неге и роскоши. И обещалась она войти к нему, и обольстить его своими чарами, и склонить к любодеянию, и в тот роковой час, когда они станут заниматься делами Эроса, подвести к окошку Людмилу, дабы она узрела своего суженого в объятиях другой женщины. И тогда-то, мол, сердце Людмилы наполнится гневом и местью и она, назло жениху, падет в объятия своего совратителя – как бы мерзок он для неё не был.
 
И сделал волшебник по слову её.

И являлась Гайтана к князю Переяславскому во всеоружии своей красы: с очами насурьмленными, с устами подкрашенными, с причёской, уложенной весьма изощренно; и одевалась в туники шелковые, полупрозрачные, сквозь которые просвечивали все её женские прелести. И подмешивала она ему в питье свою кровь, взятую ею во дни месячных. И расточала улыбки чарующие, и пускала из очей жгучие стрелы своих страстных взоров. И заигрывала с ним, и плясала перед ним, и убеждала его окунуться с нею в омут плотских наслаждений.

И её чары, подобно тончайшему яду, проникали в сердце князя и зажигали огонь в его крови. И пылал Святослав Владимирович, как чадящий факел, в жгучем огне вожделений. И языки преисподней уже лизали его ноги, и обжигали его бедра, и корежили его душу и сердце. И стала Гайтана являлась к нему по ночам в его сновидениях, и дразнила его, и распаляла своими прелестями в самых нескромных позах.

Но сиял, в сердце князя Переяславского, подобно некоему небесному щиту, образ Людмилы. И с его помощью он отражал все нападки колдуньи, и стоял, как стена нерушимая. И когда Людмила приняла смерть от укусов змей, совращать её жениха стало уже бессмысленно, и колдун заточил князя в башню. А Гайтана, узнав об этом, пришла в неописуемую ярость и превратила Святослава Владимировича в козла.

– Как в козла?

– А так. В козла, – со вздохом молвила Глаша. – Увы, такова любовь ведьмы…
 
Комиссар погрузился в раздумье.

Тихо потрескивал костерок. Никто не осмеливался потревожить сурового молчания товарища Ко. Наконец он поднял голову:

– А показать ту башню можешь?

– А то, – улыбнулась лебедушка. – Это же совсем рядом с тем зинданом, где ты сидел.
 
Конфеткин закусил губу, сосредоточенно топорща брови. Затем решительно заявил:

– Полет за тридевять земель отменяется.
 
– Что так? – спросил Маресьев. – Ведь мы должны действовать по утвержденному свыше плану. – Там, – он потыкал пальцем в небо, – поди, тоже не дураки сидят.

– Считаю, что в сложившейся ситуации сперва следует вызволить князя Переяславского, – сказал Конфеткин.

– Ну, коли так, – сказал Маресьев и вдруг подмигнул Конфеткину. – Все верно, комиссар. Сам погибай – а товарища выручай!

Продолжение 42.  Совещание мракобесов  http://proza.ru/2023/01/04/902