В. Н. Пучков. Былинки. VIII. Разное о жизни. 1-6

     1.        Еще о  Мурунтау

     На Южном Тянь-Шане, в горном массиве Тамдытау, о котором уже говорилось, есть хребет под названием Мурунтау, который знаменит тем, что на нем расположено одноименное месторождение золота,- гигантский карьер и золотоизвлекающий завод, выдающий десятки тонн золота в год – второй в мире по производительности.   В 80-х годах ХХ века между геологами шли ожесточенные споры о возрасте пород, вмещающих месторождение: докембрий это или палеозой. В связи с этим, видный узбекский геолог по фамилии Бухарин, проводивший геологическую съемку в районе месторождения, пригласил меня поработать невдалеке от карьера и поискать конодонты в золотоносной бесапанской свите и ее аналогах. Найду конодонты – значит, это палеозой; не найду – вопрос останется открытым.

     В конце августа-начале сентября 1987, я оказался в очередной раз в Кызыл-Кумах. База съемочной партии находилась в поселке Мурунтау, который произвел на меня тогда тяжелое впечатление: серые деревянные постройки, обожженные солнцем, пыль, ни кустика и жарища несусветная.  В отличие от городов Навои и Зарафшан в Кызылкумах, спасающихся в тени деревьев, орошаемых артезианскими скважинами, в поселке Мурунтау воды не хватало, да и та была солоноватой. 

     Видимо, моему желудку она пришлась не по вкусу, потому что почти сразу у меня началось несварение, или по-научному, диарея, а по-простонародному - сами знаете…

     Поселили меня в балке съемочной партии с электричеством и неумолкающим магнитофоном, крутившим в основном песни Новикова, модного тогда шансонье, выпускника свердловского Горного., к тому времени осужденного за экономические преступления лет на 8 лагерей.

Сразу возникла проблема из-за солоноватой воды: раз началась диарея, то, соответственно, участились посещения сортира, который меня поначалу даже напугал: куча использованной шуршащей туалетной бумаги, в которой двигалось что-то живое! Оказалось, там живут жабы, которые питаются мухами, обитающими там в изобилии.

     Все   выживают как могут, а кто не может – тот дохнет. Дохнуть я не хотел, а потому в замену плохой воды стал покупать в местном магазинчике разные соки в трехлитровых банках, благо был холодильник. Так что с бытовыми проблемами мало-помалу справился. Утром и вечером кормили, на обед давали кусок хлеба и банку рыбных консервов. По жаре – не лучший вариант, но жить было можно.
   
     С утра к базе подъезжала бортовая машина, забирала геологов, включая меня, и развозила по участкам. Себе в качестве опорной точки и хорошего ориентира я выбрал старый колодец, из которого поили скот, и от которого я ходил в радиальные маршруты. Поначалу меня ждало разочарование: породы, в основном, мелкообломочные – песчаники и алевролиты. Моих любимых кремней нет. Добросовестно просматриваю все прослои с намеками на кремнистость. Упорство мое, наконец, вознаграждается: прямо у колодца в слабокремнистых прослоях нахожу конодонты. Ура! Победа!

     В другом маршруте обращаю внимание на выходы известняков, с тончайшими прослойками глинистых сланцев, а в них – опять конодонты. Выглядели они как ордовикские, что впоследствии подтвердили и специалисты. Позже я съездил на эти точки с одним из апологетов докембрийского возраста мурунтауских пород. Вооружившись лупой, он поискал и нашел эти миниатюрные зубы, явно живого организма, и пришел в восторг. В 1988 году я эти находки опубликовал, и споры насчет возраста утихли.

      На следующий год в тот же район приезжал мой сотрудник, Кирилл Иванов. На моих точках я оставил заметные «реперы», и он их легко отыскал. Новых точек не прибавил, хотя в целом его поездка была успешной. Вернувшись, он сказал, что у него сложилось впечатление, что, мол, я нашел эти конодонты «от отчаянья» - настолько нетипичны породы, в которых они были найдены. Я был близок к тому, чтобы с ним согласиться – учитывая суровые условия поисков и состояние моего организма.


     2.       Предзащитные страдания

          В 1978 году, закончив писать докторскую диссертацию о батиальных комплексах палеозоя Урала и их аналогах в мире, я решил ее защищать в ГИНе,– ведущем геологическом институте АН СССР. Обратился к директору, академику А.В.Пейве, с которым был знаком. Александр Вольдемарович направил работу на отзыв доктору геол.-мин. наук Н.А.Штрейсу, зав. отделом тектоники этого института, что было вроде бы логично, однако у нас были принципиальные теоретические разногласия. Н.А. рассматривал геосинклинальный процесс как последовательное наращивание континентальной коры, тогда как я уделял немало внимания процессу рифтогенеза и возникновения новых геосинклинальных/океанических бассейнов. Коса нашла на камень. Диссертация пролежала без движения около года (!), и когда я пришел к Пейве с недоуменным вопросом: что же дальше? – директор сказал, мол, ладно, отдадим диссертацию д.г.м. н. С.В.Руженцеву. Не прошло и двух недель, как положительный отзыв был готов. Н.А. Штрейс, сильно этим возмутившись, назначил мне аудиенцию. И вот я сижу перед закрытой дверью его кабинета и до меня долетают звуки его бурной дискуссии с Руженцевым по поводу его отзыва на мою диссертацию. С.В. вышел, буркнув: «ну держись!»  Штрейс призвал меня пред свои светлые очи и попытался отговорить меня от защиты. Я категорически отказался снимать с защиты  свою работу, результат десятилетних напряженных исследований на севере Урала.

     Первый барьер я преодолел. Предзащитный доклад прошел довольно гладко и ничем особенно не запомнился. Назначили оппонентов: докторов наук Л.П. Зоненшайна и М.А.Камалетдинова; передовым предприятием утвердили НИИГА, ленинградский научно-исследовательский Институт геологии Арктики. В этом институте я был знаком с очень доброжелательным доктором наук, В.И.Устрицким, заведующим лабораторией стратиграфии; он был автором работ, в которых на Пай-Хое был установлен разрез палеозоя, похожий на лемвинский. Однако, поскольку диссертация шла по специальности тектоника, отзыв должны были, скорее всего, поручить писать заведующему лабораторией тектоники доктору наук Ю.Е. Погребицкому, специалисту по тектонике Таймыра.  Не так давно того и другого я видел на проходившем в Москве совещании, и оба в разговоре со мной заверили, что мои работы хорошо известны, и проблем с отзывом не будет… И я им поверил…

     Ближе к осени поехал я в Питер за отзывом, повез диссертацию. Вообще-то мне надо было сначала позвонить в дирекцию, узнать, на месте ли Погребицкий и когда может собраться Ученый совет по моему поводу. Приехал утренним поездом, поселился на Невском проспекте в одной из гостиниц, названия которой не помню. Запомнилась она мне лишь отсутствием крыльца.

     Нашел в справочнике адрес НИИГА, на левом берегу Невы, где раньше мне бывать не доводилось. Пришел к стратиграфам, в лабораторию Устрицкого, где мне предложили свободный стол.  Очень благожелательная атмосфера, схожие  проблемы. Погребицкий, который по идее должен был написать отзыв на мою диссертацию, был в командировке, должен скоро вернуться. Тем временем ко мне подошел кто-то из молодых сотрудников, и предложил, пока суд да дело, сделать доклад о новых идеях по тектонике Урала: об оживленной дискуссии уральских мобилистов и фиксистов все уже знали. Я, нимало не тушуясь, без тени сомнения, – хотя стоило бы проявить осторожность, – согласился, и в тот же день сделал импровизированный доклад о мобилистском пересмотре тектоники Урала, то есть, о заложении Палеоуральского океана в ордовике, образовании континентальной окраины и островных дуг, шарьяжной тектонике и пр. – на фоне дрейфа континентов.

     На следующий день приехал Ю.Е. Погребицкий, и ему о содержании моего доклада немедленно доложили. Через некоторое время я с ним встречаюсь, а он – мрачнее тучи:

     – Я  вашу диссертацию просмотрел, она по качеству не тянет даже на отчет о групповой съемке.

      Что такое групповая съемка? Это работа целого коллектива геологической партии в течение трех-пяти лет на территории нескольких топографических планшетов, с применением земляных работ, бурения, геофизики и т.п.

     Я ему отвечаю:

     – С геологической съемкой знаком и в ней участвовал, работы дорогостоящие, а результат должен соответствовать затраченным деньгам. Мои же результаты получены при очень небольших затратах, но это научный инновационный прорыв. В стратиграфии – благодаря применению на Урале конодонтов – новой группы фауны, и в тектонике, – благодаря впервые полученной правильной тектонической интерпретации глубоководных зон лемвинского типа. Никакими деньгами пользу этого прорыва не оценить. – Вижу, что мои слова – на ветер. И понятно, откуда этот ветер дует: ему уже рассказали о моем мобилистском докладе о тектонике Урала, а мой-то собеседник - фиксист чистой воды!

     – И не надейтесь, – говорит, – на успех: отзыв будет отрицательный. Разумеется, он   должен быть утвержден Ученым Советом, однако мой научный авторитет в нем безусловен, так что – свободны (как оказалось, товарищ был сильно самонадеян. Партийная кдичка «Пан»).

       Я разозлился:

      – Защищали и с отрицательными отзывами! – И уехал в Москву.         
      В это время в НИИГА из командировки вернулся директор, доктор наук И.С. Грамберг. Ему доложили об этой ситуации, и он позвонил Пейве, мол, почему это вдруг Пучков уехал? Мы же еще ничего не решили. Пусть возвращается!

     Пришлось снова ехать в Ленинград. Поселился в той же гостинице. В Институте расположился в той же лаборатории. Сотрудники – в основном, женский коллектив – сочувствуют. Подошел референт; пригласил в кабинет директора. Там, помимо Грамберга, сидят еще несколько доверенных сотрудников. Начинают меня пытать. Я им про конодонты, про положительное мнение К.Г. Войновского-Кригера, про новую глобальную тектонику. Рассказал о моем докладе в Институте и о резкой смене настроения Погребицкого. Усмехаются: взрывной характер его хорошо известен. Меня выслушали. Резюме: завтра после обеда – Ученый Совет с моим вопросом.

     На следующий день с утра вышел прогуляться по Невскому проспекту, мысленно проговаривая свою речь, с которой, как я предполагал, придется выступать на Ученом Совете.   Увлекшись, на обратном пути пропустил вход в гостиницу –   крыльца-то у нее не было: просто дверь в стене! В задумчивости ходил я мимо нее туда-сюда, и увидел только с пятого раза: столь был увлечен сочинением речи, и каждый раз не замечал, что прохожу мимо входа.

     Во второй половине дня пришел в Институт. Жду, когда меня вызовут. Тем временем, сочувствие сотрудников лаборатории стратиграфии достигло почти апогея: пытаются отвлечь меня от дурных мыслей –   угощают чаем, заводят разговоры на отвлеченные темы, предлагают посмотреть альбомы и книги о художниках. Наконец-то, меня приглашают к директору, который, сдержанно улыбаясь, сообщает о положительном решении Ученого Совета по моей диссертации. Отзыв Ю.Е. Погребицкого я могу приложить к документам, а могу на прилагать – на мое усмотрение. Само собой, я приложил его к остальным документам, дабы кто-нибудь не попенял мне, что я его скрыл.  Сотрудники приютившей меня лаборатории встретили хорошее известие с искренней радостью. Кто-то сказал:

     – До Вашего вечернего поезда еще уйма времени. Идите-ка в Академию художеств, там сейчас выставка Б.М. Кустодиева. Развеетесь после таких треволнений, выставка стоит того. Действительно: на выставке были собраны все зна;чимые картины изо всех музеев России и частных коллекций. Уезжал я с легким сердцем...

      Спустя некоторое время, приехал в Москву для защиты диссертации в Совете ГИНа. За день до защиты выяснилось, что один из оппонентов – М.А. Камалетдинов – на защиту не явится, хотя находится рядом, в подмосковном Доме отдыха, и приехать вполне бы мог. Полагаю, он так мелко мстил мне за то, что я позволил себе в диссертации высказать некоторые критические замечания по интерпретации выходов кремней в Зилаирском синклинории: М.А. и его помощники считали, что это шарьяжи, а я в то время – как и сейчас – считал, что эти кремни подстилают зилаирскую свиту и выходят в положительных структурах. Проблема не стоила выеденного яйца, но оппонент в своем отзыве обрушился на меня за то, что я «подвергаю сомнению выводы столь уважаемых и квалифицированных геологов». Короче, мол, покусился на святое. Завтрашняя защита оказалась под угрозой срыва, так как   оппонент отказался присутствовать на защите. Обращаюсь к А.В. Пейве:

     –  Что мне делать, Александр Владимирович?

     – Срочно ищите еще одного оппонента!

    – Может быть, Е.Е. Милановского, если он, конечно, на месте? 

     – Пойдет! – И я полетел в МГУ.

      Евгений Евгеньевич, в прошлом руководитель нашей крымской практики и моей дипломной работы, оказался, к счастью, на месте. Объясняю ситуацию. Он только спрашивает:

     – Пейве в курсе?
 
      – В курсе, он согласен.
 
     Берет лист бумаги А4 и от руки размашистым почерком пишет отзыв – на страничку, – самый короткий оппонентский отзыв на докторскую из тех, что я видел. Бегу в деканат. Заверяю.  Везу в Совет.

     Защита прошла без особых проблем. Видимо, я уже выбрал лимит всевозможных осложнений. При голосовании в урне оказался один бюллетень против и один – испорченный. Н.А. Штрейс тут же задал мне вопрос: кто же голосовал против? Дал понять, что-он-то воздержался, т.е. испортил бюллетень.

     P.S. Еще до защиты, когда я рассказал своему старшему товарищу, Андрею Степановичу Перфильеву о демарше Камалетдинова, он прокомментировал предельно кратко: – Вот г….к!
     Дальнейшая жизнь подтвердила это определение. Волею судеб, через некоторое время я был избран Директором Института геологии в Уфе и получил врага в лице Камалетдинова.



    3.         Очи черные

       Во Франции я бывал неоднократно, раз пять – в Орлеане, где помимо всего прочего интересного, включая памятник Орлеанской Деве, находится известный геологам Институт BRGM, Бюро геологических и минералогических исследований – аналог нашего ВСЕГЕИ. Периодически я получал приглашения от этого института на геологические совещания с докладами и постерами, на что я всегда охотно откликался, тем более что французская кухня и вино меня никогда не оставляли равнодушным

     Где-то в конце 1980-х годов совещание совпало с 70-летним юбилеем Филиппа Матта, известного французского геолога, хорошего моего знакомого, неоднократно бывавшего в России, где мне пару раз довелось синхронно переводить его доклады. После заседаний, в честь юбиляра, состоялся банкет, сопровождавшийся концертом цыганского оркестра, состоявшего из сотрудников и студентов Университета и Института, причем музыканты и певцы неплохо имитировали цыганский стиль, comme les gitans. Показалось несколько неожиданным полное несовпадение их репертуара с российской цыганщиной. Впрочем, где Россия, а где Франция… Поскольку я уже вполне разогрелся хорошим французским вином, и чувствовал себя абсолютно свободно, подошел к руководителю оркестра и спросил, нет ли у них в репертуаре чего-нибудь из песен, которые поют, или пели, российские цыгане, а также великий Шаляпин, - например, «Очи черные». Ответ был, мол, нет, мы не в курсе. Я стал напевать, скрипочки подхватили мотив, дальше-больше, подключился весь оркестр, мне вручили микрофон, и я запел в полный голос:

Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас, как боюсь я вас:
Знать, увидел вас я в недобрый час!.. и так далее.


         Бурные аплодисменты, Юбиляр растрогался, пожал мне руку. Этот эпизод имел неожиданное продолжение.

         На следующий день   трое моих коллег и я собрались уезжать. До отхода поезда, который должен был отвезти нас в аэропорт «Шарль Де Голль», оставалось еще время, и мы сели за столик перед входом в кафе и заказали по кружке пива. Мимо проходит девушка… с бубном. Бросается мне на шею, и я через секунду понимаю, что это не случайно: она – из вчерашнего оркестра, – конферансье. Оживленно сообщает, что скоро оркестр будет играть на главной площади города, перед собором: – Ну что, пойдем?

     С огромным сожалением отвечаю, что не могу, что нам надо ехать домой, что билеты уже куплены, и что времени, увы, остается только чтобы это пиво допить. Если бы не все это – не отказался бы и послушать, и спеть.

А спеть было что:

     Окрасился месяц багрянцем..

     Шумел камыш, деревья гнулись…

      Ехали на тройке с бубенцами…

     Мой костер в тумане светит…

     Гори, гори, моя звезда…

    И Т.П…
               

                4.   Четверо суток на подсадке

     О моем первом полете в Штаты, в 1989 году сказать особенно нечего. Мы направлялись в Вашингтон  в качестве делегатов XXVIII Международного геологического Конгресса. Летели спецрейсом: у Иностранного Отдела АН были какие-то возможности. Так, однажды мы получили билеты и паспорта с визами за три часа до рейса.

      Вторая поездка в Штаты, на следующий год, получилась очень непростой, и была прямым следствием предыдущей. Из моих ближайших знакомых геологов на Конгрессе были доктор  геол.-мин. наук В. А. Прокин, с которым я делил номер гостиницы, члены-корреспонденты АН СССР Н.П.Юшкин и В.А.Коротеев, которые тоже были размещены в одном номере, и д г-м н Б.И.Чувашов, который пользовался гостеприимством своего американского коллеги Б.Гленистера, и они приезжали на Конгресс с комфортом, на машине хозяина. Правда, однажды машина отказала из-за какой-то пустяковой поломки. Чувашов, опытный полевик-водитель, засучил рукава и попросил инструмент. Но оказалось что в машине нет даже гаечного ключа. Во живут! Ну это к слову.

     Международное издательство геологической литературы Elsevier в это время приняло решение издать серию книг по стратиграфии мира, и искало авторов, которые могли бы представить обзор стратиграфии палеозоя бывшего Советского Союза. Редакторы обратились к полякам, те взялись за европейскую часть СССР, а остальную часть посоветовали поручить мне. Я подумал – и согласился, хотя понимал, что работа будет   трудной; говорят же, если хочешь разобраться в каком-либо вопросе, напиши о нем монографию. Гонорар пообещали не бог весть какой: пять долларов за печатную страницу. В итоге мне заплатили 550 долларов. Редактором был назначен Алан Нэрн, meritus (заслуженный) профессор университета Южной Каролины, американец с чешскими корнями.

       Профессора Нэрна я нашел в шикарной гостинице Хилтон рядом с конгресс-холлом. Мы   познакомились, определили детали нашего сотрудничества в написании стратиграфической монографии Нэрн – в качестве редактора английского текста). Я поделился своей мечтой – организовать полевые исследования по сравнительной характеристике Урала и Аппалачей. Говорю ему: – Кстати, директор нашего Института тоже на Конгрессе. – На что Нэрн отозвался: – Наш директор тоже здесь. Давайте познакомим их? Пошли, познакомили. Дальше от нас уже ничто не зависело: В.А.Коротеев и  Билл Кейнс нашли общий язык – через меня как переводчика – и договорились, что мы с Коротеевым   должны приехать  в   Институт в Южной Каролине, чтобы заключить соглашение о сотрудничестве.
 
     По возвращении из Вашингтона, мы получили официальное письмо-приглашение посетить в ближайшем будущем ESRI, Институт наук о Земле   в г. Колумбия, столице штата Южная Каролина.

     Вернувшись в Москву, мы с Коротеевым обратились в УВС, управление внешних сношений Академии. Нас не очень-то обнадежили. Время было весьма специфическое: через Москву прорывались в Штаты на ПМЖ группы и семейства из разных концов СССР.  Нам сказали, что в Штаты для нас есть только один билет, а второй надо ждать или идти на подсадку. В УВС посоветовали наличный билет отдать Пучкову, а Коротеев, как член академии, может рассчитывать на большее содействие. Как же, жди! Коротеев, конечно, взял билет и полетел, не подумав, что он будет делать  в Штатах без переводчика.

     В Шереметьево я приехал загодя и встал в очередь на ближайший рейс в Нью-Йорк, предупредив начальника смены о том, что мне надо  улететь срочно, ближайшим рейсом в Нью-Йорк по делам Академии Наук.  Толстая неопрятная тетка, похожая на продавщицу из пивного ларька! ничего мне не ответила. Однако посмотрев на клиентов, что вились около нее – армяне, направлявшиеся целыми семьями на ПМЖ, – я понял, что шансы мои, увы, невелики. Армяне улетели, а я остался ночевать в аэропорту на стульях, в ожидании следующего рейса.

     На второй день все повторилось. Но на третий – все та же начальница смены прокололась: минут за пятнадцать до окончания регистрации, видя, что несколько человек не явились на посадку, она раньше времени разрешила зарегистрироваться опять же смуглолицым-чернобровым. Но за несколько минут до окончания регистрации, в мыле, чуть не опоздав, к стойке подбежала   телевизионная команда – возможно, ВГТРК – и они начали качать права, но их места, увы, были уже заняты.

     Тем временем я искал способы как-то повлиять на ситуацию, и, похоже, нашел. По аэропорту прогулочным шагом двигалась группа из четырех человек в мундирах авиаторов. Я сообразил, что среди них присутствует начальник аэропорта. Пронаблюдав за ним, и выбрав того, кто держался более солидно, обратился к нему: 

      – Я профессор,  ночую в аэропорту уже в течение 4 суток. Пытаюсь улететь в Колумбию, США. Мой начальник уже там, но английским не владеет, а переводчика у него нет! В общем положение аховое. Начальница смены, как мне кажется, берет взятки. – Вижу, летчики сочувствуют. На следующий день всех желающих зарегистрировали на рейс. Повлияли, в основном, телевизионщики, которые устроили мощный скандал. Правда, потом, когда прилетели, выяснилось, что это было сделано за счет части багажа, который «забыли» погрузить, оставив до следующего рейса. И мой рюкзачок тоже.

     Прилетел в JFK, аэропорт им. Кеннеди, Нью Йорк. Запах гари, жуткое   мелькание рейсов, прибывающих и убывающих пассажиров. По эмоциональному выражению американцев, Zоо!.  На выдаче багажа меня «обрадовали»: мой багаж не прибыл. Выполнил я все формальности: написал заявление, заполнил бланки, и т.д., и т.п., связанные с поиском багажа.  Думаю: дальше-то что делать? Звонить в ESRI? Для этого нужны монеты, а их у меня нет – только несколько купюр. Пошел разбираться с правилами использования телефонных автоматов. Выяснил, что можно звонить в долг, точнее за счет того, кому звонишь. Позвонил по знакомому телефону в Институт. На другом конце секретарша узнала меня, обрадовалась и дала инструкции, что делать: взять такси, ехать в   аэропорт Ла Гвардия, в Нью-Йорке; там обратиться в нужную кассу, получить билет, и лететь в Колумбию. Что я и сделал.

     Прилетел, меня встретили, устроили в гостинице. Вскоре появился Коротеев и рассказал о своих злоключениях. Прилетел он в Нью Йорк. Что делать дальше безъязыкому – не знает. Обратился в советское посольство где его приняли, и определили на жительство.   В.А., поджидая меня, тосковал в четырех стенах, не решаясь выйти погулять, потому как сопровождающий студент, которого ему дали в помощь в посольстве, русским не владел, хотя некоторое время и жил в России. Наконец ему сообщили, что я лечу в Колумбию.
 
     На следующий день мы приступили к работе: договорились о сотрудничестве. Формат совместной деятельности включал в себе работу на деньги нефтяных компаний, что входило в официальный договор, подписанный  директором ESRI Б.Кейнсом и директором ИГГ УНЦ АН СССР В.А.Коротеевым.

      За время нашего многолетнего сотрудничества я получил бесценный опыт синхронного перевода, впервые сел за персональный компьютер, опубликовал книгу на английском языке. В 1992 году привез в наш институт, два компьютера – один из них – ноутбук, мой первый персональный, со смешным объемом памяти – 24 МБ. Кроме того, побывал в двух геологических экскурсиях в Аппалачах, сделал доклады на большом количестве международных совещаний и пр., что очень помогло, когда в дальнейшем начались работы по программе ЕВРОПРОБА, с запланированными сейсмическими пересечениями через Урал.   С финансами в 1990-х было очень плохо: зарплаты в Академии Наук были нерегулярны, график финансирования института я называл зубами акулы –  один месяц платят, другой не платят, получается график в виде пилы. Так что, кое-какие командировочные были не лишними.

     В дальнейшем подобные возможности, в рамках этого и других аналогичных соглашений, получили и многие мои коллеги из моего и родственных институтов в Уфе, Сыктывкаре. Екатеринбурге, Тюмени. Некоторые из них – супруги Малышевы, Высоцкий и др.– позже перешли в совместные международные фирмы, занимающиеся непосредственно поисками и разведкой нефти и газа; они уже оказались подготовленными к этой работе.

     Так что моя четырехдневная ночевка на стульях в аэропорту Шереметьево, была не зря.

     Рюкзак! Мой рюкзак прилетел в JFK на другой день, но я был уже в Колумбии. Нашел я его на обратном пути в зоне хранения потерянных вещей валявшимся на цементном полу. В рюкзаке на шнурочек мною был подвязан швейцарский перочинный нож, красный, с крестом. Нож вытянули за шнурок и сняли. Других потерь я не обнаружил. Тяжело мне было бы без моего сменного белья в жаркой Южной Каролине. Спасибо, Алан Нэрн – примерно моей комплекции – по-приятельски пожертвовал две пары трусов и две рубашки; я их стирал и сушил возле вентиляции. Зубную пасту, щетку и прочее купил на деньги американского директора. Так что выжил, и даже без особой потери комфорта.



     5.         Над Канадой и другими странами

     Мне довелось много летать на самолетах, а в экспедициях – на вертолетах, и всегда внимательно смотрел в окошко, стараясь угадать за особенностями рельефа какие-то геологические черты. В этом смысле мне особенно повезло во время поездки в Канаду, в 1993 году, на совещание, посвященное проблеме распада Пангеи и дрейфа континентов. Совещание так и называлось: ПАНГЕЯ. Меня пригласили на него с докладом по тектонике Урала и о его особенностях, связанных с этими глобальными событиями. Совещание должно было проходить в городе Калгари, неофициальной столице канадских нефтяников. Спонсором являлась видная нефтяная компания, в то время сотрудничавшая с Россией на европейском севере, – если не ошибаюсь, – КОНОКО. Предполагался полет на самолете по необычному маршруту: Усинск (полярное Приуралье) – Мурманск – Исландия (маленький аэропорт к юго- востоку от Рейкьявика), – Калгари (центральная Канада).

        В Усинск я приехал за пару дней: в этот молодой город  я попал в первый раз, интересно было и посмотреть город, и познакомиться с Компанией. Отсутствие городских окраин – просто  стандартные четырехэтажные хрущевки, выросшие прямо на болоте в тундре. На этом фоне контора нефтяников выделялась разноцветными одноэтажными блочными сооружениями, соединенными коридорами, для сохранения тепла зимой. В аэропорту меня встретили девушки из русского персонала Компании. Поселили в общежитии, показали, где столовая, предупредили о бесплатном  питании, что  было немаловажно – если вспомнить скудную середину девяностых.

      На следующий день мы полетели; вылет, как помнится, был рано утром, под крылом ничего не видно. В Мурманске задержались в связи с прохождением таможни. Большинство пассажиров – иностранцы.        Похоже, я был единственным русским. Из Мурманска полетели дальше, на запад, вместе с солнцем.

      Не могу сказать, что меня очень уж впечатлили виды из окна самолета Скандинавских Каледонид, голых коричневых хребтов заполярной тундры. Для понимания их геологической структуры необходимо знание стратиграфии региона, дабы убедиться, что комплексы – одного возраста, но разного состава – неоднократно повторяются в разрезе, образуя покровную тектоническую структуру.
 
      Фьорды на западном побережье выглядят впечатляюще, этакие глубокие корытообразные долины, прорытые ледниками и частично затопленные водами Атлантики.

     Промежуточная посадка, с заправкой, была у нас на юго-западном берегу Исландии, в аэропорту к юго-востоку от Рейкъявика. При заходе на посадку, я с восторгом – геологи меня поймут! – отчетливо увидел тектонические уступы рифтовой долины. Когда самолет сел, дав нам полчаса передышки, мы увидели фонтаны гейзеров. Под ногами громко скрипел песок; взяв горсть   и разглядев его на ладони, я понял, что полупрозрачные, коричневатые обломочки с раковистым изломом, размером ±1мм – вулканическое стекло недавнего извержения. 

       Яркие воспоминания у меня остались и от восточного края Гренландии, где из-подо льда выступают коренные породы – преимущественно докембрийские магматические и метаморфические комплексы. Здесь я впервые увидел – или мне это только показалось, – как прибрежные скалы зеркально отражаются в совершенно спокойных прибрежных водах Атлантики. А вот потом мы летели над гренландским ледником. И это было нечто грандиозное, завораживающее. В сознании не укладывалось, что это единый, сплошной лед, толщиной до нескольких километров. При этом трещины и морщины на его поверхности указывали, что он живет, течет, деформируясь, из центра в края.

     Дальше был Баффинов залив, и за ним –- сложно складчатые древние метаморфические комплексы Канадского щита, прерываемые проливами между совершенно лишенными растительности – стопроцентная обнаженность – островами Канадского архипелага. Вскоре   появились знаменитые докембрийские дайковые комплексы – веерные трещинные интрузии долеритов, бывшие подводящие каналы трапповых (базальтовых) покровов – как в Центральной Сибири, но здесь эрозия уже уничтожила траппы, остались только их корни и вмещающие метаморфические породы. Впереди возвышались Скалистые Горы; самолет, сделав круг, сел в аэропорту Калгари у их подножья.

        Часть пассажиров – включая меня – пошла на выход, остальные  остались, чтобы лететь еще километров 300 на север, в г. Эдмонтон, также один из центров нефтяной промышленности.

       Взяв такси, доехал до гостиницы, номер был уже известен Обширные апартаменты, предназначенные для двух человек, одним из которых должен был быть главный геолог БашНИПИнефти В.В. Лозин, который так и не появился. Особенность мебели, которая не встречалась мне ни раньше, ни позже: водные  матрасы, где в качестве наполнителя – вода или специальная жидкость на ее основе.

      На столике в прихожей – конверт с приглашением посетить сегодня вечером Питера Джонса и его супругу. Питер Джонс – один из авторов методики анализа тектоники передовых структур складчатых областей, позволившей найти новые месторождения нефти и газа в Скалистых горах. Жена его – тоже нефтяник.

       Вечер прошел в приятной обстановке, из гостей был еще только К.Соборнов – известный мне нефтяник, опубликовавший, в частности, несколько интересных статей, посвященных интерпретации сейсмических профилей через краевые структуры складчатых областей.

       Наутро – звонок.

      – Это Питер. Виктор, не хотел бы ты полетать со мной на моем самолете над Скалистыми горами? 

     От неожиданности я замешкался, а он неправильно меня понял:
      – Не бойся, я тебя не убью – пятнадцать лет летаю, все нормально…

     А я-то не испугался: у меня от радости, как говорится,  в зобу дыханье сперло. Реальная сбыча мечт! Ну конечно, же, с благодарностью я соглашаюсь.

       Прихватив фотоаппарат и весь запас цветной пленки, – о цифровых фотоаппаратах мы тогда еще и не мечтали, –  я в условленное время появляюсь на аэродроме.   Четырехместный одномоторный самолет, мощности его хватает, чтобы легко было бороться с восходящими воздушными потоками около скал. Питер объясняет, что владение самолетом такого класса не слишком накладно: может быть, лишь вдвое дороже, чем эксплуатация автомобиля. Да и расстояния самолет проглатывает куда быстрее, чем автомобиль.

     Питер дает мне  наушники и микрофон, чтобы мы могли переговариваться между собой; сам он  постоянно связывается с базовым диспетчером в Калгари. Полетели! По ходу Питер знакомит меня геологией краевых зон Скалистых гор, что необходимо, поскольку местами девон, а то и кембрий, надвинуты на мел. Порой –  кембрий, ордовик и девон надвинуты на кембрий, нередко ордовик и девон   образуют изогнутые дуплексы, в антиформных частях которых скапливается нефть. Питер сверху показал мне скважину, вскрывшую нефтяное месторождение.

     Понемногу осваиваюсь.   Вижу уже некоторые структуры. После этого Питер летит к наиболее интересной части экскурсии – горе Тэртл Маунтин (Черепашьей горе). Индейцы испокон ее избегали, называя горой, которая ходит. Оказалось, что не напрасно: 29 апреля 1903 года гора обрушилась, образовав крупнейший в Североамериканской истории оползень, похоронивший за пару минут под тоннами известняковых глыб по крайней мере 76 жителей и три четверти домов поселка горняков Фрэнк; было разрушено более мили Канадской Тихоокеанской железной дороги, так что текущая рядом река превратилась в озеро. Есть предположение, что горняки сами ускорили это несчастье, проложив в основании горы штольню, подрезавшую склон.

      Горючее заканчивалось, и мы сели в Пинчер Крик, маленьком аэропорту с одной посадочной полосой и небольшим зданием конторы. Никого из персонала не было, но Питер уверенно заправился под завязку и записал в журнале количество взятого горючего, всё на доверии. После этого еще полетали вблизи границы с США и направились домой.
 
      Всего мы были в воздухе над Канадой в этот день четыре часа!   Запомнилось – на всю жизнь.

               

               6.  Я,  Уппсала и  собака

       Собак  я люблю. Больших и маленьких. У нас в семье  в разное время перебывало пять собак – совсем как у Перфильевой, матери руководителя моей кандидатской диссертации, Андрея Перфильева – дворняжка, дворняжка, английский кокер-спаниель, мопс, чихуахуа.

     Во время экспедиций, если в отряде появлялась собака, я старался найти с ней общий язык, подружиться, что обычно мне удавалось. С недоверием отношусь только к бойцовым и охранным породам, особенно к бультерьерам, обладателям…брр…бандитского профиля.  Однажды  в Уппсала, пригороде Стокгольма, мне довелось пару дней прожить в одном доме  с бультерьершей, для удобства назовем ее здесь  Булей. Знакомство наше началось со взаимного испуга.
 
     C начала 1990-х годов Урал стал местом, необычайно часто посещаемым геологами из десятков стран, поскольку до этого регион был практически полностью закрыт для иностранцев. В результате резкой смены политики нашего правительства, прихода к власти Горбачева, а следом -  Ельцина, Урал был включен в научную программу ЕВРОПРОБА, финансово поддержанную как ESF, Европейским Научным Фондом, так и национальными научными сообществами. В рамках этой общей программы Урал занял достойное место, являясь главным объектом соподчиненной исследовательской программы УРАЛИДЫ. Всем было интересно познакомиться с Уралом, и деньги на это нашлись.  В это время российское финансирование Академии Наук резко ухудшилось, зарплата стала выплачиваться нерегулярно, о нормальном финансировании полевых работ пришлось забыть; отдельное спасибо Ельцину и его приспешникам.

     Руководителем программы ЕВРОПРОБА был назначен доктор  David Gee, специалист по геологии скандинавских каледонид,  профессор  в Университете Уппсала. Жил он в этом пригороде Стокгольма. Нециональность – англичанин. Жена – с русскими корнями.
 
     Шел 1993 год. Работа по программе только набирала обороты. В это время я был одним из главных толкователей тектоники Урала: успешно провел серию экскурсий на Среднем Урале из района г.Заречного, недалеко от Белоярской АЭС, а потом на совещании в г. Овьедо, в Испании, подробно изложил результаты исследований геологии юга Урала.
 
     Через год Дэвид пригласил меня в гости, в Уппсала, чтобы осудить детали программы будущих исследований. В то время я находился в   ESRI, Южной Каролине, г. Колумбия, заканчивая совместную работу по сравнительной характеристике нефтеносности районов Приуралья, и запланировал  на обратном пути из Колумбии в Уфу сделать остановку в Стокгольмском аэропорту и заехать в  Уппсала.

     Д. Джи встретил меня в аэропорту и привез домой, в один из многих   похожих друг на друга двухэтажных коттеджей. В моем распоряжении оказалась небольшая комната на первом этаже. Общий душ – в подвальном помещении. По довольно сложной системе отопления я понял: экономят. Понять это было легко, поскольку ночью я чувствовал, мягко говоря, непривычную прохладу по сравнению с Южной Каролиной. На следующее утро после завтрака мы с Дэвидом расположились в его кабинете, и я отвечал на его вопросы относительно условий организации полевых работ, приблизительной стоимости транспорта, питания, оптимальных будущих маршрутов сейсмического профилирования и прочего, прочего. Потом мы вместе с ним пошли меня в Университет на лекцию английского профессора под названием «тектоника – наука о красивых зданиях»(таковопервоначальное значение этого слова в греческом языке.. 
Публика собралась в зале, где скамьи были расположены амфитеатром. Среди студентов я увидел Илву – рослую блондинку, – студентку здешнего Университета, которая приезжала в прошлом году в наш уфимский Институт геологии. Я устроил ее тогда в полевой отряд, чтобы она познакомилась с Южным Уралом. Мы радостно с ней поздоровались, сели рядом. Начало лекции я слушал внимательно, но затем   меня снесло: не задремал, а глубоко заснул. Проснулся оттого, что Илва сказала мне на ухо: – Victor, you are snoring! (Храпишь!) –  Безжалостный jetlag (недосып из-за разницы в часовых поясах) не дал возможности нормально бодрствовать и воспринимать лекцию. Кое-как я досидел до конца.

     Вернувшись домой, оказался предоставлен самому себе в гостиной на первом этаже, в компании с настоящей бультерьершей тигровой масти, которая  подошла ко мне, внимательно обнюхала и вернулась на свое место возле батареи центрального отопления, а я рухнул в кресло и опять отключился. Проснулся от ужаса: на уровне моего лица – морда собаки, толкавшей меня передними лапами в грудь: наверное, я опять храпел. Выбираясь из морока сна, я понял в чем дело: между пальцами   передней лапы Були оказалась пуговица моего пиджака. И ей было невдомек, как освободиться. Я помог освободить лапу, и она флегматично отправилась досыпать на свое теплое местечко у батареи отопления. Не только мне, но и ей было холодновато.

     Дэвид к этому времени уже вернулся и вся семья собралась наверху, в спальне – единственной комнате, где было не просто тепло, а жарко, – смотрели телевизор. Пригласили и меня, но я посидел, посмотрел, и предпочел бодрящую атмосферу первого этажа, где с джетлэгом было легче бороться.

     После ужина все собрались около камина, который к тому времени разгорелся. Собака перебралась к нему как можно поближе, и лежа на боку протянула лапы прямехонько к огню и лежала так, до последних угольков. После этого она встала, подошла, ткнула меня носом, как старого знакомого и товарища по суровым условиям существования, и пошла к теплу батареи.
 
     К вечеру следующего дня я уже был в Уфе, в  уюте своего дома.