Как мне удалось реабилитировать службу в армии

       Это случилось в ноябре 1988-го, на «Октябрьские» праздники: "седьмого" вечером. Дело было в Восточной Сибири, в г. Киренске Иркутской области. Почитай, сразу по завершении моей второй в жизни навигации – на Лене.
       6-го вечером, поставив всей командой наш красавец «Сургут» в затон, на зимовку, мы с Андрюхой-«Кулоном», с которым за шесть месяцев, проведённых вместе в тесном общении, - очень сдружились, а потому и вместе сошли на берег и отправились к нему домой. Он радушно предложил мне какое-то время пожить у него, пока не надумаю и не соберусь воротиться "на Запад" - на свою малую родину - в Белоруссию.
       Ну а покамест в наших ближайших планах значилось одно важное событие: встретить и удачно провести «Октябрьские праздники». Так, в память об исторической дате - Великой Октябрьской социалистической революции - назывался тогда один из главных государственных праздников Великой Страны, которой, к вящему сожалению очень многих "простых советских граждан", больше нету на политической, экономической, да и ни на какой другой карте мира. Однако память о ней навсегда осталась в наших сердцах и будет жить в них вечно, - покамест не уйдёт из жизни последний "гражданин Советского союза" либо страна: - пускай и под другим именем, но с тем же государственно-общественным, пусть и по-современному модернизированным, укладом жизни, - не будет возвращена на все "политические", "экономические" природно-ландшафтные и прочие разные "карты мира".
       Первый праздничный день, 7-го ноября, с утра был посвящён обычным предпраздничным хлопотам: походам за продуктами в магазин; «к тёте Нюре за картошкой»; ещё чем-нибудь да куда-нибудь. А часу в "четвёртом" или "пятом" по полудни мы как сели за стол дружной компанией, так до "семи"-"восьми" вечера и «не вылазили». Разве что покурить в подъезд - на лестницу - выходили...
       Для тех, кто не застал то время, – особенно в глухих сибирских углах, наподобие Киренска, – скажу, что в продовольственных магазинах тогда уже ничего, кроме трёх-пяти видов рыбных консервов да вездесуще-неистребимых макаронных изделий типа «рожков», «ракушек», «вермишелей» да самих "макарон", практически, не было. Разве что хлеб забыл помянуть: "чёрный" и "белый", батоны одного-двух видов.
       Однако ушлый советский народ умудрялся не только выживать в подобных «невыносимых» для западно-буржуазного человека условиях, но и чувствовал себя вполне комфортно, добывая пропитание не только "из тайги и реки", но и "с продовольственной базы", "из-под прилавка" магазина, прочими хитроумными способами. И так бы жили мы себе и жили, если бы не очередная нелепая, по сути своей, а пуще того - по итогам её исполнению, - безусловная дурь вражины "рода советского-человеческого" – «Мишки-Меченого», задумавшего однажды "революционно", как испокон веков это у нас делается, перевернуть «колосса на глиняных ногах»: с этих самых нелепо-некрепко стоящих ног на ещё менее "крепкую" и не вполне самостоятельную голову... А через удивительно короткое время этот "новодел", сия непрочная «конструкция», по "дуновению ветерка" рухнула нафиг, оставив по себе "тучу пыли" и "кирпичи-осколки", разлетевшиеся в разные стороны...
       Но оставим экскурсы в недавнюю политическую историю, поскольку ничего, глядя на сегодняшний день, воротить нельзя, а вернёмся к нашим, как говорят англичане "баранам"... Ну а мы - к пельменям.
 
       Итак, пельмени «по-сибирски». Сразу предупреждаю: это вовсе не те, что под именем «сибирских» в магазинах страны продавались тогда, да и сейчас, кое-где, продаются: в бумажных, прямоугольного вида, пачках. Те, что я ел в гостях у Андрюхи, явно готовились по старинному рецепту сибирских чалдонов: из трёх видов мяса, два из которых, конечно же, были дичью (сохатина или оленина, плюс боровая птица: рябчик, тетерев, глухарь). Третий вид мяса был хорошо знакомой советским людям и самой распространённой на просторах Великой Родины мясной пищей - свининой.
       Тесто тоже было не простое, а "с секретом". Секрет состоял в том, что мука разводилась не водой, а остывшей некрепкой чайной заваркой. Из-за этого тесто получалось мягким и пластичным: его можно было раскатать гораздо тоньше. Именно такая консистенция: чайная ложка того фарша «с верхом» в «большой» - по занимаемой площади - ложке того самого теста, как мне кажется, и состоял секрет необычайной вкусности тех настоящих "сибирских" пельменей.
       Размером они были скорее «маленькие», нежели «средние» или «большие» – вроде мантов, и лепились специальной пельменницей («пельменной машинкой») заводского изготовления. У нас, в западной части Союза, я такого приспособления для быстрого и в больших количествах изготовления пельменей, не встречал. Да и пельмени у нас в ряду национальных блюд не стоят, а посему и лепятся не часто и, в основном, вручную. Однако, уверяю вас, если бы и в европейской части Союза умели их так же вкусно готовить, это блюдо, вне всяких сомнений, заняло бы одно из почётных мест в рейтинге национальной кухни. Выложенные дымящейся горкой на широкое блюдо, из которого каждый черпал себе в тарелку большой, предназначенной для этого ложкой, а затем, аккуратно поддев за краешек острой мельхиоровой вилкой, чтобы не вытекал сок, бережно обмакивал его в блюдце со столовым уксусом, приправленным полукольцами нарезанным репчатым луком, "торжественно" и неспешно отправлял в рот, приправляя "прелесть сию" долькой лука, наколотого на вилку и также мОкнутого в уксус... Всё, - умолкаю, ибо сам становлюсь похожим на "собаку Павлова" перед кормлением...
 
       Другое блюдо было менее распространённым, а посему и менее знаменитым в масштабах страны и даже за её пределами: в силу исключительности своей начинки, о которой расскажу поподробнее. 
       Это был «пирог-рыбник» величиной с большой противень, на котором и выпекался. Начинкой его была жирная северная рыба "ряпушки" семейства сиговых, кажется, именуемая по-местному "кондёвкой". Мелко нарубленная (костей в ней нет, а если и есть, то настолько маленькие и тонкие, что их совсем не чувствуешь), смешанная с отваренным рисом, репчатым луком, чёрным молотым перцем и, верно, без "соли по вкусу", как обычно пишут в рецептах, потому что сама кондёвка оставалась в меру солёной, запекалась в дрожжевом или бездрожжевом (точно не знаю) тесте, она даёт такой одурманивающий аромат, такой непревзойдённый, ни с чем другим несравнимый вкус, что, однажды попробовав, пирог этот ты не забудешь никогда. Никакая даже самая "раскоролевская" пицца, приготовленная лучшим поваром-итальянцем по их уникальному замечательному рецепту, не идёт ни в какое сравнение с этим исконным сибирским блюдом. Кстати, слово "кондёвка" явно происходит от однокоренного "кондовый", то бишь - "исконный", "старинный".

 Дюма-отец, будучи  гурманом, составил «Большой кулинарный словарь» страниц в девятьсот «весом». Не претендуя примазаться к славе великого беллетриста, попытаюсь и я накропать рецепт того чудесного рыбного пирога, какой однажды довелось мне отведать в те далёкие, теперь уже, годы моих личных "географических открытий".
       Итак: берём "пышное" дрожжевое (или не дрожжевое? но непременно - «пышное»!) тесто. Нетолстым слоем выкладываем на большой и как следует смазанный растительным маслом либо горячим смальцем, противень. На тесто выкладываем начинку из смеси мелко нарубленной, предварительно вымоченной в холодной воде, очищенной от головы и других твёрдых частиц солёной бочковой ряпушки; наполовину подваренного риса; мелконарезанного репчатого лука в количестве, достаточном для того, чтобы он чувствовался внутри пирога, подсолаживая слегка солоноватую рыбу. Всю смесь, в меру, посыпаем чёрным молотым перцем: лучше всего – свежемолотым. Сверху кладём и разравниваем такой же слой теста, тщательно защипывая его со всех сторон, чтобы сок, который дадут жирная ряпушка и репчатый лук, окропив собой рис, наружу не вытек, ибо в этой смеси, как следует распареной-разогретой, источающей непередаваемого вкуса аромат, по-моему, и кроется вся изысканная прелесть этого столь редкого для современного человека – особенно «европейца» – блюда.
       Для полноты понимания внутренней связи дальнейших событий, какие с достоверностью постараюсь описать ниже, нужно толику слов уделить горячительным напиткам, присутствовавшим на столе и, как всегда, создававшим уютно-непринуждённую праздничную атмосферу.
       Молодому читателю напомню: на дворе стоял 1988 год – срединный год горбачёвской «прекраснодушной» затеи под невнятным лозунгом: «Перестройка. Ускорение. Гласность», помноженной на подлинный бич «русского человека»: негаданно-нежданно развязанную государством «борьбу за трезвый образ жизни».
       Спиртные напитки в те годы продавались строго ограниченно, по талонам, выдававшимся ежемесячно только на совершеннолетних членов семьи. И хоть батюшка с матушкой месяца за два или за три до «Октябрьских» стали, в меру несовершенных человеческих сил,«сберегать-экономить» вино-водочные талоны, чтобы отоварить их накануне праздников, выставить на стол удалось им «всего-ничего»: по бутылке шампанского, коньяка, красного и белого вина. Водки, правда, присутствовало чуток поболе: бутылки две или три. При этом никакого пива, никаких настоек с наливками, бальзамов и прочего «радужного бухла» на столе не было. За столом же в тот вечер сидело пятеро совершеннолетних, могущих и любящих, в праздники особенно, предаваться истинно русской забаве, некогда от пращуров поведшейся и великим князем Владимиром, крестителем Руси, навек "благословенной": "Руси есть веселие пити, не можем без того быти...». Ну а под вышеупомянутую закусь, что с непревзойдённым искусством, или мастерством, по такому торжественному случаю приготовила Андрюхина матушка, можно было в лёгкую выпить раза в три поболе того, что "расщедрилась" и дозволила нам выпить в тот вечер «наша родная советская власть».
       Удивительно, право, но факт. Поговорка о том, что «русского мужика на арапа не возьмешь», а тем паче - "антиалкогольной бумажкой" "крантик" подлинного веселья и ощущения радости жизни ни за что не перекроешь - оригинальным образом подтвердилась и в тот незабываемый вечер. Когда всё "строго дозированное "госбухло" вдруг закончилось, из невидимого мне "потайного угла" на стол явилась сначала одна, а затем и другая трёхлитровая банка бражки, загодя-предусмотрительно приготовленной многоопытнейшим Алексеем Николаевичем – славным папаней Андрюхи...
       О!.. Какой это был чудесный сладко-пенный напиток!.. Истинное произведение кулинарно-застольного искусства нам уж неведомого, но поистине талантливого пращура: русского человека!.. Тот "нектар жизни и веселья" я впервые попробовал именно там и тогда, и, сдаётся мне, больше нигде и никогда не пивал... Он с успехом заменял собой недостаток или же полное отсутствие шампанского, вина, пива, настоек, наливок, аперитивов. Поговаривали, правда, что на зрение плохо влияет. Но это, если злоупотреблять, наверное. Лично я за собой ничего подобного не заметил. Было и у него, правда, одно досадное свойство: быстро заканчиваться.
       Выпив всё, что пришлось на нашу долю из выставленного на стол «предками», в процессе плотно «придавив» и «утрамбовав» благоприобретённые «градусы» той неповторимой закуской, что, в основе своей, была мной описана выше, мы с другом вдруг почувствовали недюжинный прилив сил и неукротимую жажду деятельности. Андрюха не зря вспомнил, что в городском клубе в тот вечер должна была состояться дискотека...
       Вежливо раскланявшись со "старейшинами" и от всей души поблагодарив их за превосходный ужин да чудесно проведённое время, мы вышли из-за стола, оделись-обулись и «на рысях» двинули к местному «очагу культуры». 
       А на улице уже во всю хозяйничала зима. По щИколотку обутых в ботинки ног повсюду "новинОй" лежал свежевыпавший снег. По нему змейками вилась позёмка. Белый густой пар клубами валил из наших раскрытых ртов. Дышать ими было так легко, свежо-прохладно и несказанно вкусно, что если бы не живой интерес к танцам и к новым, при удаче, прелестным знакомствам, то ни за что бы в тёплую тесноту клуба не заходил бы... Вверху россыпью "Всемирного Алмазного Фонда" радужно-остро и отчуждённо-холодно мерцали далёкие звёзды... Дым из печных труб серыми и коричневыми столбами уходил ввысь. Свежий снег, упруго-мягко пересыпаясь, бодро поскрипывал под ногами.
      
       В жарко натопленном клубе уже во всю «клубилась» дискотека. Казалось, будто вся городская молодежь в тот вечер именно сюда и собралась, выйдя из-за стола. Андрюха, будучи на пол головы выше меня, быстро приметил в той безлико топтавшейся "под шейк" массе тел - под стать ему на каблуках и в невиданно нарядном платье вчерашнюю нашу "попутчицу" - Клаву ("Последний рейс - прощальный"), и незаметно для меня куда-то исчез. А в перерыве между танцами подвёл её ко мне.
       Я же на сей раз встретился с ней "прохладно", давая тем самым понять, что "вполне её презираю": как презирал Егор Прокудин Василия Макаровича Шукшина "эти паршивые деньги". Но на долго меня не хватило. Через десять секунд, сменив гнев на милость, я весело-небрежно поприветствовал красотку давно уже ставшей меж нами привычной шуткой: "про Клаву". Она податливо-притворно рассмеялась. Мы перекинулись с ней парой-тройкой ничего не значащих фраз, и они с Андрюхой, позабыв обо мне, ринулись "гарцевать" подальше. Видимо, в плане адекватно- трезвого молодого человека я уже выглядел неважно, и Клава смущалась. "Слюшай, я остался савсэм адын!", - как мог бы выразиться в подобной ситуации один из любимых моих актёров - Фрунзик Мкртчян. Впрочем, одиночество продлилось недолго. Дождавшись медленного танца и узрев нетрезвым, но вполне ещё видящим оком ближайшую к себе "подходящую тёлку", ни секунды не раздумывая и не мешкая, я подошёл и пригласил её на танец.
       Однако же очень скоро меня заприметили местные лоботрясы - любители приключений, привычно решив про себя по полной "отоварить" и этого "залётного фраерка", - как, подозреваю, делали это прежде, и не раз, с прочими гостями их маленького и, по своему, гостеприимного городишки.
      
       Так это было или как-то иначе, но не успел я дотанцевать свой первый медленный танец, как откуда-то сзади и с боку вынырнула взъерошенная голова одной из «шестёрок» и притушенным голосом – так, чтобы слышал один я, – предложила мне «выйти-поговорить» после танца в соседнюю комнату, кивнув на закрытую дверь.
       Сказать, что я сразу же «втямил», что меня собираются бить, - значит, ничего не понимать в степени того моего сладостно-благодушного настроения, а посему и детски-доверчивого, радостно-наивного взгляда на окружающих. Однако, как только меня проводили в абсолютно пустую – без мебели и окон, с одной чугунной батареей на торцевой стене продолговатую комнату, где меня поджидали, сидя вдоль стен на корточках до двадцати человек около школьной молодёжи (старшеклассники и выпускники того года), причём с двумя явными уркаганами во главе, - до меня, наконец, дошло, что драка, пожалуй, неизбежна... Я внутренне подобрался и стал спокойно ждать: кто из них осмелится начать первым...
       Видимо, предстоявшее битие «чужачка-новичка» было в том клубе зрелищем привычно-традиционным, поскольку вслед за мной в комнату стала прибывать жадная до развлечений публика. Рассеянно кинув взгляд на немалую толпу вошедших зевак, стоявшую сбоку от меня - у ближней от входа "долгой" стены, - я мельком заприметил знакомую светло-рыжую голову и белое, в конапушках, лицо «альбиноса», торчавшую в заднем ряду повыше других голов; большею частью – женских. Та голова старательно отводила взгляд в сторону от моего спокойно-насмешливого, как представлялось мне тогда и вспоминается теперь, взгляда...
       Выражение того лица «прочитывалось», приблизительно, так: «Господа-товарищи! С этим «фраерком залётным» я совершенно не знаком и ничего общего с ним не имею. Он пришёл сюда сам по себе... Вот и бейте его, на здоровье, – только меня не троньте! А я пока в сторонке постою, понаблюдаю… Если вы, конечно же, не против, товарищи…».
       Равнодушно отметив про себя откровенную трусость Андрюхи как нечто абсолютно естественное и само собой разумеющееся: давно от него ожидаемое из-за  частого бахвальства на корабле: "Я ещё только ноги "не подразвязывал"!", – я продолжал спокойно ждать, заинтригованный единственным «неразрешимым» для себя вопросом: «Так что же здесь, всё-таки, должно произойти?!. И для чего собралась здесь вся эта с интересом взирающая на меня публика?!!..".
       Именно это моё не напускное, а естественное спокойствие, своей явной неожиданностью реакции на грозящую вот-вот начаться расправу, заметно обескураживало толпу "штатных" киренских "драчунов-хулиганов" и тем самым "охлаждало" их горячие юные головы. Все они как-будто чего-то ждали: – какой-то команды "свыше", никак не решаясь начать обычное для себя и зевак представление.
       Пауза "неприлично" затягивалась. Публика ждала и "жаждала"... И вот наконец, – как это обычно и происходит по неписанным «законам улиц», – в ситуации всеобщего ступора инициативу на себя должен брать "вожак стаи". И он выступил. Это был один из отмеченных мной «урок»: вероятно, недавно "откинувшийся" бывший "зэка". Он был весь фиолетово-густо «наколот» по видимым частям рук, согнув которые в локтях и оттопырив по два «крайних» пальца, нарочито медленно, "развинченной" приблатнёной походкой двинулся в мою сторону...
       Расстояние между нами от начала его "театрального" прохода составляло шагов восемь-десять, и пока он неспешно подвигался ко мне, Слава Богу, у меня хватило времени, чтобы опомниться от опасного благодушия и вспомнить всего одну замечательную фразу: «Бей первым, Фреди!». Я подпустил "урку" на "верный выстрел", и как только тот приблизился метра на полтора-два, неожиданно даже для самого себя (словно кто-то «сам-третий» в тот миг соображал и действовал за меня), резким прямым ударом правой ноги в подбородок, отправил "урку" «на исходную позицию». Пролетев в воздухе всё только что картинно пройденное расстояние, тот грохнулся спиной о стену и затем вниз: - на пол. Густой поток тёмно-вишнёвой (венозной, по всей видимости) крови хлынул из перекошенного от боли рта. Но прежде, чем "вырубиться", вожак горестно как-то воскликнул: «Бейте его!..» и – "ушёл в бессознанку". 
       Его напарник, увидав столь неожиданный и филигранно выполненный «ведущим» "полёт обратно": удар о стену, падение на пол с безжизненно протянутыми ногами,  обильную тёмую кровь, хлынувшую изо рта, осмотрительно поспешил, от греха, тут же «стереться в пыль», подобно Андрюхе... За спинами зевак он тихо-"незаметно" проскользнул "на выход". И правильно, кстати, сделал.
 
       Зато бесстрашная молодёжь, не ведающая о смерти, - надо отдать ей должное, - как по команде кинулась на меня со всех сторон, словно «шавки на медведя». "Давясь и грозно лая", но пока не научившись "кусать"», только неумело толпились вкруг меня, не нанося абсолютно никакого вреда...
       Драться они совсем не умели, и я, поначалу, жалел бить их юные лица, прочие части тела, сохраняясь от «накатов волн» одними лишь борцовскими и  улично-детскими приёмами драки: отталкиванием, отшвыриванием, подсечками, бросками через бедро, спину, закручиванием и выкручиванием рук и тому подобными "мелкими шалостями". Но вот в какой-то момент, в результате особенно дружного  натиска им удалось толкнуть и свалить меня с ног. Падая, я ударился головой о ребро батареи, одиноко висевшей на ближней ко мне "короткой" стене. Тут же вскочив, я машинально провёл рукой по месту грубого контакта черепка с "чугунием"; а увидав на ладони обильно выступившую алую кровь: свою - не чужую, -  тут же рассвирепел. В воспалённом мозгу яркой вспышкой мелькнула ужаснувшая мысль: «Гады, голову разбили!..» И тут же, следом, другая - "возопившая" о  возмездии: «Сволочи! Щенки проклятые! Я их жалею, не бью толком, а они мне голову  разбили!.. А если и череп проломили?!.».
       Тут уж прежние мои «толерантность» и «деликатность обращения» как ветром сдуло. Я стал бить их «по-взрослому»: не щадя больше ни юных тел, ни юных лиц...
 
       В скором времени прежде дружные "ряды и фаланги" их незаметно как-то поредели, «истаяли»... а там и вовсе сошли на нет. В толпе зрительниц послышались возмущенные возгласы, вскрики, горестно-сочувствующие причитания, и уже «под занавес» относительную тишину клубной «расправной» комнаты прорезал пронзительный женский крик: «Убивают!..». Крик этот как будто из глубины, из толщи воды долетел-таки до моего слуха... Я вдруг опомнился: остановился, огляделся вокруг. Никого из моих несостоявшихся «проучИтелей», готовых ещё сражаться, в поле зрения не было. Кое-кого из «тяжело раненых» ещё подбирали и уводили либо уносили по направлению к двери. Покамест шло побоище, кто-то из «сердобольных», но коварных зрительниц, вызвал милицию. Та приехала и благоразумно ждала меня на выходе из клуба.
       Ну а далее последовательность моих воспоминаний принимает несколько фрагментарный характер. То ли мне сказали, что кто-то меня ждёт на выходе, то ли какая-то смазливая «бабёнка» сыграла роль «подсадной утки», уговорив пойти вместе с ней, к ней… И ещё чумной от бродившего в крови алкоголя, смешанного с адреналином, мало что соображающий, я в чём был, в том и вышел на крыльцо. А там... Там меня дожидалась никакая не "гражданка Никанорова", а «доблестная советская милиция» в лице четырёх "лбов", одетых по-зимнему: в меховых бушлатах и шапках-ушанках, браво сдвинутых на затылки. На ногах у них, правда, были ботинки, а не "безжалостно крушащие врага" кирзовые (или яловые, на худой конец) сапоги. И это, видимо, как-то исподволь меня обнадёжило. 

       Будь я потрезвее, – точно бы испугался. Испугался и без боя "сдался бы властям". А тут вдруг вспомнил, как лихо наша отслужившая "десантура" била, не щадя, однажды ментов, мешавших праздновать "День ВДВ" по-нашему в городском парке культуры и отдыха, и я решил, что и мне не стоит падать "рожей в грязь" перед лицом не такой уж и грозной, как может показаться со стороны, опасности... Тем более, что я был разгорячён и даже вдохновлён только что безусловно одержанной победой.
       Как начиналось, что кем говорилось и что как отвечалось: – при условии, конечно, если что-либо говорилось и что-то там отвечалось... Всё это "осталось за кадром". Кажется, ничего, в принципе, не говорилось и ничего, собственно, не отвечалось. У ментов была одна задача: скрутить "хулигана", разогнавшего всю дискотеку, а у меня: - по возможности, избежать этого... И лично мне помнятся из того эпизода только несколько ярких моментов.
 
       Вот один из ментов прямо идёт на меня, разведя руки в стороны, словно хочет поймать и сграбастать "за раз". Он чуток повыше и несколько постарше меня, плотнее фигурой. Возможно, это была лишь кажущаяся полнота из-за надетой поверх мундира меховой куртки. И тут следует мой "коронный" встречный удар, какой был прежде нанесён "вожаку-урке"... Но только не в голову, а в грудь. Мент отлетает в сугроб, падает на него "пятой точкой" и глубоко проваливается в рыхлый мягкий снег. Смешно дрыгая ногами, пытаясь руками опереться на землю, он по-прежнему проваливается в снег и самостоятельно выбраться из той ямы никак не может. Меховая шапка-ушанка, при ударе, летит и катится по снегу ещё дальше. На лице у представителя власти не столько испуг, как растерянность: "Как это?.. Как посмел?!. Меня!!??.." Даже мне стало смешно... Ну а толпа зевак просто "угорала" со смеху. Тут вплотную, сбоку, подлетает другой мент, замахивается, но я успеваю опередить его, ткнув кулаком в грудь. Почти та же "картина маслом", – вот только шапка, посаженная прямо и глубоко на "башку", остаётся на ней "сидеть"... Вдруг  спинным мозгом чувствую: оглянись!.. Озираюсь... - и вовремя! Успеваю лишь выкинуть назад - на уровень ментовской груди - неопорную свою ногу. Удар проходит, как надо: точно в грудь очередному "соискателю", - и не только останавливает его рывок ко мне, но и заставляет, подобно первому, отлететь совсем недалече: - «в ночь,правда, и в снег».
       Так я бьюсь с ними минут пять, а может – и больше. Хорошо помню одну "трезвую", всё время остерегавшую меня мысль: «Бить только по корпусу, чтоб следов на лицах никаких не осталось. А то ещё засудят и посадят "за сопротивление представителям власти при исполнении ими государственных обязанностей" (два с половиной года юрфака всё-таки не пропали даром!..).
       В какой-то момент, – то ли надоели им снежные «ванны», то ли «в край» достали издёвки да обидные комментарии присутствовавших зевак... «Ребзя» вспомнила про дубинки, без дела болтавшиеся до этого кульминационного момента на боках и только мешавшие, зачастую, правильно-мягким "посадкам" в сугробы... Всего  лишь четырёх-пяти взмахов над головами и точного опускания в места сочленения мышц двух рук и обеих ног им хватило, чтобы мигом утихомирить "дебошира". А дальше – дело привычное: подхватили за обездвиженные части тела, поднесли к "УАЗику"-"козелку" и, словно чурку еловую, кинули в задний спецотсек и увезли в им одним известном направлении...
       Сейчас, когда пишу эти воспоминания, хочется отдать должное и Киренским ментам. Всё-таки они молодцы: хотели, поначалу, отделаться "малой кровью", - взять клиента голыми руками. Вот только малость просчитались. Не ведали, с кем им пришлось иметь дело. Я и сам, если честно, до случившегося ни за что не поверил бы, что на такое способен... Прав был неизвестный десантник-остряк, бросивший однажды: "Пьяный десантник – страшнее танка!..".
       В милицейском "козелке" я сразу же «вырубился». Очнулся в камере глубокой ночью, или уже под утро: с ноющей болью в плечах и ляжках. Вспомнил схватку с ментами. Ощупав голову и лицо, понял, что всё, в общем-то, цело. Вот только волосы превратились в жёсткий комок "спутанной медной проволоки" из-за спёкшейся и засохшей на них крови.
       Вспомнилось и про чугунную батарею, и про всю драку в клубе. Ладонями обшарив пространство вкруг себя, я понял, что лежу один в обычной камере на деревянном помосте: без матраца, без подушки и одеяла, но зато с колкой «литовской» штукатуркой "под головой". Плохо было одно: я всё-таки довольно смутно помнил весь вечер в клубе и возле него; особенно, схватку с ментами. «Как бы уголовную статью "не припаяли" и не отправили бы "по этапу" подальше "на восток" вместо давно ожидавшего «блудного сына» и такого милого и родного теперь «запада»... А ведь тут и недалеко, право...».
       Вокруг было тихо и темно, хоть глаз выколи: разницы не заметишь. Лишь время от времени слышались чьи-то быстрые шаги по коридору, приглушённые железной дверью голоса, мат, глухие удары, вскрики и лязг засовов, громкие стуки открываемых-закрываемых тяжёлых  металлически дверей. Вскоре в дальнем конце коридора, предположительно камеры  за три-четыре от меня,  громко проскрежетал ключ в замке, лязгнул засов и со скрежетом отворилась желеная дверь. Послышалось какое-то движение, негромкий голос одного, и в ответ, - но уже громко-истерично, на высокой, страстной полупьяной ноте, – такое длинное, витиеватое зэковское ругательство, произнесённое без единого мата, но на такой «чистой», филигранно-блатной «фене», что я, будучи неплохо знаком кое с чем из неё (по рассказам всё того же Андрюхи, как-то в летний сезон работавшего в бригаде с зеками на  строительстве узкоколейки), так ничего и не понял. Ясно было одно: что такое ругательство - для посвящённых - было весьма обидным, потому как сразу же на отчаянного "оракула" посыпались глухие удары, очень напоминавшие давешние из тех, что пришлись на мои руки и ноги... Отсюда был сделан однозначный вывод: "дубинал" – верный друг и помощник мента.
       Услышать тот "перл" устного народного творчества в моём положении без вины виноватого, да ещё и "пострадавшего от произвола властей", вдруг оказавшегося «узником за решёткой» лишь потому, что отчаянно-упорно защищал себя, вдруг показалось мне тогда настолько забавным и в чём-то отрадным, что я потом долго жалел, что не было со мной в тот момент в чёрной камере ни завалящего листка бумаги, ни «огрызка» карандаша с фонариком или огарком свечи, чтобы я мог там же, по свежей памяти, попробовать записать тот «дифирамб» в адрес "доблестной советской милиции". Кто знает, быть может это был очередной - неузнанный миром - шедевр...
      Да уж!.. Мне та ночь на всю жизнь запомнилась. Я впервые оказался в камере-одиночке, взаперти. Ни искорки света. Ни единой живой души рядом, с кем можно бы было перемолвиться словом . Сам: побитый дубинками, растерянный и не знающий, чтО ждёт тебя утром, - за порогом той камеры...
       Тогда я действительно «струхнул». И так вдруг сделалось тошно на душе, так страстно захотелось на волю, что, казалось, всё бы отдал – все свои, заработанные за навигацию, деньги, лишь бы только вырваться оттуда... да на волю! «А что, если всё-таки упекут в тюрьму?!.» - эта мысль не давала покоя...
       Затем, после какого-то неощутимого промежутка времени, я в который раз снова  забылся сном... Вдруг ясно, рядом заскрежетал ключ в замке, лязгнул засов:  отворилась железная дверь. Обо мне, наконец-то, вспомнили, пригласив на выход. Как выяснилось, - на допрос.
       За столом сидел молодой лейтенант: "на глазок" всего лишь года на три-четыре старше меня. Спросив, поначалу, обычные анкетные данные: ФИО, дату и место рождения, прописки, почему и как давно нахожусь в Киренске; занеся мои ответы в протокол, он неожиданно спросил: не служил ли я "в десантуре". Услыхав застенчиво-скромный, но всё же утвердительный ответ, он с какой-то одобрительно-понимающей улыбкой откинулся на спинку стула и, насмешливо-лукаво взглянув на меня, вдруг прямо на глазах стал рвать только что начатый бланк протокола... Выбросив клочки в урну, лейтенант деланно-безразличным тоном произнёс: «Иди, там тебя ждут... Только «кегли» больше - не разбрасывай!».
       В вестибюле отдела милиции меня с радостно-виноватыми лицами дожидались такие милые, такие вдруг показавшиеся родными лица Андрюхи и его бесценной матушки, Нины Андреевны, которая, по счастью, оказалась бывшей учительницей и даже классным руководителем не только «летёхи»-дознавателя, но и любимой учительницей почти всего младше-возрастного личного состава Киренского ГРОВД. Именно она и смогла легко и просто договориться с бывшими учениками о моём скорейшем, без каких-либо формальностей, проволочек и отрицательных для меня последствий, освобождении.
       Так удачно начавшийся день был, как вскоре выяснилось, а точнее - вспомнилось, днём моего рождения. К тому же это был второй день большого государственного праздника некогда Великой Страны...
       Дома у моих "спасителей", глядя в ванной в настенное зеркало, я не обнаружил на лице никаких следов вчерашнего побоища, кроме, разве что, десятка мелких и тонких царапин на носу и щеках, оставленных, по всей видимости, необрезанными ногтями дравшихся со мной вчера «мальчиков-хулиганчиков». Да ещё колтун коричнево-красных волос на голове и небольшой шрам - сантиметра в три длиной - на правой её стороне, выше уха. Пришлось мне дольше обычного повозиться с мытьём волос холодной водой: тёплая не смывала. Когда же с приведением себя в порядок  было покончено, и я вышел из ванной, ничто в моём облике, практически, не напоминало о происшедшем вчера.
       Андрюха первое время усиленно избегал моего взгляда, а когда, наконец, понял, что я нисколько не в обиде на него и даже не презираю за вечор проявленную трусость (с кем не бывает?!), разом «отошёл», отмяк и на радостях объявил, что послезавтра мы с ним летим в Преображенку...
       Это было большое село на правом берегу Нижней Тунгуски: километрах в шестистах от Полярного Круга. Там жил его родной "дядя Толя" - младший брат его матушки, - и был он: промысловым охотником. 
       Познакомиться с профессиональным охотником – была моя давняя заветная мечта. И ещё одна, главная, в развитие первой: хотя бы пару-тройку дней провести с ним рядом, в тайге: – поохотиться с лайкой на соболя. Ну а «венцом мечтаний» было, конечно же, желание провести полноценный промысловый сезон в тайге. Андрюха из моих рассказов во время навигации многократно слышал об этом, и теперь, стараясь «загладить вину», оперативно спроворил ту поездку.
       Спустя несколько прошедших после «объявки» дней, будучи в Преображенке, он под настроение, сам вдруг завёл разговор, как лихо получалось у меня драться в клубе. С неподдельным восхищением признавался он тогда, что ни разу в жизни не доводилось ему видеть подобной драки, а тем более участвовать в ней... «Удар!..  Чувак отлетает, падает и храпит. Друзья и подруги уносят... И так, практически, с каждым из нападавших! Или - через одного... Аж жалко пацанов стало. А с ментами вообще умора была!.. Цирк, да и только!.. Только подбегает один, замахивается… Тут в грудаху ему бац-нога! Мент – жопой в сугроб, а вылезти и не может!.. Тут другой сзади подлетает, замахивается рукой... Да не тут-то было! То ли видишь ты затылком, то ли спиной чувствуешь: даже не оборачиваясь, а только повернув голову, бьёшь его ногой в грудь... – и тот также - на снег да на задницу!.. Чёрт его знает, как ты только успевал поворачиваться, чтобы раскидывать в стороны четверых трезвых здоровых ментов!.. Так и не смогли они к тебе даже приблизиться толком, а не то, чтобы "повязать"!.. Пока "дубиналы" не подоставали... Ну, тут уже быстро всё и закончилось…».
       Не скрою, слышать такое из уст очевидца было тогда приятно и даже лестно. Но в то же время - удивительно. Ведь до того случая "в Киренске на дискотеке" я никак не подозревал за собой подобных способностей в драке. А насчёт службы в армии был процентов на восемьдесят убеждён, что она была в моей судьбе "лишь напрасно потраченным временем"; и лично мне дала больше плохого, чем хорошего... Да, там я несравнимо окреп физически, возмужал, познал на собственной шкуре «все тяготы и лишения воинской службы», а заодно и выучился «пить», курить, ругаться матом хуже любого - самог пьяного - сапожника... А сколько моральных и физических издевательств в отношении собственной, казавшейся мне до армии такой гордой, такой неприкосновенной личности, пришлось пережить, вынести и не сломаться; не дать себя "заглушить", а выжить, выстоять и вернуться домой: - целым и почти что - невредимым.
       Придя «на дембель» и тем же летом поступив в университет, отучившись в нём неполных три года, я ни разу не отмечал не только «Дня инженерно-сапёрных войск» (учебка), но и «Дня ВДВ», хотя три четверти срока службы пришлись именно на "Войска Дяди Васи". В общем, был верен своему первоначальному мнению. А службу в ДШБ, поначалу, и вовсе хотелось забыть, как страшный сон...
       Однако, после произошедшего на Киренской дискотеке, армейский праздник - «День ВДВ» - стал я отмечать ежегодно, причём с настоящей гордостью в душе за то, что мне когда-то выпало по судьбе служить именно в этих легендарных, поистине элитных, гвардейских войсках моей невероятной по силе духа Родины - Союза Советских Социалистических Республик.