Ахиллесова пята - 2

    Последнее, что он помнил, был грохот,  будто от мощного взрыва, и на него обрушилась горная  порода  вперемешку с   песком и каменной крошкой.  В одно мгновение  глаза, нос и рот заполнились пыльной смесью, перекрывая воздух.  Становилось нечем дышать, и он понял, что  вот-вот будет  похоронен  заживо. Из последних сил  успел рвануться и, оказавшись на боку, прикрыл голову руками, освободив крошечное пространство для дыхания. А дальше – темнота.

    - Нуте - с, молодой человек, ты у нас в рубашке родился.

Над ним склонилась голова  хирурга в зеленой шапочке.  Доктор  пытался светить в глаза прибором, похожим на карандаш.

    - Реакции есть, отлично. Мы с тобой еще повоюем. Как тебя зовут, мил человек?

Привкус   то ли песка, то ли земли  стойко стоял во рту. Михаил пошевелил запекшимися губами и натужно произнес:

    - Ми..Михаил…

    - Отлично, - врач распрямился и, проверив капельницу, стал что-то говорить  дежурившей медсестре на  медицинском  тарабарском  языке.

    Михаилу  захотелось почувствовать свое тело, но отчего-то это сразу  не получилось. Он твердо помнил, что у него имелись  руки, ноги, голова, глаза, рот.  Дышать было трудно.    Никак не получалось сделать глубокий  вдох. Ладно, проехали.  Попробовал шевелить пальцами рук. Есть руки. И пальцы плохо, но слушаются. Потом почувствовал  ноги. Пошевелил левой ступней. Потом  –  правой. Кажется, все работает. Значит, есть руки и ноги, он дышит и живет. Волна благодарности внутренним теплом прошлась по телу.  Устал. Он закрыл глаза. Спать. Больше нет сил ни на что.
 
   - Катя, не забывай про обезболивающее, через час я зайду. Если что-нибудь  срочное – зови.

Александр Николаевич  вышел из палаты интенсивной терапии. Хорошо, что  сегодня нет плановых операций. Такая катастрофа!
 
   Он был единственным хирургом в  небольшой  районной больнице, куда привезли  двух  горняков, попавших под обвал в шахте.   Один, совсем мальчишка,   в рубашке родился.   Отделался переломом тазобедренного сустава, множественными  ушибами, но никакой угрозы для  его жизни не намечалось. А вот Михаил… Опытный врач понимал, что ушиб мозга и обширная гематома могут повести себя по-разному.  Не его это пациент. Ему бы в Москву, в институт неврологии. Там  Синельников чудеса творит. Только   не попасть туда просто так.  Никакие направления не спасут. Да и мать, похоже,  из простых, в деловых знакомствах не помощница.

  - Александр Николаевич, к вам тут корреспондентка из Москвы.

Старшая сестра подвела к нему юную и милую девушку. Миниатюрная  журналистка  была похожа на девочку старшеклассницу.  Фирменные джинсы и темно-синяя  куртка  из мягкой кожи  явно  стоили не дешево. Очевидно, что  барышня  -  столичная.  В руках  она держала диктофон, на одном  плече висели  фотоаппарат и небольшая кинокамера, а на другом – черная сумка с множеством молний и кармашков. Волнистые каштановые волосы,  скорее,  для солидности,  были забраны в большой пучок, и только выбившаяся прядка одиноким завитком падала на бледную щеку,  невинно  намекая на  глубоко спрятанную детскую беззащитность.  Опытный взгляд врача, умеющий сразу видеть всю картину в целом, безошибочно определил в ней студентку на практике.
 
   - Здравствуйте, -  практикантка  деловито протянула маленькую  ладошку,  и Александр Николаевич почувствовал крепкое рукопожатие. – Меня зовут  Ирина Городецкая. Я  корреспондент газеты «Комсомольская правда». Вот мое удостоверение.
 
Девушка  поспешно расстегнула один из многочисленных кармашков  на сумке  и извлекла  красно-коричневую книжечку.

   - И какой у вас ко мне интерес, мадемуазель?

Доктор внимательно смотрел в удостоверение, будто  надеялся   отыскать  несоответствие. Но его не было. Черным по белому оповещали, что Ирина Городецкая действительно состояла и являлась…

   - Видите ли, Александр Николаевич, это мое преддипломное задание. Скажем так, моя  последняя курсовая работа.   Мне нужно сделать   репортаж  о случившейся в шахте трагедии. Согласитесь, то, что произошло – чудовищно. Следствие, конечно, во всем разберется, но нам необходимо рассказать общественности о фактах халатности и недобросовестности, которые приводят к гибели людей.
 
   - Да, Ирина, понимаю.  Из двоих  – один, горный инженер, в крайне тяжелом состоянии. У него сильно поврежден мозг и пока у меня нет никаких прогнозов.  Так что к нему я вас пустить не могу.  Второй – почти мальчишка, практикант со второго курса горного института. Он с переломом и ушибами, но в целом вполне жизнеспособен.  Если хотите, можете с ним  пообщаться.
 
   - Спасибо. Куда мне пройти?

   - Вторая палата, пойдемте, я вас провожу.




   


    Я хорошо запомнила,  вихрастого и конопатого парнишку, который очень смешно окал, смущался, но изо всех сил старался казаться взрослым, несмотря на  глубокий, детский  страх, притаившийся в узких серых   глазах.  Обвал произошел слишком быстро, поэтому  и  рассказывать ему было, собственно, не о чем.  Мы подружились и в дальнейшем, от скуки, иногда играли в шахматы, чтобы скоротать время.  Он выигрывал через раз, сердился и все пытался доказать мне, что  мужчина умнее женщины.  Парень провел в больнице много дней.    В те годы не  делали операций на тазобедренных суставах. Люди подолгу лежали в клинике. Молодые со временем вставали на ноги, а для пожилых людей  такие травмы оказывались несовместимыми с жизнью.  Я потом еще около полугода писала ему письма, стараясь поддерживать. А дальше мы потерялись.  Что еще я помню из своего  преддипломного задания? Шли девяностые годы прошлого века.  В  стране уже царила  полная неразбериха и развал,  ушлые «бизнесмены» приватизировали  значительную часть государственного имущества России. Заброшенную  шахту по добыче полудрагоценных камней решил незаметно и быстро  прибрать к рукам один шустрик от городской власти. Дал задание горному  инженеру Михаилу Арсеньеву сколотить «трудовой коллектив», облазить породные отвалы, чтобы  в итоге  представить  полный   отчет о перспективах добычи. Ребята, измученные  безденежьем, согласились на риск. Первый раз спустились на разведку в  семиметровую глубину,  и  случился  обвал.
 
    Помню, как  я не могла справиться с душившим меня праведным  гневом. Как он посмел, этот  new-бизнесмен, так бездумно распорядиться человеческими жизнями? Как он решился  послать юнцов  в брошенную шахту? Как мог  совать мне в нос  ведомости  с зарплатами,  тыкать коротким и толстым  пальцем в коэффициенты трудового участия  и пытаться  «бухгалтерией» прикрыть катастрофу, которая стала результатом его  личной  алчности? Он визгливо  кричал  о высокой  зарплате  горняков, потрясал  обвисшими  щеками, как    неаполитанский   мастиф,  и был абсолютно убежден, что  деньги   служат  компенсацией любых трагических событий! Ну, надо же!  Помню, как  я говорила с ним, избрав   достаточно  резкую  форму,  не извинительную   для профессионала, и всерьез собиралась  ославить его   сомнительную  жизненную позицию на всю страну.  Я хотела доказать,  что у него не было  человеческого права пользоваться безработицей и безденежьем, чтобы соблазнять людей валютой, отправляя  их  на верную смерть.   Что я тогда знала о жизни? О профессии?  О добре и зле? О  мотивах человеческих поступков? Это сегодня для меня не секрет:  зло коварно.  Оно, провоцируя и соблазняя,  вызывает из глубин души ответные реакции в его же стиле. Чем глубже и дольше с ним общаешься, тем большие бездны открываются  внутри себя  самого и тем труднее  ему противостоять.  В своем праведном гневе я была ничуть не лучше, чем он - в жадности  и лукавстве.  Моя мама цитировала:  "Бьют по одной щеке – подставь другую…".  Теперь-то я понимаю, что эти слова  о том, как не дать злу завладеть  душой.  Не повестись на провокацию, не ответить тем же.   Чем был мой праведный гнев,   моя  ненависть  к  лысому, суетливому и потеющему олигарху местного разлива? Да просто рефлексией.  И сегодня мне стыдно.  За ненависть свою стыдно. И за глупость.  Что с ним сталось теперь?  Куда его привела жажда денег любой ценой?
 
    Что еще? Еще я помню больницу –  тщательно  отмытую, свежевыкрашенную,  но убогую в сравнении со столичными клиниками. В ней  работали  хорошие, честные,  доброжелательные люди. Служили на личном энтузиазме, часто  оставаясь даже без той мизерной зарплаты, которую им выдавали, как пособие по безработице.   Александр Николаевич,  единственный хирург, вырезал аппендиксы, шил глубокие раны и накладывал  гипс, леча  переломы. Но Мишин случай был для него запредельно сложным.
 
    Я помню, как  просила в редакции о продлении командировки в связи с необходимостью взять интервью у  главного  свидетеля трагедии  - пострадавшего инженера.  Мне не отказали. В конце концов, я была  всего лишь практикантка  и от меня не зависела верстка ежедневных номеров. Сообщение об обвале поместили, а дальше решили публиковать статьи по мере  обнаружения новых фактов и свидетельств.
 
    Помню, что меня  от городской администрации поселили в доме тети Кати, местного фельдшера глубоко пенсионного возраста,  в комнате с большим окном в три отделения. Такие окна я раньше видела только в кино.   Она  радушно кормила меня антоновскими яблоками и душистым тягучим медом рыжего, почти  янтарного цвета. По утрам я ходила  через весь город в больницу и дежурила там по целому  дню. А вечерами  мне нравилось сидеть у  печи, облицованной белой плиткой,  и слушать рассказы тети Кати  про  ее долгую  и необычную жизнь. 
    А потом наступил день, когда мне в первый раз разрешили  войти в палату  к Мише всего на несколько минут. И  я растерялась. Так бывает, когда ждешь что-нибудь очень долго,  и вдруг  оказываешься один на один с тем, к чему так  до конца  и не  успел подготовиться, расслабившись в длительном ожидании.  О чем его спросить?  Как себя вести? Очевидно, нам следовало просто познакомиться, потому что  вопросы  по аварии  Александр Николаевич задавать мне категорически  запретил. Он  не хотел  волновать пациента травмирующими воспоминаниями. Я же, малодушно боялась  увидеть  изувеченного человека и не справиться с эмоциями, которые предательски и без спроса всегда выступали  на моем  лице в сложных ситуациях.

    Арсеньев лежал на узкой кровати-каталке, глаза обрамляли черные круги, похожие на очки: так бывает при ушибе мозга. Большой и, по-видимому,  еще совсем недавно  сильный мужчина  выглядел  беспомощным. И только   глаза, васильковые,  глубокие  жили своей, будто отдельной от всего тела жизнью.  Они через внутреннюю боль заглядывали  тебе прямо в душу, заранее извиняя за все.  Тогда я еще не знала, что так смотрят на мир глаза истинно  добрых людей. Теперь природа этой красоты мне известна.  И все-таки:  таких глаз, какие были у Михаила Арсеньева, я больше в своей жизни ни у кого не встречала.  И еще он был красив. Совсем как Артур Пендрагон.

    - Здравствуйте, Михаил. Меня зовут Ирина Городецкая. Я корреспондент  газеты «Комсомольская правда».
 
Почти неслышно он прошептал:

    - Здравствуйте, Ирина.

    - Буду приходить к вам каждый день,  ненадолго.  Вам  пока нельзя  много  разговаривать.  Хотите апельсиновый сок?

    - Спасибо, да.

Я вытащила из сумки большой, яркий  апельсин, очистила и разделила на дольки. Потом, выдавливая каждую дольку в ложку, стала аккуратно поить его. В палату, наполнившуюся цитрусовым ароматом, деловито  вошел Александр Николаевич.   Всем своим видом  он  дал мне понять, что аудиенция закончена.
 
  - До завтра, Михаил, я принесу вам домашнего сока из антоновских яблок. Можно?

Мне показалось, что его голос стал чуть громче и увереннее:

  - Можно. Спасибо, Ирина.

  - Вот и славно. Отдыхайте.

Доктор решительным жестом указал мне на дверь.



Продолжение следует...