И вновь о советском детстве. Часть 5

У меня была строгая мама, сказать, что мы с ней были очень близки, наверное, покривить душой. Она была строга ко мне, может быть, чрезмерно. Не помню, чтобы обнимала, хвалила меня, только все больше поощряла хорошее поведение, ставила в пример пионеров-героев, людей суровых профессий. Не помню, чтобы она рассказывала или читала мне сказки. А вот мифы Древней Греции и Одиссею с ее подачи я знала с малолетства. Вначале, когда я была маленькой, она мне рассказывала о подвигах Геракла, о страшном Минотавре, о сиренах и амазонках, о том, как дождалась своего Одиссея верная Пенелопа. Потом, когда я подросла, я все это сама перечитывала по нескольку раз. Еще мама часто вспоминала о своей родне, которая осталась в Кировской области, много рассказывала о своем детстве, о сестрах и родной деревне Иваново под Яранском, откуда она в самом начале войны приехала по распределению после Котельнического учительского института в Читинскую область. С почтением говорила об учителях, которые учили ее вначале в деревенской, затем в городской Яранской школе.  Она говорила мне повзрослевшей: «Теперь таких учителей очень мало. То были бывшие гимназические преподаватели. Чтобы ты поняла, насколько высок был их интеллект, я бы сравнила их уровень знаний с преподавательским багажом  тех, кто учил тебя в институте». Своего отца она не помнила: он умер от сильной простуды в больнице. Тогда она была еще совсем мала, и не поняла, почему мама горевала, когда вернулась из города домой, прижав к груди подушку (в больнице, видимо, не было казенных подушек, и больных клали на собственные, а потом их возвращали в любом случае).

Чрезмерная строгость моей мамы становится понятна теперь, когда есть осознание того, насколько трудно было женщине учительской профессии, не имея квартирных благ, заниматься воспитанием собственных детей. Неблагоустроенная квартира, трое детей, учительская работа… Заботы, связанные с этим, заполняли ее время с лихвой. К тому же у нее было плохое зрение: был единственный здоровый глаз (левый не видел после осложненного гриппа, кажется, когда я была совсем маленькой). Летом, когда наступал отпуск, мама ходила в поликлинику на уколы и брала меня с собой. Надевала на меня лучшее платье (не сказать, что она наряжала меня, но аккуратность в моей одежде блюла), брала за руку и мы шли пешком кварталов 6, сворачивая то на одну, то на другую улицу, и разговаривали.

Сколько себя помню в детстве, осенью всегда на меня наваливалась хандра. С краю нашего основного двора были высажены тополя, и уже в моем детстве они были достаточно высоки и с большими кронами. Одно время этот участок использовался детским садом, который занимал две квартиры на первом этаже нашего подъезда, как раз под нами и нашими соседями. Сюда выводили на прогулку детсадовских ребятишек. А позже он стал доступен и нам, видимо, детей стали «выгуливать» на площадке построенного нового детсада рядом с нашим домом. Осенью здесь скапливались целые «сугробы»  сухих желтых листьев, и я ходила по ним, разгребая ногами, шурша и грустя. Скрашивали эту осеннюю тоску собаки, то одна, то другая; они прибивались к нашему дому, жили в будке во дворе, и их кормили всем миром. Я очень любила их, и они отвечали тем же. Уже во взрослой жизни несколько псов поочередно жили в моей семье, а сейчас подкармливаю бездомных, несмотря на ужесточение к ним в обществе. С ранней осенью у меня связано очень грустное воспоминание, связанное со смертью девушки из соседнего с нами дома, кажется, ее звали Валя, Валечка, Валюша. Я  запомнила именно так, потому что долгое время в моем сознании сохранялось это причитывание ее матери. Говорили, что она как передовая работница ездила на молодежный фестиваль в Москву (это был VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов). Вернулась и стала болеть, и так болела и угасала постепенно. Якобы она там заразилась. Почему-то считали, что это было связано с фестивалем. Потом я стояла в воротах нашего двора и смотрела похоронную процессию с траурной музыкой, направлявшуюся «в гору» по нашей 1-й Краснодонской улице. Становилось страшно и горько, когда одновременно вступали оркестровые трубы вместе с тарелками, и сразу же влажнели глаза.

Осенью как-то не тянуло, как мы говорили, на улицу, и мы, дворовые ребятишки, собирались по квартирам. Дети любят устраивать игры, которые воспроизводят эпизоды фильмов. И мы после кинофильма «Веселые ребята» с Любовью Орловой, поочередно оборачивали себя снятой со стола скатертью, надев отцовскую выходную шляпу, подхватив мамин зонтик, на стуле изображали актрису и пели: «Тюк-тюк, разгорелся наш утюг…». Когда собирались в нашей большой комнате, переставляли со стола на комод  стеклянное синее блюдо с таким же графинчиком и настраивали фильмоскоп. Такой приборчик с окуляром, который увеличивал кадр пропущенной позади него пленки и благодаря лампе лучом направлял на плоскость (в нашем случае на стену или растянутую простынь). Вначале были цветные диафильмы с разными сказками и родительскими комментариями. А позже благодаря черно-белым лентам я познакомилась с «Тимуром и его командой», «Чуком и Геком» Гайдара: до сих пор перед глазами два мальчика в занесенном снегом доме в ожидании отца.
 
В моем детском воображении зимние виды, были ли они в книжных  иллюстрациях, на открытках или в кино-кадрах, где запорошенные снегом домики с покрытыми снежными шапками деревьями и кустами вокруг, всегда вызывали умиление и желание каким-то чудесным образом перенестись туда. Видимо, это было от того, что  зимой исчезала хандра, так как приходили детские развлечения: катание на санках с горы, в хоккейной коробке – на коньках, игры «в снежную крепость», длительные зимние прогулки «до Засопки». Наконец, наступало предчувствие Нового года, и мы начинали готовить ледяные игрушки: в формочки, с помощью которых летом «стряпали» печенюшки и кексики из песка, наливали закрашенную акварельной краской воду, бросали туда петелькой суровую нитку и оставляли на холоде. Потом формочку согревали  в руках, осторожно выколачивая из нее украшение. И эти цветные ледяшки вместе с бумажными снежинками и гирляндами из колец красовались на  «елке»-сосенке в нашем дворе.
 
Хотя зимы были не очень снежные, но поля за нашими домами всегда покрывались снежным настом, который из-за ветров походил на застывшую гребешками волн безбрежную водную гладь. Особенно большие сугробы наносило по обочинам полей в углублениях и рвах. Как раз здесь мы и устраивали глубокие норы и ходы, что по нашим понятиям и являлось крепостными укреплениями. Домой после сражений снежками и ползания по-пластунски я возвращалась в заиндевелых рукавицах и с болтающимися на  шерстинках шаровар ледяшками. Эти застывшие от снега штаны вместе с валенками мама ставила в углу у входа, как она говорила, «для оттаивания». Здесь стоит пояснить: помнится, у меня были коричневые с начесом, очень теплые шароварчики (надевались   поверх чулок с панталонами, тоже с начесом), и если их обледеневших снять и прислонить стоймя к стенке, они стояли! Потом оттаивали, опадали и становились совершенно мокрыми. Такими же валяниями в снегу сопровождались катания «на штанах» с деревянных горок, которые ежегодно взрослые  сооружали для детворы то в нашем дворе, то в соседнем. С таких, сколоченных из досок горок, покрытых ледяной коркой, мы скатывались «на ногах», «на корточках», да и как получится. Санки как-то не поощрялись, так как плохо скользили по льду. Но была в нашем дворе еще одна – естественная горка. Это была высокая насыпь над погребом наших соседей, кажется Сусиных, которую по снегу заливали водой. По ней можно было промчаться на санках прямо через весь двор чуть ли не до собственного подъезда. Промчаться так, чтобы не свернуть и не скатиться в обрывчик, где был устроен вход с дверью в этот подвал. Вскоре эти детские развлечения были заменены подростковыми. До самой темноты мы с Иркой  катались на коньках в хоккейной коробке, которую старшие устраивали то возле тех самых тополей, где я осенью грустила, то за нашим домом на поле, где летом выступали грунтовые воды, и образовывалось болотце. Потом уставшие валялись на льду, раскинув руки, и устремив глаза к темному звездному небу, искали знакомые созвездия… 
 
А вот наши братья, чтобы кататься недалеко от дома по обледенелой дороге, мастерили самокаты: брали пару коньков, на каждый набивали толстые доски, затем на них наколачивали заранее сколоченное тоже из досок сидение – получался самокат. Но это был самокат для одного. А чтобы по скованной льдом дороге вниз мчаться с огромной скоростью всей гурьбой на самокате, надо было его усовершенствовать. Четыре обычных самоката соединяли между собой длинными досками: два – по длине (первый был ведомый); от первого ведомого по одной доске шли к двум боковым самокатам; каждый из боковых самокатов соединялся с «хвостовым» другими досками; для прочности всей конструкции боковые самокаты также соединяли между собой доской. Если представить всю конструкцию в виде условного чертежа, то это был слегка вытянутый ромб, пересеченный двумя диагоналями. Надо было только, чтобы доски были потолще. А вообще-то конструкций подобных, как бы сейчас сказали, своеобразных трансформеров, было много. И это было зрелище! Такой скоростной механизм производил впечатление, наверное, дракона, который несся «со скоростью света», облепленный со всех сторон пацанами. Сидели на каждом самокате по одному, да на досках можно было примоститься еще четверым, а то и большему количеству счастливчиков! Конечно, соревновались командами из разных домов…. Катались "старшаки" на таких самокатах, кажется, по 2-й Краснодонской до пересечения с 1-й Московской, где была водокачка, а напротив - деревянное одноэтажное здание начальной школы (наши называли ее курятником, возможно, что учились там малыши).Здесь мои братья прошли начальные классы... Дороги (улицы) тогда были пустынными: две-три машины (грузовик, водовозка, ассенизаторская машина) – вот и весь автотранспорт за день на городской окраине.
 
В нашем дворе периодами жили одна-две собаки-дворняжки. Зимой им делали будку возле сараев, и мы, почти все дети нашего дома кормили их. А я иногда зимой, когда не было из детей никого во дворе (кто уроки учил, кто болел, кого-то за провинность не пускали погулять), возилась с ними. Я приносила им кусочки хлеба, они съедали их прямо с рук и норовили лизнуть меня в лицо, обдавая меня своим теплым дыханием…  Мне так нравилось это их теплое дыхание, когда они от радости общения со мной, открывали свои пасти, высовывали языки, дышали часто-часто, при этом виляя всем своим собачим существом – от башки до хвоста, улыбались и готовы были выполнить любое мое желание: нестись за брошенной палкой, подпрыгивать, дотягиваясь до нее у меня в руке. Потом падали навзничь, разбросав лапы, и млели, когда я им почесывала брюхо. А еще среди детворы испокон веку существовало зимнее испытание: что-то вроде инициации, которое устраивали старшие братья или сестры. Они  предлагали младшим лизнуть навесной замок, крючок, петлю  или еще какую-нибудь железную штуковину, отчего язык прилипал к холодной поверхности, а затем его можно было отодрать с сильной болью, повредив до крови. Не знаю, прошли ли такое испытание Иринка Подоляк, Санька Михайлов или братья Колька и Витька Филипповы – все мои почти одногодки, но я-то точно была ему подвергнута…