Грааль и Цензор. Часть 7. Zwischenspiel

Первый "Парсифаль" Вагнера в России в 1913 году (продолжение)

ЧАСТЬ 7.
ZWISCHENSPIEL (15)

Озаривший мраморные колонны Императорского Эрмитажного театра свет софитов буквально ослепил весь цвет петербургского общества, собравшийся на  «закрытую» премьеру мистерии Вагнера «Парсифаль». Спектакль длился уже шестой час, но ни императорская семья, ни депутаты Государственной Думы, ни члены правительства, ни зарубежные послы не казались уставшими, а, наоборот, с интересом внимали исполняемому оркестром под управлением графа Шереметьева хоралу из Саксонской литургии – финалу вагнеровского последнего творения.

Парсифаль в белом хитоне поднял ввысь Святую Чашу  и, медленно приблизившись к авансцене, остановился всего в нескольких шагах от кресла Государя. Яркое освещение позволило цензору Сергею Константиновичу Реброву, расположившемуся в последнем ряду зрительного зала, чётко рассмотреть грим нового короля Храма Грааля: зачёсанные назад седые волосы, горбатый нос, крупный, выступающий подбородок, окаймлённый седой бородой... «Не может быть, это же самый настоящий Рихард Вагнер!» – шепнул Сергей на ухо сидевшему рядом Михаилу Толстому. Но его приятель не ответил, продолжая созерцать окончание оперы с блаженной улыбкой на лице.

Под звуки хора «Тайны высшей чудо» Парсифаль принялся благословлять хрустальной Чашей сначала рыцарей на сцене, а затем – Императора. Когда рыцари пали ниц перед Граалем, Николай II поднялся со своего кресла и начал медленно преклонять колено.

«Не может, не должно такого быть, это ведь полностью противоречит Цензурному Уставу!» – возмутился Ребров. Он вскочил со своего кресла и закричал на весь зрительный зал: «Не сметь! Всем встать! Немедленно!»

В этот момент Сергей проснулся от кошмара. Состояние его было тревожным, дыхание учащённым, сердце колотилось, а лоб покрылся капельками пота. Постепенно лучи нежного весеннего венецианского солнца, струящиеся из высокого окна отеля «Европа» с видом на базилику Санта-Мария Делла Салюте, успокоили его, и Ребров, уютно расположившись на просторной кровати, принялся размышлять о значении столь странного сна.

Когда министерский врач посоветовал ему, почувствовавшему внезапные сердечные боли, провести несколько месяцев в более мягком климате, Сергей, не раздумывая, решил поехать в Венецию.  Многие удивились такому странному выбору, ведь в это время года над Гранд Каналом раздувают такие же сильные и мокрые ветры, как и над Невой. Одному лишь другу Толстому Сергей признался в настоящей причине отъезда в город лагун: он захотел последовать примеру Рихарда Вагнера, много лет назад направившегося в Венецию подлечить сердце.  И повод оказался примерно одинаков: Вагнер в 1882 году хотел переосмыслить только что состоявшуюся в Байройте премьеру «Парсифаля», а Ребров в наши дни – недавно состоявшуюся российскую премьеру мистерии.

Мысли о «Парсифале» ни на минуту не покидали Реброва, испытывающего необычайный духовный подъём. Каждый день он приходил в кафе «Лавена» на площади Святого Марка, заказывал столик Рихарда Вагнера и за бокалом вина размышлял о том, как мистерия заставила его пересмотреть собственные взгляды на суть цензорской профессии, которой он посвятил большую часть жизни.

Труд этот в крайней степени неблагодарный, заключающийся в постоянном лавировании между талантом творчески одарённых личностей и жесткими указаниями, интересами и личными предпочтениями власть имущих.  Большинству людей, видящих лишь внешнюю сторону работы цензоров и презрительно именующих их бюрократами и ретроградами, и в голову не придёт, что профессия эта вызывает внутренние мучения от постоянной необходимости подавлять собственное мнение, или ещё хуже – убеждать самого себя в его ошибочности. У Реброва, считавшегося одним из самых усердных, толковых и добросовестных цензоров министерства, такие ужасные чувства, на грани нервного срыва, возникали практически ежедневно.

А ведь не все цензоры являются отъявленными карьеристами, готовыми терпеть «издержки профессии» ради приличного жалования и быстрого продвижения в табели о рангах! Есть и те, что основной целью своей жизни видят нравственное совершенствование приходящей в театр публики, и стараются последовательно эту цель реализовать. Михаил Толстой, например…

Сергей Ребров вспомнил о своём друге с отеческой теплотой. Он, как никто другой, понимал, насколько тяжело далось Михаилу внешне благопристойное противостояние с  Синодом во время цензуры первого российского «Парсифаля». Об этом не было принято говорить вслух, но каждый в министерстве знал об отношении обер-прокурора Саблера к семье Толстого. Николай, старший брат Михаила, был православным священником, но затем перешёл в католичество, служил за границей и проповедовал, с благословления Папы Римского, объединение двух церквей. Его бывший протеже Владимир Карлович Саблер, несмотря на некогда добрые отношения,  сделал всё от него зависящее, чтобы Николая предали церковному суду, лишили сана, положения, дома, состояния, детей и обрекли на скитания по миру. Не помогла даже протекция отца, обер-гофмейстера Императорского двора, тот даже был вынужден лишить старшего сына наследства.

Конечно же, цензор Михаил Толстой не имел никакого отношения к давним делам своего старшего брата, но Реброву было видно невооружённым взглядом, как обер-прокурор Саблер особенно тщательно проверял всё, исходящее из-под пера Михаила. Именно поэтому он настойчиво помогал своему товарищу, хоть тот был и старше по чину, с составлением бумаг в Синод.  И в истории с «Парсифалем» Михаил повёл себя очень достойно и благородно, до последнего отстаивая высшие ценности. Вот он – идеальный цензор будущего, если его, конечно же, не перемелет бюрократическая мельница…

«Что-то мысли совсем спутались в моей голове, – подумал Ребров, пытаясь соединить рассуждения о работе цензоров и своё восхищение Толстым с увиденным ночным кошмаром, от которого он уже успел отойти. – Но нет, всё становится на свои места. На днях Шереметьев должен был исполнить «Парсифаля» для Государя. Меня бы в Эрмитажный театр точно никто не пустил, вот я и переживаю, каков вердикт двора, учитывая шум, поднятый в высшем свете принцессой Альтенбургской. Да и спонсируемый принцессой театр Лапицкого в то же самое время должен был представить в Петербурге свою версию «Парсифаля». Как всё прошло? Почему Толстой не написал ни строчки?»

Сергей Ребров попытался предугадать реакцию публики на оба спектакля. Первый был ему хорошо знаком, и основная интрига заключалась в том, как именно граф Шереметьев усовершенствует декорации, и согласится ли он изменить постановку, следуя настояниям Святейшего Синода. Проявит ли его друг Михаил чудеса дипломатии, или же, наоборот, будет до конца отстаивать своё собственное мнение об уместности постановочных решений Шереметьева? И что после этого скажет обер-прокурор Саблер?

Еще до отъезда в Венецию Сергей слышал, что парижская прима Фелия Литвин на представление не приедет, а партию Кундри исполнит Мария Тобук-Черкасс, постоянный председатель Музыкально-исторического общества графа Шереметьева. Барышня она очень эффектная. Нужно будет потом расспросить Толстого, получилось ли у неё изобразить неподдельную страсть во втором действии…

Предстоящая постановка Театра музыкальной драмы на сцене петербургской Консерватории была окутана тайной, режиссёр Иосиф Лапицкий держал свои постановочные решения в секрете. Но по отрывочным сведениям, просачивающимся в музыкальный мир, стало понятно, что он хочет всячески превзойти премьеру графа Шереметьева.

Театр объявил открытый конкурс среди художников на оформление постановки. За пульт был приглашён финский дирижёр Георг Шнеефогт, который дополнил оркестр театра собственными оркестрантами из филармонии Гельсингфорса (16). Переводчик Виктор Коломийцов, по слухам, присутствовал на всех репетициях и помогал певцам. Лапицкий объявил о четырнадцати представлениях в феврале – марте 1914 года, и петербургская публика с нетерпением дожидалась возможности сравнить спектакли двух театров. Иосиф Михайлович был известен своими эпатажными оперными постановками, и можно было заранее с уверенностью предположить, что его спектакль получится красочным и совсем не похожим на шереметьевский. Вот только превзойдет ли его в духовном и нравственном плане?

«Скорее бы увидеться с Михаилом! Он, надеюсь, посвятит меня во все подробности этих двух неординарных для Петербурга событий, – подумал Ребров, – да и мне будет, что рассказать ему! Более чем за месяц в Венеции я посетил все места, связанные с Рихардом Вагнером! Я живу в отеле, где он жил, обедаю в ресторанах, в которых он обедал, прогуливаюсь по улочкам, где он совершал променад, у меня даже, как и у Вагнера, есть свой гондольер! Я был в палаццо, где композитор создал любовный дуэт Тристана и Изольды, и в палаццо, где он умер. Мне посчастливилось прочувствовать энергетику этого города и понять, почему Вагнер так полюбил его. Да, и я купил билет в театр Ла Фениче на 12 апреля. Здесь впервые представят «Парсифаля» в концертном исполнении на итальянском языке! Именно в этом театре Вагнер последний раз в жизни встал за пульт»…

Размышления Сергея перебил тихий стук в дверь. Горничная принесла письмо. Увидев адрес отправителя – Санкт-Петербург, Михаил Толстой – Ребров открыл выходящее на Гранд Канал окно, развалился в мягком кресле, освещённом ласковыми солнечными лучами, распечатал конверт и с нетерпением принялся за чтение.

ПРИМЕЧАНИЯ:

(15) Интерлюдия, промежуточный эпизод (нем.).
(16) Шведское название города Хельсинки, использовавшееся в то время в Российской империи.