До зёрнышка

Когда это было? Когда произошла эта история?

Можно лишь предположить, что году в сорок четвёртом, глубокой осенью.

Чёрной невзрачной грязной осенью, в мрачном позднем ноябрьском чернозёмном предзимье.

В первый же день войны бабушка моя, Нина Макаровна, проводила на фронт моего деда, Петра Васильевича. И осталась с полуторогодовалой дочкой, моей мамой, и свекровью Анисьей Митрофановной в родном Люблине. В той же деревне жили и её родители с младшими сестрой и братом – тогда, в начале войны, ещё непризывного возраста. Её братья и сёстры привезли им на двоих с матерью своих детей из Москвы и Подмосковья. На два дома – пятерых мальчиков и девочек. Двое всю войну жили у моей бабушки, трое – у прабабушки Татьяны.

Бабушка с раннего утра и до поздней ночи работала – ухаживала за лошадьми в колхозе, а в свободную минуту – в своём хозяйстве. На колхозной ферме входило в её обязанности кормить, поить, чистить, заботиться о целом табуне.

А попробуй только напоить ферму колхозных лошадей! Сколько их было? Десять, двадцать? Но каждый день требовалось принести каждой лошади три ведра воды из колодца. И зимой из покрытого толстой наледью тоже – достать и принести по обледеневшей дорожке; да не только обледеневшей – по всякой – каждый день по три раза в любую погоду.

Жила семья, как и все, трудно, бедно и голодно. Картошка, капуста, морковка, огурцы, хлеб, который бабушка, как и все, пекла сама, из муки напополам с картошкой.

Одно радовало в сорок четвёртом году – немцев повернули и уверенно гнали на запад. Чёрная волна безумного жесточайшего нашествия обернулась вспять. Но всегда в душах жил изматывающий и непрекращающийся страх за близких – там, на фронте. И погиб в сорок третьем, осенью, достигший призывного возраста восемнадцатилетний младший брат моей бабушки Владимир. Он окончил школу, и подошёл его призывной срок. А за ним – и жизненный. В двухстах с лишним километрах от родного Люблина. В бою за затерявшуюся в глухих лесах меленькую орловскую деревушку и за огромную Родину.

За всю войну не видели ни одного боестолкновения и ни одного солдата жители Люблина. Миновало их это.

Только гнетущей пугающей зимой сорок первого, когда немцы подходили к Москве, ночью через деревню проследовала колонна красноармейцев – на запад. Двигались они тихо, пешим порядком, в полной тишине, в темноте, в стужу, в метель.

Сельчанам было строго приказано находиться дома, к окнам не подходить и даже основное средство освещения – лучины (их там называли гаснИчками) – не зажигать.

Советские войска прошли, а вскоре немцев отбросили и от Москвы, и из-под захваченного ими Станового, что за полторы сотни километров от Люблина. Дальше враг не смог продвинуться.

К концу сорок четвёртого года стало немного посветлее, не надвигалась уже неотвратимая грязная и грозная туча, вражеская лавина покатилась назад.

Женщины тяжело работали в колхозе, выращивали хлеб и картошку, ухаживали за скотиной.

Однажды уже поздно вечером в бабушкин дом пришёл председатель.

– Нина! – сказал он. – Надо в город зерно отвезти. Сдать по разнарядке. Поедешь?

Дело в тот момент было неимоверно трудным. Работоспособных мужчин в деревне не осталось – только старики, подростки, инвалиды. Те, кому председатель предложил это сделать, как один отказались. Бабушка работала с лошадьми, поэтому и получила такое предложение.

Погода стояла самая неблагоприятная для дальних конных поездок и транспортировки грузов.

Чернозёмное предзимье описать, конечно, можно. Но понять, что это такое, можно только лично прочувствовав, пройдя хотя бы метров пятьдесят, да хоть и десять, с трудом и невообразимыми усилиями вытаскивая ноги из засасывающей в своё ненасытное чрево липкой грязи.

Стояла самая жуткая и непролазная жестокая распутица, дороги развезло, и они превратились в сплошное непроходимое месиво.

И как проехать и довезти ценный груз по этой раскисшей топкой жиже, глубоко затягивающей в себя и ни в какую не отпускающей? Когда даже танки Гудериана на дальних подступах не проползли и застряли, увязли в полутораста километрах от Люблина.

«Там русский дух... там Русью пахнет!»

Нина согласилась. Тем более, что председатель обещал за работу заплатить – ведро зерна. Целое ведро зерна. А ей надо было кормить всех детей, и тех, которые жили у неё, и тех, что жили с её матерью.

Поэтому согласилась. Наверное, даже не особо и раздумывая. Потому что дети. Потому что подступала зима. Потому что хлеб. Потому что надо было выживать.

Она всю жизнь умела работать и бралась за любое дело. Вот и сейчас взялась.

– Но как же я одна поеду? – только и сказала она глядящему на неё с надеждой председателю. – Надо бы хоть с кем-то!

– Да кто же тебя одну пустит! – обрадовался тот, едва заметив решимость в её глазах. – Сейчас ещё кого-нибудь найдём!

Приободрённый согласием, он пошёл к Нининой соседке – Мане Батыревой, а потом ещё к одной – тоже Мане. И обе – каждая за ведро зерна – согласились взвалить на себя неподъёмный груз, невыполнимый труд и отвезти фуру за двадцать с лишним километров по непролазному бездорожью.

С мыслями о том, как будет завтра целый день ехать по грязи, Нина и уснула. А когда в утренней темноте встала и вышла из дома, чтобы отправиться на ферму поить и кормить лошадей, то поняла, какую невообразимую ношу взвалила на свои плечи.

За ночь погода резко изменилась, ударил жесточайший мороз. Дорога, ещё вчера раскисшая, напоминавшая слабо замешанное тесто, к утру застыла, обледенела и превратилась в неровный каток. По ней не то, что проехать, по ней невозможно было идти.

Жидкая глубокая грязь затвердела и стала монолитом, за несколько ночных часов преобразовавшись в сплошную глыбу льда.

Ехать по катку было ещё труднее, чем по грязи.

Но дело надо было делать. Разнарядка в колхоз пришла, и хлеб надо было везти – как угодно, любой ценой, но доставить.

Воз с драгоценной поклажей – до краёв наполненный зерном, уже готовый, стоял возле фермы ещё с вечера. Мешков в колхозе не имелось.

Вскоре подошли председатель и обе Мани.

– О-о-ой! Девки-и-и! – нараспев сказала одна из них и растерянно покачала головой. – Как же мы поедем-то?

– Да я пока дошла, два раза чуть не сковырнулась, – добавила другая.

– Доедете, – пресёк их сомнения председатель, – потихоньку-полегоньку… Доедете!

Он сам запряг лошадь – женщины не очень-то умели этого делать. Лошадь он выбрал самую смирную, послушную и выносливую, зная, какая нелёгкая дорога предстоит трём молодым колхозницам.

Женщины, уже всё для себя решившие, уселись на воз, Нина взялась за вожжи.

– Но-о! – сказала она, дёрнула за эти истёртые ремни, лошадь осторожно двинулась, фура послушно покатилась ей вслед, и они поехали.

Лошадь, с удовольствием разминая ноги и радуясь движению на морозе, пошла было вперёд, но сразу же поскользнулась.

– Ты на обочину давай! – подправляя, крикнул вдогонку председатель, критически глядя на дорогу.

А Нина уже и сама направила лошадь на казавшуюся менее опасной обочину.

Но и на обочине было совсем не лучше, потому что и там всё обледенело, а лёд с вмёрзшими травинками и соломинками блестел яркими зеркальцами в лучах восходящего утреннего солнца.

Председатель проводил фуру с сидящими на ней женщинами долгим взглядом, силясь представить, как они доедут до города, и мечтая, чтобы доехали. Он ещё постоял, глядя вслед удалявшейся фуре и жмурясь от поднимающегося над полями слепящего на морозе светила.

Он знал, что дорога предстоит трудная, но женщины доедут. Любой ценой доедут. Намучаются, намыкаются, наломаются, но зерно по разнарядке сдадут. Деваться им было некуда. А ему – тем более, потому что вся ответственность лежала на нём – колхоз должен был сдать хлеб.

Перепуганная лошадь с опаской переставляла без конца проскальзывавшие, разъезжавшиеся ноги. Фура медленно катилась вслед за ней по льду, наклоняясь иногда то в одну, то в другую сторону.

Женщины поначалу примолкли, сосредоточенно глядя вперёд. Было ясно, что до города им придётся ехать очень долго и путь предстоит труднейший и изматывающий. Всё время они опасались, что воз завалится и перевернётся.

Но глаза боятся, а руки делают, и только замирающие на мгновение сердца начинали вдруг бешено колотиться после того, как начинавшая было запрокидываться фура выпрямлялась и выравнивалась, становясь параллельно земле.

Они проехали родную Любимку*, доплелись километр до поворота и свернули на Никольское. Потом предстояло им одолеть повороты на Братовку, Выглядовку. Так мысленно разбивали они путь на участки, и от этого им казалось, что дорога сокращается. Надо было миновать несколько деревень, а дальше доехать до Раненбурга – железнодорожного узла, до заготовительного пункта.

Медленно бредущая лошадь постоянно оступалась и оскальзывалась, фура попеременно кренилась в разные стороны. Но лошадь – один короткий шаг за другим – неспешно тащилась вперёд. Дело надо было сделать, колхозу требовалось сдать свою норму зерна. Для фронта, для Ленинграда, для страны.

Женщины перекидывались короткими фразами, не отвлекаясь на длинные посторонние разговоры.

Перед ними показался небольшой некрутой взгорок. Лошадь обречённо поплелась вверх, поднялась на него и пошла вниз по пологому спуску в лощину. И то ли спускаться ей стало легче, а потому она пошла быстрее, то ли фура подталкивала её сзади всей своей тяжестью, то ли она устала с опаской переставлять копыта по голому льду, постоянно поскальзываясь, но в какой-то миг одно её копыто неконтролируемо проехало вниз по катку, а за ним пошло юзом и второе. Лошадь в очередной раз испугалась, потеряла устойчивость, поехала вперёд всеми четырьмя ногами и грохнулась наземь, а потом ещё и завалилась набок. Вслед за ней и двумя оглоблями фура перекосилась и тоже начала заваливаться на правую сторону.

Женщины успели соскочить, прежде чем фура опрокинулась на правый борт и прикрыла собой хлынувшее своенравной волной на обледеневшую стерню драгоценное зерно.

Нина и две Марии, вовремя спрыгнувшие с падающей фуры, минуту недвижно, замерев, стояли, с ужасом глядя на катастрофу и не зная, что делать и как исправлять положение.

Они сильно перепугались.

Что значит испортить колхозное имущество? Что такое рассыпать хоть горстку зерна в сороковые годы?! Когда за несколько собранных на поле колосков, спрятанных в фартук, чтобы испечь голодным детям лепёшки, сажали в тюрьму.

Да и что там были за лепёшки? В деревне в тесто подмешивали траву, отчего они приобретали синюшный оттенок.

Перед женщинами на земле сверкало на взошедшем утреннем солнце около центнера зерна, рассыпанного по их неосторожности и неискупимой вине, на ледяной стерне у дороги где-то под Никольским.

В первый миг, едва спрыгнув с падающей фуры, они со страхом смотрели на оказавшуюся на боку неуклюжую лошадь и на то, как с грохотом падает фура.

Перепуганные женщины сразу, едва опомнившись, с причитаниями и криками бросились поднимать лошадь. Как они это сделали? Вообразить себе невозможно. Описать и объяснить тоже. Как она вставала? На льду…

Скорее всего, лежавшую на боку беспомощную лошадь им пришлось распрячь, то есть освободить от дуги, оглобель и прочей сбруи.

При этом в горячке надо было запомнить последовательность креплений. Ведь потом им предстояло её опять запрячь. А делать этого никто из женщин толком не умел.

Но лишнюю амуницию они с неё сняли. После этого уставшее от передвижения по обледенелой дороге бедное животное, освободившись от двух длинных сковывавших движения жердей и крутой дуги, начало делать попытки подняться. У лошади это плохо получалось. Она никак не могла собраться и справиться с собой, ей никак не хватало сил встать.

Нина дёргала и тянула лошадь за узду. Две Марии подталкивали со спины, уговаривали, налегали, понукали и умоляли: «Вставай!», «Встань же, миленькая!»

У испуганного усталого животного это никак не получалось, лошадь измучилась, попытки встать прекратила и бездвижно лежала, видимо, совсем выбившись из сил и отдыхая. Женщины пытались заставить её двигаться. Поначалу безрезультатно. Но она полежала, видимо, отдохнула, наконец подчинилась и сделала новую попытку приподняться, согнув передние ноги. У неё опять ничего не получилось. Но она в очередной раз оперлась на передние копыта и с этой новой попытки рывком подскочила. Обрадованные женщины опасливо отпрыгнули в стороны.

Лошадь встала. Одна задача была решена.

Поднять фуру оказалось делом физически трудным, но всё-таки более лёгким, чем поставить на ноги изнемогшее животное. Женщины зашли с одной стороны и начали толкать. Фура подалась и встала на все четыре колеса – рядом с большой кучей зерна.

Теперь надо было запрячь лошадь. Распрячь-то они её распрягли, а сейчас надо было повторить всё в обратной последовательности. Однако они её хорошо запомнили и, как могли, повторили. И в результате лошадь оказалась запряжённой в фуру.

Сейчас надо было собрать в телегу почти центнер рассыпанного зерна. А у женщин не было с собой ни лопат, ни вёдер, ни мешков – ничего, кроме собственных рук.

И они, вымотанные стрессом и попытками поднять большое измученное животное, а потом и подняв фуру, уже очень устали.

Но, делая над собой огромные усилия, преодолевая накопившееся утомление, они принялись горстями собирать зерно, носить и ссыпАть его в стоявшую рядом фуру.

Нина и две Марии очень спешили, потому что никто не должен был увидеть эту кучу обвалившегося зерна и узнать об аварии. Они быстро сгребали ледяное грубое зерно ладонями, бежали к фуре и высыпали. По капле в море. Гора уменьшалась медленно, но они быстро, выбиваясь из сил и под конец уже почти плача от изнеможения, собирали и собирали зерно ничего не чувствующими замёрзшими руками. Кожа быстро сбилась и нещадно исцарапалась, покрывшись кровавыми ссадинами.

Но им было не до своих ран, в аффекте они их и не замечали, а потому всё набирали и набирали зерно в ладони и высыпали в стоявшую рядом фуру – одну горсть за другой, одну за другой, одну за другой. И так бесчисленное количество раз.

Когда собрали зерно рядом с фурой и до неё надо было делать бОльшее количество шагов, Маню Батыреву вдруг осенило.

– Девки! Что ж мы мучаемся-то? – сказала она. – У нас же юбки есть!

Она первой через ноги сняла с себя широкую чёрную юбку, переступила через неё, подняла, вывернула наизнанку и завязала подол крепким узлом так, что получился мешок.

Подруги обрадовались пришедшему решению, тоже поснимали с себя юбки и довольно оперативно сделали достаточно вместительные мешки. ХОлода и мороза они в горячке не замечали. Наклонившись над кучей просыпанного зерна, они собирали его горстями в мешки и бегом носили их в фуру. Один мешок за другим, на автомате, быстро, казалось, что бесконечно.

К счастью, умная лошадь, понимающе поглядывая на людей, послушно и терпеливо стояла, изредка переминаясь с ноги на ногу. Отдыхала, косилась на женщин и ждала, когда они закончат бегать от кучи к фуре со своими мешками и соберут всё зерно.

Не замечая усталости, они по крупицам собрали и переносили в фуру всю рассыпанную кучу – весь центнер. А потом, когда почти вся куча зерна была собрана в фуру, стали собирать с чёрного льда оставшиеся отдельные зёрна.

Кожа на грязных от земли, льда и зерна руках давно саднила и была стёрта в кровь.

Но они вычистили всё обледеневшее место аварии до последнего жёлто-коричневого зёрнышка.

На дороге и её обочине не осталось ни следа недавней катастрофы.

Напрочь уставшие женщины, подгоняемые страхом быть застигнутыми, не стали задерживаться. Хотя всем троим очень хотелось сесть и в изнеможении дать волю слезам, разрыдаться от бессилья и осознания того, чтО именно им пришлось преодолеть и какой опасности избежать, исправить – ценой неимоверных усилий.

Обе Марии и Нина по-прежнему очень спешили. Дорога предстояла ещё очень долгая и трудная – в этом они уже убедились. Преодолеть им предстояло ещё немало километров. И, как знать, каких и не завалится ли лошадь ещё раз. А потом вернуться домой – уже в темноте.

Руки были чёрными, сбитыми и кровоточили. Но женщины успокоились, они развязали, повыворачивали и вытряхнули свои юбки, надели их и, мокрые от пота, обессиленные, уселись на края фуры. Нина взяла в руки обжигающе-холодные даже через рукавицы вожжи и дёрнула. Застоявшаяся и отдохнувшая лошадь потихоньку с опаской пошла вперёд – ей надоело ждать. Она по-прежнему осторожно и медленно переставляла копыта по обледенелой стерне.

Через несколько часов они, вымотанные и настрадавшиеся, одолели весь путь, приехали в заготовительный пункт и сдали зерно. Перекусили – с собой у них было по ломтю хлеба и по паре варёных картофелин, завязанных в узелки.

Ехать обратно в темную ночь ни у кого не было сил.

Возле заготовительного пункта стояло несколько таких же фур с такими же измученными колхозницами. Женщины решили поспать и ехать утром.

– Вы смотрите, – подсказали им колхозницы с соседней фуры, – как бы у вас ночью лошадь не увели! Мы свою по очереди караулить будем!

Угроза была общей, а потому пришлось установить дежурство и не спать, вслушиваясь в тишину и вглядываясь в темноту, пока остальные могли ненадолго закрыть глаза и отдохнуть.

На рассвете женщины налегке отправились обратно – всё той же обледенелой дорогой. Они спешили поскорее вернуться домой – к детям.

____________
* Деревню Люблино также называли Любимкой.


«Комментарии к частным беседам». – Рига, 2022.