Баллада о вечных гладиаторах

               
          
 
                1.


     Наблюдая, как хулиганы избивают мальчишку, а мальчишка бьет палкой собаку, как собака задирает кошку, а кошка хватает птичку, как птичка проглатывает жука, и только жук мирно поедает листок, –
     да, в который раз став свидетелем того, что в природе, несмотря на ее первобытную красоту и образцовую для нас, людей, гармонию, нет по сути ничего кроме борьбы за выживание, –
     причем воистину борьбы не на жизнь, а на смерть, да еще продолжающейся ровно столько, сколько отпущено жизни тому или иному живому существу, –
     итак, засвидетельствовав в который раз сей вечно повторяющийся спектакль, мы поневоле вспоминаем о главной заповеди Будды, гласящей, что именно страдание и смерть, поистине безраздельно царящие на земле, призваны вызвать инстинктивное и безграничное сочувствие в человеческом сердце.

 
                2.   


                Испытывая чувство удивленья,
                где только состраданье быть должно,
                мы выбираем втайне путь растленья,
                и к истине придти нам не дано.

                Неотразима зрительская участь,
                и слишком много зрелищ дарит мир,
                так что даже порядочно соскучась,
                не можем мы покинуть этот пир.

                Но и красиво даже умирая :
                посреди лучших женщин и друзей,
                смеясь над адом, не желая рая,
                бокал подняв – пусть в шутку – за  людей,

                мы сквозь всю эту славную браваду
                не сможем от себя ту правду скрыть,
                что роль играть по высшему разряду
                еще не значит в высшем смысле – быть.

                А быть – и значит чувство состраданья
                любому удивленью предпочесть,
                хоть рушится так остов мирозданья,
                и жизнь как будто больше в нем не есть.


                3.


     Однако сочувствие, далее, по мысли создателя буддизма, должно пробудить в нормальном человеке столь же беспредельную любящую доброту, –
     ну, а вот дальше нее в нравственном отношении идти уже, собственно, некуда : здесь предел и воплощение идеала, –
     и тем не менее, несмотря на внутреннюю красоту буддийского учения, не знающую аналога, нам приходится – и прежде всего на собственном опыте – отмечать, что игра жизни и смерти именно в природе, где кроме нее на самом деле ничего больше нет, и вправду в человеческом сердце вызывает поначалу безусловное сочувствие, –
     но дальше это чувство, как иная река, раздваивается : и один ток сочувствия – географически находящийся в азиатских регионах – движется ко всеобъемлющей будийской любящей доброте, а другой его ток – протекающий через психику всего прочего человечества – впадает (так река впадает в море) в общее, громадное и неопределенное ощущение некоторого непостижимого и, я бы сказал, величественного недоумения от происходящего на земле и, в частности, в природе, –
     а вот от этого недоумения до некоторого благородного удивления – ведь как-никак перед нами нерукотворный Ход Вещей! – поистине один шаг, –
     и еще меньший шаг отделяет удивление от восхищения, –
     ну, а вот когда восхищение поселилось в нашем сердце : восхищение отныне неустранимое, восхищение, глубоко родственное восхищению перед искусством, и восхищение, готовое быть куплено ценой любых страданий, –
     да, вот тогда уже мы точно оказываемся в магическом круговороте рождений и смертей, выхода из которого для нас больше нет.
 

                4.


            В тот незаметный момент, когда, видя вечную сцену,
            как человек или зверь покидают в страданиях жизнь,
            мы же, сочувствуя им, удивляемся втайне природе –
            ведь для нее жизнь и смерть только фишки в великой игре –
            и за природою вслед, восхищаясь все больше и больше –
            вплоть до восторга в душе – как загадочно создан наш мир –
            меньше и меньше хотим состраданью вполне отдаваться, –
            разве что горе вдруг к нам или к нашим пристало родным, –
            да, в этот самый момент мы божественную нашу сущность
            раз навсегда предаем. Выбрав зрителей славную роль –
            жадны до зрелищ они – отказавшись от тонких энергий, –
            грубые им предпочтя, что житейскую ткут нашу жизнь, – 
            будем должны иногда – по законам нам милого мира –
            встать и покинуть скамью. И в ареночный круг снизойти.
            Дальше, доспехи надев – это ныне душевные свойства, –
            миру всему показать, но и цезарю : богу читай,
            как мы умеем страдать. И, конечно, в последнем пределе :
            можем ли мы умереть, когда час наш последний пробьет, – 
            так, чтоб довольными все наши зрители смертью остались :
            вот самый важный вопрос, лишь его нам и нужно решать.
 

                5.


     Да, наше лицезрение окружающего мира, как ни крути, напоминает созерцательно-восторженное наблюдение жестоких римских зрелищ, то есть до тех пор, пока с нами не произошло большого или малого несчастья, мы, хотим того или не хотим, являемся зрителями – иногда явными, иногда тайными, но зрителями – чужих страданий, –
     и они нам не то что бы доставляют удовольствие, но без них, действительно, жизнь становится вдруг невыносимо скучной, – 
     когда же страданья касаются нас самих, мы с верхних скамей сходим на арену, из зрителя превращаясь в гладиатора, –
     и тогда уже другие наблюдают за нашими страданьями, –
     но само разделение людей на зрителей и гладиаторов в западном мире остается, –
     и понятно, что рано или поздно и особенно на фоне той самой великолепной буддийской любящей доброты, к которой мы, можно сказать, случайно прикоснулись, нам будет в глубине души немного стыдно за это наше гладиаторское отношение к миру, –
     но все-таки никогда уже отныне нам не удастся подняться над философией бесцельной и бессмысленной игры как первого и последнего слова о мирозданиии.