Однажды в Австро - Венгерской империи

     Минут за пять до назначенного рандеву я подошел к окну пастуховского кабинета и увидел, как Барон лихо выметнул свое поджарое тело из крытого чортовой кожей фиакра, замешкался, уговаривая прячущегося в кибитке приятеля, а затем, схватив его за руку, выволок и потащил к парадному подъезду редакции. Я знал, что приведет он Балдоха, беглого каторжника, хитрованца, обладающего, по словам Барона, ценной информацией, вполне способной произвести сенсацию. Не сказать, что Барон был враль, но его раздутое тщеславие играло иногда злые шуточки, хотя на то и репортер, чтобы проверять слухи. Оглянувшись, с удовлетворением отметил привычную чистоту, прямо - таки вылизанность кабинета Пастухова, строг и требователен Губон Ионыч, не зазря платит золотом уборщикам и швейцарам, а самолюбию Барона, уверен, лестно будет оказаться в обители миллионщика и воротилы всей Масквы с окраинами, глядишь, и сэкономлю синенькую, тем паче, что должен мне мельничный ухарь без малого три червонца. Чу, шаги !
    - Вот, Владимлексеич, - глотал слова Барон, впуская пинком Балдоха, улетевшего к громаде пастуховского стола, - заставь дурака Богу молиться, он тебе не только лоб расшибет, он все нервы измотает. Оголтелый ! - взвизгнул мой информатор, изумленно оглядываясь. - Ну богачество, - восхитился он, ковыряя пальцем хрустальную полусферу голландских ходиков, каждый год вызванивающих  " Що не вмэрла ", - ну красота, живут же люди.
    - Одни мы, - мрачно сказал Балдох, припадая на хромую ногу, но уверенно продвигаясь к гостевому креслу, своей ярко - зеленой плюшевой обивкой сманившего не одного посетителя, - как х...й на блюде.
    Я уселся на пастуховское место, небрежно отодвинув малахитовую пепельницу, закурил, широким жестом предлагая коробку папирос гостям. Барон отрицательно мотнул головой, а вот каторжный зацапал сразу пригоршню курева, распихал по карманам, лыбится.
    - Ну, - доставая из кармана жилетки синенькую, начал я, стараясь выглядеть внушительно, - чево там у вас ?
    Барон сел на краешек стола, глядя на Балдоха, вертящего головой. Такой может и обнести. Хотя хрен вот ему, Губон Ионыч также и на охрану не скупится, у него натурально частная маленькая армия верных людей, даже амбалы и уховерты время от времени выполняют поручения Пастухова, деньги не пахнут, а замолвленное генерал - губернатору при случае словечко отвело от петли не одного человечка, вся столица полнилась россказнями о могуществе нашего редактора, сумевшего вытянуть с бессрочной каторги чахоточного поляка, как его, Стружинского, что ли.
    - Вот ты про Черняева писал, - откашлялся Балдох, нагло рассматривая меня светлыми глазами, - про ордена и войну, про Мишку - купца, про всякое такое, а о родном брате Фогабала смолчал. Отчего так ?
    Я и не знал, что у Фогабала был или есть брат, так и разъяснил жуликам, начиная скучать за этим кажущимся бестолковым разговором. Какое дело, в конце концов, оборванцам до редакционной политики ? Ничего, всучу синенькую, хватит с них, все одно пропьют.
    - Брат его, - отшвырнул брезгливо ассигнацию каторжный, - из чуркинских был.
    Замолчал, смотрит. Я подобрался, как гончая, что тут же заметили гости. Переглянулись и захихикали, раскачиваясь китайскими болванчиками.
    - Два червонца, - показал на пальцах Барон, раскачивая ногой, - как с куста, барин. Иначе никак.
    Ладно, думаю, мне Пастухов лимит в полтинник установил, тридцатку сам прокучу у Тестова. Даю два червонца Балдоху, тот протягивает один приятелю, свой засовывает в опорок. Встает и уже от дверей быстро рассказывает свою историю, так и не пошедшую в тираж, зарубил Губон Ионыч, разумно пеняя на узкую специализацию и приводя тысячи примеров большой разницы между нами и американским гангстеризмом. Ладно. В общем, поведал мне Балдох, как сразу после начала последней русско - турецкой войны посетил брат Фогабала, тоже Фогабал, только младший, некое мероприятие, случившееся в Вене, на нейтральной территории, козырнул умным словом каторжный, удивив меня, организованное польскими ворами. Оказывается, именно тогда и было принято среди преступного мира Восточной Европы судьбоносное решение, навсегда установившее незыблемые правила и крепко - накрепко разграничив человека и суку.
     Вечером, у Тестова, постепенно нарезаясь пенной романеей, я все думал о словах Балдоха, а под поросенка с хреном решил, что правы наши каторжники, ведь иначе сложно было бы отличить человека от выглядящего как человек упыря. Вот тебе весь закон, все люди.