Ахиллесова пята - 4

 - Алло, Эдуард  Борисович?

  - Да, Ирина, это я.

Надо же?  Узнал и не удивился! Будто вчера расстались, да по-хорошему.
 
  - Здравствуйте.  Рада  слышать. Вы мне очень нужны, просто необходимы.
 
  - В прямом смысле? Не шутишь? Если бы не твое «вы»  был бы рад. А так – опять дистанция?  Ты сама приедешь?

  - Да, конечно. У Маяковского?

  - Не забыла? Жду в семь вечера.

  - Спасибо.
 
   Наша будущая встреча, как  и в былые времена,  спровоцировала  мой персональный  мозговой   бунт.  Единственная  причина   тому  –  шкала земного времени.  Он был  вдвое старше моей мамы.  Дальше начинались только плюсы, главным из которых я считала его нежное и заботливое отношение ко мне.  Эдуард Борисович прощал мне все, что бы я ни вытворяла.  Это качество, которым не обладали застрявшие в подростках инфантильные  сверстники,  подкупило  сразу. Женщины очень ценят  трепетное отношение к себе. Любить за любовь – сегодня не современно, не модно, а зря.
 
   Прошло уже четыре года с момента нашего странного  разрыва.  Я в одиночестве пыталась освободиться от  внутренних противоречий по  поводу   замороженных отношений. Правда, в мои раздумья иногда вклинивалась  Илона, нежно называя меня «непрактичной балдой». Она  недвусмысленно намекала на то, что чем меньше мозг, тем неустойчивее и медленнее работают нейронные связи,  именно поэтому я не способна  всесторонне охватить,  рассмотреть и оценить  самый большой  подарок, посланный мне свыше. Уж она бы его точно не упустила! Я верила в то, что ее мозг был куда больше моего. И готова была передать все свои полномочия.  Но мешала одна загвоздка: Синельникову моя подруга не нравилась ни с какой стороны.
 
   Боялась ли я сегодня любимого танца на граблях?  Очень. Хотела ли  снова вязнуть в отношениях, у которых нет будущего и  окончательно  переселиться во времена  хронических  переживаний?   Нет.  Еще меня  не отпускала мысль, что выслушав просьбу об операции Арсеньева, Эдуард Борисович может  отказать по вполне прозаической  причине.  Очередь к нему  была расписана на  долгие месяцы вперед. Как тогда я посмотрю в глаза Клавдии Ивановне?  Чем помогу Михаилу? Что скажу лечащим врачам маленькой районной больницы, которые переживают за жизнь Арсеньева, словно он им родной человек?

   Попытка подключить маму и открыть второй фронт для доступа к Синельникову, казалась мне сомнительной.  Мама служила обычным педиатром в детской поликлинике. Ее дорога к нейрохирургу такого уровня  будет длиннее, чем моя.  И, возможно, вообще  не даст результата. Так что  уйти от мучительного  свидания, перекинув на нее  всю ответственность за Мишину жизнь,  однозначно  не  порядочно и по-детски.
 
   Я медленно шла по улице  Горького и думала, как лучше попросить Эдуарда Борисовича, чтобы он не отказал.  Люди его типа не ведутся на фальшивое: «Пожалейте нас, мы  не местные…». Они и сюсюканью дамскому не верят. И вообще, придумывать  эмоциональные  «охи» и «ахи»  мне было стыдно. Он заслуживал откровенности, а не манипуляции. Значит,  нужно говорить просто,  без  лукавства, как говорится, выступить  с открытым забралом.  Остановившись на самом простом решении, я  зашла в кафе перекусить.  Уже в те юные годы  пристрастие к эклерам помогало мне  справляться с любым стрессом. С возрастом лишние килограммы, несомненно,  отомстят за дурную привычку.  Кофе с молоком и пирожное  понизили градус нервозности, и, спустя полчаса,  я  смело зашагала к переходу возле метро.

   Он ждал, спокойно прогуливаясь «у  ног  Маяковского». Руки, сложенные за спиной  «в замок»  распрямляли слегка сутулые плечи,  придавая его осанке моложавость стареющего «денди».  Как всегда, на нем  идеально сидел темно-синий  костюм, густая, темная шевелюра с зачесом назад выдавала недавнее посещение салона-парикмахерской, ястребиный нос над слегка оттопыренной нижней губой, на мой взгляд, был крупноват,  но не мешал общему впечатлению, потому что тон всему задавали глаза. В них отражалась душа:  мудрая, добрая, светлая.   Врачи – особый вид  среди особей человеческих.  А он был не просто врач, а  лучший из них.
 
   Увидев меня, переходившую улицу Горького, Синельников  приветливо улыбнулся, не засуетился, как это сделали  бы мои сверстники, а спокойно дождался пока я подошла.
 
   - Здравствуйте Эдуард  Борисович, - мне показалось, что я не  до конца справилась с волнением в голосе.
 
   - Все-таки настойчиво «выкаешь»?  Ну, здравствуй, девочка. Ты повзрослела. Уже не такая улыбчивая барышня, какой  была  четыре года назад. Но все равно  - прехорошенькая.
 
   Он рассматривал меня с явным удовольствием,  игриво молодея на глазах. Только этого мне не хватало!

   - Что, Иришка, все еще любишь смотреть на небо и угадывать, на что похожи пролетающие мимо облака?

Я открыла  рот, чтобы съязвить по поводу возрастного романтизма, но вовремя остановилась. Такое уже было однажды, и  тогда  он  попросил, чтобы я не делала из своего возраста профессии.
 
   - Ко мне? Или сначала погуляем?  Ты ужинала?

   - Я только что из кафе. Не беспокойтесь. Как ваши дела?  Как работа? – решила я перехватить инициативу.

Он отреагировал мгновенно:

   - Дюймовочка  теперь  интервьюер?
 
Пикировки следовало прекратить немедленно, потому что такой тон беседы мог закончить ее,  раньше, чем я дойду до главного.   Нужно  быстрее  приступать к тому, с чем пришла.

   - Эдуард Борисович, мы обязательно поужинаем вместе, погуляем, сходим в театр, но только после того, как я расскажу вам первопричину нашей встречи. Она не только в том, чтобы получить удовольствие от общения друг с другом, хотя и это  планировалось.  Я пришла просить о помощи. И больше всего на свете я боюсь вашего отказа.
 
Он  внимательно  смотрел мне в лицо, пытаясь понять,  с чем на этот раз   пришла к нему  его ветреная  Дюймовочка.  Я в деталях и подробностях рассказала о Мише, о том, что случилось  при обвале, и что сказал хирург местной больницы. Вытащила папку с документами. Но он властным жестом остановил меня.
 
   - Мы что, здесь у памятника будем историю болезни изучать? Пойдем.

   Возле кинотеатра «Москва», сразу за аркой, с правой стороны к тротуару сиротливо  прижимался темно-зеленый «жигуленок».  Я  улыбнулась,  узнав старого знакомого. Эта лошадка   возила нас в свое время даже за город за земляникой и никогда не подводила.  На заднем сидении лежал большой букет из оранжевых роз.
 
   - Это тебе, - сказал он лаконично.

Мы сели в машину. Синельников  взял из моих рук папку с документами и принялся внимательно, как следователь, изучать  каждую страничку.
 
   Я сидела рядом молча и смотрела на  редких прохожих, которые шли  по тротуару,  каждый по своим делам.     Они знать не знали, что   на   далеком Урале, в  маленькой районной больнице мог в любую минуту умереть замечательный горный инженер Михаил Арсеньев. И что от  заслуженного и  известного на всю страну человека, Лауреата Государственной премии СССР,  рядом с которым я сидела тихо, как мышка, может быть,  полностью  зависела его жизнь.

   Эдуард Борисович закрыл последнюю страничку. Вернул мне папку с документами.

   - Ну, что? Поехали?

   - Далеко?

Я   поняла, что он уже знает ответ на вопрос, с которым я к нему обратилась.  Но не решилась спрашивать, чтобы не навредить ситуации.  Пусть ведет он, а я пойду следом,  ни одним дыханием не разрушив  надежды  на операцию.

   - Знаешь,  я решил -  мы поедем ко мне.
 
   - А маму не побеспокоим?

Он  включил зажигание, машина  мягко двинулась по улице. Да, как и четыре года назад, он очень плавно отпускал сцепление…
 
   - Мама умерла… - Ответил мне Синельников не сразу.

Да что же это такое?  Как же так?

   - Прости меня, пожалуйста. Прости. Мне очень жаль.
 
   - Мне тоже.
 
Ну, вот. Я перешла на «ты».  И случилось это инстинктивно. К его маме я всегда  относилась очень тепло.
 
   Всю дорогу мы молчали.  Наконец,    подъехали к  Брюсову переулку, завернули во двор и остановились у подъезда. Выйдя из машины, он достал цветы, молча  отдал мне  букет и забрал из багажника  бумажный  пакет с продуктами.
 
   В огромной, когда-то уютной  квартире поселились сумерки. Плотные рыже-терракотовые шторы, напоминающие цветом подаренные мне  розы, были плотно сомкнуты.  Создавалось впечатление, что в этом доме  и живут, и не живут. Вроде бы все было убрано,  расставлено по местам, но  во всем  этом тщательном   убранстве не  ощущалось человеческого тепла.  Так, порой,  бывает в музее, где выставлены экспонаты  из прошлого никак не вписывающиеся в сегодняшний день.  Дверь в комнату мамы была приоткрыта.  И я узнала пеструю подушку-клумбу, которой она накрывала телефон, когда  Эдинька ложился спать.  Мы прошли в гостиную, так  поразившую меня   когда-то великолепным, огромным, как в кино,  камином. Теперь же он выглядел как-то уныло и  бесхозно,   потеряв  прежний лоск  и  огненное живое величие. К нему давно никто не обращался в поисках тепла и уюта. Отчего он превратился в вещь, унывающую от  ненужности.   Под стать  камину  пылились    зачехленные кресла  и диван.  Я заметила в углу, преданный забвению, серебряный сервировочный столик на колесиках, именно на нем мне когда-то привезла  свои фирменные котлеты  Ада Рудольфовна.
 
   Моя душа, крепившаяся долгое время,  заплакала. Ушла из мира женщина, которая своим сердцем оживляла  это дом. И он не хотел жить без нее, а как-то    потихоньку  умирал следом.
   
   Эдуард Борисович  молча смотрел на меня, прочитав, как и в прежние времена, чувства и мысли своей Дюймовочки.  Он  устало опустился в широкое  кресло,   в одно мгновение превратившись  в такой же  экспонат из прошлого, как  и все, что его окружало. И мне  остро захотелось тут же, сию минуту,  обнять его, отогреть и  увести в  реальную жизнь  из  этого вынужденного заточения.   Красивый, нужный,  известнейший человек в стране поражал своей  абсолютной заброшенностью и какой-то мальчишеской детской  неприкаянностью. Он больше не дружил с тем домом, куда приходил только ночевать.  Он был один полностью, абсолютно, без обжалования.

    Я  смертельно боялась этой темы -   личной ахиллесовой пяты Ирины Городецкой.  Ко мне в  жизнь заглядывали только такие мужчины. Совсем девочка с комплексом вселенской матери, я жалела людей  так глубоко и сильно, что ошибочно  считала  это чувство любовью.
 
   Синельников  прервал затянувшееся молчание:

   - Посмотри,  Иришка, что там  для нас  приготовили.
 
Я была ему очень благодарна за то, что он отправил меня на кухню. Иначе бы я разрыдалась прямо у него на глазах. Великий во всем. Он чувствовал людей, как никто.
 
   На плите  в кухне стояла крошечная кастрюлька со щами из осеннего щавеля, и (о чудо!) рыбные котлеты.  В вашу честь,  Ада Рудольфовна!

   Минут через пять, когда  я  отыскала тарелки для сервировки,  он  пришел  в кухню.  Обнял  за плечи и потерся выбритой  щекой о мою шею. Знакомый запах туалетной воды «Арамис». Я съежилась.  Синельников  вздохнул и сделал шаг назад.
 
   - Хочешь, я приготовлю салат к котлетам?

   - Салат, наверняка, в холодильнике. Сейчас посмотрю. У меня кашеварит  соседка и убирает здесь все тоже она. Ты ничего не будешь делать. Только на стол накрой.
 
   Зазвонил телефон. Мне показалось, что по дому разлилось эхо.  Эдуард Борисович вышел в кабинет.
 
   После ужина мы вдвоем  поместились в одном обширном  кресле. Его любимый  Джо Кокер, когда-то неизменно сопровождавший наши встречи, как и прежде, пел  свои блюзы. Все, как в былые дни, но уже без  тепла и редкой гостеприимной  атмосферы, которые создавались  руками и сердцем покойной Ады Рудольфовны.

   - У тебя волосы по-прежнему  свежескошенной  травой   пахнут.  Ирка, сколько еще будешь меня мучить? Останься, наконец.  Здесь так тошно одному.
 
У меня похолодело внутри. А чего я, собственно, ожидала? Моя тема  каждый раз  выползала на поверхность  и рушила  жизнь самым предательским  образом. Судьба отыскивала для меня только тех, кто нуждался в  тотальной заботе и внимании. И каждый раз это были какие-то эксклюзивные варианты. Меня пугало и  одновременно подкупало то, что Эдуард Борисович, такой взрослый,  опытный и  сильный не боялся выглядеть в моих глазах  уставшим от одиночества. Он не играл сплин, не рисовался, не старался обаять.  Просто   раскрывался до донышка.  И душа  на это откликалась.  А вот  моя холодная голова, в которой навсегда поселился  внутренний опытный аналитик-редактор с отвратительным характером,  сопротивлялась  и продолжала  изучать по списку все «за» и «против».  Мама - мама, что за мозг?  С ним бы в разведчики…
 
   Он нежно провел по моей щеке чуткими пальцами. В районе солнечного сплетения кто-то сжал ладонь в кулак.  Редактор в голове просигналил: «Опасность»!  Я резко  встала и отошла к камину.

   - Не могу на тебя давить, девочка. Жизнь прожил, чтобы это понять. Львы мотыльками не питаются. Да и обломался я на эмансипации.  А ты пока от нее в трансе. Все хотят независимости.  А получают человеческую неполноценность. Все хотят любви. А сами любить  боятся.  Я совсем недавно понял, что только  тепло любви может выстроить человека. А без нее мы так – цивилизационный фейк.
 
Раньше  он не говорил со мной  на подобные "серьезные" темы.  Между нами была пропасть в сорок лет, и мы оба это осознавали.  Меня, как всякого «крутого» специалиста от журналистики,  напрягала доминантная активность мужчин. Я, конечно,  пыталась этого  не демонстрировать.  Себе дороже. Но  он, мудрый и взрослый,   разглядел и эту мою загогулину. И ни разу не посмел «против шерсти». Следовало поддержать интеллектуально–психологический стиль беседы. Хочет о любви? Будет ему любовь!

   - Мне мама не так давно сказала, что в одной мудрой книге написано: «В связи с умножением беззаконий, в сердцах  людей охладеет любовь». Как ты думаешь, о каком беззаконии идет речь?

   - Беззаконие? – Он ответил почти сразу, -   если не усложнять и не углубляться, то все в этой жизни вырастает либо из любви, либо из ее отсутствия. Права твоя мама. Когда люди начинают  поглощать друг друга и в прямом и в переносном смысле слова, о какой любви может идти речь?  Я не удивлюсь, если  эгоизм, как болезнь, станет основным фундаментом  единой мировой религии. И это начало конца. Люди  дичают. Но попробуй им это сказать сегодня  -  закидают камнями.
 
   - Ты довольно прагматично относишься к жизни.

   - Ирка, я  - хирург, всю свою жизнь кромсаю  людей. Знаю их  снаружи и изнутри. Особого романтизма не питаю, потому как насмотрелся всего по горло. Но каждый раз, когда от меня хоть что-то зависит, стараюсь делать по максимуму. Почему? А просто не могу по-другому. Иногда и бросил бы все, а не могу.  Во время операции знаю и  понимаю, что спасаю преступника, убийцу, маньяка, а не могу не спасать. Любовь ли это? Вряд ли. Это чувство долга, обязательство служить. Каждый раз, как в атаку.
 
Немного помолчал, а потом добавил:

   - Ладно, будем считать, что договорились. Вези своего Михаила. Я готов его оперировать. Шанс  -  фифти-фифти.   Но вези быстрее.  А потом ты решишь – нужен тебе старый пират от медицины или нет. Только знаешь, благодарность с любовью не путай. Разбирайся. Но не долго. Не мальчишка я  – ждать.  Решишься, а тут -  похороны.
 
И я успокоилась. Как-то сразу. Он, как и в первый раз, оставлял решение за мной. Не давил, не ставил ультиматумов. Просто смотрел в глаза чуть обреченно. Я тогда не понимала  – почему.
 
   - У меня  к тебе одна просьба – останься сегодня. Просто так. Если сможешь.

И я осталась, проспав ночь на зачехленном диване. Когда утром  открыла глаза, он,  все в той же позе  и в той же одежде сидел в кресле и смотрел на меня.

   - Я люблю тебя, девочка. Доброе утро.



  Продолжение следует...