ВАНЯ

ВАНЯ.
Мы много лет не виделись с Иваном. Его сестра рассказала о том что, Ваня расстался с первой женой, и снова женился, привез жену с Боровичей, где рядом трудился в поле с солдатами. Ваня был другом моих братьев. Он часто бывал у нас дома и очень любил меня, как сестренку, как любили меня мои братья.  Окончив Военное  училище, он служил военным топографом.

Мой папа очень сетовал, горевал о Ване, о его чудной болезни. Годы шли, и  о его болезни слышала я от его сестры Тони, от папы.
Однажды летом, в дороге,  возвращаясь от родителей в Петербург, я обратила внимание на молодого мужчину, необычного вида, больного. Он плохо владел собой: руки его не слушались, глаза слегка косили, речь была невнятна, походка шаткая, а иногда прыгающая. Я наблюдала за ним на остановках автобуса. И вдруг с ужасом стала узнавать в его чертах Ивана…   Вспомнила о его болезни…

Я была настолько потрясена, что сразу не смогла к нему подойти.
Наконец, я обратилась к нему: «Простите, Вы не Иван?»
«Да, а откуда Вы меня знаете?»
«Я Света, не узнаешь?»
«Светочка, родная! Как же! Как же! А ты меня сразу узнала?»
«Нет!  А потом сомневалась»…
«Как, ты не сразу подошла?»- с обидой, с изумлением спросил он.
«Да, не сразу, но я тебе и говорю, что сомневалась»-  простодушно ответила я, не успев придумать что-нибудь более мягкое, расплывчатое…
«Я настолько изменился?»
«Не спрашивай меня, Ваня, мне так грустно».
«Да, я болен…  А в глаза бросается здорово? Посторонним неприятно на меня смотреть?»
«Давай вместе сядем, поговорим».
«С удовольствием!»

И когда начался разговор, я, наконец, начала узнавать характерные его черты. Он был великим юмористом, и на этом держался всегда, как, впрочем, и его сестра. Они остались одни после войны, жили у тети, которая получала пенсию 16 рублей. Был у них огород, куры. Вот и все на что жили они, глотая слезы и смеясь…
«Все у нас хорошо! Ну, все хорошо!» - только и говорила и говорит Тоня, его сестра, улыбаясь, подтверждая слова особым властным движением руки.
Я помню бедную избушку, склонившуюся к земле, совершенно скудную обстановку деревенского дома. Тетушка не была готова к такой большой семье, и не очень печалилась о невзгодах. А брат с сестрой веселили друг друга.
Собственно в те пятидесятые, шестидесятые годы редко у кого в  деревне, в Карелии в доме был достаток. И мы не очень отличались от них. Но о нас заботились родители, которые всегда были рядом. А они были сиротами…  И мне всегда было жаль их, всегда.

Ваня разговорился. Мышление его не пострадало, несмотря на невнятную речь.
«Как ты заболел?»
«Была зима, 40 градусов. Я заболел гриппом, а тут срочно вызывают в поле, к солдатам, неприятность у них случилась. Я туда. Все хуже мне, все хуже.  И вдруг телеграмма: в Москву в академию ехать, последние экзамены сдавать. Света, понимаешь, последние, и я – подполковник. Как в поезд сел помню, как снимали в Москве с поезда на носилки – не помню. Рассеянный склероз!»

Он долго рассказывал о себе, о своей семье, о сыне…
«Это, Света, мне за то, что женщин я любил без меры, всех любил, и они меня любили».
«Да как же можно было тебя не любить, красивого, умного»…
«А теперь я кто? Я стыжусь себя, стараюсь дома не надоедать. В Карелию езжу часто, до смерти люблю свою деревню.  У сестры сын женился, дом новый построили, но вижу, неприятен я им, и я понимаю, не сержусь. Но я  разум не потерял, не потерял!»
«Успокойся, не волнуйся ты так»,

«Больше тебе скажу, дома, в Ломоносове в двухкомнатной квартире редко бываю, все больше на заливе, на заливе. Там у меня домик, огород, лодочка. Я рыбачу на заливе, такая красота, покой. Затем уху сварю. Со своего огородика картошка, лучок. Оставлю немного денег с пенсии на хлеб, все остальное, жене. Вижу, недовольна, мало. Ну, все, я инвалид, больше мне не заработать! А зимой приходится на квартиру перебираться, месяца на два, на три, когда уж очень холодно. Я ей прямо сказал, приводи мужчин сюда, если иначе не можешь, я буду из дома выходить…  Все не так, все плохо у меня дома, все плохо…»

Я уже не помню, какими шутками украшал свой рассказ Ваня, но были они яркими, сочными, и мы хохотали с ним. Но в моей памяти остались только эти отчаянные слова…
И вновь надолго развела нас жизнь. Сестра его однажды с ужасом поведала мне о том, что Ваня в сумасшедшем доме. Но иногда его выписывали, и он бывал дома. Однажды его привезли в Карелию к Тоне, сестре, затем, чтобы она ухаживали за ним, ибо был он уже не способен самостоятельно передвигаться. Тоня с сыном были очень внимательны к нему, добросовестно исполняли свой долг. Тоня просила лишь об одном, перевести его пенсию в деревню. Но Ира, супруга его, отказала Тоне в этом. Она получала его деньги, а ухаживали за ним родственники. В деревне нет никакой работы для молодых. Семья Тони жила и живет своим трудом, натуральным хозяйством. Сын косит, заготовляя корм для коровы, ловит рыбу, охотится. В лесу собирают они грибы и ягоды. Содержат большой огород. В семье трое детей. Тонина пенсия идет на хлеб. Финны часто приезжают в деревню, привозят им одежду, обувь. А деньги были нужны на лекарства Ване, на его обслуживание. И Тоня долго надеялась на то, что Ира одумается, но этого не случилось. К Ване приехал сын, и решено было увезти его снова в Петербург. И ни одна живая душа не имеет права осудить Тоню, ибо наша беда, что мы живем в государстве, которое не заботится об инвалидах в должной мере, предполагая, видимо, что и сами они уйдут, без их помощи, туда, где им и место. Что нет возможности, трудно содержать их дома, что вынуждены они влачить свое горькое существование в интернатах, неухоженных больницах, домах инвалидов…  Смею писать об этом! Мой отец остался без ноги в 23 года, на войне, под Брянском. И уверяю вас, он не был счастлив, ибо большего ожидал от властей. Он умер у мамы на руках, и только ее заслуга в том, что умер он дома, и наша, детей, тоже. От Государства он даже благоустроенной квартиры не дождался, впрочем не просил ревностно, не надеясь, тихо обижаясь… Со сменой вывески ничего не изменилось, напротив, ухудшилось положение инвалидов!
Простите за резкость суждений. Не только мои это мысли. Так думает народ, не быдло, как знаю, называют нас, а народ, ибо Он и есть основное составляющее государства.
Итак, за Ваней приехал его сын, который уже несколько лет отслужил на Новой земле в офицерском чине. Они позвонили мне в Петербург, и мы встретили их на автовокзале на машине, чтобы затем довести до Ломоносова домой.

 Ване было уже за пятьдесят. Он выглядел прискорбно…  Правая нога его не гнулась в колене, руки полностью не разгибались, и быстрые, некрасивые движения их вызывали к себе внимание. Лицо вытянулось и было неузнаваемо. Глаза его выражали радость, и он улыбался беззубой улыбкой, счастливый от того, что побывал в Карелии, что рядом сын, что  видит меня… 
Он рассказал о том, что более семи лет был в психиатрической больнице, на отделении, на общих основаниях.
«Я старался, оставаться человекам.   Там очень трудно, но я старался. В мыслях своих жил иной, полноценной жизнью. Как будто я не там, а дома, или в Карелии, или с солдатами в поле, или на заливе, или в Питере, в музее, в храме… Возвращение в этот ужас было всегда болезненным, но я крепился. По утрам делал зарядку до тех пор, пока меня не стали бить больные. Все зубы выбили. Затем был вынужден не только молчать, но и не шевелиться. В результате, нога не двигается, руки не слушаются. Голодал там я».

«Но почему психиатрия?»
«Моя жена доктор. Они с подружкой-психиатром решили избавиться от меня раз и навсегда. Все, что нужно оформили и туда. Жена – опекун мой. Но Господь ее тем же самым, по тому же месту: сама она теперь часто лечится в психиатрической больнице, правда в другой. Сама заболела, понимаешь ты!  Сын вернулся с Новой земли, теперь все будет хорошо!»

Мы привезли его домой, где недружелюбно встретила Ивана супруга, заплакала, с омерзением отворачиваясь от него.
А он протягивал к ней умоляюще некрасивые, скрюченные руки свои и просил: «Ира, Ира, не плачь! Теперь наша жизнь должна наладиться».
На следующий день его увезли в районную больницу на отделение неврологии.

 Я навестила его там. Он надеялся, что здесь его подлечат, был рад, верил, что более ужасов не будет. Но через две недели его выписали домой, и вскоре перевезли в Гатчину в больницу имени Кащенко, где он и лежал ранее столько лет.

Не могу описать, мои дорогие читатели, что я испытывала при встречах с ним, там, в больнице, как плакала, покинув его, как молилась в домовой церкви дворца Великого князя Павла Петровича в Гатчине (который реставрировался в те годы),  и куда всегда  заходила я после Вани, иначе трудно было доехать до дома на электричке . Каждый раз, направляясь к нему, я настраивала себя, как будто бы на бой, потому что это было настоящим потрясением, после которого чувствовалось полное опустошение. И только одно поддерживало меня тогда, то, что радость, испытываемая Ваней при встрече со мной, давала ему маленький стимул к жизни, если ее можно токовою назвать. Каждый раз, подходя к зданию больницы, которая внешне выглядела вполне сносно, я просто-напросто боялась. Изнутри больница представляла собой ужасающее зрелище. Его вывозили ко мне в кресле, спешно приодев в чистое белье, причесав. Но он  рассказывал, что лежит на грязных простынях, постеленных на голой клеенке, без теплого белья, без теплого одеяла… Я знаю, что теперь многое изменилось в медицине, что финансирование несколько увеличилось, и надеюсь, уход за такими больными улучшился, но десять лет тому назад было именно так… 

Ваня каждый раз просил привезти ему сухариков: «Ты купи две буханки хлеба, разрежь на мелкие кусочки, подсуши и привози. Больше мне ничего не надо, не траться на сладости, деликатесы!»
«У тебя же зубов нет, как ты эти сухарики жевать будешь?»
«Положу кусочек в рот, буду смаковать, как в детстве, когда мы голодали, и вдруг появлялось у нас несколько кусочков черствого хлеба»…
Однажды, когда я навестила его во время весеннего буйства,  сказала ему: «Ваня, на улице весна!»
«Знаю. У нас окна закрашены только на две трети, и мне с кровати видны верхушки деревьев. Я вижу, что день удлиняется, снег не идет, видел дождь, а вчера начали распускаться почки»…

Я читала ему свои рассказы, стихи. Он все понимал, плакал, улыбался…   Он давал мне дельные советы, иные отрывки просил отредактировать.
Медицинские сестры просили каждый раз привозить любое белье, рубашки, носки, одноразовые лезвия. И я привозила. И немного сухариков, как он просил. Все самое вкусное, домашнее,  он съедал  при мне, умиляясь.

Я долго и шумно несколько раз разговаривала с заведующим отделением. Мы оба понимали, что Ваня нуждается в другом стационаре. Я убеждала его в том, что он достоин лучшей участи. Доктор парировал тем, что его жена-опекун, не желает,  что либо менять. Но я была настойчива, и он начал действовать. Несколько раз звонила я Ире, жене Ивана, просила ее о милосердии. Она долго тянула, и, наконец, позвонила сама, сказала, что ему  одна дорога: в интернат для таких инвалидов, бывших военнослужащих. Но там уход за ними иной.

И вот приехала я к нему в больницу в последний раз. Мне сразу сообщили, что его вскоре переведут в Петродворец, в интернат для лечения у невролога.  Меня  почему- то провели прямо в палату (видимо для острастки, за то, что много возмущалась), где Ваня лежал, словно высохший комочек на тонкой простынке, постеленной на коричневую клеенку. Когда-то розовое ветхое байковое одеяло едва прикрывало его.
Он не поверил своим глазам. Целовал икону, которую привезла я в очередной раз, ибо они терялись. Я посидела с ним тогда сколько смогла. Кругом больные ждали моего ухода. И я знала, что как только я уйду, они, несмотря на санитара, который сидел у входа на возвышении для лучшего обзора, все отберут у Вани.  Он был готов к этому, шутил, философствовал на эту тему…

Следующее свидание наше произошло уже в интернате. Ира подробно по телефону рассказала, как его найти, пожаловалась, что пенсию его теперь переводят на учреждение, где он лежит.
Здесь все было иначе. От меня ничего не просили, напротив, рассказали, как за больными ухаживают, покупают для них все, даже сладости по желанию. Ваня был сытым, обутым в новые тапочки, одет во все отглаженное. Он был чистенький, выбритый, подстриженный…   Но радости эта перемена места не принесла. Он еще больше, чем прежде мечтал о Карелии, подробно описывая в красках свои мечты, просил позвонить сестре, чтобы его забрали отсюда. Я обещала, звонила, но он уже никуда оттуда не выехал.
 
Часто навещала его там Ира, интернат был совсем рядом от их дома и труда ей это не составляло. Он не был счастлив при этих встречах, но хотя бы лакомился ухой, рыбкой. Меня он тоже просил привозить рыбу,  уху. И я привозила. О сухариках он больше не напоминал…

Помню, сидели мы с ним в коридоре, болтали, а мимо подволакивая правую ногу, и прижав неестественно правую руку к телу, шаркал мужчина лет 35-40. Он был высок, и можно было бы назвать его красивым, если бы не птоз, опущенное правое веко. Все это говорило о перенесенном инсульте. Он был несмел в движениях и так робко посмотрел на нас, что я поняла, он новичок. Что заставило его, такого молодого обитать здесь? И кто заставил? Жена, престарелые родители? А может быть, был он одинок,  не было иного выхода?

«Ваня, а сколько человек в палате?»
«Человек десять».
«Ну, и здравомыслящие? Это же не психиатрическая больница…»
«Есть и такие, что не понимают, где пол, и где потолок…»
С каждым визитом я наблюдала, что Ваня деградирует, причем стремительно…   Ранее он так мечтал о житье-бытье в Карелии, но постепенно стал забывать о своих планах. Я приносила ему и печальные вести. Он  спрашивал меня о моих братьях. Трижды, ежегодно хоронила я своих братьев, здоровых, но вдруг смертельно заболевших и скончавшихся. И каждый раз он настойчиво просил говорить правду, как будто ведал уже о трагедии, и  не удивлялся. Он мрачнел, но я просила его молиться о них, убеждая, что это  наш долг. И он молился. Он стал смиренным, молчаливым…

Однажды мы по случаю с мужем привезли его сестру в Петербург, которая остановилась у нас. Наутро мы поехали с ней к Ване.
Его везли к нам в кресле, а он, неловко облокотившись, вытянув негнущуюся правую ногу, улыбался своей беззубой, непосредственной улыбкой мне еще издали, помахивая левой рукой. На Тоню он не обратил никакого внимания. Целуя его в щеку, я прошептала ему, что это Тоня.  Он вскинулся: «Тоня, Тоня! Ты приехала?»  Они оба плакали, гладили друг друга, целовали. Говорили о пустяках, и он ни разу не спросил ее о Карелии, не просился на родину.
Я тихонечко плакала в стороне, понимала, что это их последняя безрадостная встреча, такая же безрадостная, как вся Ванина жизнь…
Она пыталась философствовать, шутить, но он  не всегда откликался, уходил иногда куда-то от нас.

Еще несколько раз бывала я у него, и напоминала медицинской сестре, в случае его смерти позвонить мне, оставляла свой телефон. Тоня хотела похоронить его в Карелии.
В последний раз, когда я навещала его, был он молчалив, не вспомнил моего имени, хотя узнал. Я не стала тревожить его воспоминаниями, лишь только читала стихи. Он плакал, целовал мою руку, молчал. Бережно спрятал икону, благоговейно к ней приникнув вначале, смотрел на меня с умилением.

Узнала я о его смерти от Тони. Он умер вскоре после моего последнего посещения, после которого я долго рыдала на улице, не в силах остановиться, успокоиться. Моя душа простилась с ним, живым, а разум еще не ведал. Его тело не выдали родственникам, так захотела Ира, похоронили в общей могиле.
Я его должница. Каюсь. Надо было чаще, чаще его навещать. Я раньше думала о том, что если бы не жила в коммунальной квартире, то могла бы ухаживать за ним дома, но мы пленники обстоятельств, в которые заключены. Я знаю наверняка, как болело и болит сердце у Тони…  Так как болит оно у меня при воспоминании о нем, о моих родителях, братьях, о которых пишу, и плачу где-нибудь на улице, где никто меня не знает, и где нет никому дела до меня, в храме, где наполняется душа моя, но не дома, дабы не беспокоить родных.  Мы все грешники, все!  И молиться  мы теперь должны, молиться. Я поминаю Ваню каждый день вместе с родителями-педагогами, которых он уважал, братьями, которых он любил, со всеми усопшими. Его заочно отпели в Соборе Пресвятой Троицы в Лавре Александра Невского, и,  по благословению священника, земельку после отпевания я отнесла на могилу настоятеля нашего храма, усопшего недавно, захороненного на Никольском кладбище Лавры.
О здравии молюсь Тониной семьи. Однажды, когда ее внук,  вернувшийся с армии, встретил меня, я сказала ему о том, что молилась и молюсь о нем. Он очень удивился: «А почему?»
«Ты же, Иван, внучатый племянник Иоанна»…

14.10.2011 г.

P. S.

Я написала рассказ в 2011 году, но не публиковала, слишком он мрачный. Но сегодня решила, что настало время.