Записки плохого семьянина

ЗАПИСКИ ПЛОХОГО СЕМЬЯНИНА

1

…И стала она внимательно читать, быть может, и не нужно было знать преждевременно. Её мучили смутные догадки, что это же не её, а его жизнь. В записках он запечатлел то, как он жил с другой, до своего приезда к ней. И вместе с тем она понимала, что с его позволения вторгалась в чужую жизнь. Но хорошо ли это или нет, она не знала. Хотя любопытство было сильней её воли, с чем не могла ничего поделать. И потому она читала:
Наше с Ларисой знакомство началось сначала на дне рожденья у одного общего приятеля и её подруги. Но сближен тогда не задалось. А началось оно только осенью, на городской танцевальной площадке, куда я пришёл в поисках своей бывшей девушки. Дома её не было. Но её я не нашёл, наверное, так было угодно Богу, зато встретил свою знакомую по работе на одном предприятии. Лариса стояла с подругой, она подозвала меня, познакомила с ней и попросила постоять с ними, так как какой-то пьяный тип назойливо приглашал одну из них на танец. Своей настырностью он так надоел девушкам, что они не чаяли, как отвязаться от него. Когда он увидел меня, то тут же удалился. И вот объявили белый танец, Лариса извинилась перед Людмилой и пригласила меня.
Этот танец для нас был не последним, мы танцевали и танцевали, а потом я напросился их проводить.
–– Я чувствую, мне придётся с вами быть вместе до конца вечера. Надеюсь, вы не станете возражать?
–– Ну, сделай нам такую милость! –– весело проговорила Люда, несколько иронично.
До самого их местечка мы весело болтали и не заметили, как прошли главные городские арочные  ворота. Лариса жила чуть дальше своей подруги Людмилы Д. Мне ничего не оставалось, как проводить её…
Не буду говорить, как развивались наши добрачные отношения, но скажу лишь, что точно так же, как и у всякой влюблённой парочки.
Через полгода сыграли свадьбу, после которой наша с Ларисой жизнь потекла, как у всех молодожёнов, довольно ровно без каких-либо предпосылок к разногласиям.
Первые две недели мы только присматривались друг к другу, скоро я стал понимать, что свидания –– это совсем не то, что жить совместно. Мы бывали в ресторанах, в театре, посещали киносеансы, концерты таких заезжих звёзд, как Джордже Марьянович, Радимила Караклавич и многие другие, но в основном это были уже отечественные…
Но вернусь к нашим истокам тех дней, когда завязывалась наша непростая дружба, которая переросла эти рамки…
Весна в тот год наступала дружно и весело. Погода стояла великолепная. На деревьях из прорвавшихся почек раньше обычного срока распускались листочки.
В первых числах апреля почки на абрикосах только наклюнулись, и вот они дружно полыхнули бело-розовым цветом, испуская свой тонкий аромат, приманивая первых пчёл, которые вились дружно и жужжали стройным единым хором.
Через неделю с абрикос, а там и с яблонь, вишен, черешен полетели стайками лепестки, усеивая землю как первым снегом. Потом зацветали другие деревья, казалось, весна торопилась уступить место лету.

2

Через месяц после свадьбы между нами, молодыми супругами, начались первые разногласия. Скоро выяснилось, мы совершенно по-разному смотрим на жизнь. Я знал, что у Ларисы до меня был парень, перед нашей свадьбой она получила от него из армии письмо и дала мне его прочитать. Из-за него чуть не расстроилась наша свадьба. Им оказался Николай Полесник, который пытался вернуть прежние с ней отношения. Я служил в армии и знал, как происходит переоценка доармейских отношений с девушками. И не столько переоценка, а просто наступает скука, в такую ситуацию, я считал, попал и её бывший кавалер. И перепиской с ней решил скрасить нелёгкие армейские будни, о чём без обиняков, я сказал Ларисе.
–– Какое же мне принять решение, что ему написать? –– спросила она.
–– И ты это у меня спрашиваешь? –– удивился я.
В душе же моей копилось отчаяние, возмущение: неужели я должен стать её духовным наставником?
–– Ты же, Валера, у меня всё знаешь, посоветуй?
–– Я уверен, ты просто смеёшься надо мной?
–– Нет, я совсем серьёзно!
–– Значит, нам нужно расстаться, –– сказал я обречённым тоном.
–– Ты больше ничего не придумал?
–– А что же я должен посоветовать, не отвечать ему? А потом будешь жалеть и меня обвинять, что я тебя обманул. Сама решай! Ты говорила, что любила его и была готова за него выйти замуж. Но только он тогда не захотел, видно, ещё для этого не созрел, а теперь ему скучно, может, даже жалко терять тебя, подожди его два года…
–– И это всё?
–– А что ты ещё хочешь услышать? –– холодно, почти раздражённо ответил я, и с этими словами ушёл от неё.
На другой день Лариса позвонила мне на работу, что хочет меня увидеть. После смены мы встретились в центральном сквере. Я услышал от неё, что она отказала ему, переписку не поддержит…
Мы сыграли свадьбу, и уже после брачной ночи выяснилось, что она  не девственница, это меня огорчило. Я вспомнил, что жена не зря как-то очень туманно рассказывала о характере своих отношений с Николаем. И теперь я считал, что она меня одурачила. Если бы призналась честно, наверное, я бы так близко это не воспринял и простил бы её. Она надеялась, что я не разбираюсь в женской физиологии.
Однако мы продолжали жить, я успокаивал себя тем, что у меня тоже было несколько добрачных связей. И потому полагал, что у неё, недоступной с виду, серьёзной девушки, какой она мне всегда представлялась, этого не должно было случиться. Словом, наша супружеская жизнь началась с её обмана. Но тогда я ещё не понимал, что она никогда не была настроена на искренние отношения, это куда ещё не шло по сравнению с тем, когда Лариса начала диктовать свои условия, то есть класть меня под свой каблук…
Говорят, что вначале между супругами всегда начинается, как бы борьба, кому быть главой семьи, о чём в старые времена женщине нельзя было и подумать. А тут ещё нравонаучал её родитель, а именно тесть. Пётр Андреевич, пребывая в благодушном настроении, говорил:
–– У нас на дворе между мужчиной и женщиной эпоха равноправия. В семье нет слуг, а только супружеские обязанности. Она должна хранить семейный очаг, а ты, зятёк, его поддерживать, то есть быть добытчиком…
Ну и кто же против таких условий, однако, у тестя были свои представления, что должен делать зять, если живёт под их кровом. А тут ещё я страдал мнительностью, и поэтому мне казалось, что она относилась ко мне, как человеку, который должен во всём её слушаться. Однако я выказал себя  строптивцем, отстаивающим свои убеждения и не способным ни на какие уступки. К тому же, во мне проснулась ревность к предшественнику, который оставил мне подпорченное наследство. Я полагал, что она ко мне намеренно безразлична, а стоило мне во всём с ней соглашаться, как я буду ею обласкан. Не знаю, жалела ли она, что вышла за меня, а не за того, кто лишил её девственности, для меня это навсегда осталось тайной.
Когда девушки теряют девственность, то многие из них на всю жизнь запоминают тот момент во всех подробностях. И не оттого ли для них это мгновение сильней брачной ночи. А если ещё и любили, тогда подавно. Лариса же в своих чувствах до конца была неуверенна, хотя в идеале это с ней должно было произойти исключительно по любви. Тогда ей об этом так и думалось, на самом же деле в момент потери девственности воображением любой девушки овладевает не одно любопытство: как это будет, а также и проснувшийся  половой инстинкт. Он-то как раз и губит их…
Выяснив, что мы с ней разные люди, что полученным письмом Николай сумел пробудить у неё о себе воспоминания, и тем самым поколебать её чувства, мне надо было с ней расстаться. Я же искал повод для того, чтобы она отреклась от Николая. И Лариса это сделала, а мне не хватило благородства отступиться от неё ради её счастья с Николаем. Выходило, что я тоже обманул её. Ведь она продолжала любить не меня, а того, но пошла за меня, чтобы ему доказать, что её любит другой. Но она и сама однажды на вечеринке у друзей мне признавалась, будто любит меня, во что я на какой-то миг искренно поверил. А потом подумал, что эта волна любви ко мне пришла к ней под влиянием музыки, вина, и скоро эйфория схлынет и её окатит холодная волна рассудка. Она всегда понимала, что самые возвышенные чувства испытала с Полесником, а теперь надо просто жить ради того, за кого вышла замуж и внушать ему, что его пылко любит. Но в совместной жизни по всякому пустяку она стала ко мне придираться, например, почему я не выгладил (уже глаженную) сорочку или брюки. Хотя она знала, что я ходил всегда опрятным, но ради своего педантизма она заставляла гладить брюки каждый день. Лариса приучала меня извлекать из всего выгоду, эта её меркантильность донельзя меня раздражала, и мы начинали спорить. Я доказывал, что погоня за деньгами для меня не главное.
–– Перестань, перестань! Я больше не хочу тебя слушать! –– обрывала она меня с широко раскрытыми глазами, светившегося в них негодования.
–– Что же я такого сказал?
–– С твоей философией ты будешь нищим, тебя никто не поймёт, –– доказывала она.
Я же считал, если достигну своей цели, то есть стану журналистом, достаток придёт сам собой. Поэтому сначала нужно было выучиться. Но дело в том, когда об этом я говорил ей раньше, Лариса говорила, что из меня не выйдет ни журналист, ни писатель. И потому жизнь надо строить так, как меня учили её родители.


3

Эти напрасные споры меня не приближали к ней, а только отталкивали. Мне даже было противно смотреть на то, как она раздевалась, и я отворачивался от неё к стене.
Она ложилась рядом так, будто между нами только что ничего серьёзного не случилось, и снова пыталась со мной заговорить на противную для меня тему –– поиска дополнительного источника дохода. Мне же было ближе духовное общение. Но зная даже закоулки её души, я молчал, и скоро она отставала от меня и умолкала. Я мог не разговаривать с ней день и два, так как гордость заполняла всё моё существо. Она как бы заряжала меня своей гордостью, и тоже упорно молчала. Между нами пролегла невидимая пропасть разобщения и с каждым разом она расширялась до опасных размеров. Лариса обращалась ко мне довольно холодно лишь в тех случаях, когда приглашала к столу.
–– Валера, ты будешь завтракать? –– её лицо при этом выражало холодность и внутреннее раздражение, чего она умела не показывать. Но ледяной тон её выдавал с головой.
Я же упорно не отзывался и на работу отправлялся без завтрака.
Если это было в выходные дни, отказывался от приёма пищи дома и отправлялся в столовую, под видом, что мне нужно быть в библиотеке, где действительно готовил реферат или контрольную.
Поскольку мы жили с её родителями, завтраки, обеды, ужины всегда готовила тёща, Дарья Михайловна.
Как я мог принимать её стряпню, когда мои отношения и со старшими всё дальше заходили в тупик.
Прожив месяц, я заговорил о разводе, повторяю, как я мог есть то, что было приготовлено не моей женой? Но она не понимала даже этого. Меня услышала тёща и вошла в комнату.
–– Нет, женился, так живи! –– выпалила она и продолжала взволнованным голосом: –– Ты знаешь, сколько мы с твоими родителями угрохали на вашу свадьбу?
–– Меня это не интересует, –– бросил я.
–– А, тебя не интересует, так меня интересует! Ты оставь свои холостые привычки. Берись за семейный гуж! Вот что я тебе советую…
–– Слыхал? Она тебе плохого не советует, –– сказала жена.
Иногда я задумывался: зачем я навязываю ей свой образ жизни? Может, действительно я живу несбыточными химерами, относительно своих высоких устремлений?
Однако я не мог себя представить, занятым выращиванием поросят, а затем их резать и вывозить на продажу на рынок туши, как это делал тесть, а я ему старательно помогал вывезти на рынок  сало. Я отдавал отчёт, что из меня никакой животновод и прочее, и прочее.
Но проходило время, я чувствовал, что от своей цели не могу отступиться, мне ничего не интересно, кроме того, чем я занимаюсь.
Однако я считал, что семейную жизнь должен строит мужчина, Лариса же пытается перехватить у меня инициативу.
Правда, не обладая диктаторским характером, к лидерству в семье я не стремился, а значит, совершал большую ошибку.
С ней я никак не мог договориться о том, что нам нельзя быть такими гордыми, неуступчивыми, надо уважать интересы другу друга и не отказываться от открытых доверчивых отношений.
А вместо этого мы возвели стену непонимания, потеряли друг к другу
уважение. Причём любовь в мелочах быта расползалась как ветхая ткань, замещаясь пресловутой привычкой.

4

После того, как  узнал,  что  она беременна, я  не  стал заикаться о разводе. И наша жизнь пошла терпимо-вежливая, внешне можно было подумать, что мы нормально ладили: ходили в кино, театр, на концерты. Если  первые дни после свадьбы я уходил на работу и целовал её, то через месяц этого уже не делал.
Что меня удерживало быть обходительным: гордость, отсутствие великодушия, её надменность, или боязнь попасть под её власть? Мне казалось, что отныне я должен ей уступать во всём. И потому даже дежурный поцелуй она бы воспринимала за мою покорность, принятие правил их быта. Но всё было проще, она однажды приоткрылась в одном почти откровенном разговоре.
Конечно, ей хотелось, чтобы вернуть заложенную традицию, но она проговорилась, что ко мне уже не испытывает прежних чувств и больше никогда не признавалась в любви. Когда вслух я об этом сожалел, она говорила, что к старому возврата нет, поскольку в ссорах растеряли свои чувства. И я невольно с ней соглашался, не задаваясь вопросом, разве можно спать без любви? Но если мы в этом друг другу не отказывали, значит, можно?..
Шло неудержимо время, стоял уже май, мы жили не очень дружно, подчиняясь исключительно обстоятельствам. У тестя, Петра Андреевича, на лугах был огород, всей семьёй мы ездили полоть картошку.
А в конце мая мы с ней поговаривали о проведении совместного отпуска на Черноморском побережье. Вечерами я писал свою первую повесть. Тесть как-то раз подошёл и спросил:
–– Что ты пишешь, прочитать можно? Я охотно подал ему общую тетрадь. Слава Богу, он не разобрал мой почерк, и тогда заговорил о бесполезности моего занятия, что писателем я всё равно не стану, так как нет специального образования.
–– Я же учусь, –– на мои слова он отмахнулся.
–– И охота тебе ерундой заниматься? Их вон сколько развелось, что читать уже некому! Лучше бы шёл учиться, куда я тебе советовал –– в политехнический. Я бы тебе дорогу пробил туда…
Он целый час читал мне лекцию о современной жизни, в которой, по его словам, я не разбираюсь. На это я лишь изредка ему возражал.
Дарья Михайловна услышала, и вставляла свои фразы, которые меня должны были бесповоротно вразумить, чтобы оставил своё учение на журналиста и занялся бы тем делом, каким промышляют они, то есть наживой богатства.
Лариса уже легла спать, но из-под одеяла прислушивалась к разговору. Под конец, не придя к единому мнению, мы разругались. Меня обзывали твердолобым, упрямцем.
Я считал, что учиться можно без отрыва от производства, они же выдумали, что я хотел перевестись на дневное обучение. Пётр Андреевич считал, что без диплома с техническим образованием с моим документом «писаки» я буду ничто. Я не думал, что можно так заблуждаться. Но не возразил, зная его отношение к литературе вообще.
Он уже давно был отставником. Прошёл суровую школу жизни и ещё работал в отделе охраны социально-значимых объектов. Разве его биография настолько покрыта тайной, что недостойна пера? Пришлось заикнуться об этом его дочери, но Лариса возразила, что отец  не любит, чтобы копались в его послужном списке. Такой он человек. Но за ним нет ничего такого, чтобы за  него им всем было стыдно.
Своей дочери Пётр Андреевич достал путёвку в санаторий, меня же лишили такой возможности, то есть выходило, что своим упрямством я не заслужил путёвку и поеду дикарём.
Следуя его философии, я должен был прочувствовать, что значит остаться без общественных привилегий. Но я не стремился за ними, глубоко презирал всех тех, кто гоняется за престижами, прогибаясь перед начальством.
На следующий день я собрался уехать к своей матери, которая  жила в загородном посёлке.
В субботу Лариса работала, я заехал в ателье мод сообщить ей о своём решении. Она ничего не сказала, хотя по её карим глазам я видел, что моим намерением она осталась недовольна. Тогда я резко бросил, что ухожу от неё насовсем.
–– Почему? –– спросила сдержанно она, хотя её зрачки бегали, глаза выражали растерянность.
–– Ты же знаешь, что я ненавижу, когда меня начинают учить уму-разуму и при этом ещё и оскорбляют. И пока будем жить с твоими родителями, мы не будем ладить.
–– Разве они тебе мешают заниматься? Разве они разрушают наши отношения? –– вопрошала она.
–– Именно так! Это же твои родители?
–– А если бы жили с твоими, думаешь, мы бы не ругались?
Я не ответил, так как заметил, что в её глазах стояли слёзы, которые меня несколько смутили. Я смягчился и сказал ей, что приеду в понедельник и выскажу своё окончательное решение, с чем и уехал.
В понедельник я зашёл к жене на работу, и домой мы поехали вместе. Дорогой я говорил Ларисе, что, если мы хотим сохранить семью, нам необходимо куда-нибудь уехать, где мы можем получить квартиру. На худой конец мы должны снять жильё.
–– Ну вот что, уезжать я никуда не собираюсь, –– начала она как-то ожесточённо. –– Но если ты найдёшь квартиру со всеми удобствами, тогда я ещё подумаю. И на большее не рассчитывай!
–– С удобствами? –– переспросил я.
–– Да, ты правильно понимаешь, –– язвительно подтвердила жена и строго посмотрела на меня.
–– Много ты хочешь! Такую квартиру я обещать не могу…
–– В таком случае, с тобой я никуда не пойду.
–– Давай тогда уедем на стройку века?
–– Я одна этого не могу решить… –– уклонилась она.
–– Ты должна посоветоваться с родителями? Ты же не ребёнок?
–– Ты думаешь, нам сразу дадут жильё? Какое-нибудь общежитие?..
–– На первый случай это уже хорошо… Или тебе нужен дворец?
–– А почему бы и нет? Ты мужчина, вот и добивайся!
–– Давай вместе, мы живём не в старое время. Нынче на дворе равноправие, как говорит твой деловой папаша.
–– Ты так думаешь, а я нет, –– огрызнулась она.
––  Ну тогда будешь век жить с мамой и папой. Я поеду сам!
–– Вот и поезжай! Заработай квартиру, а я подумаю, нужно ли мне к тебе ехать?
Её ответ меня, конечно, не устраивал, она начинала крутить носом. И, похоже, я ей не нужен и тогда я сказал:
–– А если мне надоедят твои капризы, и там я женюсь? Тебя такой вариант устроит?
Она долго сверлила меня своим строгим взглядом, и затем сказала:
–– Ты на это  только и способен:  вольному воля!
Не придя ни к чему, я собрался было уходить, но она меня попросила не оставлять одну.

5

До самого её дома она молчала. Когда мы пришли, тёща смотрела на меня хмуро, а тесть делал вид, будто меня тут не было. Вскоре Лариса села обедать с родителями, я же отказался и сидел на пеньке в сторонке. Пообедав, тесть этак важно, как барин, держа руки за спиной, подошёл ко мне, своему непокорному зятю.
–– Так, –– заговорил он, сделав паузу, –– ты думаешь о будущем?
–– Да что он там думает, –– вмешалась тёща. –– Учиться не думает там, где мы советуем. А ты хочешь, чтобы он заботился о семье, а с правильной учёбы и начинается забота. Он надеется, что жена будет его обеспечивать, только на неё и рассчитывает!
–– Верно, за вашей спиной я не стану прятаться от жизненных бурь. Я не позволю вам распоряжаться мной как вещью! –– выкрикнул я, полный обиды. Да, по вашей указке не хочу, и не буду учиться. Я работаю честно в отличие от некоторых…
–– На что этот упрямец намекает? –– взвилась тёща.
–– На вору шапка горит? Это известно, так что сядьте и не прыгайте.
–– Что ты сказал? –– подступил тесть. –– Что ты будешь делать, честный, когда родится ребёнок? Хватит твоего честного заработка?
–– Вы, Пётр Андреевич, надзирали за ворами и убийцами, а такое говорите? Наверно, от них и набрались тюремной «мудрости»? –– съязвил я. Тесть замахнулся на меня.
–– Я бы тебя сейчас одной рукой! –– выставил ладонь ко мне ребром, наверно, представил, что держит секиру палача.
–– Вячеславу надо сказать, пусть поговорит с ним! –– бросила тёща.
Вячеслав был их младший сын, отличавшийся тем, что дрался, воровал, а отец, используя связи, ограждал его от неминуемого суда.
Однажды он привёз несколько белоснежных гусей.
–– Ой, Слава, какой ты молодец! –– возгласила мать и обратилась ко мне: –– А ты, зять твою мать, бери с него пример! –– и замахала передо мной кулаком.
Её сын, бросив на меня недобрый взгляд, засвистел блатной мотивчик, и тотчас ушёл восвояси. Но это было три месяца назад, а теперь я стоял перед выбором. Другой бы на моём месте повернулся и навсегда ушёл, я же начал уверять, что обойдусь без их помощи.
–– Я найду работу!
–– Куда же ты пойдёшь с дурными мыслями? –– спросил тесть.
–– Они не дурные, а правильные.
–– Что ты за человек, никак не пойму?!
–– А что тебе непонятно? –– воззрилась тёща.
–– Вы бы хорошо сделали, если бы не лезли со своими советами, –– сказал я.
–– Да, да, если бы знали, что ты такой твердолобый, то не был бы в нашем доме.
–– Кабы знали! –– ехидно вставила тёща.
–– Это больше ко мне относится.
–– Вот и уходи, изверг! –– вспылила Дарья Михайловна.
В это время из кухни показалась Лариса, направляясь в дом. Я с сожаление посмотрел на неё, она кинула на меня осуждающий взгляд.
–– Вот ты нашла на свою шею! –– воскликнула мать. –– Он хороший… Так полюбуйся на своего «хорошего», ты бы слышала, что он тут плёл о нас...
–– Да  ладно вам, хватит, что теперь  об этом говорить. Поздно  уже,
–– как-то обречённо обронила она.
Мне было жалко жену, и в то же время сочувствие смешивалось с ненавистью, а за что я её ненавидел, я не отдавал себе ясного отчёта. Наверно, мои чувства происходили от того, что Лариса сейчас демонстрировала полностью себя, зависимой от власти родителей.
Причём она становилась, нет, она всегда была моим идейным противником, но раньше не открывала своих подлинных взглядов. Она такой и осталась, даже когда мы через несколько лет расстались.
В какой-то степени с годами я пересмотрел свои взгляды. То, что раньше я называл карьеризмом, она –– достижением общественного положения. И вот теперь на это я смотрю как на естественный ход жизни, то есть человек должен работать там, где требуются его знания.
Но на тот момент я ещё не стал  журналистом… Так что всё, о чём я рассказываю, не пытаюсь себя оправдывать.
Просто я хочу, в меру своих возможностей, показать наиболее острые события, происходившие в первые годы супружества нашей семейной жизни.
Наш последний спор с Петром Андреевичем и моё решение уйти из их дома, было как бы кульминацией, а затем и развязкой, так сказать, первого действия. Ещё предстояло отыграть несколько сцен до последнего акта. Тесть тогда, не найдя больше ничего сказать, махнул рукой и ушёл.
Я тогда испытал душевное состояние сродни безразличию к тому, на что покусился. Мои слова «уйти из их дома», заставили Ларису сесть на приступки крылечка дома. Когда ушла в кухню и тёща, я подошёл к жене, она подняла на меня свои колючие глаза, пронизанные грустью. Я не мог проронить ни слова.
–– И что, это твоё последнее слово?
–– Не вижу выхода, –– выдавил я.
–– Как? Ты же говорил, что нет такого положения, из которого не был бы выход?
–– Да, верно… Разрешение конфликта я вижу только в разводе.
–– Конечно, это легче всего, –– ответила она. По её выражению несчастного и жалкого лица тогда мне думалось, что жена смирилась с моим выводом.

6

И с этого дня мы начнём жить по-новому. Я хотел подойти к ней, взять за плечи, поцеловать и тем самым разорвать создавшийся по нашей милости этот клубок раздоров, а потом схватить её, как серый волк царевну и умчать на край света в мир природы. Разве теперь, глядя на неё, такую жалкую и потерянную, носившую под сердцем ребёнка, я мог говорить о разводе? Конечно, нет и нет!
–– Лара, неужели ты думаешь, что я не буду заботиться о тебе и о нём? –– указал я глазами на её слегка уже бугрившийся живот. От тебя требуется совсем немного –– проявлять какое-то участие, поддерживать во всём меня, а не осуждать. Разве это так трудно?
В моём голосе не было и нотки снисхождения, уступки чуждому её миру. Но я давно так не беседовал с ней, мне хотелось, чтобы вернулись доверительные отношения, какие установились между нами до свадьбы.
Мог ли я думать, что она вдруг заплачет и уткнётся в моё плечо, что будто я ждал от неё виноватых, покаянных слёз? Дело в том, что она себя никогда не считала передо мной виноватой. Она всегда прилежно слушалась родителей.
Не знаю точно, почему она заплакала, но мне казалось, что ей стало жалко не наши утраченные отношения, а себя, потерявшей прежнюю любовь. И я тот самый, который стал виновником её несчастья.
Я старался её успокоить, что буду прислушиваться к её словам. Но и не забывать того маршрута, по которому мне предстояло идти. Я целовал её мокрые глаза, пальцем убирал, катившиеся по щекам, капли слёз.
У меня почему-то не возникало сомнения, что ей было жалко только себя, так как во мне ошиблась.
Река выходит из берегов, и когда сходит полая вода, она снова принимает прежнее русло. После нескольких дней разлада в семье, наши отношения улучшились.
Однако с её родителями я по-прежнему не разговаривал, если бы мы жили отдельно, наверное, мы бы сохранили семью… Но что же было дальше?

7

В начале июня я взял отпуск, Лариса уже неделю отдыхала. Пётр Андреевич, как я говорил, постарался для своей дочери взять в пансионат путёвку. Мне же пришлось выбивать на месте. Мы отдыхали в пансионате «Весна». Это неподалёку  от Туапсе. На море я был впервые. Лариса же отдыхала дважды: один раз в Лазаревской, второй –– в Михайловской. Причём однажды с Николаем Полесником.
Значит, на море она и потеряла невинность. Но об этом она стеснялась признаться. Впрочем, мне было неприятно об этом  думать, и я не настаивал на чистосердечное признание. Какая разница, где это произошло. Однако ревность неприятно карябала душу, задевала самолюбие.
В Туапсе из Сочи на автобусе, горными перевалами, мы приехали вечером. Море было спокойным и плавно накатывалось на берег, шурша мелкой галькой, как наша теперешняя жизнь.
Я впервые наблюдал закат солнца над морем. Это было что-то необычное по красоте. Морская зыбка вдали была испещрена мелкими багряными, сиреневыми и алыми штрихами, которые переливались, меняя оттенки.
А потом быстро наступила непроглядная южная ночь и скоро из-за крутой горы взошла большая с желтоватым отливом луна. Мы ходили смотреть фильм на киноплощадку под открытым небом «Невероятные приключения итальянцев в России»…
В первую ночь я спал на балконе в деревянном корпусе, где поселили жену. Я сдвинул два кресла, между ними поставил стул. Утром следующего дня меня разбудили птицы и радио.
После завтрака в пансионатской столовой, где столы к нашему приходу были накрыты, мы пошли оформить мне курсовку.
Директор выслушал внимательно, он уже с утра почему-то выглядел уставшим. Впрочем, не мудрено, к нему без конца шли и шли такие же, как и я –– беспутёвочные. Это слово я услышал от тестя, который, ехидно смеясь, сказал: «А непутёвым грозит всегда беспутёвочное существование».
«Ты это учти»! –– вслед за ним подтвердила и тёща.
Лариса же тактично промолчала, будто эти слова относились вовсе не ко мне.
Помню, тогда, чтобы не обострять отношения, проглотил даже не обиду, а оскорбление личности ради одного, чтобы побывать на море.
Значит, повёл себя уничижительно…
Скорее всего, это было похоже на примиренчество, приспособленчество, а то и начало поступаться своими принципами. Но кто в этом мире не делал подобного же, кто не отступал от своих убеждений и должны ли они оставаться низменными? Но тогда об этом не задумывался…

8

Итак, меня поселили в другом конце пансионата. Я жил с тремя весёлыми молодыми мужчинами, они отдыхали всегда вместе.
С одним из них была слегка упитанная, очень красивая молодая женщина. Все они, интеллигентного склада, были из Киева. Моё воображение рисовало их отношения, что я даже загорелся желанием написать о них рассказ.
И вот снова море, величавое и прекрасное, гордое и коварное. Как замечательна морская солоноватая, пахнущая водорослями, вода. И золотое солнце, долго не скатывается с лазурного, как море, неба…
После обеда, в самый палящий зной, жена отдыхала в номере, я поднялся на высокую крутую лесистую гору. Вышел на площадку, обтянутую металлической сеткой и отсюда, с горного плата, с высоты птичьего полёта, любовался морем. Оно, неохватное одним взглядом, лежало как на ладони, голубое и зелёное вблизи и иссиня-чёрное вдали, и всё в мелких шевелящихся складках, как шкура мамонта.
На берегу скопилось много отдыхающих, половина из них стояла по пояс в воде. И вода у берега казалась мыльной, как будто взбитая пеной. С моря дул влажный тёплый ветер, море пахло пряной солоноватостью, отдававшей йодом; оно гулко, плавно шумело, словно без конца кому-то угрожало. Далеко, в правой стороне, был виден, докерскими кранами и судами, туапсинский порт международного значения, куда из-за границы приходили сухогрузы, баржи, другие суда. А в стороне, в метрах двухстах от берега, стоял затонувший, как говорили отдыхающие, греческий грузовой корабль. Однажды я чуть было  до него не доплыл, но меня вернул сторожевой катер…
В три часа дня мы снова были на пляже. Я долго не вылезал из тёплой воды, заплывал далеко. даже за бакены. И опять возникало желание доплыть до затонувшего корабля. Было неприятно ощущать липкое касание тела медуз.
У одного подростка я попросил маску, чтобы нырять на глубину за крабами и рапанами. Внизу вода удивительно чистая, как слеза, хорошо видно, как косяками ходит разных видов рыба. Ползают морские рачки, двигаются устрицы, таща за собой перламутровый панцирь. Плавно колыхались зелёными гривами водоросли, точно это были волосы русалок, лежащих на больших подводных валунах. Я пытался гоняться за рыбками, потом стал искать ракушки, из которых здешние мастера изготовляют украшения: бусы, серёжки, а из рапанов –– пепельницы. Мне удалось найти крупный рапан. Я преподнёс его Ларисе с игривым присловьем:
–– Я дарю тебе морской дворец, мы будем в нём жить… Ты же всегда мечтаешь о безудержной роскоши…
–– Хочешь, чтобы я стала повелительницей морей? –– с вызовом ответила она, и тут же изменилась в лице, посверлила меня тягучим взглядом, надменно изрекла: –– О чём я мечтаю это не твоё дело. Всё равно ты ни на что такое не способен, –– и хохотнула.
–– Без этого, чтобы просто пошутить, ты не можешь. Хочешь себя показать грозной, властной? –– спросил я, чувствуя как у неё всё внутри закипало. Значит, задел её за живое, но я же не нарочно, чтобы прогневить её. Но я хранил молчание, понимая, что с ней лучше не шутить. Лицо у неё было неприветливое и жёсткое. Но скоро подобрело, видя, что я замкнулся, она сказала без натянутости в голосе:
–– Ты не провоцируй меня на скандал. Я не строю из себя повелительницу, это затратно для здоровья. Хотя, что в этом плохого? Чтобы другие из тебя верёвки вили? Я этого не  допущу. Лучше самой так поступать, чем тобой управляли. И не мешай моему отцу жить.
Я не стал ей угрожать, понимая, что они и её сродники всерьёз меня опасаются
С пляжа мы ушли почти с заходом солнца. После ужина смотрели фильм: «Есения» о прекрасной цыганке. Я проводил жену до её корпуса.
–– Провожаю как жених, –– пошутил я. –– Твои предки и тут хотели нас разлучить.
Я думал,  что  опять сказал невпопад и она взовьётся хищной птицей. Но Лариса натянуто улыбалась, а потом холодно поцеловала, и я пошёл спать, наблюдая дорогой, как всюду, точно трассирующими пулями летали светлячки. Ночь же была тёмная, непроглядная. На юге солнце садится мгновенно и воцаряется чернота, только в небе светятся яркие, выразительные звёзды…
На следующий день мы снова на море. Я ловил крабов, один больно ухватил меня за палец, приносил их жене, она игралась с ними.
–– Вот этот разбойник, –– поднёс я молодого краба, –– чуть палец не отхватил.
–– Слава Богу, что не руку или что-то другое! –– смеялась она.
Потом мы раздали крабов детям. И ушли с пляжа.

9

В павильоне «Берёзка» мы пили с рыбой холодное пиво. А в её номер на балкон я принёс бутылку сухого вина. Но это ей показалось уже ни к чему, она отказалась, я не настаивал. За этой приятной для меня трапезой мы поругались. В свободные часы здесь я читал книжку «Углы жизни» и теперь заговорил об эмоциях, но она сочла, что я намекаю на её неискренние отношения со мной, что отразилось на её натянутом лице.
–– Тебе опять что-то не так? –– спросила она.
–– Да нет, мы с тобой замечательно отдыхаем, благодаря твоему доброму папаше.
–– А чем ты недоволен? Опять отец тебе плохо сделал?
–– Ну почему, «недоволен», я мог бы вообще не поехать…
–– Сегодня ты много выпил, вот и несёшь…
От Ларисы я ушёл рассерженный и расстроенный её сдержанными чувствами. Во мне с новой силой забродило недовольство тем, что она скупо выражала свои чувства. А когда испытывала накал страсти, то почему-то начинала буквально ногтями впиваться в мои голые плечи. И бывало даже в исступлении раздирала до крови спину.
Ко мне даже приходила нелепая мысль, что таким образом она мстила мне за наши неудачно складывающиеся отношения. Но не каждый мужчина мог терпеть звериные выходки такой женщины. Потому под любым предлогом отказывался от уединения. И я приходил к выводу, что Лариса не любила меня и её мысли занимает Полесник. Однажды в полусонном состоянии она назвала меня  Колей. Однако я не сказал ей про оговорку, но мне стало ясно, что она не любила меня, и я начинал ревновать её к предшественнику, но внешне это ничем не проявлял…
Я пришёл в свой корпус и до вечера провалялся на кровати, от постельного белья исходили казённые запахи хлорки и карболки. На ужин я не пошёл, по горло сытый её упрёками. Мои соседи по номеру спрашивали: не болен ли я? Я отрицательно качал головой, они смотрели на меня как-то странно, и кто-то из них высказал предположение, что я поругался с женой. Но я отвернулся к стене и молчал.
Когда пришла жена, по её суровому лицу они поняли, что были правы.
–– Ну что валяешься, сколько тебя можно ждать? Вставай, одевайся… Я подожду на улице. –– Она вышла, но я даже не сдвинулся с места. Мужчины, приличного вида, деликатно ушли, предоставив нам возможность наладить расстроенные отношения. Жена  снова вошла.
–– Ну, ты идёшь?
Я ничего не ответил, словно окаменел. Лариса вдруг круто развернулась, я представил, как она уходила с гордым посадом головы, с короткой стрижкой под «Гавроша». В этот день я больше её не видел, и почему-то мне было всё равно даже то, с кем она могла провести вечер.
А ведь в пансионате отдыхало немало одиноких мужчин, которые, наверно, приехали не только укреплять здоровье, но и завести курортные романы.
Это сейчас делают так просто и женщины, и мужчины. И я предполагал: неужели и она могла поддаться, как моде, всеобщему поветрию, однажды искусившись, имея прошлый богатый курортный опыт? Но в её-то это положении? Так думать мне нельзя только из уважения к ней. Ведь она из порядочных молодых женщин.  И о себе высокого мнения.
Ну и что из того, что отдыхала с Полесником в этих же краях. Она мне признавалась, что в Лазаревской он проходил студенческую практику, а Лариса по договорённости с ним, или даже сама, приезжала к нему…
Разве я мог тягаться с таким бравым парнем, который искусил, и после чего они вскоре расстались. Значит, она ему, как и мне, после активной месячной супружеской жизни, из-за курьезного случая не стала нравиться? Но из деликатности я его не буду здесь приводить.
Каждый раз я проходил через духовно-телесные муки. Вот почему мне было не всё равно, с кем она назло мне предположительно могла провести остаток дня и тот вечер. Но в её ли положении опускаться до предосудительного поведения? И только это меня успокаивало.
Наутро Лариса пришла сообщить, что она едет в Туапсе, не поеду ли я с ней? Это прозвучало настолько вежливо, что я был удивлён таким её приглашением, но за душу она меня нисколько не тронула. Я манерно капризничал, и мне хотелось, чтобы она меня уговаривала. Но разве это достойно мужчине играть у неё на нервах?
–– Нет! –– слетело с моих губ непримиримо чужим голосом, точно меня подменили. Я хотел сдаться на милость ей, но остался в плену гордости, лишая себя великодушия.
–– Как знаешь! Я поеду одна, думаю, мне не будет скучно, –– последнее она проговорила суровым тоном, многозначительно, с явным умыслом расшевелить мою ревность.

10

Я неприкаянно слонялся по пансионату и откровенно скучал. Можно было читать книгу, но мне не читалось. К обеду наползли низкие серые тучи. Большая глубокая впадина, в которой нашёл приют пансионат, заросшая кустарниками орешника, самшита, лавра, а также деревьями, постепенно, от самого моря, уходила вглубь побережья, и сплошным зелёным массивом она поднималась на горную крутизну, а наверху медленно сужаясь. А потом вдруг как бы резко прыгала вверх, и там возвышалась горной цепью, затем опускалась и вновь карабкалась вверх и где-то там сползала опять вниз, беря в сторону, и там исчезая, и снова появляясь ещё более высокими зелёными горными вершинами.
И так по всему побережью, зелёные горы то мелкими, то глубокими и широкими впадинами уходили из поля зрения, затем снова появлялись, но уже без зелёного покрова, острыми выступами и приближались к самому морю то положе, то круче, то совершенно стеной, оголяясь скалами, пластами из серого или коричневого камня.
И над всем этим горным пейзажем, который ещё недавно был ярко освещён солнцем и поблескивал густой зеленью, повисли серые и громадные иссиня-чёрные тучи, где воцарился холодный дождевой сумрак. Они сползали с горных вершин, зашли на море, и тотчас похолодало. Из сумрачного густо покрытого зеленью распадка тянуло густым сладко-терпким запахом самшита, мшистой сыростью. По всему побережью сделалось сумеречно, и тут же резко сорвался сильный дождь. Кругом стояло равномерное шипение, слышалось отдалённое гудение моря, оно то приближалось, то отдалялось и на секунду как бы замирало. Со стороны моря пахло водорослями и моллюсками.
Я стоял на террасе своего жилого корпуса и жалел, что жену промочит дождь. И хвалил себя, что с ней не поехал. А в душе всё-таки было смутно и тревожно. Я думал о доме, о её родителях, долго ли мы будем жить у них? Что нам делать? Как выбраться из их «волчьего логова»?
Как бы там ни было, мне казалось, что даже в такую минуту, несмотря на размолвку, я любил Лару. И она приходила, беспокоилась обо мне, но как-то всё равно, бесчувственно, будто делала мне одолжение. Своей заученной сдержанностью она выводила меня из себя. И я в недоумении думал: а нужна ли мне такая нарочито холодная женщина, порой с застывшей маской на лицё? И мне казалось, что она кому-то назло мне подражала. Но для чего: чтобы не быть похожей на саму себя, что ей свой облик не нравится, а чей-то  её превращает в незнакомку, который ей так по душе?
Вместе с тем я полагал, что если бы мы жили отдельно, мы бы лучше ладили. Но вот сейчас мы вдвоём, а отношения, как надо, не ладятся. Почему? Значит, действительно мы ещё не подошли к тому последнему рубежу, когда до конца становится ясно, что вам нечего делать вместе, мы не предназначены друг для друга. Хотя до такого понимания мы тогда окончательно ещё не подошли, а только нащупывая, подход друг к другу…
А дождь с нарастающей силой срывался ещё сильней. Я с сочувствием подумал о жене, попавшей под дождь в незнакомом городе. Почему же я не пожалел её и посмел отпустить одну? По железной кровле, как будто кто-то барабанил палками, а в густой листве деревьев стояло беспрерывное шипение. И оно всё так же, то удалялось, то приближалось. Море протяжно гудело, и будто вздыхало; и в этих нарастающих гулах и спадающих вздохах, можно было представить, как оно там, на просторе, ходило, перекатывалось высокими угрожающими волнами. Сырой противный холод пробирал всё тело от пяток до макушки. А в моём сознании беспокойно металось: «И что ей взбрело поехать в незнакомый город? А может, она там уже была с Полесником? Но я отогнал догадки и прислушивался к тому, что происходило в близком пространстве, сотрясаемом стихией.
Стёкла террасы были залиты потоком дождевой воды. Внутри по узкому подоконнику на пол серыми змейками текли ручейки. Дождь оборвался как-то удивительно резко, и по листве пронеслись последние шипящие звуки, словно в небе закрыли мгновенно все заслонки. И вот струи таинственно стихли, затерялись в густой зелени, точно к чему-то прислушивались, и падали на траву и исчезли в земле. Отдельные капли ещё звонко срывались с кровли на железо, издавая отрывистое мелодичное звучание. Но и они скоро прекратились. Остатки воды сбегали с крыши, с листьев, с ветвей.
Среди густой листвы блеснуло солнце. На какой-то миг в обильной зелени дерев и кустов запутались солнечные лучи. Но вот они выпутались и золотыми упругими нитями равномерно процеживали всю листву. И сияли бликами, на макушках деревьев и на вымокшей земле, и словно подпрыгивая, ярко отражались в капельках воды на зелёной мокрой траве.
Тучи ушли, небо нежно заголубело. И только далеко на вершинах далёких гор ещё стояли серо-белые облака. Море вдали окуталось белым туманом. Волны тяжело и лениво накатывались на берег и беспомощно бились о неприступные волнорезы, скатываясь с них, переливались серебристо-рыбной чешуёй.
Кругом стало так свежо, вновь запахло солнцем, морем, зеленью и пряной землёй. Через час всё просохло, и солнце вновь палило так же, как и до начало дождя...
После обеда (в столовой Лары при мне не было) я увидел жену на пляже в синем купальнике, в чёрных очках, голову прикрывала белая панама. По-видимому, она читала, предложенную мной книгу «Углы жизни», в которой рассказывалось на жизненных примерах о неурядицах семейных пар: непонимании, себялюбии, эгоизме, противоречиях и взглядах на жизнь, а также обмане, измене. Ведь и мы, кроме неверности, прошли через всё это. И, как и они, станем строить семейные отношения на положительных примерах. Хотя мы не раз обсуждали из-за чего возникали ссоры и трения.
И вот, думал я, что после наших бесед, она образумится, не раз толкуя ей, из-за чего у нас случались разногласия. Впрочем, сколько бы ни беседовали, я надеялся, вот она после меня, прочитает «Углы жизни», на этот раз задумается. Но как бы ни выясняли отношения, ничего не менялось.  И я уже не верил, что  из книги что-то для себя почерпнёт, наоборот, прочитает ради интереса и скоро всё, о чём в ней говорится, благополучно забудет, словно вообще её не читала. Ведь так уже бывало, обсудим причины, из-за которых мы ссоримся, но опять всё  возвращается на круги своя...
Она сидела на лежаке с невозмутимым видом, который меня почему-то всегда раздражал, но открыто я этого никогда не выказывал. Мне думалось, что она этим хотела выделяться ото всех, как бы подчёркивая желание принадлежать к высшему обществу…

11

В этот день я так и не заговорил с женой. После ужина я сидел в беседке и слушал музыку, которой тут развлекали отдыхающих, и даже бывали танцы. Мне было грустно вовсе не оттого, что звучала музыка, и она вызывала ответные чувства, а оттого, что мне было одиноко и вот так сложно складываются наши с женой отношения с первых месяцев совместной жизни. Конечно, я не винил только её одну, у меня такой вредный характер, что он не мог полностью её устраивать. Когда-то я пытался себя перевоспитывать. Бороться в себе с недостатками, но тогда я не знал, что за короткий срок в полной мере желаемого всё равно не достигнешь. На это нужны годы упорной работы над собой. В частности я не мог избавиться от обидчивости, чрезмерной гордости, впечатлительности, уязвимости. Если для неё, наблюдаемое в жизни проявление нечестности, ничего не значило, то для меня такой факт оборачивался порой даже страданиями, что существует такое мерзкое явление. Короче, по натуре я сочетался из двух психологических типов: меланхолика и флегматика, мной руководили не столько разум, а сколько чувства. Хотя в отстаивании своих воззрений на жизнь в ответственные моменты у меня преобладал исключительно разум, а также в немалой степени моё представление о нравственности и морали. Но я пытался угадать, почему она терпимо относится к нечестным людям? Если это так, значит, и она такая же? Впрочем, необязательно, просто она хорошо знала, на что был способен её брат, да и те же отец и мать, а то и другие родственники, то есть на бесчестие, потому преступная нажива для них не были большими пороками. Но что удивительно, они считали себя хорошими людьми, тогда как меня каким-то ущербным, не умеющим жить, то есть в их понятиях я отрицательный персонаж даже новейшего времени нарождения меркантилизма…
Выходило так: то, что раньше считалось отрицательным, теперь становилось положительным, а положительное соответственно отрицательным?.. И кому была нужна мораль, нравственность, коли сами законы нарушались или не исполнялись… А само общество утратило чувство меры.
Конечно, с Ларисой мы помирились, и до конца отдыха больше не выясняли отношения о том, кто из нас больше виноват и как мы должны их дальше строить? За две недели мы прекрасно отдохнули. Так что книжка «Углы жизни» в чём-то нам даже пошла на пользу. Жалко было расставаться с морем, с которым я сдружился. Уезжая, я думал, что и море не сблизило, не породнило нас. Мы по-прежнему были, как всегда, не откровенными, и это не могло не огорчать, несмотря на то что мы вместе читали захватывающую книгу Уилки Коллинза  «Женщина в белом», сидя в беседке, окружённой кустарниками самшита и лавра.. И однажды из кустов самшита в траве показалась зеленоватая змея, которую видели впервые и сильно напугались. Но бывалые люди подсказали, что её нечего опасаться, это полоз, который не ядовит. Совместное чтение книги нас необычайно сблизило, и я наивно думал, что вот так, душа в душу, мы может ладить всегда. Но книга была прочитана, я её взял в пансионатской библиотеке. И мы были вновь как бы сами по себе, что не могло вызывать сожаления. Для меня уже будто не существовало поры свиданий, казалось, мы начали жить сразу и оттого не нашли друг друга. Это подтвердили ещё несколько месяцев нашей совместной жизни. Впервые за время отпуска после семейных склок, споров, мне думалось хорошо и спокойно,  что море должно было что-то решить за нас, а эта поездка примирит меня с её родителями и они тоже поймут, что нельзя мешать молодым жить, как того они хотят. Ведь жить им, а значит, и решать все жизненные вопросы тоже. Как часто старшие бояться, что их взрослые дети ещё не могут жить и потому их до поры до времени следует опекать. Однако это опекунство ничему не учит, ничего кроме вреда не приносит.
Думая, что поездка на море что-то позитивно изменит в отношениях со старшими, я сильно ошибался, так как ничто не изменилось. Я вспоминал те дни, когда мечтал не только о жене, но и о подруге жизни. В моём воображении эта особа рисовалась умной, начитанной, культурной, образованной, аккуратной, понимающей мужскую психологию, словом, я представлял её верной соратницей.
Так что дальше я продолжу записки с того момента, как я ушёл от жены, а через месяц вернулся. В этом месте нить повествования прервана из-за того, что значительную часть записок я уничтожил, так как они со всею искренностью рассказывали во всех подробностях наши с женой взаимоотношения вплоть до возникавших постельных осложнений…
Итак, даже спустя несколько месяцев, я до сих пор не знаю, при каких обстоятельствах пришла ко мне мысль снова вернуться к жене. К тому времени нашему сыну Серёже шёл третий месяц. Как уже известно, я чрезвычайно много читал: изучал философию, историю, теорию и историю литературы. И тогда уже даже пробовал писать. Но на мои увлечения, как я уже говорил, Лариса смотрела равнодушно, так как считала, что нашей семье это ничего не даёт. А тёща так даже грозилась сжечь все мои книги. Своими увлечениями я был настолько одержим, что ни за какие обещания сладкой жизни, я от них не отказался бы. Если это произойдёт, я  не посмотрю ни на что и уйду навсегда. Так и сказал Ларисе, на что она таинственно  промолчала. Но мне было и этого достаточно, только чтобы она сдерживала свою мать. Однако  через день я услышал:
–– Что же так, твои занятия тебе  дороже сына?
–– Долго же ты думала. То, что я делаю, быть может, это моё будущее. А на свиней и хозяйство я не променяю. Чего же ты сама подобным не занимаешься, ручки боишься запачкать, а меня в батрака  превратить?
–– Но ты без образования никто! Выучился бы, ходи и пальцем указывай.
Философия открывала передо мной законы диалектики и законы развития общества, что облегчало понимание действительности. И вот в какой-то момент я понял, что Лариса в скрытой форме ненавидела мои увлечения, и я понемногу стал охладевать к ней, несмотря на все её женские достоинства: культуру, корректное обхождение, что иной раз казалось, она с трудом терпела меня. И с момента рождения сына нам оставалось только сосуществовать и терпеть друг друга. Словом, я разочаровался в жене из одного того, что не нашёл в ней истинную подругу жизни. Для меня это было горькое признание, тем не менее, я пытался объяснять ей, в каком мы оказались затруднении. Но она этого не находила, и даже сказала:
–– Тебе вечно чего-то не хватает.
–– А тебе по вкусу притворяться, что у нас всё хорошо?..
Она смерила меня недружелюбным взглядом, но не посчитала нужным что-либо ответить.
Конечно, с этим можно было раз и навсегда примириться, но я был не из таких, которые плыли по течению и на стороне искали женщин для души. Лариса даже, не подозревая, своим словами разоблачала себя.
Я тоже больше не поднимал эту тему, но так как я уже твёрдо знал, как она настроена к моим увлечениям, меня начинало тревожить одно: что нас ждёт в будущем?
К тому же при случае она выговаривала мне, что из-за книг я не забочусь о семье, не ищу источники доходов.
А ведь каждую субботу на мне лежала уборка в доме, хождение в магазин и прогулки на базар за продуктами. Но ей нужны были деньги. Поскольку она занималась шитьём, у неё сложился свой круг постоянных клиенток, что давало возможность постоянно прирабатывать.
Словом, в своих противоречивых отношениях мы дошли до точки кипения. Если так будет продолжаться дальше, я ничего не достигну в жизни, ведь я учился. А им, жене, её родителям, этого было мало, точнее, я не там учился…

12

Помню февральский воскресный день, уборку я провёл в субботу, я проснулся мрачный. И ни за что не хотел браться: ни читать, ни писать конспекты. Словом, я оказался на распутье, надо ли уйти сейчас или повременить?
–– Что ты застыл на одном месте? –– спросила жена.
–– Думаю, что мне делать…
–– Выйди погулять с ребёнком, –– предложила она.
–– Но он спит…
–– Убери в комнате.
––  Я убирал вчера, ты же знаешь.
–– Что ты такой мрачный? Ты хотел это услышать? –– язвительно спросила она.
–– Я ухожу от тебя… –– это прозвучало так оглушительно, что я сам не ожидал, как это вырвалось. Я оставляю её с ребёнком. Увы, не чувствуя, что это мой сын. Почему так происходило, я не мог понять. Неужели я такой  чёрствый? Что со мной происходило, я же не такой? Но получалось, что мной руководил элементарный эгоизм. Надо же было её пожалеть, а вместо этого я замыкался на своих чувствах и делался каменным. И ничего не мог с собой поделать. В моей душе будто поселился кто-то ещё: настырный и противный и он мной руководил…
Лариса вдруг сорвалась на крик, схватила книгу и была готова запустить ею в меня.
–– Осторожно, она библиотечная.
–– Меня тошнит от твоих книг, как ты этого не поймёшь?!
–– Вот и отлично, поэтому я и ухожу вместе с книгами.
–– Мучитель, что тебе не хватает?
Я хотел сказать, что не я мучитель, а её скаредная и сутяжная мамаша создала атмосферу изживания. Но я промолчал, зная, как она возмущается, если я награждаю её родительницу острыми эпитетами. И продолжал молчком собирать свои принадлежности. И только в следующее воскресенье попросил брата перевезти свои вещи, книги к родителям в загородный посёлок. Книг у меня было много: сотни две.
И когда выносил и грузил их в багажник машины, у меня возникало такое чувство, что все мои надежды и мечты не сбудутся, даже если буду жить один. Ведь за год с небольшим отношений с женой, я настолько был морально разбит, что даже перестал верить в любовь, а счастье недостижимо, как мираж. Я видел, что жена переживала не меньше меня. Но только не обо мне, а исключительно о себе, что у неё тоже ничего не сбылось, как она хотела, то есть из нас каждый в браке преследовал свою цель. Ещё бы коли её и моя цель не совпадали.
Может, я поторопился, сказав ей, что нам надо на время расстаться, так как разлука должна была решить: быть нам в дальнейшем вместе или совсем расстаться? Надо заметить, что хоть я и помогал жене по уходу за домом, но я не любил домашнюю работу только из-за того, что она много забирала времени у моих занятий науками.
–– Учёным хочешь стать? –– бывало, вопрошала насмешливо тёща и прибавляла:
 –– Тогда надо было не жениться. А выучиться, а теперь за её спиной легко получить образование?!
Мне бы нужно было ответить, что учиться можно и по системе самообразования, что я и делал. Я же промолчал, поскольку Дарья Михайловна меня бы не поняла и была бы права в том, что действительно надо выбирать что-нибудь одно: учёбу или женитьбу. Однако я считал по-другому, что женившись, я могу спокойно учиться хотя бы заочно. А вышло, к моему прискорбию, всё наоборот…

13

За четыре недели, что прожил у матери, я о многом передумал, много читал. Продолжал писать начатую повесть о непутёвом молодом человеке, ищущим смысл жизни. Но повесть давалась нелегко. К тому же думал о жене, о сыне, что ему нужен отец, а мои увлечения отдают эгоизмом.
Я не мог найти способ, чтобы мы начали понимать друг друга. Но для этого кто-то один должен уступать другому, но мы не хотели поступаться своими интересами. К тому же Лариса была полностью зависима от своих родителей, я никогда не видел, чтобы она начала с ними спорить, поступать наперекор.
Её родители обзавелись полезными для семьи связями, и потому создавалось впечатление, что им всё под силу. Вот почему Лариса подчинялась непреклонной воле родителей. А если бы мы ушли жить на квартиру, она бы оказалась в беспомощном положении.
Она никогда не поверяла матери свои мысли, никогда не делилась своими переживаниями. Лариса редко читала книги, но и то, чтобы только почерпнуть их них для себя хорошие манеры, уяснить светский образ жизни, и тем самым подавала надежды выглядеть начитанной. Но это у неё не получалось, так как она не умела выражать свои мысли. В близкой компании она пыталась показать свою эрудицию, и очень скоро обнаруживалось, что она не умела связать вслух свои мысли и оттого выглядела жалкой.
При всём том она умела выглядеть недоступной, интеллигентной, исключительно одним тем, что со вкусом одевалась…
Итак, мечты не всегда реальны установкам жизни, которая их разрушает. Если бы мы мечтали не только о прекрасном и достатке, но и о том, как нам, например, не допускать конфликтных ситуаций, умело упреждать их и находить точки соприкосновения. Если мы совершаем хороший поступок, прилагая к этому определённые усилия, тогда как дурные поступки выходят без особых усилий. Но если мы поступаем дурно, хорошее без наших усилий никогда к нам не придёт..
Лариса называла меня эгоистом, с этим я соглашался, только живя у её родителей. Да, я рвался к личной свободе, чтобы меня не притесняли, не лишали моих увлечений, и быть свободным от домашних забот, воспитания сына и уйти с головой в книги, учёбу, творчество.
На мой взгляд, главная ошибка несчастливых пар –– это неосведомлённость в семейных делах, неподготовленность к семейной жизни и воспитанию детей. Когда они заключают брачный союз, у них на уме только постельная любовь, которая и привела их к бракосочетанию.
У меня же, кроме этого была надежда: если у меня будет жена, я смогу спокойно делать всё, чтобы реализоваться в жизни согласно своему призванию. И жена станет мне помогать, приближать мечту. Всё это происходило оттого, что я был идеалистом. Выходило, что я создавал семью, не избавившись от инфантилизма, у меня не было развито чувство ответственности за себя и за семью, которую создам.
Лариса же, принимая во внимание мои умные рассуждения о жизни, была уверена, что я буду надёжным мужем. В этом отношении она была прозорливей меня, заглядывая в будущее. У неё о семье сложилось представление с точки зрения практического её понимания. Она мечтала иметь хорошую квартиру, красивую обстановку, красивые вещи, обладая на всё утончённым вкусом. Для этого нужны были деньги, а зарплаты не хватало, чтобы всё приобретать в силу своих потребностей. А значит, нужен был дополнительный приработок, что она и делала, занимаясь шитьём, прослыв искусным мастером дамского платья. И недаром её родители подталкивали меня научиться жить как они, то есть овладеть доходным ремеслом. Но мой идеал –– посвящение себя служению искусству, литературе, бесповоротно отталкивал меня от них.
Жизнь у матери показала, что я не могу находиться раздельно от жены и сына. И вот перед самым женским праздником я был в городе. На цветочном базаре, возле универмага, где казалось, съехались все представители горных кавказцев, я купил два букета весенних цветов. Однако мне нелегко было поехать к жене и поздравить её и тёщу. И я тешил себя мыслью, что еду только за этим. Во мне играла гордость, но я поборол её. Хотя не мог до конца быть спокойным, и чем ближе был её дом, тем сильней билось сердце, я замирал от сознания предстоящей встречи. Я не знал, что буду говорить им, и особенно боялся встречи с тёщей и тестем.
Перебарывая страх, я решительно отворил деревянную калитку в воротах. Во дворе, за месяц отсутствия, я не нашёл никаких перемен. Зеленела стройная молодая туя. Водопроводная колонка, покатый двор вымощен кирпичом. Газон обрамлён бордюром.
Я поднялся на крылечко и постучал. На стук вышел разомлевший от сытной праздничной снеди тесть. Гладкое его лицо жирно лоснилось. В доме были гости, так как какое-то время его упитанное лицо ещё сохраняло весёлость и выражало добродушие. Но при виде меня, Пётр Андреевич враз посуровел. Я попросил позвать Ларису.
В окно я увидел сидящих за столом гостей. Я забыл, что день рожденья у тестя был перед самым женским праздником. За столом сидели старшие дочери тестя и тёщи Тамара и Мария и старший сын Олег, которому шёл сороковой год, моя жена была самая младшая и по счёту шестая. Я видел, как все уставились на меня, что вызывало нехорошие предчувствия. Да к тому же не любил подобное созерцание…
Наконец Лариса вышла, мне показалось, что она нарочно медлила выходить, точно решала, нужно ли удостаивать меня такой чести. На её лице застыло подобие улыбки, особенно это выдавали слегка растянутые губы. Под опекой родителей она излучала беспечность и довольство жизнью, что моё месячное отсутствие её нисколько не волновало, даже наоборот. Ей было с сыном хорошо без меня. Хотя я представлял, что совсем другое, то есть пока меня не было, она переживала о своём будущем, удастся ли ей с сыном на руках в случае развода выйти замуж?
И вот, чтобы я не увидел следов её неутешных страданий, Лариса приняла беззаботный вид. Да, это была только искусно подобранная поза, нетрудно было представить, когда отец сообщил обо мне, она враз преобразилась, что я, её веселящуюся, застал совсем для неё не вовремя, и нарочито наигранно показывала всем своим видом, как ей было хорошо без меня. И моё появление только испортило ей праздничное настроение, что она во мне не нуждается и прекрасно обходится без меня. Да, такой, к моему удивлению, она и предстала передо мною: красивая, молодая, она вовсе не останется долго в одиночестве. Об этом говорил весь её гордый, искусно-величественный облик. И как бы я не думал о ней про себя, но увидев её нарядной, красивой, чего я раньше не замечал; и сначала даже смутился перед ней и не мог ничего вразумительного сказать. А надо бы  было наговорить ей комплиментов о том, как она расцвела без меня. И она с ходу огорошила вопросом:
–– Зачем ты пришёл? –– строго спросила она.
Вместо ответа я открыл портфель и вынул из него два букетика цветов. Одним я поздравил её, а второй попросил передать матери.
–– Уж, извини, за скромные цветы.
–– Да ничего, и на том спасибо, хорошо, что не забыл, –– она улыбнулась одним уголком губ. –– Ты не спешишь? –– спросила вежливо.
–– А куда мне спешить, –– пожал я плечами, хотя мне было неудобно, что, решившись уйти от неё навсегда, я заявился снова. И неловко переминался с ноги на ногу.
–– Ну, тогда проходи, будешь гостем, –– пропустила меня на веранду.


14

При моём появлении в доме голоса за столом стихли. Тёща держала мое-
го сына и кормила его с бутылки молочной смесью. Мать мне рассказывала, что своих детей она выкармливала грудью до последнего, а нынешние женщины –– от силы два-три месяца, и грудное молоко почему-то у них пропадало. Впрочем, тёща в этом винила меня, что её дочь от нервных срывов, стрессов, потеряла молоко. Но тогда я в это не верил, ведь мой отец крикун от природы, мог кого угодно завести и довести до белого каления. Тем не менее, в словах тёщи была сущая правда. Хотя у Ларисы была маленькая грудь и почему-то не увеличилась даже после родов.
Я уселся на указанное мне место и поздравил всех с праздником. Тёща выглядела хмурой и смотрела на меня исподлобья. Было очевидно, что она своим взглядом излучала на меня свою неутолённую ненависть, её карие глаза набрякли, и мне становилось не по себе. Тесть налил всем, в том числе и мне, рюмку водки, и предложил выпить за праздник. Я не отстал ото всех, скромно закусил, а потом свояк Юра С. муж Нади пригласил выйти на веранду покурить. У него с Надей было два сына с разницей в семь лет, он работал шофёром, имел левые приработки. В своё время он жил вместе с тёщей и тестем и тоже с ними не ладил почти по той же причине, что и я.
Но в отличие от меня он прислушивался к их поучениям, потом уехал вольнонаёмным в Германию и пробыл за границей два года. Вернулся и купил дом на этой же улице, только выше. И теперь с тестем он живёт душа в душу.
Юрий любил рассказывать анекдоты, выписывал и читал периодику, слыл знатоком в политике и даже в литературе. Мы курили на веранде, и он рассказывал мне новые солоноватые анекдоты про всесильного генсека и других прошлых и настоящих политиков. В открытую форточку я услышал оживлённые голоса и злой голос тёщи:
«Что он пришёл, гоните его!» Юрий услышал её призыв и враз умолк. Он как-то строго посмотрел на меня и заговорил:
–– Вот скажи, зачем ты ушёл?
–– Не смог ужиться с её родителями, –– ответил я, надеясь, что он, пройдя через то же самое, поддержит меня. Но он пошёл в наступление.
–– А сына тебе не жалко?
–– Жалко. Но я ещё никак не осознаю, что у меня есть сын.
–– Сына, своего сына? –– возмущённо заговорил он. Виктор был уже пьян, начал кричать на меня и притопывать ногами. Вышел Олег и стал успокаивать его. Но тот распалялся всё больше и даже схватил меня за грудки и стал трясти.
Я рывком ударил его по рукам и освободился. Что он пытался доказать, меня не интересовало, но я понимал, что он вёл себя как прихлебатель тестя. И, кажется, это сорвалось с моих уст. Виктор ещё больше пришёл в ярость и резко взмахивал передо мной кулаками. Олег удерживал зятя. На вспыхнувшую драку выскочили женщины, потом тёща, которая резко выкрикивала в припадке гнева:
–– Гоните  его, а то он  напишет на нас!
–– Дура ты, старая! –– не сдержался я.
Но скоро меня обступили со всех сторон. В этом скопище Ларису я не видел, передо мной мелькали, метавшие молнии злобы и ненависти, глаза тёщи, которую держал за плечи тесть, а другой рукой проворно выталкивал меня с веранды.
Я отступал, почувствовав себя в логове врага. Сёстры жены наперебой что-то выкрикивали, а что именно, невозможно было разобрать. Мне казалось, что на меня набросилась стая, учуявших свою добычу, волков. И вот-вот я буду загрызен и разорван хищниками. Но ладно они, как одно племя. Защищали сестру, но то, чтобы яростной злобой исходил свояк, я никак не ожидал. Пусть даже он полностью натаскан тестем и стал их полноправным единомышленником. Но так схватиться со мной, только что рассказывая анекдоты. Здорово он услужил тестю. И правильно то, что я с ним не откровенничал, точнее, не делился своими увлечениями и к чему стремился. Впрочем, как и шуринами: младшим Вячеславом  и старшим Игорем, который был  вторично женат....

15

Теперь подошло время рассказать, почему я сказал Виктору, что ещё до конца не осознавал своего сына родной кровинкой. И на то были веские причины. Серёжа родился с тёмными волосами. А потом вдруг его волосики стали выцветать и сделались цвета соломы. Я подумал, что это не мой сын, Лариса выходила за меня уже беременная или нагуляла в ту ночь, когда провела вечер в ресторане с подругой Людмилой, которая должна была уехать в Германию работать акушеркой. Лариса вернулась домой далеко за полночь, вдруг заплакала. Как я ни допытывался, где она была, она мне так и не сказала, но, правда, обещала рассказать позже. Тем не менее, с первого дня после роддома, откуда на такси я привёз жену с сыном, и пытался проявлять о них заботу. Всё же надеясь, что это мой сын и со временем я уверился, что это действительно мой сын, так как по еле уловимым особенностям я чувствовал, что это мой сын. Лариса не могла нарушить мне верность, зная свою вину, утратив девственность, невзирая на то, что это произошло до меня.
Мне хотелось, чтобы мы с женой сами, без посторонней помощи, купали бы сына, но Лариса почему-то боялась брать на себя все заботы о малютке, и я в досаде думал, что даже в этом она проявляла непонятную мне беспомощность. Дарья Михайловна купала нашего сына, а мы, его родители, как два балбеса, стояли рядом и наблюдали, как бабка омывала тёплой водой своего внучка, при этом что-то ласково приговаривая…
Как-то я взялся совершенно неумело пеленать ребёнка, ему это, видимо, не понравилось, он начинал выражать недовольство, всё больше начиная кричать. Прибежала тёща, грубо оттолкнула меня.
–– Не умеешь –– не берись! –– отрезала она, обдав меня запахом пота.
Я неловко топтался рядом.
–– Почему не позвал? Ты так мог простудить ребёнка!
И вот в следующий  раз, я не знал, самому ли приниматься  пеленать обмочившегося ребёнка или звать жену и тёщу? Но когда я звал жену, тёща упрекала меня, неужели я не в состоянии это сделать сам, тогда какой из меня отец?!
–– Не можешь справиться с ребёнком, тогда зачем женился?
Её упрёки сидели уже в печёнках, я начинал грубить и не мог простить ей обиды. И это сказывалось на наших с женой отношениях, мы всё меньше обменивались мыслями. Так я начал отходить от участия в воспитании сына. Я уже реже брал его на руки, когда он плакал и не собирался его успокаивать. За бездействие меня отчитывали и тёща, тесть, только Лариса многозначительно помалкивала. Выходило, что я, читавший книги, пробовавший что-то писать, не мог разговаривать с ребёнком.
Однажды сын так сильно кричал, что я не мог его успокоить. В это время тёща управлялась на дворе, жена ушла в магазин, тесть после дежурства отдыхал. Я подвергся серьёзному испытанию. Видя, что у меня ничего не получается, Пётр Андреевич решительно встал, вырвал у меня внука и стал что-то ему нашёптывать. Ребёнок скоро на руках деда успокоился. Мне стало обидно за себя, за своё неумение обращаться с сыном.

16

Так, не подозревая сами того, тесть, тёща и жена своими огульными упрёками подрывали мою веру в себя и тем самым оттолкнули от собственного сына. Поэтому мне казалось: если он не хочет успокаиваться на моих руках, значит, это не мой сын. Я даже стал обижаться на него, крохотного и беспомощного, и во мне к нему, кроме досады, не возникало тёплых отцовских чувств. Если бы я им всё это объяснил, они бы, конечно, мне не поверили, что они меня злодейски ошельмовали. Никто из них не догадывался,  как я страдал, так как никогда никому, кроме матери, не объяснял подлинные причины своих часто меняющихся настроений, потому как понял, что в этом мире, где всё построено по принципу кумовства и блата, меня никто не поймёт. Чего стоило одно их суждение, что я бессердечный, жестокий.
Что же было дальше? Кто-то из женщин сказал, кажется, жена Олега Галина, что мы должны сами разобраться, то есть я и Лариса. И скоро все ушли в дом, вышла жена. Я абсолютно уверен, в любой ссоре, размолвке, нет правой стороны, чтобы во всём была права жена или муж. В любом случае можно допустить, что не правы оба. Конечно, чей-то вины больше, а чей-то меньше. Но абсолютно правых нет, как и нет виноватых. Моя беда в том, что жена считала себя всегда полностью непогрешимой, а во всём обвиняла одного меня. Я  её ненавидел мы так ничего и не решили, и я ушёл.
В середине марта я рассчитался с завода, где работал в литейном цеху с августа прошлого года. И решил уехать из города, в котором мне всё напоминало о наших с ней свиданиях. А ведь, та девушка, Наташа Иванова, которую я искал на танцах, была из простой семьи, а как она меня любила! Помню, ко мне на проходную (я тогда работал на заводе токарем) приходила её бабушка и просила прийти, так как Наташа из-за того, что мы перестали встречаться, слегла и не ездила на работу. Я пришёл, она действительно лежала в постели, мне пришлось объяснить, почему прекратил с ней встречаться, то есть встретил другую. Она заплакала, я заверил её, что она когда-нибудь встретит достойного парня. И действительно, Наташа вышла замуж за хорошего человека Саню Антипова, который был сыном одной портнихи из ателье, где работала Наташа. Но женившись, пережив горечь неудачи, я пожалел, что тогда, почти два года назад, увлёкся Ларой, совершенно чуждой мне особой. Я был почти уверен, что с Наташей всё сложилось бы по-другому, но она утеряна мной навсегда. Я хотел уехать, забыться, мне нужен был паспорт, который остался у жены (она просила оставить его для регистрации сына).
И вот я пришёл во второй раз к Ларисе за паспортом. На этот раз я не волновался, просил вернуть паспорт и не смотрел на сына, спавшего в кроватке. Она вдруг взяла его и стала кормить, будто не услышав мою просьбу. Мне казалось, взяв на руки полусонного, ещё хорошо не проснувшегося ребёнка, жена хотела пробудить во мне отцовские чувства. Но я чувствовал, как в душе рос протест, против её такой нехитрой уловки, и старался не смотреть на то, как она кормила с бутылочки сына. Во мне действительно понемногу они стали пробуждаться. Но я боялся его сглазить, ведь как-то тёща обронила, что я глазливый. С чего она это взяла, я не допытывался. Когда сын часто плакал, она обвиняла меня, что я не так на него смотрю, как надо, чем меня вводила в недоумение и я терялся. гадая как  же я должен на него смотреть? Лариса слышала нападки на меня матери и не вступалась за меня. Может, она тоже так считала? Но я у неё не выяснял, почему мать так считает? И вот я стоял как неприкаянный, что жена, видно, суеверная, верит в приметы и даже в заговоры. Она, воспитанная и культурная, не предлагала мне сесть, и мне до странности неловко из-за  этого было сделать самому. У меня уже другие мысли вертелись в голове, и вот о чём…
Я стоял и думал, почему в разное время один и тот же предмет нас волнует неодинаково сильно или даже вообще не трогает? Вот простой пример, мы живём с жёнами, видим их каждый день, но не каждый день жаждем с ними интима. Но в один день меньше, в другой –– больше. Значит, мы во власти своих биоритмов, настроений. А настроения зависят от того, как ладят супружеские пары. Мы ладили известно –– плохо! Но в отношениях нами управлял половой инстинкт, в дни подъёма он подавлял разногласия, ссоры, раздоры. Но стоило на время утолить страсть, всё то, что портило ваши отношения, возвращаются. Выходит, оно, дурное, от вас не уходило навсегда. После разлуки с близкой женщиной просыпается тоска и тогда она становится во сто крат желанней, и вам кажется, вы постоянно жили вместе. В её отсутствие мужчина находит у неё много достоинств, которые, живя с ней бок о бок, раньше не то, что не замечал, они притупились, поглощённые ссорами.  И потому даже после месячной разлуки страстней жаждешь близости, будто перед тобой совсем другая женщина. И это уже при отсутствии любви, а надолго вас удержит половой инстинкт? Я больше этого не хотел и подумывал уехать.
Мне было жалко и жену, и сына, но, по её же примеру, я вёл себя надменно. И почему-то доставляло громадное удовольствие сознание того, что она переживала разлуку не меньше, а, может быть, и болезненней, чем я. На этот раз она уже не скрывала свои страдания. Я же скрывал желание, терпел, напомнил ей, зачем пришёл, она сказала, что вот сейчас покормит сына и тогда поговорит со мной. Но я дал понять, что не буду вступать с ней в объяснения, когда уже и без того всё было ясно.
И вот покормив сына, она положила его спящего в кроватку, пошла в нашу комнату и принесла мой паспорт, подав его мне, холодно глядя с выражением обиды. Я поблагодарил сухо и сказал, что мне пора уходить. Теперь она смотрела вопросительно, её лицо выражало усталость.
–– На сына не хочешь посмотреть? –– сдержано, спросила она.
–– А если я сглажу? Ты же тоже веришь в бред своей матери?
Но вероятней всего ей хотелось сказать совсем не это, а просто решила задержать меня и узнать, куда я так спешу, не на свидание ли?
–– У тебя всегда находится что ответить…
–– Я уже насмотрелся на тебя и на него, –– отчуждённо ответил я.
–– Ну что же, иди, тебе никто не нужен, ты эгоист, –– она сокрушённо покачала головой и прибавила: –– Мама пошутила. А ты в голову взял…
Почему я такой настырный, сам себе не могу уступать, что за принципы
пристали ко мне, от кого я их перенял?  Скорее всего, у меня такая натура. Но переделать её невозможно, таков уж характер.

17

Пока  я шёл по улице, на которой она жила с детства, её упрёк ещё долго звучал в сознании; мне было так донельзя противно, что хотелось плакать. В тот же день я рассчитался с завода, получил деньги и был как птица свободен. Я ушёл потому, что и там невозможно было получить квартиру в короткий срок. В очереди  нужно стоять лет десять, а жить в таком же общежитии. Производство тяжёлое, а зарплата не выше той, что получал, работая токарем. Когда восемь месяцев назад поступал, в отделе кадров заверили: «Может, жилья станут строить больше и ситуация улучшится?» Но пока работал, всё оставалось по-прежнему.
Ещё лежал снег, но дул ветер, и даже на солнце было холодно. Я собрался в город, не зная точно сам, зачем, просто я не хотел ехать домой, и потому решил отвлечься от мрачных, мятежных мыслей. Чем дольше шла ранняя весна, тем бурлила молодая жизнь: озабоченно сновали машины, спешили прохожие. Но меня всё это не занимало, хрустевший под ногами снег, словно ворчал, вызывая ощущение обречённости. На время мне казалось, что, кроме того, что я думал, почему я такой плохой не только для неё, но и для себя, и разве может существовать для меня окружающий мир? Я бесцельно бродил по Московской, тогда как все прохожие шли такие важные, зная смысл и толк в этой жизни, суетясь, становясь в очереди в магазинах. А я запутался и потерял и семью, и самого себя.
Я бесцельно смотрел на витрины, не понимая, зачем я тут шатаюсь, чего я скрываю от себя? Шла немолодая супружеская чета, я завидовал им, так как они сумели пронести, не растеряли чувства даже через десятилетия. Но вот куда-то торопилась молодая влюблённая парочка, и я сочувствовал ей оттого, что она не знала, с какими трудностями ей предстояло столкнуться в жизни.
Мне становилось горько за себя, что у меня в семье ничего не клеилось. Мне было так одиноко, что мне казалось –– нет, наверно, сейчас несчастней меня человека. Я жалел себя и её, что мы никак не можем наладить хотя бы взаимоприемлемые отношения. Но разве их можно было наладить, если мы во всём с ней разные люди, а чувства нас покинули?
В родительском доме мне не сиделось, книги опротивели, в клуб на танцы не тянуло. А ведь мог вполне подцепить неопытную девушку и закрутить с ней роман. Но не хотелось губить ей жизнь. Тем не менее, страшно мучило одиночество. А творчество не шло на ум, хотя когда страдаешь, тогда и пиши. Я сказал матери, что поеду в город. День стоял чудесный, сияло весеннее солнце, снег слепил глаза и будто нежился под яркими лучами, превращаясь в стеклярусные зернинки. К полудню снег начинал бурно таять, в балке гулко шумела талая вода. По полям, по балкам бежали весёлые, мутные, бурливые ручьи. Я весь трепетно сжимался от любви к весне и начинающемуся теплу.
В городе я не знал, что мне делать и долго простоял в книжном магазине, выбирая какую-нибудь книгу. Мне попалась книга стихов и поэм Бориса Ручьёва, я взял её, потом сидел в сквере и читал. Скоро проголодался и пошёл обедать в ресторан. Был уже пятый час. За столом я сидел один, собираясь провести здесь часть вечера. Заказал цыплят табака, овощной салат, грамм двести пятьдесят водки. Пил, закусывал и не пьянел.
Ко мне подсадили двух модных, накрашенных, хорошо одетых девушек, пальцы их рук унизаны перстнями и кольцами. Хотя они не казались мне невиданной красоты, однако вызывали всем своим кричащим, вычурным нарядом чувство приторного недоумения. Они были обыкновенные любительницы шикарно повеселиться и подцепить на ночь каких-нибудь расторопных дельцов. И оттого казались понятными и скучными. Мне казалось, что о них я знаю всё до мелочей и потому во мне они не вызывали нисколько любопытства. Даже на миг представил, какое у них нижнее бельё, уж этой части туалета Лариса придавала большое значение. Мне было скучно и грустно. Я вспомнил прошлогодний март и удивился совпадению. Год назад, на второй день свадьбы, мы с друзьями на такси приехали в этот ресторан, чтобы довершить наше с женой свадебное торжество. Нам было весело, мы чувствовали себя самыми счастливыми. Тогда мы много веселились, друзья провозглашали тост за тостом. Кто-то даже пошёл парой с бутылкой шампанского распить искромётное вино возле памятника покорителю Сибири Ермаку, что символизировало, кто кого в семейной жизни возьмёт под своё влияние. Чем у той пары там закончилось, как принял их Ермак, мы не выясняли, через час они вернулись весёлыми и бесшабашными …
Теперь, вспоминая тот вечер, у меня на душе было тяжело от тех безвозвратно ушедших днях. Что они принесли с собой? Ведь тогда я верил в своё счастье, но, увы, оно не сбылось. И я сидел, глубоко переживал об утерянном времени. Моё волнение ещё усиливала музыка, которая так же звучала год назад, как и теперь она звучала не во славу мне, а другим. Моё время прошло навсегда, как оно изменяет человека, его мировоззрение! Год назад, в день свадьбы я был счастлив, я любил. Но прошёл год, совершил нашими характерами события, которые изменили нас и погасили любовь. Так случилось, что я остался один, неужели так-таки ничего не было? Я всё больше и больше тосковал о своём прожитом, и музыка усугубляла мои переживания. Но что было хвататься за прошлое, когда его всё равно не вернёшь? Надо хотя бы попытаться наладить отношения, всё-таки был сын. Я должен привезти ей деньги для него. Я не помнил, как рассчитался с официанткой, схватил со стола сигареты и вышел из ресторана. И только на улице, встретивший моё лицо холодный ветер, несколько отрезвил меня, сознание просветлело. Я решил поехать к жене, несмотря на то, что был уже поздний час. И уже в автобусе я понял, что это я хотел сделать давно, но вот всё колебался, оттягивал. А тоска всё за меня решила. Хотя на самом деле мне была нужна не жена, а просто женщина для утоления половой страсти. Но себе в этом я тогда не признавался, полагая, что поддался исключительно ностальгии. И если Лариса примет меня для этого, я пойму, что она хотела того же.

18

Автобус проехал покатый каменный мост, остановился за бывшей часовней, мне надо было выходить, тут я впервые подумал, что совершаю безрассудный поступок. Разве Лариса будет ждать меня в такой поздний час? В доме уже давно все спят. Я не представлял, как вызову жену. На улице было темно, дорогу по трассе освещали электрические ртутные фонари. Когда свернул на узкую улицу, здесь светили обычные, какие освещают деревенские улицы. Слабый весенний морозец, какой часто наступает в марте под вечер, воспринимался остатками зимы и довольно крепко сковал оттаявшую за день землю. Мартовские ночи тёмные, с ясным звёздным небом. Я шагал быстро, мной овладела одержимая смелость. На улице ни души, стояла глубокая тишина, и были слышны мои одинокие гулкие шаги. Чем ближе я подходил к её дому, тем моя отчаянная решительность возрастала.
Дом стоит на пригорке с закрытыми ставнями. В доме тихо, все спят. Если начну стучать во входные створчатые двери, больше всего я боялся разбудить её родителей. Не входя во двор, я подошёл к выходившему на улицу самому крайнему окну, где как раз спала жена на диван-кровати. И, приоткрыв ставню, я стал тихо стучать по стеклу. Выдержал несколько секунд, но она не отозвалась, тогда стукнул ещё несколько раз костяшкой сложенного пальца, но и вторая попытка не дала нужного результата. Оставалось постучать громче, но так можно разбудить всех. И тут вспомнил, что на веранде одна створка окна могла остаться не закрытой на шпингалет, в которую летом влезал, когда возвратился поздно вечером со свадьбы брата Николая. Но сейчас было начало весны, и потому окно могло вполне быть закрытым на шпингалет. Однако попытаться не мешало бы. Я бесшумно перелез через забор и стал пробовать открыть узкую створку окна; после некоторых усилий, к моему счастью, оно поддалось. И в последнюю секунду со скрипом резко открылось, и, слегка стукнув о коробку рамы, она отпружинила обратно, звякнув легонько стеклом. Я снял утёпленное поролоном  демисезонное пальто, повесил за забор и полез в окно. На этот раз створка опять ударила о раму, я замер, прислушиваясь.
Стояла тишина, наконец, я перелез через неширокий подоконник, перевёл дыхание, ощущая сильные удары сердца. Подождал с минуту, пребывая в нерешительности, а что делать дальше: идти через весь дом мимо к жене? Но когда я буду проходить мимо спальни родителей, они могли проснуться от производимых мной звуков.
Я решил рискнуть, тихо открыв дверь с веранды в широкий коридор, служивший прихожей. Здесь горела докрасна натопленная печь, которой обогревался весь дом. Тут, перед лицом реальной опасности, ко мне явилась отчаянная смелость, которая, однако, до конца не вытеснила страх, и он держал меня в напряжении, пока я шёл от одной двери к следующей, ведшей в гостиную, в которой было несколько прохладней. Я крался бесшумно, как привидение. Как хорошо, что половицы не скрипели, тесть славился столярным и плотницким делом, пол был устлан широкой ковровой дорожкой. Темнота залепляла глаза, и я боялся не попасть в проём, который сообщался с залом, там спала жена и сын. Я нащупал полировку шифоньера, стоявшего по ходу к дверям зала.
К счастью, с верхней части улицы, свет ближнего фонаря проникал в зал в открытую половинку ставень и освещал постель жены. А тот, что цедился в щели ставен других окон, ложился золотистыми полосками на пол, устланный бордовым паласом, и хорошо был виден проём дверей. Я уже достаточно привык к темноте и пошёл вполне уверенно. Однако дверца шифоньера, когда проходишь возле него, почему-то всегда отворялась, издавая скрип. И, прежде чем переступить порог зала, я придержал её рукой. Рядом с диван-кроватью стояла колыбель сына. Я осторожно сел на край постели жены, но не спешил будить её, так как она могла испугаться и, не понимая, что происходит, закричать. Я нащупал её горячую нежную руку, и принялся, чтобы не напугать, осторожно её ладонью гладить. И тут с моих губ тихо сорвалось её имя. Видно, почувствовав во сне прикосновение, она перевернулась набок и что-то неясно пробормотала. Я шёпотом позвал её, и назвался сам по имени. Её безмятежный сон мной был нарушен, она пробудилась, не понимая, кто сидит у её изголовья.
–– Лара, извини, я не мог не прийти и вот проник к тебе как вор.
–– Кто? –– переспросила она, точно не веря своим ушам.
–– Я, твой муж…
Она растерянно молчала, не находя что ответить. Я вдруг принялся осыпать её лицо поцелуями, кровь прилила к сердцу, и оно часто-часто забилось. И только теперь я окончательно понял, что не могу без неё жить и всё время нравственно мучиться. Я желал её ещё сильней, чем раньше и страстно прижимался к ней, без конца целовал лицо, плечи, маленькую упругую грудь, ощущая всю её. И это сводило меня с ума и ещё больше возбуждало. Лариса даже не пыталась сопротивляться; её тоже охватила страсть; её руки обвили моё тело; её губы искали мои. И скоро между нами произошло то, чего между супругами не могло не произойти. Я оставался с ней часа два, близость нас помирила…

19

Лариса расспрашивала, как я проник в дом и когда я признался, она восхитилась моей смелостью. Потом мы пошли в кухню, она накормила меня, зная, что всякий раз после близости у меня разгорался звериный аппетит. Однако сознавал не без грусти, что она такая же, какой была, то есть за то время, сколько мы находились в разлуке, её взгляды не переменились, а значит, характер её требований не изменится. И она всё так же, как и раньше будет диктовать свои условия…
Я пешком пошёл домой в загородный посёлок, мне надо было преодолеть километров восемь-десять. Вскоре мы попрощались. Я сказал, что обязательно буду её ждать. На следующий день мы условились встретиться в центральном сквере, где когда-то стоял памятник основателю города. Мы были должны договориться о моём отъезде. Она слабо кивала в согласие, провожая меня за ворота. Но я не чувствовал по её нерешительности, что именно так и будет и душа моя мрачнела…
Отойдя от двора, я обернулся и услышал, как лязгнул металлический засов калитки, Лариса поднялась на крылечко дома и смотрела мне вслед. Мы помахали друг другу. Я возвращался домой успокоенный, меня уже не тревожила неясность наших отношений, как накануне. Голова просветлела, мне нравились звёзды, эта чёрная мартовская ночь, никакие посторонние предметы в ночи не пугал своими призрачными очертаниями…
На следующий день, перед вечером, по договорённости с Ларисой, я поехал в город. Погода выдалась холодней, чем была вчера. Солнце уже садилось, на западе весь небосвод окрасился в розовые и алые тона. Мороз крепчал, и всё усиливался. В шесть часов должна приехать Лариса, как раз в это время я прохаживался в сквере по еловой аллее, вблизи фонтана. Настал час встречи, а её всё не было и не было. Сердце неприятно ныло, я думал, что она не смогла договориться с матерью. Значит, не зря вчера у меня появлялось  недоброе предчувствие. В четверть седьмого я убедился, что её не будет, и точно не знал, что и думать. Я решил дерзнуть и поехать к ней, и быстро пошёл через площадь на автобусную остановку…
Во дворе я столкнулся с тёщей и тут же в нерешительности остановился, не зная, что ей сказать. Я поздоровался, Дарья Михайловна окинула меня угрюмым взглядом и, не обронив ни слова, ушла на задний двор, а вернувшись, она злобно проговорила:
–– Что пришёл? Опять мотать нервы?
Я безмолвно смотрел на её крупную, массивную фигуру, облачённую в грязную фуфайку. Она стояла с широко расставленными ногами в глубоких резиновых галошах. По её неприглядному виду, я догадывался, что она только что кормила поросят. Позади меня стукнул засов калитки, я обернулся и увидел входившего тестя. Пётр Андреевич поздоровался со мной, окидывая быстрым взглядом, как человек, куда-то торопящийся и вечно занятый делом.
–– Что? –– спросил он как-то рассеянно и пошёл вглубь двора, к кухне. Он подошёл к тёще и заговорил так, чтобы мне было не слышно, а потом увлёк её на задний двор. Пётр Андреевич жил по-прежнему. Ему надо что-то вечно доставать, о чём-то хлопотать, с кем-то договариваться. Он умеет превосходно налаживать деловые, во всех отношениях, полезные связи, что в наше время становилось нормой жизни и хорошим тоном. Куда бы вы ни пошли, чтобы вы не захотели приобрести из дефицита, везде нужен этот пресловутый блат. Невозможно без него было нормально жить, и тесть плодил и плодил эти полезные знакомства. Вы спросите, вас направят к нужным людям, и вы получите искомую вещь или предмет. А то и пропуск к обладанию социальными привилегиями. Но поддерживать деловые отношения, знакомства –– это настоящее искусство, потому что первое условие –– вы сами должны быть полезны для своих знакомых. Если мы захотим иметь хорошие, выгодные связи, то мы даже своих врагов хотя бы на время сделаем друзьями. Такова сила связей и знакомств…
Я не стал ждать, пока мне разрешат войти в дом, и без приглашения пошёл сам. Лариса была в передней, она на столе пеленала сына. Я увидел, как она украдкой многозначительно улыбнулась, что-то про себя соображая.
–– Почему же ты не приехала? –– спросил я.
–– Не смогла найти повод. А ты говорил, что я могу складно врать, –– ответила она, и продолжала: –– Как видишь, не получилось…
Я поверил ей, и ждал, пока она укачивала в кроватке сына, если вчера я охотно говорил с ней, то сегодня что-то сковывало. Нет, ничто не мешало, просто я боялся затрагивать больную для нас тему взаимоотношений. Я не хотел возвращаться сюда, она же ни за что не пойдёт жить на съёмную квартиру, а если и даст согласие, то со мной её ни за что не отпустят родители, для которых я враг и ненадёжный человек.
В молодых нормальных семьях существует разделение труда. Но разве этого я не знал ещё до свадьбы? Знал! И убирал в доме, стирал, гладил свои вещи, мыл посуду. А летом тестю помогал провести ремонт дома, электропроводку с приятелем спрятал под штукатурку. Но в доме, кроме молодых, живут старшие его или её, как в нашем случае, и потому молодая пара не будет жить в ладу и согласии.
Во многих семьях родители считают своим долгом помогать молодым; но в то же время, помогая, неизменно встревают в их отношения. И тем самым закладывают почву для постоянных раздоров и диктуют свои представления о жизни, которые не отвечают интересам молодых.
Они часто ссылаются на свой богатый жизненный опыт, который подчас противоречит их мировоззрению. Но как раз этого они не понимают и продолжают поучать, и далеки от того понимания, что они жили в одних социальных условиях, а молодые совсем в других. И продолжают провоцировать конфликты, навязывать устаревшие понятия.
Я выступал против бездумной погони за такими вещами или предметами, которые не относились к разряду необходимых, что попахивало культом слепого поклонения необычайно красивым вещицам, а то и драгоценностям в ущерб духовному развитию, чему он отдавал предпочтение. Лариса впитала в себя всё то, что ей передали родители, то есть почитание  устаревших традиций и обычаев…
Вот почему некоторые молодые люди увлекались буржуазными ценностями. Лариса не всегда видела мир своими глазами, на всё она смотрела  как бы глазами своих родителей. Как бы там ни было, всё-таки я заговорил, предлагая ей уйти на квартиру; но Лариса упорно молчала. По ней  было видно, что она не хотела принимать моё предложение. Но я настойчиво доказывал, что мы не будем жить хорошо, если останемся под кровом её родителей. Она не отвечала, как-то озадаченно мрачнела. Я злился, нервничал.
Мой монолог длился примерно с полчаса. И вот вошли тесть и тёща. При одном их виде мне было неприятно, хотелось тут же сбежать.
–– Пришёл, одумался? –– сказала тёща.
–– Что же вы решили? –– спросил тесть.
Я молчал, жена подавно. Тесть повторил вопрос, потом снова, повысив тон:
–– А ты чего молчишь? –– обратился он к дочери.
–– Вон, у него спрашивайте, –– в досаде отвечала она.
Мне думалось, что нас пытают.
–– Зачем ты пришёл, если не знаешь, что отвечать? –– строго спросил тесть.
–– А ещё книжки читает, –– злорадно протянула тёща, –– а слов не может связать! И ты тоже вцепилась в него, –– повернулась она к дочери.
–– А что вы кричите! –– не выдержала жена, кидая жалобный взор то на отца, то на мать. –– Что вы добьётесь своим криком? Это песня старая! Всё одно и то же, всё одно и то же. Не так надо…
–– А что ты его защищаешь? –– подступился к ней отец, возмущённый тем, что дочь посмела так разговаривать с родителями. –– Ты ещё учить нас взялась? По-твоему не будет…
–– Я его не защищаю. И не учу вас...
–– Тогда знаешь, Ларочка, –– вдруг бешено запричитала мать, хочешь с ним жить –– иди на квартиру, иди, живи с ним, но ты станешь вот такая! –– Она показала на свой палец, выставляя его напоказ.
–– Что вы кричите? –– в слезах заговорила дочь. –– Нет, чтобы посоветоваться по-хорошему…
–– Посоветовать тебе? Хорошо! Брось его, ты с ним ничего не добьёшься! Вот увидишь! А если этого не сделаешь…
–– Конечно, легче всего поломать семью! –– сквозь слёзы, опережая мать, отчаянно заговорила  Лариса. –– Да, да, я не хочу этого! –– закричала она.
–– Ну тогда, живите здесь! Но учти: помогать… я не буду! Варите сами, газ пополам, всё делайте сами. Всё! а мы будем молчать и смотреть, какой ты станешь, живя с ним…
–– А я так не хочу! –– закричала вновь её младшенькая.
Лариса плакала, а мне стало безмерно жаль её, ведь она страдала из-за меня и только я виноват в том, что она не испытывает семейного счастья.
Они ушли, а мы остались. В это время проснулся сын. Пока жена приготовляла пелёнки, я держал его. Я чувствовал, что он подрос, потяжелел и уже умел улыбаться. Он глядел на меня, и я стал разговаривать с ним. Он улыбнулся, и мне показалось, что всё кругом будто враз посветлело. Что есть лучше, красивей и чище улыбки ребёнка. В душе у вас радость, в эту минуту вами овладевает невыразимое счастье.
Лариса скоро взяла его и положила для пеленания, но на это он выразил своё недовольство кряхтением и надуванием щёк, состроив обидчивую гримасу. Мать тут же стала его ласково успокаивать: «Ну-ну, не надо, не надо, а что такое, Сёрёжа.»
Жена не знала, что я рассчитался с завода, и должен был сказать ей об этом, что у меня намечались другие планы. И если она согласится, мы будем жить по-другому.
–– Ты хочешь уехать? –– спросила она, сразу поняв моё намерение.
–– Хотел, теперь не знаю… как ты на это посмотришь? Но твои однозначно тебя никуда не отпустят. Нас на первых порах ожидает неизвестность, а то и неустроенность….
–– Я никак не смотрю, но учти, такие испытания не для меня.
–– А что же тогда делать? Жить опять под их диктовку?
–– Они же советуют жить без их влияния. Вот и  попробуем…
–– В это я не верю. всё равно будут встревать.
–– А кто нас там  ждёт? –– возразила она.
–– Вот ты всегда так… Нам же нужна квартира, и ты это отлично понимаешь! –– убеждал я, огорчаясь её беспомощностью, не умением принимать самостоятельные решения.

20

…Так мы никуда и не уехали. Я опять устроился на завод токарем, и мы продолжали жить у её родителей. Оставалось перейти в малосемейку. Я надеялся, буду пока жить сам, а после и она перейдёт. Но мои надежды не оправдались. Она боялась оторваться от помощи матери. А тут ещё увлекалась шитьём, чтобы, как она мне говорила, не утратить умение. Мало-помалу я бросил писать, но читать стал ещё больше. Тесть уже меньше говорил об учёбе. И всё равно, с её родителями я вёл себя по-прежнему независимо. И оттого с лёгкостью  уходил в общежитие.
Что говорить попусту о том, как мне там жилось. Вокруг были молодые семьи, и о том, как они ссорились, а затем ладили, можно было только догадываться. Но у них вряд ли возникали такие ссоры, из-за которых я не представлял, как надо было найти общий язык с её родными, чтобы устранить противоречия? А всё потому, что между нами пролегала большая пропасть во взглядах на жизнь. Я понимал, что мы жили терпимо только из-за сына. Споров у нас стало меньше, я осторожничал и не лез на рожон. И если тесть или тёща не обходились без того, чтобы не поучать в чём-то, я делал вид, что слушаю, а на самом деле пытался поскорей уйти от них подальше.
Но с Ларисой мы по-прежнему выясняли отношения в спорах, нередко они оканчивались раздором. Я уже не знал, что такое настоящая любовь, и какими чувствами она проявляется. Порой я откровенно тяготился женой, мне хотелось быть одному, она это замечала и упрекала меня в этом, что я опять бросаю её и ухожу туда, где свободен от обязательств и ответственности. А может, уже и присмотрел какую-нибудь? Всё-таки мне казалось, что я её любил, поскольку без явных поводов мог ревновать…
Но, как это ни странно, больше всего, когда была рядом жена, я мучился одиночеством. Мы с ней были, словно чужие, что меня удручало. Мне не о чем было говорить, театр она не понимала, хотя мы бывали на спектаклях, да и разговоры о литераторе, и тем более о философии её не интересовали. Так мы и жили, точно на разных берегах. Она многое скрывала от меня и никогда не откровенничала со мной, не поверяла мне свою душу. Чему она точно отдавала предпочтение, я не знал. А когда мы ругались, она упрекала меня в том, что я не интересуюсь нашими семейными делами, и называла меня плохим мужем. Это меня уязвляло. Но я действительно жил книжным миром и далёк был от самих проблем жизни, потому что они меня не затрагивали, я был доволен тем, что имел, а ей хотелось много брать от жизни. Вообще всё это трудно объяснять, если не знаешь женские прихоти, трудно судить о женщине как о человеке, особенно о той, у которой отсутствует цель жизни, но много есть желаний, попробуй угодить хоть в одном ей?
Единственную женщину я помнил и хранил в памяти бережно, которой мне казалось, кроме поэзии, живописи, музыки и любви светлой и чистой, ничего было не нужно. Наверно, с ней я был бы счастлив.
А был бы? Ведь мне дали понять, что к семейной жизни никаким боком я не пригоден?

1975-1976




ПИСЬМА К ДЕВУШКЕ

Письмо первое.
4 сентября 1976 года.
Здравствуй, Вера, я бы мог обращаться к тебе, как к самой дорогой! Ты такой для меня и являешься. Но на это я пока не имею права разбрасываться такими словами. Уверен ли я в себе или нет, но что-то мне подсказывает, на пути к тебе встанет много препятствий. И если бы ты сказала, что ты во мне не уверена, я бы не обиделся. Так что ты меня не обессудь за такое вступление.
А теперь к сути… итак, когда приехал от тебя, это письмо я принялся писать не сразу. Сначала надо было переговорить с матерью. Ведь в тот теплый августовский  вечер я уехал к тебе так неожиданно, что даже  не предупредил ни родителей, ни сестру. Но когда сел писать, меня подстёгивало нетерпение: скорее, как можно скорее, надо сообщить тебе, как долетел на самолёте ЯК-40 из Блинска в Ревск, а также сообщить обо всём, что узнал. В общем, ниже опишу всё по порядку.
Пробыв у тебя четыре дня, я не чаял попасть домой, так как могла переживать мать, когда узнает, что меня нет ни на работе, ни в семье. Сидя в салоне, мне казалось, что воздушный лайнер за облаками, как назло, летел медленно, будто стоял на месте. В полёте мне даже не читалось, я просто смотрел в иллюминатор –– за этим занятием так и провёл время…
И вот бортпроводница сообщила, что подлетаем к Ревску, всем предложила пристегнуть ремни. Хотя самолёт был готов идти на посадку, какое-то время мы ещё летели на большой высоте, так как под нами тянулись белоснежные облака, они лежали неподвижно, этакими равномерными бугорками, как пушистое сбитое в складки покрывало, а кое-где вздымались валунами, горками. А вдали громоздились серо-чёрные тяжёлые тучи, как скалистые горы.
Кто-то из пассажиров в иллюминатор увидел, как за бортом сверкала стрелами молния. Оказывается, под нами была гроза, на земле шёл сильный дождь. Самолёт снижался с металлическим свистом и гулом. И тотчас этот звук изменился, и небесный лайнер с пронзительным воем начал ещё быстрей снижаться, точно преследовал какую-то цель, стремительно летя к земле, что можно было подумать, неужели с самолётом не всё благополучно? И приходилось только надеется на чудо. Хотя, то, что мы терпим бедствие, что мы, не дай бог, в аварийной ситуации, таких ощущений я не испытывал, надеясь на мастерство лётчиков. Вот он погрузился в густые серые облака, и ничего не было видно: стоял сплошной серый туман.
Это вхождение продолжалось недолго, самолёт как бы разорвал облачную плотную завесу и в иллюминаторы мы увидели разные квадраты полей, перелесков, речки и пруды, дома, но ещё обрывками, лохмотьями. Но это навстречу самолёту стремительно летели бело-серые облака.
И вот самолёт пошёл всё ниже и ниже –– под нами уже был виден хорошо город: высокие дома. Но с высоты они казались игрушечными. И по мере того, как самолёт снижался, по крыльям и стёклам иллюминаторов бесшумно забрызгали капли дождя, усеяв стёкла, точно горошины серебра.
Наконец-то колёса стукнули о бетонку, самолёт, подпрыгивая, стремительно плавно покатился по посадочной полосе, теряя скорость. Затем он легко развернулся и встал, как вкопанный. Бортпроводница сказала: чтобы пока все оставались на своих местах, и тут же пошла к двери, которая вела в кабину экипажа.
Она вышла оттуда почти тут же вместе с пилотами. Все пассажиры рукоплесканием поблагодарили их за полёт. И только тогда бортпроводница разрешила выходить. За нами должен был подъехать автобус, и пока его ждали неподалёку от самолёта, некоторые шутили: «Вот из солнца прямо в дождь»! Это замечание встретили дружескими, вежливыми улыбками. Все были счастливы благополучным перелётом из одного города в другой.  А дождь между тем шёл мелкий, прохладный и не очень сильный. Но зато задувал ветер, что вызывало некоторое неудобство.
Вот подошёл автобус, все пассажиры вошли в просторный салон и поехали до здания аэропорта.
«Вот я и дома. точно, побывал на другой планете.! –– мысленно думал я.
–– А что же делает сейчас  Вера там, в Блинске? Хотя я знал, что ты собиралась поехать в агентство Аэрофлота, в котором ты работала телеграфисткой. Но как бы там ни было, мне хотелось представить то, о чём ты могла в ту минуту думать? Но я, глядя в иллюминатор, не мог думать о тебе весь полёт. Но ещё до вылета, находясь с тобой рядом, мне было грустно думать о скорой нашей разлуке. Но в полёте, чтобы отвлечься, я пытался читать книгу. Но мне не читалось, тогда я достал записную книжку и сделал запись. Вот что получилось под шум двигателей воздушного лайнера: «Когда я прибыл в твой город, мы встретились на вокзале, чуть позже я рассказал о том, как взял билет на поезд и поехал к тебе. Я даже отказался  от постельного белья, и лежал на голой верхней полке в полной прострации. Я не совсем отдавал отчёт своему отчаянному поступку. И можно сказать, сутки пути я пролежал в одном положении, думая о том, правильно ли я поступил? Передо мной проходила вся моя короткая семейная жизнь. Я жалел только об одном: зачем я так рано женился, ведь у меня была цель, учёба в университете на журналиста, литературное творчество. И пока этого не добьюсь, не буду жениться. Но я ходил на танцы, встречался с девушками, и плохо готовился к поступлению. На танцах (на своё горе) встретил будущую жену, которая оказалась, серьёзней всех своих предшественниц. Я наивно думал, вот женюсь и тогда засяду за учебники.
Но в жизни оказалось, мои планы не нашли понимания в лице её родителей. Тёща в гневе бросила» «Ты женился, вот и живи, а учиться надо было до свадьбы»! Но я продолжал заниматься и вызывал на себя шквал упрёков, что я строю нежизненные планы, и потому необходимо учиться на инженера. А журналисты и писатели, в их понимании, несерьёзные люди. И тёща, и тесть книг не читали, домашней библиотеки у них отродясь не было. Да и жена читала только то, что ей посоветует подруга или на работе. Сама же к книгам не проявляла должного интереса. Так что я попал в беспощадный мирок узких запросов. Этакое мещанское сословие со своими понятиями о жизни, и мне, оказалось, опасно было связываться и близко с ищущими выгоду, и жадными до денег, людьми. Но давай я вернусь к тому моменту, как я уезжал от тебя. Последние минуты уходят, как я расстаюсь с твоим домом, с твоей гостеприимной мамой, с тобой, Вера. Ты даже не подозреваешь, быть может, как мне сейчас нелегко уходить от всего того, к чему привык, находясь с тобой всего трое суток. И мы долго будем их помнить. Ведь это неизгладимый след в наших завязавшихся отношениях, которые могут стать общей судьбой. Сколько мы  узнали друг о друге, это известно только нам двоим. Сколько мы с тобой передумали: ты обо мне, я о тебе, и о жене, с которой буду разводиться. Сколько мы слышали друг от друга: тёплых дружеских слов любви, которые таилась от нас же самих в наших  душах. Может, я ошибаюсь, может это только красивые слова? Но это же проговаривалось так правдиво, так откровенно, и получалось так прекрасно, когда люди испытывают друг к другу неудержимый порыв чувств. Ты узнала во всех подробностях мою жизнь, как я мучился, и всё то, что связывало меня с тобой, как я думал часто о тебе, и как принял решение навсегда расстаться с женой. Но это далось не так-то легко: я метался, мучился, о том, как мне поступить окончательно? Ведь уже появился ребёнок. И тогда я написал тебе, ты меня не осудила, когда получила письмо полное откровений и ответила мне. Из твоего письма, я узнал, что ты свободна и поняла меня правильно. Ты помогла разъяснить мои колебания и сомнения, что ты по-прежнему мне верна. И в один день, бросив все дела, только бы увидеть тебя, только бы слышать тебя, касаться твоих ласковых рук, твоих волос, ощущать всю тебя: твоё дыхание, твои женственные шаги. Ах, как я жаждал всё это испытать заново, когда мы, помнишь, сидели на военном телеграфе в ночной смене и говорили о поэзии, литературе.
А потом я уволился в запас, и началась наша переписка, инициатором которой стала ты. Я знал, что ты очень ждёшь или письма, или меня собственной персоной. Мы оба понимали, что ждали друг от друга, но стеснялись в этом себе признаться.
Я ещё долго буду тебе рассказывать о нас, и больше ни о ком. И станем главными героями нашей переписки. В твоих и моих переживаниях, раздумьях, пока невозможно не упоминаться одного человека, который вошёл в мою судьбу, и всё ещё существует, поскольку нельзя отрицать факта моей необдуманной поспешной женитьбы. И не обойти всех тех чувств, которые в те дни свиданий связывали меня с ней. Поэтому невозможно обойтись без тех истинных чувств, переживаний, раздумий. Я верил в неё, что встретил девушку, как часть моей души, а её душа часть моей.  И потому нельзя обойти правду человеческой природы во всех её проявлениях. То, что я в ней ошибся, я понял уже через месяц после свадьбы, понял, что мы с ней не подходим друг другу, что мы очень разные по культуре, воспитанию, привычкам, вкусам».
Вера, вот такую сумбурную запись, я вписал в блокнот в салоне самолёта ЯК-40. Конечно, ты извини за излишние подробности. В дальнейшем я постараюсь быть кратким, хотя делать это будет непросто, так как меня переполняют мысли и чувства, к чему подталкивает моя аналитическая натура. И я хотел бы следовать известному изречению, когда словам тесно, а мыслям просторно. Но меня, как я сказал, переполняют все те впечатления, которые  вобрала душа и на аэровокзале, и в полёте. И потому буду писать о том, что так настойчиво просится из души.
Когда я вышел из аэропорта, на остановке сел в троллейбус. И поехал на автовокзал, где стоял в очереди за билетом в свой город. Это было в шесть часов вечера, через двадцать минут я сел в автобус. Через пять минут он тронулся в путь из Ревска, а дождь между тем продолжал идти. За окном сгущались серые сумерки. В тот момент мной владела мысль: «Скорее бы добраться домой». И чтобы этот час в дороге прошёл быстрей, я пытался читать, но в тряской езде я впал в рассеянность и бесцельно смотрел в окно. А там, в косую линию, напористо шёл дождь. Капли беспорядочно падали в лужи, образовывая мутные пузыри. Я вспомнил, как вместо того, чтобы с работы ехать домой (нет, не к родителям, а в дом жены), где меня ничего хорошего не ждало, я вдруг решил уехать к тебе.
Мне удалось быстро взять билет, скоро подошёл поезд. Я вошёл в вагон с чувством, что совершаю безумный поступок, что меня непременно бросятся искать. Но как я мог ехать в чуждую мне семью, где меня пытались направить не по моему истинному пути? Моё терпение лопнуло, мне больше не хотелось, чтобы тёща на меня смотрела косо из-за того, что  не привязываюсь к их домашнему хозяйству и не прислушиваюсь к их советам о том, как надо жить. Всё это мне донельзя опостылело,  я загорелся нетерпением увидеть тебя. Но теперь наши четырёхдневные отношения остались позади. И вот я ехал и грустно думал о том, что после объяснения с матерью, я поеду к жене и объявлю ей о нашем разрыве…
В автобусе со мной сидела молодая девушка и читала книгу Ильфа и Петрова «Золотой телёнок». Она время от времени похихикивала, её вид был такой беспечно невинный, такой счастливый, что я невольно ей позавидовал, так как она была ещё, слава богу, далека от тех страданий и душевных мук, которые пришлось пережить мне. Её миловидное юное лицо лучезарно светилось добротой, без отпечатка печали или грусти; она была вся под влиянием читаемой книги.
Ей было просто эстетически хорошо и душевно покойно от создания авторов-сатириков. А я, сравнивая её безмятежное положение со своим ошеломительно-тревожным, даже чуть-чуть ей позавидовал. Но не желал, чтобы ей так же, как и мне, пришлось когда-нибудь пройти через те же жуткие испытания, что выпали на мою долю. Пусть ей всегда сопутствует хорошее настроение и всегда улыбается счастье.
А то, что я сам тоже читал «Золотого телёнка, но не в школьные годы, а в первую послеармейскую зиму, но в тот момент я даже об этом не думал. А ведь именно в тот благополучный год наладилась наша с тобой переписка. Это только сейчас, когда пишу я эти строки, что так оно и было, и пришло на память.
О той попутной девушке я больше уже не думал или лишь мимолётно, когда слышалось её тихое хихиканье. В основном же я смотрел в окно и видел, как монотонно и нудно продолжал лить дождь, стекая по окну ручейками. Я думал исключительно о доме, и о том, как и что, буду объяснять матери о своей поездке к тебе. А время между тем тянулось черепашьим шагом.
В город N автобус прибыл минут двадцать восьмого. Я вышел из салона в рассеянности, не зная, куда мне идти: на остановку или пешком отправиться домой через дачи. Этот путь мне знаком с юности, когда много раз ходил по нему поздними вечерами, возвращаясь из города то ли от неё, то ли с репетиций в народном театре…
Итак, мой путь лежал не к жене, а только домой. Всё также продолжался дождь, дорога была мокрая, стояли лужи, и они тускло блестели в свете уличных фонарей. Я боялся наступить в лужу, потому, даже находясь в рассеянности, смотрел, куда лучше ступать, чтобы не попасть в грязь. Но зато не избежал бытовой трясины, в которую угодил полтора года назад, когда женился на честолюбивой и надменной особе. Иногда мысли возвращали к тебе, как мы гуляли по улице солнечным августовским днём и ходили в кино.
А дождь то утихал, то усиливался, точно нарочно заигрывал со мной, и отвлекал от того сознания, как над нами в твоём городе сияло солнце. И вот теперь меня ждали те последствия событий, которые произошли в моё отсутствие и дома и на работе. И я шёл пешком под дождём по дачам во мраке вечера. А казалось, то была непроглядная ночь. Ты не можешь себе представить то, о чём в те минуты я думал. Сколько времени я с тобой находился, почти все дни светило солнце и оно неслучайно нам даровало своё благодатное тепло. Хотя оно уже светило не по-летнему. А когда мы сидели в сквере, оно даже горячо пригревало, как бы говоря: «Любите друг друга, вы будете счастливы, если останетесь вместе, вы созданы друг для друга». И помнишь, как мы, гуляя по улицам, всегда чувствовали его яркий свет и тепло, и оно благодатно высвечивало нам с тобой пока ещё неторный путь. Нам было хорошо, и тогда светило солнце, мы печалились, и тогда голубое небо окутывала серая пелена. Вот и получалось мы, будто были зависимы от настроения в природе. А может, это она печалилась вместе с нами, завися от наших чувств. И когда нам было грустно от предстоящей разлуки, поднимался ветер, и раскачивал деревья, роняя на усталую землю первые жёлтые листья.
Но это было там, где ты сейчас одна, и ждёшь моё письмо, каждый день, поглядывая на почтовый ящик. А я пока иду домой, неся портфель, книга не вместилась и я её несу в другой руке, и мои волосы кропит мелкий дождь.
Я иду и на ходу сочиняю тебе письмо. Но нет, я ещё не знаю, что меня ждёт дома. И ты сейчас думаешь, к кому же я пойду: к жене или к родителям. Но об этом я уже выше написал и ты знаешь, что, кроме родителей, у меня уже нет другой дороги.
И она такая тёмная, дождливая, мрак нависает надо мной и мне кажется, что как бы от него я ни убегал, он меня будет теперь всегда преследовать. И я невольно с приятностью думаю о том нашем солнце, которое светило, согревало, успокаивало. А дождь только досаждал своей шуршащей монотонностью. И это несмотря на то, что я люблю дождливую погоду, и как ни странно, люблю грозу, нет, не в начале мая, как говорил поэт, а как стихию, которая заставляет задуматься о бренности, и не каждый устоит перед стихией. А мне теперь только и остаётся принимать вызов, нет, не природы, а части того общества, которое живёт в разрез общего течения и направления.
И мне думается, что эта часть живёт во мраке, который навязывает мне: «Погоди увидеть солнце, тебя ожидают большие испытания, и ты примешь мрак. И всё это время я буду тебя обличать и устрашать чёрным зевом своей пасти. И подобно бездне стану над тобой кружить, кружить и зазывать в свои объятия, буду являться в твои счастливые сны, постоянно нарушать твой покой и буду издеваться над твоим непокорным, но таким мягким характером, рассматривая тебя со всех сторон чёрными глазами…»
Но я найду выход из коварного мрака, который сравниваю с её мещанской средой. А стоит мне произнести твоё имя, как мрак рассеется, как чёрный снег под лучами весеннего солнца. И  невольно думаю, ты моя крестовая дама. И  буду шептать твоё надёжное имя, Вера! Я стану шептать его во сне и наяву, но теперь слушай, что я буду тебе рассказывать и что сродни исповеди перед Господом. Ты, возможно, задаёшься вопросом, почему я иду пешком?
У нас тут перерыли дорогу, автобусы, –– слышу я разговор дачников, –– временно не ходят. И поэтому люди идут в город под дождём пешком. Мне надо пройти около шести километров пути, чтобы попасть в свой посёлок, где живут родители и братья.
В пути ко мне пришла мысль –– зайти к моему другу Григорию, о котором я тебе рассказывал. Да, он надёжный друг, с которым единственно я делюсь всеми проблемами. И потому он в курсе моих натянутых отношениях с женой и её родителями.
В дачном посёлке есть местечко, в котором стоят несколько бараков, в одном из них и живёт со своей семьёй Григорий. Я шёл по шоссе, которое и привело меня к нему. Ты, наверное, догадываешься, почему я решил зайти к Григорию. Да, ты угадала, мне необходимо узнать, как обстоят дела со мной на работе, ведь я, уехав к тебе, прогулял почти неделю. Когда я пришёл к нему, он находился в кухне и что-то делал. Ведь он мастер на все руки. Там у него целая радиотелемастерская, на полках стопы журналов по телерадио, на столе и полу стоят телевизоры, всюду электролампы, для швейных машин детали, запчасти.
При моём неожиданном появлении Григорий оказался в растерянности. И поэтому был непередаваемо рад, он положил на металлическую подставку дымившийся на кончике канифолью паяльник и быстро пошёл ко мне навстречу. Он хлопал меня по плечам, жал крепко руку и широко искренне улыбался и принялся расспрашивать, какими судьбами я у него и где я все эти дни пропадал? Мы сели, я стал рассказывать. И с каждым словом мрачнел. Он знал, что я могу к тебе уехать, но чтобы так неожиданно. И сожалел, что я его не предупредил, ведь я должен был уехать во вторник вечером, а я –– в понедельник. Он обещал меня прикрыть на работе. Конечно, моё начальство не знало о моём внезапном отъезде. Было известно лишь одним ребятам. И то они точно не знали: уехал ли я или со мной ещё что-то случилось, так как мы договаривались, что поеду, как сказано, во вторник, а значит, во вторник я должен был выйти на работу. Но так как я не вышел и в другие дни, то были все основания считать, что со мной что-то приключилось. Но печальнее всего то, что узнал (это было вчера, в пятницу), в мой приезд из реки Аксай вытащили утонувшего молодого парня по приметам похожего на меня. Он был в такой же жёлтой махровой футболке, какая имеется и у меня.
Когда Григорию об этом случае рассказали, у него, по его словам, на руках ёжиком поднялся волосяной покров, и от испуга в замирании сжалось сердце, и его чуть ли не сотрясала нервная дрожь. Это своё состояние он мне сам передал. Мой начальник тоже переживал и говорил Григорию: «Пусть хоть куда угодно уехал, но только был бы жив».
Но теперь Григорий успокоился, что я жив и здоров. Потом он рассказал мне, как собирались ребята и старались уладить моё сложное семейное положение. Почти у каждого из них есть по одному-два отгула. И свои отгулы решили отдать мне. Я был до глубины души тронут их благородными поступками и за то, как они переживали. Но я знал, что с ними беседовал Григорий, и предложил всем отдать мне по одному отгулу.
Григорий и раньше меня выручал своим участием из других непростых ситуаций. И так может поступать только воистину настоящий друг, и поныне остаюсь ему благодарен за всё то, что он сделал для меня. И как хорошо, что свет не без добрых людей.
За окном всё продолжал идти дождь, и пока мы сидели с ним в кухне, он даже усилился, ночь была тёмная. И когда я сказал ему, что мне пора идти домой, он предложил остаться на ночёвку. И попросил свою жену Вику приготовить ужин. Она охотно принялась за дело. И пока Вика готовила ужин, мы продолжали разговор. Я узнал, что Григорий встречался с моей женой Ларой.
Ты не представляешь что за человек мой друг Григорий! Он довольно хорошо разбирается в людях, его лучшая черта, это умение помогать всем нуждающимся в сложных ситуациях; и не умеет скрывать свои недостатки, всегда искренен, всегда делится своими достижениями. Он прост, как человек, не кичится своими познаниями, очень внимателен и тактичен в обращении со всеми людьми. Я не буду показывать его отрицательные черты, так как здесь они не обязательны, ведь дело касается его доброго расположения к людям.
Итак, перед встречей с моей женой он имел беседу со своей кумой Зиной, которая пришла к нему на работу специально, чтобы излить свою душу. У неё неполадки в семье, её муж пьёт, гуляет с женщинами. Она удостоверилась в этом, когда увидела его в объятиях с другой. Зина рассказывала, а сама плакала, по её измученному лицу текли горестные и полные обиды слёзы. И Зина просила Григория помочь ей, чтобы поговорил с мужем и повлиял на его поведение. И вот только он кончил с кумой разговор (а это происходило на улице возле ателье «Силуэт»), как к нему подошла моя жена. И первым делом сказала, что она его ищет. Она была уверена, что он знает о моём нахождении. И вот не успела она спросить о том, где я, как Григорий задал ей тот же самый вопрос. Этот разговор происходил на улице в течение часа. Позволь его привести полностью:
–– А ты знаешь, Лариса, его уже нет на работе четвёртый день, –– говорил Григорий. ––  Неужели ты не знаешь где он? –– и он специально так поставил вопрос, чтобы ошеломить её. И пока не собирался говорить о том, что со мной происходило в последнее время. Григорий хотел услышать от неё то, что меня вынудило скрываться от неё…
–– Почему, знаю… –– сбивчиво и, волнуясь, ответила жена. –– Он мне говорил, что собирается поехать в Волгодонск.
–– Когда?
–– Об этом он говорил раньше. Но я одного не пойму, что, разве нельзя было ему обсудить это со всеми? Там же надо узнать какие имеются условия на получение жилья. А кто там его ждёт? И где там жить придётся? Да и с ребёнком я не могла бы уехать в полную неизвестность. А если бы он посоветовался с мамой, мы могли бы сына оставить с ней. Или бы он сам поехал, если бы всё  у нас складывалось по-хорошему…
–– Ну, хорошо, а что там у вас происходило, что вы, в самом деле, ведёте себя как малые дети? –– недовольно продолжал он. –– Неужели здесь вам нельзя жить на квартире? Лариса, я, Валерке, не раз говорил: «Купите домик на дачах и живите себе преспокойно. Только в этом случае можно строить равные отношения. А там вас постоянно будут встречать неудобства. Тебя, конечно, меньше, ты со своими родителями. А вот ему нелегко выслушивать нотации. Я вам советую: купите домик! Что разве нельзя?
Лара задумалась, склонила голову.
–– Нет, Гриша, на квартиру и в общежитие, куда он меня звал, я не пойду, –– ответила она. –– И какой домик там, на даче? Хибара? Зачем мне  нужно такое прозябание?
Слушал её Григорий, досадовал и решил спросить:
–– Лариса, давай поразмышляем. Как ему живётся у вас? Хорошо? Только откровенно.
–– Не знаю, –– тихо ответила она, пожав плечами.
–– Неужели ты не можешь понять, что он живёт не у себя дома, а в примаках. А что это такое, ты не знаешь? –– Он задавал вопросы и сам же на них отвечал. –– Для своих родителей ты будешь всегда хорошей, любимой, а он только плохой, непослушный! Они его не будут защищать, он им не нужен. Для них главное ты. А в хороших семьях в подобных случаях ценят молодых людей в равной мере.
–– Конечно, Гриша, может, в чём и я была виновата перед ним. Но в его отсутствие всегда защищала мужа, если меня упрекали им. Но он-то тоже неправ!  Строит из себя такого честного, такого праведника! –– По словам Григория, то, как она заговорила обо мне, у неё получилось с оттенком злости и даже ненависти.
–– А скажи мне, Лариса, почему он в последнее время по утрам на работе питается консервами «Туристский завтрак»? Я не раз это видел…
–– Ты спроси у него, почему он так поступал,–– недовольным тоном,  проговорила жена.
–– А ты ему сама готовишь? Может, он хочет от тебя принимать, а не от твоей матери.
Из того, что говорил Григорий, было видно, что ему известно, как мы «ладили». Когда он меня заставал в ателье, принимающим пищу, Григорий допытывался, почему я не завтракаю дома. И я ему отвечал, что жена ни разу не готовила еду сама, надеясь на маму. Но её лицо вряд ли покрывал стыд перед Григорием, она даже была возмущена его поучениями.
–– А какая разница, кто готовит, какая, я не пойму? Ведь мы живём в одном доме с родителями, –– старалась оспорить его мнение не чувствуя своей вины. –– И зачем нам было отделяться, я этого не понимаю?!
–– Э-э, Лариса, в том-то и дело, разница большая! А ты возьми сама приготовь завтрак. Может, он хочет знать, умеешь ли ты готовить блюда, закуски. Нельзя так, Лариса, относиться к мужу. А ты, наверное, хочешь, чтобы он тебя любил? Но такое отношение к мужу  любому не понравиться…
–– Да какая там любовь, Гриша, одна ненависть у него и у меня! –– резко бросила она.
–– Вот-вот! При таких отношениях, кроме ненависти, ничего не получится. А ты свари борщ, картошку приготовь, даже яичницу и он будет тебе благодарен. И тогда чувства появятся у него. Он поймёт, что ты для него стараешься. Ты тогда будешь защищена от его упрёков заботой о нём. И также поступай в других ситуациях. Надо делать так, чтобы он чувствовал, что ты делаешь это ради ваших добрых отношений. И тогда вместо тёплых чувств у вас пробудится обоюдная любовь. Он станет стараться сделать что-то полезное для семьи. Совесть вместо эгоизма включится. Я со своей Викой так и строю отношения. Поверь, если установятся такие отношения, и он тоже будет о тебе заботиться. А что тогда о любви говорить?  С ней, любовью, надо бережно обращаться, как с ведром воды, боясь её расплескать на жизненных ухабах. Любовь –– это  понятие святое! Его нельзя произносить, разбрасываться. Ты вот у моей жены спроси, сказал ли я это слово «люблю» просто так, ради красного словца?  Нет, потому что знаю, его нельзя произносить без чувства.
Григория я хорошо знаю, говорил горячечно, эмоционально и его тёмные глаза быстро бегали, когда он подыскивал нужное слово.
–– Ты вот хочешь, чтобы он тебя понимал, –– продолжал мой друг также приподнято, –– во всём тебя слушался. А ты бы только повелевала, а внимал каждому твоему слову?
–– Нет, он мне говорил о равноправии, и не хотел, чтобы я ему диктовала свою линию поведения.
–– Но тебе бы очень хотелось так поступать, а сама не прислушивалась к нему, не знала его желаний, о чём он мечтал? Не оправдывайся! Я в этом уверен. Вот так и получается. Думаешь, мы с Викой живём гладко, бывает, так зарябит, что сердцу становится тоскливо. И ушёл бы тогда, куда глаза глядят, бросил бы всё к чёртовой матери. Но нет, я такой человек, хочу строить свою семью, а не разрушать, как это делают некоторые и чего даже не замечают. Ты и твоя мать ему запрещаете писать, читать? Ты бы посмотрела на то, сколько у меня «железок», как их называет моя жена. И знаешь, что я ей отвечаю? Брошу «железки», куплю альбом и буду коллекционировать марки, буду собирать и пусть попробует сказать, что я занимаюсь ерундой… –– Григорий помолчал, затем спокойно закончил: ––  Нельзя нам жить без каких-нибудь увлечений, интересов. А вы, женщины, этого почему-то не понимаете.
–– Ну, знаешь, Гриша, я за деловые интересы, а не за те, которые не приносят доходы. Он как заговорённый, для него нет другого дела. Ты отремонтируешь телевизор, утюг, машинку, тебе заплатят, а ему шиш! Пишет всё, пишет, а толку никакого. А если сидит, читает, то к нему лучше не подходи, уткнётся, и не дозовёшься…
–– А тебе хочется получить отдачу сразу? Написал ––  получи деньги? Не знаю, Лена, но я его понимаю. Он старается… Сразу ничего не выйдет. Я сам  когда-то и рисовал, и писал, и знаю, что это такое.
–– Да, конечно, конечно, я понимаю, что ты хочешь этим сказать. Но из не  го художник, ни писатель не выйдет, так все наши говорят. У него нет специального образования!
–– Почему? Так нельзя думать. Я хочу дать тебе совет: считайся с его душевными качествами. Нельзя без этого. Скажи, Лариса, он тебя целует, когда уходит на работу? Только ответь честно…
–– Нет, –– она покраснела.
–– А ты бы хотела? Только честно!
–– Да!
–– А жить с  ним ты хочешь? Только честно!
–– Как жили, нет, –– сказав это, она вспоминала  все ссоры, скандалы.
–– Гриша, ты может, знаешь: он каждый день последний месяц приходил выпивший. С кем он пил? Он говорил, что сам. Значит, он становится алкоголиком? Только не говори, что по моей вине… –– нервно проговорила она.
–– Почему? Не обязательно! Однажды мы с ним выпили у меня домашнего виноградного вина.
–– Но ты совсем другое дело. А он в последнее время превратился в настоящего алкоголика…
–– Стоп, Лариса! А теперь ты рассуди, –– прервал он. –– Почему у вас так происходит? Я его знаю, по крайне мере, четыре года и не видел, чтобы он напивался. Выходит, что ему несладко живётся у вас? Ты подумай хорошо на этот счёт, как вам жить дальше?
–– В тот день я ему сказала: если не перестанет пить, то я уйду от него, если он по-хорошему не бросит… –– раздражённо бросила она.
–– Расскажи, что там произошло у вас?
–– Он пришёл выпивший. А моя мама сказала: «Не хочет дома работать, пусть уходит»!
–– Да-а?  Лариса, я не могу поверить, чтобы во всём был виноват только Валерка. Я его очень люблю…
–– Я это знаю, –– вставила жена.
–– Это хорошо. Но в жизни не было ещё так, чтобы один был во всём плохой, а другой только хороший.
Наверное, я прерву этот диалог. Но хотел бы добавить вот что: жена хотя и была, по словам Григория, расстроена тем, что он не знал о моём местонахождении, она всё равно сохраняла строгий вид во всё время разговора с ним.
Удалось ли мне в точности передать все оттенки этого диалога, это не столь важно. И нельзя было не заметить её отчуждёние, и даже презрение к тому, что я посмел от неё скрыться. Хорошо это или плохо, мне не всё равно потому, что Лариса выказала себя эмоционально и духовно неразвитой. И мне было досадно, что я её раньше не разглядел. А всему виной моя безоглядная в неё влюблённость, просто я был ею ослеплён. Но меня ещё удивляло и то, зачем она искала Григория, зачем я был ей нужен, если для неё стало всё ясно, что мы с ней не подходим друг другу и психологически и нравственно. Выходит, она до конца меня не постигла и была оскорблена моим поступком. Ведь она убеждена, что от таких женщин, как она, мужчины не уходят. А если я это сделал, то поступил дерзко и неучтиво. И она хотела разобраться, почему я так поступил, не предупредил никого в своих намерениях.
Но тогда я был убеждён, что она мне больше не нужна, так как наступила пора разочарования. Это можно сравнить с ударом грома. И надо навсегда закрыть эту страницу моих с ней отношений, что я уверен, тебе неприятно.
Итак, Вика, жена Григория, пока мы беседовали, приготовила ужин и  пригласила к столу. Мы сидели на скамье перед подъездом, и одновременно встали и вошли в дом.
После сытного ужина я поблагодарил своих милых добрых друзей, и стал уверять Григория, что мне надо поспешить домой, так как я предельно волновался о том, что я мог узнать плохого ещё и от матери, и от двоюродного брата. Григорий старался меня успокаивать, дескать, не имеет значения, когда я приду домой: сегодня или завтра утром. К тому же дождь продолжал своё несносное мокрое дело. И я, после недолгих уговоров, согласился переночевать у своих друзей и долго не мог заснуть. Я думал о тебе и полагал, что ты сидишь в своей комнате или за телетайпом. И, наверное, вспоминаешь, как ты говорила, что будешь думать обо мне, а я о тебе. Хотя на самом деле ты шутила: «Ты будешь спать, Валера, и не сможешь обо мне думать». А я тебя уверял, что во сне ещё лучше думается. И только о тебе, милая Вера. И ты не представляешь, как я тебя ценю.
Жаль, что не смог тебе сказать этих слов, когда четыре дня мы были вместе. Да и поверила бы ты, коли была убеждена, что приехал к тебе в состоянии отчаяния и безрассудства. А пройдёт время, и я затоскую по ней и по сыну. Но сейчас мне дико так думать. Хотя нельзя разбрасываться словами любви, не испытывая этого чувства.. И я спрашиваю у себя: неужели и на этот раз ошибаюсь в своих чувствах? Нет, на этот раз ошибаться я не должен, если даже чувствую, как тоска по тебе переполняет всю душу. Конечно, тебя я всесторонне не знаю, но уверен, что твоя душа живая, восприимчивая. Не как у неё холодная и равнодушная. В тебе нет ничего того искусственного, целлофанового, во что обёрнута душа Ларисы. Она себя так оберегает от всех волнений, что кажется манекеном. Но страшно однажды споткнувшись о камень, споткнуться вторично…
Так прошла полубессонная тревожная ночь. Ты не чаешь спросить: а что было дома? Домой я пришёл утром. После вчерашнего дождя в пути было мокро и грязно. Я шёл с портфелем в руке по дороге, грязь прилипала к туфлям. Когда я вошёл в кухонный флигель, мать лежала на кровати после утренней дойки коровы и другой домашней работы. Она уже знала от моей сестры Любаши, что я уехал на стройку в Волгодонск. К моей сестре заходила старшая сестра Лары Тамара.
Но она не понимала, как я мог уехать, когда не выписался в сельсовете, не снялся в военкомате  с воинского учёта. И мать вот так лежала и переживала обо мне. Тамара наговорила обо мне разных небылиц, что я замучил Лару неповиновением, и даже советовала ей подать на развод. И тогда она может, встретит достойного человека. Я был бы счастлив, если бы так случилось.
В толковании Тамары, оказывается, я злодей из злодеев, ненавистник из ненавистников. Так что, ты меня остерегайся! Хоть я и шучу, но мне грустно, если это так, что я, будучи с мятежной душой, не способен осчастливить ни одной женщины. Неужели только из-за того, что я избран провидением на стезю сочинителя? Однажды своему начальнику на вопрос, чем занимаюсь, я ответил, что изучаю теорию изящной словесности.
Ну вот, моя дорогая, пока всё. До свидания.

Письмо второе.
7 сентября 1976 года.
Здравствуй Вера! Прошло три дня, я снова хочу поговорить с тобой, не отправляя тебе эти письма. Я даже не знаю, что буду тебе в них рассказывать. Сейчас ко мне пришла мысль, что эти письма хоть и адресованы тебе, но всего лишь являются способом выговориться. Вот уже четвёртый день как я живу дома, хожу на работу. С женой не встречаюсь…
Моя мать знала во всех подробностях мою семейную жизнь, как родственники жены, желая, чтобы я принял уклад их быта и способы добывания средств к существованию, не сопротивлялся, чем она была очень обеспокоена. Но больше моими неопределёнными отношениями с женой. Но я ей говорил, что собираюсь уволиться, развестись и уехать к тебе. И она уже настроилась на то, что здесь я живу временно. Хотя матери очень не хотелось, чтобы я уехал так далеко и жил в чужом городе…
Ты постоянно в моей памяти, я подключаю воображение и вот вижу твоё хорошенькое личико, которое обрамляют длинные белокурые волосы, твои чуть грустные сосредоточенные глаза…
После моего приезда один или два дня стояла солнечная, но ветреная  погода. А сейчас установилась тишина и светит солнце, даря своё уже не летнее тепло. Но оно такое сдержанное, спокойное; и солнце мягко касается своими уже не палящими, а умеренными лучами.
Я смотрел на нашу аллею молодых раскидистых и пирамидальных тополей, которая тянется между дорогой и дворами, по всей улице. Воздух пахнет осенним увяданием, созревшей полынью, чередой, репейником и листьями тополей. И чувствуется, как крадётся и уже где-то таится и решает войти, заполнить душу осенняя грусть. Сердце взволнованно бьётся, полное чувств к тебе. Я смотрел на тополиную аллею  и думал: вот уже недолго деревьям осталось шелковисто изумрудным шумом радовать душу. Скоро пожелтеет один листик, да, было бы начало, затем вплетётся осенью целая золотая прядь и будет она ронять листву на стылую, сырую землю, поросшую спорышом. От этой мысли у меня сжалось сердце, что проходит время, дни молодости, безмятежные, а порой бесстрастные.
Я входил в наш сад: идёшь по дорожке, а по обе её стороны растёт высокая раскидистая мальва и цветёт розовыми, белыми, красными цветами. Здесь растут абрикосы, вишни, яблони, сливы двух или трёх сортов. Огороды все уже пустые, очищенные от сорной травы и помидорной и картофельной ботвы, чем занимались  я и отец. За огородами пустое поле, оно не вспаханное, а только пробированное. И кругом стоит такая мёртвая тишина, будто все прислушиваются друг к другу, свойственная этой умиротворённой поре, которая тоже, как и весна, полна своей неповторимой поэзии. Но эта тишина меня почему-то угнетает, то ли нагоняет тоску, то ли печалью и я не могу себя никак понять. Что я хочу в этом мире? Почему из-за меня мучается жена, которую я разлюбил, но, скорее всего, не любил, а только был кратко влюблён.  И эта влюблённость не выдержала испытания бытом, нет, теми чуждыми занятиями, которыми преступно были заражены азартом обогащения родственники жены. Но о них довольно.
И как тотчас сладко становится на душе при мысли о тебе, когда вспомню о тех наших четырёх днях. Неужели я нарочно напускаю на себя сентиментальность, нарочито привожу себя к чувствительности? Может ли такое происходить с такими людьми, как я?
Если я постоянно сомневаюсь в себе, не значит ли это,  что я пребываю в вечном поиске любви, в её разгадке?! Я не могу ответить на эти вопросы. Но если я так обо всём чувствую, переживаю и расположен душой к этому, то я обречён быть в своих чувствах непостоянным и ты должна меня остерегаться.
И мне горько и обидно, что я такой, быть может, и мучительно грустить о неведомом, но и спокойным оставаться нельзя, когда ощущаешь полноту жизни. Вот я с тобой разговариваю, делюсь сокровенным. И мне хорошо только от того, что я с тобой мысленно беседую, ничего о себе не утаивая. Я пишу эти слова и чувствую, как ты думаешь обо мне и вспоминаешь наши дни, и тоже со мной мысленно  разговариваешь.. Ведь мы на далёком друг от друга расстоянии, но наши сердца близки и мы чувствуем и ощущаем  об одном и том же. Я знаю, ты читаешь выписанные из сборников неизвестных мне поэтов.
Если задуматься, то погода влияет на настроение человека и даже решает его судьбу. Последние дни снова пошли мелкие, нетёплые и неласковые дожди. Небо тяжёлое, серое, с плывущими низко серо-чёрными массивными набрякшими влагой тучами. И они такие страшные и зловещие, как рок. И ко мне приходит с предчувствием некоей беды тяжёлая мысль; и давит, давит тряско на мозг, что хочется даже заплакать. Но я стараюсь её отогнать, находясь в полном отключении от всего мира, от политики, искусства, литературы. Меня совершенно не интересуют новости общественной жизни радио и телевидения, газет и то, чем живёт наша большая страна.
Однако я живу собственными впечатлениями от встреч с людьми, от погоды и состоянием природы. Конечно, ты меня прости. Я так ушёл в себя, что не зову тебя по имени. Единственное, что меня радует в моей бренной жизни ––  это ты...
Уже поздний час, а я не хочу спать. И душу гложет одно желание –– разговаривать с тобой. Я ставлю перед собой фотографию с твоим изображением, когда сажусь за стол и первые слова мои к тебе: «Здравствуй…»! И мне кажется, что ты хочешь, чтобы я смотрел на тебя.  И я смотрю, и что я вижу: ты начинаешь смущаться.
Но мне твоё смущение нравится, оно отвечает моей эстетике. Я вспоминаю наши с тобой последние часы перед разлукой, ты была очень нарядна. Помнишь, как ты почему-то досадовала, когда мы спешили одеваться в дорогу, чтобы ехать в аэропорт, а у тебя  не получалась та причёска, которая тебе нравилась? Но я знаю, что её ты делала для меня. И ты подумала, что она мне не понравится, как и твоя удлинённая облегающая стан чёрная  юбка, расшитая по бокам красными цветами, и ты тогда спросила: «Можно мне в этот день надеть её»? И я ответил: «обязательно,  непременно, в ней тебе так хорошо». И ты послушно надела белую, крупной вязки кофту, которая  плотно облегала твою грудь. И ты была в этом простом наряде нежно-грациозна. Всё подчёркивало твою девичью стройную фигуру. А твои белокурые с золотистым оттенком длинные волосы были причёсаны так, что открывали твой лоб, твоё прелестное лицо, ты стояла передо мной такая вся женственная, чистая. А твои духи пленили меня, и как ты была пленительно прекрасна. Я долго, ты помнишь, как смотрел на тебя не то оттого, что расставался с тобой, не то просто тобой одетой безукоризненно любовался. А ты тогда взяла и смутилась и сказала: «Не надо так рассматривать, а то ещё сглазишь, а я суеверная». И звучал твой смех серебром.
Наверное, в ту минуту ты подумала, что я смотрю на тебя не потому, что хотел тобой любоваться, как произведением искусства, а просто нагло сравнивал тебя с женой, которая, как ты считала, красивая, а вот ты, по твоему замечанию, некрасивая. И вдобавок причисляла себя к безнадёжным  перестаркам. А у меня и близко не было такой мысли, ну да, ты старше меня на два года. Но эта разница незаметна…
Завтра мне снова идти на постылую работу. А это так огорчает, что я тут, а ты там, и я так люблю тебя нежно и страстно с тоскою в душе. Я такой чувствительный, что со слезами на глазах в любви ещё ни одной девушке не признавался. Хотя я вообще не признавался, даже жене. Я просто предложил ей замуж за её исполнительность и порядочность, и за то, что она отвечала моему эстетическому вкусу. А с тобой, когда переписывались, ты меня вгоняла в восторг своими пронзительными письмами, полными чувств, тоски, печали и грусти. А для меня не было другого типа девушки,  а как только тургеневского. Но в наши дни таких, наверное, уже нет. Но этот идеал так глубоко засел в душу, что я не могу от него отказаться, даже если его и впрямь не существует в жизни. И мне кажется, что как раз ты и отвечаешь этому идеалу. Ох, как я боюсь ошибиться! Но как я радовался каждому твоему письму, наша переписка продолжалась со дня моего увольнения из армии больше двух лет. И оборвалась после встречи с моей будущей женой.
Я поздно подумал: как жаль, что не писал тебе всей правды чувств, которые я тогда к тебе испытывал. Наша переписка имела начало, но не имела своей конечной цели, просто нам было интересно переписываться, играя какие-то надуманные роли. Поэтому мне думалось, мы живём личными жизнями, а переписка как дополнение к ней.
У тебя были молодые люди, а у меня девушки, но мы этой сферы не касались. И думали, что так и будем переписываться, получая от этого эстетическое удовольствие.
Помню, с каким страшным удивлением я читал твои письма и думал: она не знает моей жизни, а всё равно пишет мне, словно кому-то дала обязательства. Но особенно до слёз порой волновали твои стихи. Правда, ты не была их автором, но я любовно называл тебя «моей поэтессой». Твои стихи подсказывали, через чужие строчки ты объяснялась со мной в любви, так я тогда это представлял, но полагал, что это  были просто стихи, и ты не можешь меня любить. Для своей души у тебя был мужчина, а я перед ним мальчик и ты стихами с ним забавляешься, я для тебя как полигон твоей любви не ко мне, а к нему.
И всё же, твои стихи я понимал так же, как  и ты их, поскольку людей, которые любят поэзию, роднит чистый дух возвышенного и прекрасного. И не более… Эти люди умеют по-настоящему любить. И это право принадлежит только им. Я содрогнусь как от изворотливой лжи, если с нами это будет не так.
Когда мы вспоминаем прошлое ради того, чтобы  понять те ошибки, из-за которых не складываются отношения, в настоящей действительности мы хотим больше их не допускать и пытаемся преодолеть те трудности, которые сами и возвели гордынями и обидами.
Но всё равно мы не умеем предугадывать, просчитывать свои поступки, которые должны привести любящих людей к единому пониманию друг друга. Но в жизни это бывает так редко, что многие не задумываются о том, почему они поступили так, а не этак.
И мы не умеем предугадывать те события, которые произойдут с нами в ближайшем будущем.  Будем ли мы так любить, как испытали любовь в начале отношений? Будем ли мы чувствовать всю красоту жизни или судьба от нас отвернётся, и мы изменим друг другу, что и приведёт к неминуемому разрыву отношений.
Какие непростые вопросы! Я никогда не верил, что мы можем ошибаться в своих чувствах, точнее, в любимом человеке. Но это происходило точно так, как в моих отношениях с женой.
Менее чем через год после заключения брака я понял, что ошибся в ней. Вначале думал, вот та девушка, которая мне предназначена Богом.
Но я, как и многие люди, тщеславен, завистлив, и пришёл к выводу, что любовь подкрепляется не духовностью, а деньгами. Я не оправдал её надежд. Но она ещё до конца во мне не разочаровалась, от этого её удерживает ребёнок, которому нужен отец. И должен ли я жить с ней только из-за него, и должна ли она жить со мной по этой же причине? Но вот мы живём, я не удовлетворён своей малооплачиваемой работой. Так решило государство, когда оценивало мой труд в сто сорок пять рублей, и плюс к ним ещё доплата.
Выходит, государство, не ведая о том, заставляет людей изворачиваться, воровать, чтобы достойно содержать семью? Но честно можно заработать хорошо, только уехав на Север, однако к такому «подвигу» ради семьи я не готов. Значит, я малодушный, бесхарактерный. А женщины таких не любят, им подавай стойких, волевых бойцов. И остаётся мне вообще отказаться от семьи и жить случайными встречами, но не дай бог, с падшими женщинами. Говорят, если первый раз встретил не свою женщину, то обязательно тебе повезёт со второй. Но я гоню от себя предубеждения и предрассудки, я хочу надеяться,  что  в тебе я не ошибся.
Всё дальше отдаляются те дни, которые мы проводили вместе и всё ближе тот день, когда я получу расчёт и уеду к тебе. Но тебе не верится, что я решусь на это, так как ты с поразительной мудростью не торопила меня принять твою сторону, хорошо всё обдумать, взвесить, правильно ли я сделаю, если обреку сына на безотцовство.
И тебя понять можно, ты не хочешь оказаться причиной поспешного развода, и как ты говорила, что я и жена ещё не жили отдельно от её родителей. Но она же для меня духовно чужая, это она и сама понимает, как тёща однажды резко сказала: «Вот женился и живи, тебе мы подсказываем, как надо жить. А ты всё стишками забавляешься»!
Неужели она права? Я никак не расстанусь с детством! Но мне было с кем сравнить жену и тогда, и теперь. До того дня, как встретить жену, я должен открыть тебе свою тайну. От того дня как я пришёл из армии и до знакомства с будущей женой, поверишь ли ты, я пробовал встречаться с восемнадцатью девушками. Самое большее с одной бедовой девушкой свидания продолжались до трёх месяцев. С остальными я встречался от недели до двух, трёх, четырёх недель. Из восемнадцати девушек мне памятны лишь три. Если хочешь, я расскажу лишь об одной. Мне она  запомнилась искренними чувствами. Её звали Ниной. И что любопытно, она работала в ателье мод «Силуэт» в цеху пошива мужских брюк. В том же ателье, но только в цеху лёгкого женского платья работала моя будущая жена. И до того дня, как нам начать встречаться, я знал её чуть полтора года.
Если плательный цех находился на третьем этаже в противоположном  конце, то брючный рядом с мастерской наладчиков и электрослесарей. В мои обязанности входил обход всех цехов ателье, а их было шесть, и в том числе пошивочный цех экспериментальной лаборатории, которая разрабатывала новые модели одежды.
С Ниной я познакомился просто: она обрабатывала брюки на гладильном импортном прессу, который однажды не поднял верхнюю подушку. Нина пришла в мастерскую и позвала меня. Мы спустились на второй этаж, где была прессовая, в этой комнате, кроме  чехословацкого пресса, стоял ещё отпариватель и на кронштейне прикреплена электрощётка. Здесь также стояли два манекена, на которых обрабатывали пальто, пиджаки отпаркой и очищали изделия от швейного мусора. Пока я занимался прессом, открыв электропанель, Нина стояла рядом или прислонялась к подоконнику. Занимаясь прозвонкой прибором электросхем, я не упускал случая поговорить с привлекательной девушкой. Она была с рыжеватыми, длинными подобранными на затылке волосам, симпатичная, небольшой прямой носик, серые ясные глаза, под которыми собрались веснушки. Нина была по-спортивному крепко сложена, стройная фигура, талия, полные ножки. Ей было восемнадцать лет, она говорила быстро, что казалось, постоянно волновалась. В своём портфеле я всегда носил какую-нибудь книгу и в свободное время читал. Нина и застала меня за книгой. И вот, когда я узнал, что она приехала из Краснодарского края (жила в какой-то станице) поступать в политехнический институт, но по конкурсу не прошла. И поступила ученицей в ателье. За год освоила дело портнихи и теперь собиралась поступать в текстильный техникум. Мы заговорили о литературе, она оказалась начитанной, узнала о моих планах связать себя с журналистикой, что пробую писать. Это её заинтересовало, и мы перешли на молодёжные темы.
Я тогда был пылким романтиком, увлекался не одной поэзией, но и философией, верил в любовь. До этого духовного сближения с Ниной, у меня были романы с несколькими девушками. Люде Р. было, как и моей сестре, пятнадцать лет. Но скоро я узнал, что, кроме танцев и других развлечений, её ничто серьёзно не интересовало, и я с ней распрощался. После неё я встречался с Ниной, у которой были густые волнистые тёмно-русые волосы. Она училась в кулинарном училище в Ревуте, жила в соседнем посёлке Ключевом, Нина оказалась не эрудированной, приземлённой, и как я представил, что она скоро превратится в простую, извини, бабу, а мне такая не нужна и я больше не стал к ней приходить.
Наши свидания продолжались недели три. Нину сменила Галя. Она приезжала к двоюродной сестре Рае, которая  жила с мужем, растили дочку в том же посёлке.
Галя была родом из одной деревни Воронежской области, работала фрезеровщицей на станкостроительном заводе. Она жила на квартире, читала книги, даже мне подарила сборник лирических стихов неизвестного мне тогда поэта Владимира Гнеушева. Эта книга была не её, она досталась Галине от бывшей квартирантки, которая, видно, забыла её, называлась просто –– «Лирика».
Но какие там были возвышенные и пронзительные романтические стихи, полные чувств, музыки и красоты! Я даже представил ту чудесную девушку, что  лишилась этой превосходной книги стихотворений. Наверное, у неё красивая душа, и она сама романтически-возвышенная. И я втайне пожалел, что ею не оказалась восемнадцатилетняя Галина, которая обо всём судила смело, любила всё современное и мечтала о верной любви. Но и то уже хорошо, что она внешне намного превосходила также её одногодку Нину.
Галина была интеллектуально развитей, начитанней, но и она порой по-обывательски смотрела на мир, даже проскакивали пошлости, а то и цинизм. Она была лишена той утончённости, которой была наделена, как я считал, поклонница поэзии Гнеушева. И мне ничего не оставалось, а как только вздыхать,  что и с Галиной мне предстояло расстаться.
Так оно и случилось. Из четвёртого ателье мне приглянулась тоже юная девушка по имени Галя Каменева. Она работала в цеху лёгкого женского платья, была молчалива и застенчива.
А рядом с ней сидела Таня Петрова интеллигентного вида. Но она была замужем. И я не знал, что пройдут годы и я стану её любовником. А пока была Галя, однако мы встречались недолго, однажды она мне сказала, что ей написал из армии её бывший парень.
С ним она рассталась из-за того, что он изменил ей с другой. И вот он служил в армии и просил вернуться к нему, что теперь он осознал свой недостойный поступок.
Галю я не отговаривал, он пришёл из армии. Они поженились. Она родила дочку, а муж запил и её ревновал к «столбу». Однажды я видел её грустной в автобусе с дочкой на руках. Но меня она не заметила.
После неё были ещё девушки, которые мне почти не запомнились. И вот я встречался с Ниной из ателье «Силуэт»… Но может, больше не нужно мне открывать свои сердечные тайны. И за это прошу прощения. Наверное, лучше продолжить свои к тебе письма.
Когда я вспоминал  мучительные отношения с женой, я тут же отвергал все сомнения на тот счёт: с тобой или с ней? Хотя если сказать откровенно, по своему душевному состоянию, то чуточку они возникают. Но как можно жить с ней, когда уже ничего не изменить?
Представь себе, у меня к ней не осталось ни капли жалости, поскольку этим качеством она никогда не отличалась. Вот скажу, как на духу, со дня приезда от тебя, я её ещё не видел и не возникает даже такое желание. Вот только предстоит у неё забрать все мои вещи и книги.
Вчера мне сестра передала, что к ней в магазин «Детский мир» заходила моя жена. Она пробыла с ней целый час, и даже когда сестра описала её вид, точно убитый горем, мне и тогда не стало её жалко. Она передала матери привет, что делала редко, а то и вообще никогда не передавала. Неужели с моей стороны это можно назвать жестокостью?
К ней у меня нет ни любви, ни жалости: более того –– она мне безразлична и к  ней я равнодушен. Но не от того, что, все мои помыслы, чувства обращены к тебе. Да, это так, как бы я хотел, чтобы это ты видела внутренним зрением, которое у тебя очень развито...
Какая воцарилась тёмная-претёмная ночь и глубокая стоит, погружённая в сон тишина. Тикает настойчиво, неустанно будильник, отсчитывая секунды, минуты, часы.
Уже полночь. Я сижу при свете настольной лампы. В доме все давно спят. Я никак не могу выговориться. Теперь каждый вечер я буду с тобой вот так беседовать. И я говорю, до завтра, обнимаю и целую.

Письмо третье.
8 сентября 1976 года.
Сегодня я получил от тебя долгожданное письмо. Как я невыразимо был ему рад. Всё вокруг мне будто улыбалось, всё мне нравилось. Я ко всем был очень добр. Я читал его, и мне хотелось, чтобы оно не кончалось; я перечитывал его вновь и вновь и умилялся ему; я читал, и слышал твой наставительный голос: «Я тебя не тороплю, может, ты  помиришься с женой. Она уже осознала, к чему приводят такие отношения…».
Вот я уже написал тебе письмо, и завтра его отправлю. Я тогда тебе сказал, что продолжу с тобой беседовать в своей тетради. И вот я исполняю данное слово. Я чувствую твоё дыхание, ты в смущении улыбаешься, как в тот раз, когда ты сидела в коридоре. А я стоял на дворе. Уже была ночь, и подошло  время укладываться  спать. А ты сидела и ждала меня, пока я покурю, разглядывая какую-то карту. Ты чувствовала, что я смотрю на тебя в окно, и ты взглянула на меня; мы улыбались. О, сколько прелести было в твоей открытой улыбке, когда я пришёл к тебе, ты заговорила со мной ласково, ты хотела со мной разговаривать! Я гладил твои волосы, потом нагнулся к тебе и поцеловал твои влажные, тёплые мягкие губы, ты не смутилась, ты опять приветливо улыбнулась. А мне казалось, в твоей улыбке было заключено очень многое.
После хмурой пасмурной вчерашней погоды и дождей, сегодня под вечер засветило солнце. Оно светило ярко, спокойно величаво. Точно не собиралось спешить отдавать всё своё последнее осеннее тепло. Земля просохла. И было мирно и торжественно вокруг в лучах солнца. Эта осень для меня началась необычно. Она застала меня с тобой, и прожил у тебя четыре чудных дня. И сейчас стоит такая пора, что уже не лето, но ещё и не осень. Хотя по ночам приходит стынущий холод. А ночь сейчас светлая, лунная, посмотришь вдаль –– всё хорошо видно и будто стелется туман, такой белый, посеребрённый и холодный от лунного сияния. Деревья молчат, лишь слегка пробуждаясь от слабого ветерка, и тогда качаются задумчиво ветки ещё с зелёной листвой. Всё окрест молчит и спит, и лишь яркая, полная луна стоит высоко в небе.
Сейчас уже за полночь. А я до сих пор не сплю, но постепенно погружаюсь в сон, по телу пробегает лёгкий мороз. Я согреваюсь под тёплым одеялом, и вот незаметно засыпаю. Но я и во сне с тобой. Вот я иду по перрону с портфелем и стараюсь встретить тебя. И вдруг я вижу тебя, мы сходимся. Мы будем вместе, говорим мы, пересекая площадь…
Спокойной ночи.  До завтра.

Письмо четвёртое.
13 сентября 1976 года.
Сегодня я оставил всё, чтобы поговорить с тобой. Вот уже пошла вторая неделя после того дня, как я приехал от тебя. Я очень долго тебе не писал. Чем же я был занят все эти дни? В четверг, девятого сентября, я получил на работе зарплату. Тогда на душе было как-то скверно, что даже невозможно объяснить то, как мне было тяжело.
Бывают такие дни, когда не понимаешь даже себя. Какая-то раздвоенность и думаешь: ты это или не ты? С одним товарищем по работе мы взяли в тот день две бутылки вина какого-то портвейна. Выпили. И тотчас стало на душе немного легче. Неустроенность, неопределённость я переношу  очень сложно. Ты извини, что я должен писать об этом. Ведь я условился не утаивать правду. Я могу говорить о том, что было в действительности, но не могу писать того, чего не было вообще. Да, в тот день я повеселел, осмелел и решил пойти всё же к жене за своими вещами.
Перед этим я узнал, что Григорий снова встречал мою жену. Об этом он мне сказал сам, жена у него допытывалась о том, верно ли то, что я был у тебя. Я уже писал, что о моей поездке к тебе, жене сообщила моя родная сестра Л. И вот что жена ответила Григорию, если верно то, что я был у тебя: «Он меня этим сильно обидел и даже унизил. Я хочу всё же сама это услышать от него…»
Ты не особо не удивляйся тому, что Григорий ответил ей. Он не подтвердил, дошедший до неё слух о моей поездке к тебе, а просто сказал, что все те дни, которые меня не было, я находился не у тебя, а жил у него на даче, и что нельзя доказать, где в действительности он был, то есть я..
Так что Григорий, понимая в какую семейку я попал, старался её запутать, и тем самым оправдать меня в глазах жены… Но лучше бы он этого не делал. Я же не преступник, не вор, меня же он выставил как проходимца.
Не буду вдаваться во все подробности и поспешу сообщить тебе о моём посещении дома родителей жены. Конечно, я не мог идти к ней вполне трезвым, я не мог это сделать потому, что мне надо быть смелей, чтобы объясниться с этой особой, что больше не жить нам вместе. А вино как раз умаляло жалость, которая могла возникнуть к ней, если она будет держать сына на руках, как средство воздействия на отца её ребёнка. Но к счастью, я сына не видел. Прости, если это прозвучит грубо. Идя к ней в пьяном виде, я хотел, чтобы она увидела меня опустившимся пьяницей. А значит, она подумает, что он не сможет выбраться из алкогольного омута. И она не должна обо мне сожалеть, и скоро поймёт, что я пришёл не мириться, не просить прощения, а просто забрать своё носильное имущество. Но своим пьяным видом, вдобавок я ещё хотел показать,  что я глубоко всех их презираю.
Я думал, что они отнесутся ко мне дружелюбней, с чувством своей вины, что вели себя грубо, неуважительно. Но всё произошло так же, как обычно они поступали со мной. Тёща встретила меня по своему обыкновению, невежливо, пока я был у них, она, расхаживая мимо меня, обжигала жёстким взглядом; затем опускала глаза и бубнила, хорошо, что только себе под нос:  «Вот объявился! Что хочет то и делает! А мы должны это терпеть?» 
Её же дочь встретила «своего мучителя» несколько мягче: «Ну что, хорошо съездил? Нашёл ту, которую искал? Её имя до сих пор жужжит у меня в ушах..Да, помню, как ты мне о ней рассказывал. Так, всё решил с ней?» И говоря отрывисто эти фразы, почему-то даже заискивающе в глаза улыбалась. И лёгким притворным смешком как бы хотела сгладить все шероховатости в наших отношениях. Я с ходу заметил, что жена хотела услышать обратное тому, что высказывала, а значит, была готова пойти на примирение.
Если она ждала от меня раскаяние или прощение, то она ничего этого не услышала. Но если бы я не был выпившим, я не мог точно уверять, как бы тогда всё закончилось для нас. Но я не считаю, что вино, которое, по словам поэта, несёт в себе истину, сделало своё. Я дал ей понять, что она напрасно пытается услышать ответ на то, что от неё не без сарказма прозвучало. И сказал, что пришёл не объяснять свой поступок, а просто забрать свои шмотки. На это она, не проронив ни слова, долго жёстко качала головой. Но у меня с собой не было ничего, куда сложить вещи, чтобы унести. Она меня озадачила хлёсткой фразой: «Да ты и не собирался их забирать, это ты сейчас придумал. Кто идёт твёрдо, тот с собой берёт сумку».
Я сделал вид, что её не услышал и попросил хотя бы авоську. Но в этом она мне отказала, говоря, что у неё нет ничего. По её ответу, выходило, что это, не я, а  она не хотела, чтобы я бросал её. Но и жить в тупике, созданном тёщей и тестем, не собирался. Тогда я взял свою куртку, сложил в неё все вещи, кстати, мне их помогала любезно укладывать жена. Лицо её при этом покраснело, она волновалась, что сама отдаёт меня другой. Затем застегнул на все пуговицы и перевязал ворот шнурком от капюшона, получилось подобие рюкзака. Рукава послужили лямками, перебросил их через плечи, так и нёс своё имущество, как в рюкзаке…
Я не сказал тебе о том, какой состоялся между нами разговор. Держался я перед ней чрезвычайно гордо, что мне было несвойственно. Она не высказала ни одного грубого слова. Внешне она вела себя спокойно, и когда этак нарочито весело смеялась, я предостерегал её о том, что сегодня, возможно, будет плакать. Она тотчас сделалась серьёзной и согласилась с моим предположением. Я удивлялся себе, что у меня к ней нисколько не появилось жалости. И всё это сделало вино, проклятое всеми несчастными людьми. Но ещё во время объяснения я старался напоминать ей все наши  прежние шаткие отношения, как её отец и мать пытались из меня сделать послушного исполнителя их «воровских традиций». И я старался припоминать все наши скандалы, и это пагубно действовало на мою психику. Я жестоко презирал жену, тёщу, тестя –– словом, всех. Мне захотелось тут же выпить от скрытой обиды…
Они меня притесняли, унижали, гнули к своим ногам, и передо мной ни в чём не виноваты, а только я изводил их дочь своим, по их словам, упрямством. Я чуть ли ни в гневе расспрашивал у жены, зачем она ищет Григория, и зачем с ним ведёт обо мне беседы, будто это могло подчинить меня её капризам? Я запретил ей впредь это делать, и даже прекратить обо мне думать, раз она не захотела уйти от опеки родителей.
Я ей признался, что был у тебя, но сначала утверждал, что был и у Григория. А потом, что у тебя. Этим я давал ей понять, нет никакой разницы, где я был, факт тот, что не у неё. И нечего ей знать, где я был, теперь это ни к чему. Напоследок тёща обозвала меня бессовестным. Я ответил, что это ещё неизвестно, кто по духу бессовестный и ушёл, пожелав им счастья и здоровья.
Всю дорогу до дому, с ношей за плечами, я переваривал эту встречу с женой. Но облегчения не наступало. Тогда у меня появилось намерение завтра же подать заявление на расчёт, и, более не медля ни дня, уехать к тебе. Но на следующий день я укротил себя, мной овладела нерешительность. О жене почти не думал, а только о тебе: не напрасно ли я тебя обнадёживаю? Не скрываю, на следующий день мне было также нелегко еще и оттого, как я вспоминал лучшие дни семейной жизни. Как только я вспоминал сына, так к горлу тотчас подкатывал ком и душили слёзы жалости к нему, невинному.
Ты меня, думаю, правильно поймёшь, я знаю это точно. Сейчас я тут живу с родителями и ничему не радуюсь, и стараюсь забываться книгой и никого не вспоминать. Но мысленно оживляюсь, когда думаю о тебе, и не чаю наступления того дня, когда мы встретимся. О разводе, как необязательной процедуре, я пока не думал, поскольку мне было без того тяжело, не зная, что меня ожидает впереди. Но это было лишь минутное мгновение.
Душа способна двигаться и она толкает меня всё к новым чувствам. Я перехожу от одного предмета к другому и чувствую их по-разному. Какая-то некогда звучавшая мелодия в нашей с женой жизни приводит меня в волнение. Я снова и снова переживаю то, улетевшее навсегда время, и тогда о чём-то личном, сокровенном, начинаю очень сожалеть, что из-за её родителей не сбылись наши ожидания счастья и любви.
Очень сложно устроен человек, огромен и непостижим его духовный мир, что даже знакомый запах духов (а то и цветов) способен вызвать переживания о прошлом. Но я сдерживал себя, и не хотел поддаваться своим чувствам и мыслям. Но разве был я спокоен! Это только видимость. Душа наполнена  всем тем, что станет безумно волновать, если этому потоку позволить вырваться, как Джину из бутылки и тот искусит на исполнение желания…
Наверное, я начинаю тебя расстраивать своими помыслами, и тебе всё это слушать ничуть не легче моего. Но я иначе не могу, я хочу, чтобы ты знала обо мне всё, такая, увы, моя странная натура и неустроенная жизнь, полная невзгод и несчастий. А это весьма сильно действует на меня и сказывается на работе. Когда что-то не так, жизнь не в порядке, тогда и работать нет желания.
Давно не держал в руках газету, я не знаю, что происходит в мире, в стране и что мне нужно от жизни? Я не хочу читать книги, а когда смотрю как живут люди и всем чего-то надо, а ты не знаешь даже что тебе нужно. У меня как будто нет ни чувств, ни ощущений, они подавлены переживаниями оттого,  что полностью как бы выброшен из жизни, а то, что делается в стране, это кажется несерьёзным и нарочитым; и то, что люди делают, это тоже как бы несерьёзно и отдаёт пошлостью. Ведь в мире есть что-то поглавней и познавательней всего окружающего. Я не нахожусь в контакте с внешним миром и  только контачу с самим собой, направляя все помыслы на себя, и не интересуюсь жизнью окружающих людей. Я рассеянно слушаю разговоры и не хочу их понимать. То, о чём люди между собой говорят, им не столь насущно важно, так как они живут своими утробами, которые для удовольствия надо чем-то насытить.
Не правда ли, какая на меня напала глубокая апатия?! А теперь слушай дальше…
В субботу мы с Григорием договорились провести электропроводку одной девушке, которая живёт с братом. Она работает у нас на фабрике технологом. И очень просила уважить ей, разумеется, за какую-то оплату нашего труда. Причём она твоя тёзка, мудрая, но в личной жизни ей пока не везёт, как и тебе.
Мы согласились, и весь день работали у неё. Я пробивал острым инструментом в штукатурке штробу, Григорий в неё следом укладывал провод и замазывал его алебастром.  И почти весь день я вспоминал  и думал о тебе. Эти думы были спокойные. Работа заглушала все чувства. Часов в восемь вечера мы поехали домой. По дороге у нас был разговор о тебе. Я говорил Григорию, что решил уехать к тебе окончательно.
Не помню, писал ли я о том, что Григорий рассказал своей жене обо мне и наших с женой утерянных отношениях. Представь себе, какого мнения была его жена на этот счёт. Она сказала, что мне с самого начала не надо было жить у жены…
Я хочу ещё тебе поведать вот о чём: ты это должна знать. Можешь ли ты думать, что Григорий нисколько не сомневается в том, что мы будем жить с тобой лучше, нежели с женой? Наверно, к тебе приходят такие же мысли. Ведь ты прозорливая догадливая. Но я скажу, что у него есть основания сомневаться, будем ли мы жить в ладу и согласии, не наступлю ли я на те же самые грабли склок и обмана? И потому как-то по-особому серьёзно боится за меня. Он мне желает, чтобы мы жили дружно, но пожелание это ещё не факт состоявшегося. И в то же время не старается отговаривать меня от тебя. Но и не может быть уверенным, что с тобой у меня всё сложится вполне удачно. Он убеждён, что надо стремиться к сохранению первой семьи, испробовав для примирения все приемлемые варианты. Но и то верно, если видно, что отношения как надо не получаются, то их следует строить заново, но уже с другим человеком. Григорий убеждён, как и в первом случае, так и во втором. Но люди всегда живут надеждой на лучшее. Вот и у него появилась такая надежда. Недавно он мне сказал, что не хочет меня потерять на житейских перекрёстках. Но о том же я и сам так же думал. Жалко будет с ним расставаться. Я бы мог много привести примеров, которые подтвердили бы нашу дружбу... О некоторых на этих страницах я уже тебе рассказывал.
У нас сейчас установилась вроде бы солнечная погода. Прозрачные дали, правда, вчера и сегодня было ветрено. Постепенно осень наступает. Эта пора мне очень нравится. В сентябре я люблю солнечные дни, как ранней весной пригревает солнце, как в апреле голубое-голубое небо, чистое, точно вымытое до стерильного состояния. Я всё реже начинаю в письме не называть тебя по имени, ты, конечно, меня за это прости. В следующем письме я исправлюсь. Ты знаешь, когда много хочется сказать, то невозможно часто повторять чьё-либо имя. Я рассказываю о себе, а ты сидишь рядом и меня слушаешь. Я рассказываю и ощущаю тебя рядом со мной.
Вчера было воскресенье, и я работал у брата: мы делали перекрытие на подвале. Ты знаешь, я, наверно, каждый свой шаг делаю с тобой. У брата слушали с проигрывателя песни Е. Мартынова. Эти песни как бы связывали меня с тобой; они неотделимы от твоего образа. Я печалюсь, слушая их, что нет тебя со мной. Я мучаюсь и страдаю заодно о своей судьбе, и, о наших судьбах.
А сегодня я почти невыносимо томился на работе. Хочу одного –– видеть тебя, слушать тебя, чтобы ты была всегда со мною, делила бы все мои несчастья, а я –– твои. Нам бы было легче уже оттого, что мы вместе, нет, нам было бы уже хорошо, и мы испытывали б счастье любви. Ведь мы можем любить, и мы созданы для неё и во имя неё. Только не было бы всё это пустыми словами…
Я ещё не ответил на твоё второе письмо. Извини, что не сообщил об этом, что получил твоё письмо ещё в четверг, а узнал о нём только в пятницу, поскольку пришёл от жены поздно, ведь шёл из города на своих двоих.
На него я не мог ответить вовремя, как того хотела ты, так как был очень занят. И ещё раз прости за это.
Веришь ли, у меня такое ощущение, что я никогда у тебя не был. И не верится,  что был. Вот и ты пишешь, что всё пролетело как во сне.Ты как бы подтвердила мою мысль, высказанную в ранее отосланном тебе письме.
Что ты сейчас делаешь? Я сижу один и разговариваю с тобой. А ты, читаешь ли стихи у себя в комнате, где мы находились вместе, сидишь ли в зале на диване и включила ли ты музыку, которую вместе слушали, где припав на твоё плечо, я не выдержал и по-мужски заплакал. Но не мужское это дело… О чём показатель слёз? О своей нескладной жизни? Или о том, что поздно с торбой встретились?
А ты, возможно, смотришь на скамью, где было проведено наше лучшее время? На той скамье ты горько тужила обо мне и о себе, что и у тебя нет счастливой доли. Когда ты меня привела в свой дом, это отразилось в сказанной тобой с горечью фразе: «Вот здесь я прозябаю». О, как много ты выразила этими словами! Это достойно того, чтобы взять её готовой темой для поиска смысла жизни  в романном повествовании...
Сегодня я пришёл с работы в тяжёлом душевном состоянии. Не знаю право, о чём я печалился, о ком каменная тяжесть висела и давила на сердце? Тогда я взял тетрадь и решил поговорить с тобой.
Вот я читаю у Лермонтова: «Мне грустно, потому что я тебя люблю…». И ещё такие строки: «Без вас хочу сказать вам много, При вас я слушать вас хочу; Но молча вы глядите строго, и я в смущении молчу».
Мне эти строки нравятся своей однозначной глубиной. И вообще, М. Ю. Лермонтов мне близок. Мне кажется, у нас что-то даже есть общее. Мне по душе его грустные стихи, исполненные чистой прелести и светлой печали.
Я заканчиваю это своё длинное письмо. Пора спать идти.
А ночь светлая, лунная, тихая. Чуть шевелится холодный ветер, ночи каждый раз всё прохладней и прохладней. Природа вся в ожидании изменений –– наступления настоящих студёных холодов. Да и сейчас уже, хоть ещё несильно холодно, но ночи выдаются тревожные, не как летом, обволакивают теплом землю и спят деревья и травы в убаюкивающей неге…

Письмо пятое.
15 сентября 1976 года.
Вот снова тебе пишу. Сегодня я получил твоё письмо. Я пришёл с работы и не сразу его обнаружил. Матери дома не было –– она ушла в огород ломать кукурузу. О том, что это так, я догадался, не застав её ни во дворе, ни в кухонном флигеле. Как только пришёл, я предчувствовал, что сегодня от тебя будет обязательно письмо. Но я забыл заглянуть в почтовый ящик, так как принялся за домашнюю работу, желая помочь матери. Ведь ей приходится одной работать на огороде. И ещё не знал, что в почтовом ящике лежит заветное от тебя письмо. И только, когда с работы пришёл мой старший брат (он имеет привычку по пути к себе, заходить к нам). Мы стояли возле забора и разговаривали, почтовый ящик оказался у него под рукой, он возьми и загляни в него и вытащил вместе с газетой письмо. И представь себе, как я обрадовался, выхватив у него моментально из рук конверт. Я с душевным трепетом в лихорадочном состоянии быстро-быстро распечатал конверт и жадно стал читать, забыв о брате. Я боялся, что оно быстро закончится. И как было приятно душе и во всём теле. Я читал и получал удовольствие как от любимой книги. Брат спрашивал: что ты мне пишешь, а я его не слушал и ничего ему не отвечал, водя глазами по страницам твоего письма.
Прочитав начальные строки, я сказал ему, что пойду в комнату, а брат пошёл домой к себе на край посёлка, где недавно на подвале мы мостили перекрытие и заливали бетоном арматуру в опалубке.
Первые твои строки, где ты писала, как ждала моих вестей, и они привели меня в такое непонятное волнение, что мне стало не до брата. Неужели, в ужасе думал я, ты не получила до сих пор моё послание? И только тогда упокоился, когда дочитал до того места, где ты сообщаешь, что получила моё письмо.
Твоё же  пронизано чистосердечным откровением. Сколько на его страницах мучений и страданий, желаний и сомнений, надежд и веры?! Ты впервые открыто поверяешь мне своё любящее сердце, ты признаёшься, что меня любишь. Спасибо тебе, родная. Я счастлив только от твоей любви. Ты желаешь, чтобы мы были вместе, это очень хорошо! Я желаю видеть тебя не меньше, и в этом я рад тебе признаться. Не надо выше любви ничего.
Вера, пускай между нами будет только любовь; разве она не выше всего на свете? Любовь –– это как пламя вечного огня; любовь –– это двое, которые тонко чувствуют мир, природу людей; любовь во всём живом: траве, деревьях, птицах. И само солнце питает любовь своей энергией; любовь –– это музыка, это страсть к возвышенному восприятию жизни. И главное, любовь –– это жизнь! У нас в жизни столько любви и чтобы мы ни делали, всё и есть любовь, мы через неё все проходим. Трепетное прикосновение к цветку; и суметь уловить его поэзию. А в колыхании услышать нежную музыку, это и есть любовь. И разве мы с тобой этого не знаем? А если даже и не знаем, то мы испытываем лучше, чем это же самое понимаем. И это очень здорово!
А к жене я уже ходил. Не буду тебе описывать это свидание, скажу только одно, что я забрал все остававшиеся у неё вещи. Но об этом свидании я уже писал тебе в неофициальном письме, в своей тетради. Это письмо с твоего позволения я тоже перепишу в отдельную тетрадь. Ты спросишь: зачем? А чтобы не затерялось, то письмо, где я описываю свидание с женой, да и ты когда-нибудь прочтёшь. Я это тебе твёрдо обещаю.
Я не могу и не хочу скрывать от тебя своё душевное и нравственное состояние. Ты должна знать всё, ну, по крайней мере, то, что сумею передать. На работе я как никогда уравновешен, а были случаи, кое-кому пришлось нагрубить. Но своим характером я нисколько не изменился. Хотя есть во мне что-то такое, что удивляет меня самого. Безусловно, произошла перемена, я стал более исполнителен и внимателен к просьбам в цехах женщин-модисток. Хотя и раньше эти качества у меня не отсутствовали. Но всё же, они приняли утончённую форму: и в обращении и в поведении. Между прочим, несчастья твои, заставляют задумываться о жизни, они обостряют чутьё, чтобы другие не оказались несчастнее тебя самого. Драма души твоей не должна переноситься или сказываться на других, как бы нам ни было тяжело.
Я прихожу в мастерскую, и если рядом никого нет, то себе позволяю вернуться к тяжёлым переживаниям. Они выползают наружу и чеканят следы драмы на лице. Иногда бывает так тяжело, что никак не могу разобраться в себе, точно тупею. Ум мой мрачнеет, а в сердце такое жжение и боль, что думается, вот сейчас не дай бог произойдёт приступ. Что делать? Как быть? Ведь у меня сын? Но как подумаю о том, как мы с ней жили, как её родители осаждали меня своими придирками, так всё враз возвращается в памяти скандалами и душевными разрывами. И тогда во мне поднимается протест, я не хочу к ней возвращаться, несмотря на то, что у нас сын. И это самое страшное, я ничего не хочу, в полном смысле –– ничего!
Одна горечь, одно страдание и бессилие, безволие сделать этот шаг к тебе. Но во мне это держится непостоянно. Вдруг появляется и решительность, такая скорая нетерпимость. Я не хочу ничего ждать и хочу одного –– умчаться к тебе, как бы там не пришлось в пути тяжело. А ведь на самом деле это будет путь к свободе и обретению новой жизни. А пока я связан по рукам и ногам работой. Все мне говорят хорошие знакомые и друзья, мол,  не спеши. А сестра прямо говорит: «Не пущу, тебе там делать нечего!»
Как бы ты ни думала обо мне, я пишу всё искренне так, как есть. Разве было бы правильно, если бы всё это я посмел утаить? Думаю, нет. Я б не нашёл, что тебе ответить, не нашёл бы без этого откровенного слова поэта: «Жди меня и я вернусь, только очень жди». Я не хочу тебя успокаивать либо: «Покой нам только снится». Стал бы успокаивать, разве ты бы поверила? Сложное чувство ни за что не упростить. Невозможно отнять от жизни ни мучений, ни страданий и нельзя ничего прибавить. Жизнь, по словам Толстого, как река:  «то разливается, то приходит в свои прежние берега». Мы не хотим мучиться, но приходится. По своей ли воле, по людской ли… всё одно это есть жизнь. Трудная жизнь всегда закаляет. Хотя бывает, что сами люди её усложняют своими неразумными действиями… Но это уже философия…
Сейчас я перечитал, не помню, в какой раз, твоё письмо. Я знал, что ты сильно будешь ждать моих вестей. И видишь, как нехорошо получилось, ты «вымотала себя». И как тут не ругать себя за оплошность, что задержался с ответом. И ты вовсе не глупая и не дурная, ты прекрасный человек, и тот единственный, который меня понимает, и тот единственный, которого я желал встретить...
Что тебе ещё написать? Я хочу видеть тебя, быть с тобой и чтобы всё на свете забылось. И  говорить только о нас. Но как подумаю, что ждать ещё много времени… А дни тянутся как никогда медленно, хотя времени почти не замечаю, иногда даже забываю, какой сегодня день, число. Вчера мне приснился сон. Я видел тебя и жену… Но предпочтительней была ты. Я не могу пересказывать сны, потому что ими не интересуюсь, даже приятный быстро забываю и редко к нему мысленно возвращаюсь...
На этом я заканчиваю писать и расстаюсь до следующего письма. Как всегда, я один и ночь. Она спит, а я сижу рядом с ней. Нет, нет, не она, а ночь. А там, на улице, темно-темно, черно и ветрено. Но ветер мягкий, как твои волосы и пахнет теплом твоих рук. А день сегодняшний был похож на весенний, приятно-тёплый, без солнца. На небе образовалось наслоение фиолетовых облаков и как на картине они плыли высоко-высоко, почти неподвижно с голубоватыми и белыми просветами. Этот день как светлая печаль о последнем тепле. После тепла приходит холод, как после встреч наступают разлуки, а после долгих разлук приходит пора встречи. И я думаю, когда уеду к тебе? А развод, которого ещё нет, не выходит из головы. Это для  меня самое тяжёлое событие. Казалось бы, чего проще, пошёл в суд, подал заявление и ожидай решение судьи. И станут уговаривать, чтобы ты этого не делал…

Письмо шестое.
16 сентября 1976 года
Вот в шестой раз взял тетрадь, чтобы поговорить с тобой… Не думаю, чтобы ты мне сказала, разве тебе больше не с кем отводить одинокую душу? Ты права, я могу это делать и с сестрой, и с матерью, и с братом, и другом Григорием. Но это будет всё не то, даже с тобой я не знаю, с чего начать? С того ли, каким было утро? Помню, когда встал, я не с большим желанием отравился на работу. И что в этом хорошего, скажешь ты? Я бы хотел, чтобы ты только слушала и не перечила. Вчера я сказал, что после тепла наступает холод. Ночью, на тёмное с редкими звёздами небо, наползли тяжёлые тучи, даже в темноте можно было ощущать их массу, они шли низко, будто старались сесть на землю, как огромные чёрные птицы с таким же широкого размаха крыльями. И поднялся ветер и гнал тучи, как крутые волны. И они накрывали всё небо, стало ещё мрачней и зловещей. И дохнул холод и пронёсся над стылой землёй, волнуя жухлые травы и деревья, подняв шум. Ветер резко нагонял холод, из чёрного неба невидимо забрызгал дождь, шурша в листве деревьев. А с крыш побежали первые студёные струйки, которые вскоре с журчанием наполняли выемки в земле водой. Дождь пошёл ночью и продолжался почти целое утро.
Я шагал на работу под дождём через виноградное поле. Я не ощущал его прохладу. Но грязь, мокрота меня, конечно, раздражали. Ещё дома, по пробуждению, как я увидел в окно, что дождь всё идёт, мне стало не по себе. Да и проснулся я с каким-то неприятным ощущением, я полно не могу передать это скверное своё душевно-психологическое состояние. Но это не была просто хандра или тоска и вовсе даже не печаль.
Скорее всего, это было от того, что я дурно спал, не то ещё что-то, связанное с личной неустроенной жизнью. Ведь мне это чувство, как никому, очень знакомо и оно даже свойственно моему меланхолическому настроению. И всё же никак не могу понять его: от чего оно проистекало? Я уж и подумал о тебе, и это не помогло развеять неприятное ощущение. А ведь это ощущение подобно тому, когда кто-то тебя назойливо допекает, ты его не хочешь слушать, а он всё пристаёт и пристаёт, и тогда ты становишься нервозным и твой мозг, будто сверлит одна неотвязная мысль: «Ты во всём сам виноват, только ты сам!»
Утром, находясь в таком духе, как недоспал, мне не хотелось никого слушать. Я был донельзя угрюм, что даже не захотел есть. И если бы мать не настояла, я бы так и ушёл. Она так просила, что я чуть было не закричал на неё, чего никогда не делал, так как святей для меня нет человека. Я принялся вяло есть, приготовленную мамой яичницу, выпил молока и пошёл на работу.
На автобусной остановке в соседнем посёлке дождь прекратился. Я заглянул на небо, юго-западная часть его посветлела. И даже появился голубой кусочек; он разрастался, и уже над головой стало белеть, тучи как бы растворялись или сворачивались. И в душе у меня я почувствовал протекание этого же процесса. И я ощутил облегчение, наступило душевное успокоение. Но всё равно ничто не радовало: деревья, трава, асфальт, земля –– всё было мокрое. И всё не впечатляло и не трогало, точно я был сам по себе, а внешний мир сам по себе.
Я не чувствовал связи с этими предметами материальной природы. Мои чувства откликались лишь на ощущения самого себя. Но вот небо, когда стало проясняться,  что тотчас на меня подействовало благотворно.
Всё же любопытно устроено человеческое сердце, и объяснить можно, что от состояния неба зависит бунт или покой души. Так что наши чувства соприкасаются опосредованно с внешним миром, особенно когда кругом происходит что-то новое. Природная стихия нас потрясает и приводит в ужас и страх, пора цветения пробуждает наши чувства и разворачивает их как цветок. Красота воспитывает чувства прекрасного. Эта интересная цепь вещей и понятий! Природа, как и человек, не находится в одном и том же состоянии. Я не мог оставаться надолго ни печальным, ни угрюмым и всем и вся недовольным. Не знаю, как ещё доходчивей объяснить это своё духовное и физическое состояние? И вроде бы и причины особой не было, а если поглубже вникнуть, то открыть вполне можно суть всех причин и явлений, которые, может быть, в связи с какой-нибудь одной, и она есть –– это неустроенная жизнь. Так что из одной вырастают сразу несколько. К примеру, причина смерти человека, не излечимая или запущенная болезнь. Так и у меня: одно, это то, что я плохо спал, другое, дождливое утро, третье то, что вчера мне не удался рассказ. И я лёг спать, и долго не мог заснуть, слушая за окном бормочущий дождь. И всё это между собой так тесно и опосредованно взаимосвязано, что и удивляться не приходится.
Когда кончился дождь, у меня появилась надежда, что его больше не будет. И эта надежда  подкреплялась взглядом на небо. Одна натянутая струна ослабла, и тотчас стало легче, другая струна, –– это личного свойства неустроенность и одиночество. Она так натянулась, что уже дальше некуда. Вот почему внешние предметы не радовали; я проходил мимо всего, не замечая ничего вокруг, поскольку находился внутренним зрением у себя в душе, отыскивая досаждавшие мне причины. Весь мир, наполненный материальностью, в моём воображении пронизан той пустотой, которая лишает мир материальности. В тот раз, если бы я подумал о них, то они обязательно наполнились бы тем содержанием, которое есть в них, как твёрдая физическая материальность. Но я продолжал пребывать в себе так глубоко, что я на них не смотрел и они меня не трогали, так как отключился от всего сущего. Но если бы отключился, отвлёкся от себя, я бы вошёл в контакт с внешним миром, то есть установил бы с ним связь и все предметы отражались бы в моём сознании так, как оно бы их воспринимало.
Ты, наверное, утомилась всё это выслушивать? Да, я люблю рассуждать, анализировать нюансы настроений, ведь аналитические натуры все такие. И ты можешь ужасаться, и думать, разве с таким стоит связываться!
Но я это делаю нарочно, чтобы ты знала, с кем тебя может повязать судьба. А ведь этим самым раскрываюсь перед тобой как личность. Я не знаю то, как у кого протекают духовные и психические процессы, а у меня глубоко и чувственно. Но и то, смотря по обстоятельствам, и складываются в среде моего обитания. Опомнись, очнись от любовного наваждения, как от дурмана! Тут опять-таки можно применить, наверно, тот самый закон, как «менее и более». У кого-то психические процессы протекают по этой самой шкале «менее» и «более». А это иначе  и не может быть, а только так, а никак по-другому.
Ни один человек не воспринимает мир одинаково, каждый только исключительно по-своему. В одних и тех же обстоятельствах два разных человека будут вести себя по-разному. По этому вопросу можно написать целый научный труд, используя законы психологии и развития общества...
Ещё раз прости, что я тебя отуманиваю своей философией. Я, однако, продолжу рассказывать о себе. Итак, я приехал на работу по совместительности. Я подхожу к ателье «Силуэт», в котором работала до декретного отпуска моя жена. А солнце сдержанно оттолкнуло от себя последнюю тучку и брызнуло тонкими чистыми блестящими лучами. И всё вокруг враз озарилось ярким сиянием: листва заблестела весело, колыхалась на ветру, стёкла в домах засверкали белым пламенем. И установилась солнечная погода.
На работе день протекал в обычных осмотрах электрических объектов швейного оборудования. Модистки, портнихи, занятые своим трудом, на меня не смотрели. Я обошёл цеха, взял сгоревшие утюги и уединился в слесарной комнате. Приходили товарищи, обменивались рабочими новостями и расходились по своим местам. Мне было не до своих размышлений. Я отключался своими делами от своих мыслей, попадая из одних обстоятельств в другие, подключая своё внимание к окружающим, исполняя просьбы портних…
Но вот рабочий день подошёл к концу. Я был не печален и не грустен, но и не равнодушен, сохраняя сдержанное спокойствие. И чем ближе был к дому, тем глубже я начинал думать о своём неопределённом положении. Выходит, то, чем я сейчас терзаюсь, в этом виноват я сам, не распознав то, в какую попаду мещанскую среду. Надеюсь, весь кошмар остался позади…
К вечеру на небе опять показались тучи. Но солнце своими лучами просвечивало их, и разгоняло в разные стороны, и они раскосо падали бледно на землю и тихий, приглушённый свет разливался в рябом небе и мерно опускался к земле. В воздухе пахло сыростью и влажной зеленью. За день дороги просохли, трава источала горьковатый привядший запах. Так не хотелось больше дождя.
Я приехал домой, мать была занята своими делами. Она меня не видела. И не поужинав, сел за стол и почувствовал себя одиноким. Я не знал, за что мне браться?
Надо было помочь матери, поинтересоваться её самочувствием. Отец в эти дни как бы для меня отсутствовал. Мной он тоже не интересовался. Он почти каждую ночь ходил в хозяйство дежурить, откуда приходил под «мухой». А бывало, в свободное от дежурства время, возился во дворе, кому-то для плитки накручивал из вольфрама спираль. Не знаю, волновали ли его мои семейные разногласия и вот эта последняя размолвка с женой? Но родня жены ему не нравилась. Ведь тесть в войну был в тылу по «броне» и за это он его не уважал. А вообще он был глух к переживаниям или неурядицам других. В этом плане он был закрытым человеком. И только, когда выпьет, тогда душа его нараспашку…
Я перебирал в памяти дни наших с тобой встреч. Вспомнил твои рассказы о себе. В эту минуту я почувствовал, как бессмысленно жить в одиночестве, без семьи, без близкого друга-женщины. Я понял остро, сильно, для чего люди живут ради других. Я понял так же и то, как необходимы люди друг другу, даже в простом –– в общении. А одиночество донельзя угнетает и лишает меня уверенности в том, как обрети духовные силы.  Вот, пожалуй, на сегодня довольно…

Письмо седьмое.
17 сентября 1976 года.
Мне всё надоело!  Я рассчитываюсь с работы, и хочу срочно уехать к тебе. Я уже окончательно и бесповоротно решил: еду к тебе! Моё последнее письмо было такое невнятное и нелогичное. Оно меня бесит, я не смог выразить ни одного чувства и ни одной порядочной мысли. Я его только что перечитал. Ты должна заметить, что мысли мои неуверенные, нетвёрдые. Я не знаю, что со мной происходит.
Я в отчаянии! Что со мной? Отчего я такой? Ничего не пойму, не могу разобраться в себе. Не иначе, как запутался в трёх соснах. Какой у меня неуравновешенный, неустойчивый характер! Я готов себя разорвать на части. Будем ли мы счастливы? Нет, не мы, а смогу ли я оправдать твои надежды? При таком настроении меня ничего хорошего здесь не ждёт. Если ты со мной не будешь счастлива, в этом буду виноват только я один. Моя ли только вина в том, что так нескладно сложилась моя личная жизнь?
Скорее бы здесь всё для меня закончилось! Я так огорчён собой за то, что больше нет выносливого терпения, особенно переносить эту невыносимую неустроенность. Куда мне деваться, если не ехать к тебе? Да будет всё идти на свете не так, как у меня! Ведь я попал в прижизненный ад, из которого пытаюсь выбраться и стремиться к силе света и добра. Хотя мне думается, что всё это только красивые слова, так как в жизни часто зло побеждает добро. Но, нет, нет, я не должен так отчаиваться. Ничто уродливое не будет продолжаться постоянно, не будет торжествовать, всё пойдёт по своим извечным законам…
Я надолго прервал письмо на том основании, что нахожусь в тупике. И вот почему. То, что изложено выше, мной было написано почти два часа назад. Разумеется, я перечитал с ужасом, и решил, что мной овладело безумие в смеси с отчаянием. Теперь я более спокоен, но всё равно душу гложет неудовлетворённость собой и больше никем. Все люди хорошие, все живут в согласии с собой, и только я в дисгармонии со всем миром. Когда-нибудь мне будет стыдно за эти строки. Но, увы, от себя не уйдёшь, не убежишь. Быть недовольным –– это значит, надо что-то делать, чтобы лишить себя этого чувства, но правда только не практического. По крайней мере, на  несколько месяцев, а так ли удастся навсегда?..
Только что перечитал фрагментами «Героя нашего времени»  М. Ю. Лермонтова. Этот роман люблю с какой-то невероятной космической силой! Читал во второй раз и упивался. Я старался прослеживать характер Георгия Печёрина. Он –– индивидуалист и мне кажется –– я тоже. Ты, как уже знаешь, семейная  жизнь мне ничего не дала, а только одни огорчения и разочарования. А от меня жене передались одни сплошные страдания. А всё оттого, что я не её типаж, а она не моя половина, или мы не нашли подход друг к другу.
Наверно, моя душа так устроена, что я делаю людей несчастными. Конечно, отчасти я на себя наговариваю. Я совсем другой, отличаюсь разительно от Печёрина.  Хотя меня никто хорошо не знал, не понимал.. Я хотел любить, но любви не получилось. А скорее всего, я всегда желал, чтобы только любили меня, без моего приложения внимания и сил к взаимности. Это ужасное, но искреннее признание! Но что поделаешь.
Я читал Жан-Жака Русо «Исповедь», и у него научился не скрывать правду о своей душе. Но ещё раньше я добивался от девушек любви, а добившись, уходил. Но когда не удавалось, то от меня отказывались. Помню, однажды я даже плакал. А потом себя за это высмеивал и не желал прощать, как хлюпика, как размазню.
Но что поделать, если я опять на себя наговариваю. Никто от меня не уходил, просто я не являлся на свидания.  Я никогда никого сильно не любил, как тебя, даже жену, впрочем, вру, любил, когда у неё открывались благородные порывы и признания в любви перед ночным окном, и со взглядом на небо, тогда сияли крупные мартовские звёзды. Но больше всего я почитал её за эстетическое отношение к быту, а также физическую чистоту.
В первый день нашего с ней свидания, я почувствовал эту чистоту, и она мне передалась на эстетическом уровне, отчего я сделался даже сам чище, и кажется, стал благородней. Хоть у неё и были неутончённые привычки, но чем-то таким редким она меня всё-таки пленила, и тогда мне казалось раз и навсегда.
Я встретился с ней в ту пору, когда её душа отлюбила, она испытала горечь потери, и яд предательской любви чуть её не выбил из колеи. Но она справилась с потерей. Хоть яд и отравил её, она уже не могла любить с прежней силой чувств другого. Это такие женщины, как моя жена,  с перегоревшими страстями, у которых они уже не загораются, как в первый раз, и если угли любви у неё ещё и тлели, то они воспламеняются постепенно, меха, то есть флюиды души работают как бы в умеренном  ритме…
По-настоящему, если душа отлюбила, она кажется усталой и просит только покоя или пощады.  К тому же, если примешивается сюда ещё опыт жизни и некоторое знание людей, а главное губит её опыт разочарования, тогда как моя жена –– это человек рациональный, себя щадящий от излишних переживаний. Она знает, что нужно ей делать, а что нет, то есть неуклонно скрывать всё, что с ней было с другим. И она это делала упорно и не подозревала, как этим самым себе вредила, лишая меня правды и прощения за её прошлое, лишая душевной теплоты  и искренности. И то, к чему мы пришли, есть как раз та причина, из-за которой наши отношения не могли продолжаться на той же волне скрытности и предательства.
У неё даже чувства подвластны её вредному мне рационализму. Она меня, думается, никогда по-настоящему не любила.  И это я чувствовал всеми силами души. Мне казалось, вся причина крылась в том, что я не нравился её родителям и знаю за что, также не нравился её близким. На меня всегда смотрели недоверчиво, и с опаской. Оказывается, все честные люди имеют свою особенность как печать на лбу, что с ними никакого «дела» не сплетёшь. Моя внешность именно выдавала во мне опасного для них человека.  Но я так не думал и ни за кого себя не выдавал и не представлял для них никакой угрозы их благополучию. И разве жена могла любить, коли никто меня у них не признавал за своего. А всё потому, что я не мыслил, не рассуждал так, как они.  Одно время она была мной чувственно «ослеплена…»
Однажды в порыве страсти, на одной из дружеских вечеринок, под впечатлением чувствительной музыки, она сказала, правда, со сдержанным душевным жаром: «Я тебя люблю»! Я не спросил за что такая честь? А надо было бы! Ведь это произошло за два месяца до свадьбы. Когда она сказала эти волшебные слова, я и без этого признания её любил, но, казалось, вдруг полюбил ещё сильней, скорее всего, исключительно из благодарности за признание.  О, какой это был нежный и глубокий порыв к ней!
Но, увы, любовь обладает приливами и отливами. Поженились мы, я всё больше разбирал её нравы, привычки, стиль жизни. И наступала страшная пора жестоких разочарований, поскольку мне претил меркантильный мир её домашнего окружения с мещанскими замашками. А главное стал возмущать её характер со скрытными желаниями…
Исподволь, что ли, или подсознательно я улавливал её черты: ей не стоило труда солгать и не засмущаться, как и не признаться в явной лжи, если даже она была доказана. От яблони яблоко падает недалеко.  Её родители, узнав меня, что я не умею  «красиво лгать», мне говорили по одному происшествию, где я оказался виновным, потому что не сумел солгать: «Выходит, не всегда надо говорить правду»! Но солгав один раз, ага, хорошо вышло, дай-ка я ещё солгу! И вот ложь заходит в рамки правил в поведении.  И можно до того дойти ложью, что упаси, Господи, дойдёт до самого-самого бесстыдства и цинизма.
Вот так  неверные жёны и мужьям бесстыдно лгут, что они им верны, так как выросли в подобных семьях, где для защиты все средства хороши, а мужья поступают в свой черёд так же. Однажды мне жена как-то признавалась, что если муж будет всё знать о жене, так неинтересно жить. Вот такие времена и нравы! Наверное, для неё измена небольшой грех, подумал я, до чего при таких отношениях можно дойти?
Вот делюсь своими семенными тайнами, а мне кажется, что ты уже мне готова яростно возражать. Почему же тебе так кажется? Да потому, что во всех любых спорах со мною все становятся на точку зрения большинства. Все умные, а один непутёвый? Когда мы бывали в компаниях с женой, часто возникали споры по разным вопросам. Из спорящих сторон были: я и все остальные, и в том числе против меня со всеми заодно и жена. Но я понимал, что это её друзья, просто они так тешатся. А как водится, друзей выбирают по себе, по вкусу своему. Но у меня никогда не было друзей, чтобы наши убеждения сходились, так как всегда возникало полное разногласие. Но печальнее всего то, когда я наблюдал в спорах, что некоторые не согласны даже со своими союзниками, но всё равно становились на их сторону. А как это называется, как не компромисс? Меня зовут чудаком за то, что я ни с кем не соглашаюсь. А всё потому, что я верен своим убеждениям. Мои убеждения освобождают меня ото всех предрассудков и ставят в глазах всех в невыгодное для меня положение. И выходит, я ненормальный, а все нормальные. Многие отрицают любовь, а я нет. Многие в коммунизм не верили, а я верил и т. д. и т.п.
Но в общественной жизни я мало что делаю хорошего. Я не могу доказывать на деле то, за что горой стою в жизни. Это мои пороки. Я слышал такое утверждение: не надо жить идеями, а просто жить умом и холодным расчётом. Странно то, что я не гонюсь за деньгами. А почему? Да потому, что это делают многие. Надо чем-то выделяться среди общества людского.
Люди увлекаются рыбалкой, охотой. Я же этого не делаю, рыбалкой ещё можно, можно убить рыбу. У неё холодная кровь, а вот убить зверя, птицу, у них не только своя отличная от человека жизнь в продолжении своих популяций, у них кровь того же цвета, что и у людей. А что же я тогда делаю на свете в то время, когда люди живут разными страстями, удовлетворяя свои платонические и физические потребности? А на самом деле всё это не мелкие прихоти, а большие запросы плоти и духа. Многие стремятся насытиться современными потребностями, создавая обывательски-мещанский  комфорт.
Я уже тебе предостаточно надоел себя выставлять в таком виде, от которого убежит любая женщина. Я вижу, как ты удивлённо, а то уже и поражённая моими мыслями, склоняешь набок свою головку и думаешь: отчего он такой, и впрямь как ненормальный! Неужели это твоя такая любимая поза становиться особняком к людям?
А ведь я нисколько не отрицаю современные потребности. Я тоже люблю комфорт, но уют больше. Хотя я терпеть не могу, когда всё идёт через край, когда потребности превращаются не в меру.
Люди забывают, что такое совесть и что такое государство, хотя помнят в тот момент, когда можно поживиться за счёт государства. Вот почему я не нормальный в глазах таких людей, и беда жены в том, что она меня, чудака, не разглядела…
Машина в роли хозяина, а человек в роли её раба. Мне смешны эти презренные рабы. Я заканчиваю, ведь этот разговор бесконечен и стар, как жизнь, в следующий раз поговорим ещё. Я хочу продолжить эту же тему, но только в другом направлении мыслей. Человек во все времена стремился к роскоши и богатству. Я, наверно, один такой, которому, кроме книг ничего не надо.  Любопытно, как человек, имея сокровища, расстаётся с ними, зная, что умирает? Трудно это представить. Потому в древности князей и хоронили в окружении  россыпей золотых монет и других драгоценностей. А после их захоронения грабили …

Письмо восьмое.
19 сентября 1976 года.
Сегодня уже третье воскресенье этого месяца я провожу дома и читаю книгу Виктора Гюго «Человек, который смеётся». А мне бы пора давно её прочитать.
Но чтение не доставляет того эстетического удовольствия, как раньше. Я читаю весьма лениво, точно из-под палки, себя пересиливаю, но сохраняю над книгой усидчивость.
Сейчас полдень. Я отложил книгу в сторону, ушёл в сад, взяв тетрадь, и хочу наедине с собой поговорить о тебе. Но не знаю, нуждаешься ли ты в этом, коли даже не интересуются природой и не читают описаний пейзажей. А они так трогательно прекрасны!..
Я смотрю на небо: оно всё обложено серыми тучами. В некоторых местах неплотно и сквозь серое мягкое полотно туч сеется беловатый свет… Солнце едва-едва проникает бледно-светлой точкой.
В саду тихо, в воздухе разлито мягкое-мягкое тепло и кажется, оно исходит с неба, застывшего в неподвижности. Оно не уныло, а, кажется, лежит на нём безмятежная печаль. Земля сырая, с  нежеланием сочится небо капельками дождя, точно оно старается не мочить землю, но её тихая печаль в томлении невольно выжимает с него эти вдумчивые слёзы.
А вот уже перестало капать, слегка повеял сырой ветерок, коснулся листьев деревьев, высокого щетинника, похожего строением стеблей и листьев на ёлочки, лебеды, формой напоминающей раскидистые тополя. И ничем этот вкрадчивый ветерок, не вызвав шума, опять успокоился.
Небо то светлеет, то темнеет, поочерёдно меняя оттенки. А мерцающей лохматой солнечной точки уже не видно. И снова кропят несильно землю капельки дождинок с тёплого светло-серого неба.  Вот их прибавилось…
Ласточки ещё не улетели и кружат пока во всю в воздухе, тревожно щебечут, скликают своих, оповещают о скором отлёте в южные края...
А сейчас я опишу вчерашний день, с утра лил дождь, временами сильно. Я сидел дома. Суббота –– выходной день. Понемножку читал, понемножку ходил, задумчив, ничего не хотелось делать.
В десять часов дождя уже не было, небо слегка прояснилось; тучи как бы ушли на свои позиции; они остановились по всему небосклону, на всех четырёх сторонах. А некоторые скатились за горизонт и оттуда выглядывали, показывая угловатые, округлые макушки длинной серо-белой цепью. Из-за светлой тучки выглянуло смело солнце и торжественно, хвастливо улыбнулось, что способно ещё греть и ярко-ярко как бы кололо мокрую землю ласковыми, тёплыми лучами. Земля поддалась намерениям солнца, и полностью подставила лучам своё, полное влаги тело. И вскоре она на солнце разомлела приятно, облегчённо, вся свежая, завздыхала и дали начали куриться тёплым белым паром.
Молодые осенние травы повеселели и как бы потянулись к солнцу, подобрав, прилипшие к серой земле, листочки и стебелёчки. А тополя всё ещё зелёные, без жёлтого единого листа, приподнято шумели, блестя листвой на солнце, точно они выкрашены зелёной краской и оттого кажутся металлическими. В это время я отправился к брату. Мать послала у него узнать о том, как чувствует себя племянник Саша.
Вчера он сильно заболел. И врач сказал, что при воспалении лёгких надо везти его в больницу. Но его упрямая мать отказалась. Я не меньше его бабушки, моей матери, забеспокоился о его здоровье и возмутился поведением жены брата. Но, к счастью, когда я пришёл к ним, я узнал, что температуры сегодня у племянника нет. Саша был весел и играл, показывая мне свои игрушки. Брата Г. я застал за работой. Он доделывал подвал. Я помог ему перетащить из-за двора плиты для окончания перекрытия. А потом он предложил вместе с ними отобедать. Я с не особой охотой дал из уважения согласие, так как был не в весёлом настроении. Брат достал бутылку вина с предлогом, чтобы я разделил её с ним, мол, тем самым и настроение улучшится. Я согласился, ведь человек всегда на что-то надеется. Хотя в моём положении хмель не развеет моё дурное настроение, а наоборот усугубит всё дело и прибавит к невесёлому настрою ещё больше печали.
Я лениво, но скорее с неохотой ел и пил и ко всему плохо отвечал на его вопросы. Он что-то начинал рассказывать. Я не старался его перебивать и подавленный своим состоянием больше отмалчивался. Я был к тому же рассеян, и ясных мыслей у меня не было. По-честному сказать, я забыл то время, когда по-настоящему веселился.
Мой недуг ясен. Я его отлично сознаю, но избавиться от него никак не могу. О, нет, о жене у меня и мыслей  не находилось. Брат мне признавался, что я уеду, и больше он меня не увидит. Он вышел и через десять минут принёс ещё одну бутылку. И за разговором постепенно мы её распили. Но хмель и после второй меня не брал. Какое же моё состояние? Отчего оно такое? Я люблю разбираться в себе, выискивать причины моей нескладной жизни. И вот одна  из причин. Я часто думал о своём будущем и не касался того, как у меня сложится другая семейная жизнь. Хотя к этому вопросу я бывал отнюдь не равнодушен всегда, но меня больше «семейного» волновал вопрос: кем я стану в будущем?
Мысленно я возвращался к тем временам, когда у меня зарождались мечты и планы. К тому времени, когда я поставил себе определённую цель: познания гуманитарных, филологических, философских наук и стать журналистом. В то время я сильно грезил об этой профессии, она воображалась мне чем-то необычным, наполненным романтикой. Но с тех пор прошли годы и у меня от тех грёз и мечтаний ничего не осталось. В душе в семейных дрязгах всё перегорело, я уже не мечтал о журналистике, решив втайне ото всех заниматься лишь литературным творчеством.
Из романтика я сделался реалистом. Я хорошо по своему это пониманию и теперь представляю в полной мере труд журналиста, как-никак после армии я несколько лет вращался в редакции городской газеты. Но так и не добился напечатания ни одного рассказа…
Но узнав по-своему журналистику, пробуя ею свои силы, я уясняю, что это сложный труд, он определяет не только призвание, но и требует ещё большого трудолюбия, умения настойчиво работать над каждым словом, вырабатывая свой стиль, свой почерк.
И ко всему прочему, обладая  высокой эрудицией, широкими знаниями по многим наукам.
Так что журналистика вовсе не романтика и не «красивая профессия», а такой же труд, как и токарь, и шахтёр, и механизатор. Но развеяв свой ореол «сладкой» профессии, я не отступил от неё и не разочаровался, а наоборот, любовь моя к ней усилилась или точнее, подтвердилась.
Я писал заметки, очерки, не задаваясь целью их печатать, а только лишь скапливались в тетрадях.  Но что меня больше всего волнует, так это то, что я до сих пор ничего не сделал и не приблизился к ней, полагая, что написанное мной газете не нужно.
И не знаю, приближусь ли когда к своей цели в ближайшем будущем? Я уверен в себе, и в то же время нет, так как полученных в школе знаний мне недостаточно для поступления в университет, куда идут в основном сынки и дочки разных чинуш, и в том числе прочей творческой интеллигенции. А я же только выходец из рабоче-крестьянской среды.
Вот эти мысли и занимали меня вчера, а также  и в другие дни.
Вторая причина другого склада, если первая, я думал, о своём будущем, то вторая непосредственно связана с первой.
И вот она. Я сопоставлял ранее написанное с позже написанным и искал изменения: лучше ли я стал писать, чем раньше, или по-прежнему всё остаюсь на том же ученическом уровне, всё ещё не обретя настоящего профессионализма? Из-за этого почти год назад я сжёг кучу своих рукописей и две крупные повести. Но о них, как о не совершенных, я не очень-то и тужил.
Сейчас же, хоть и заметен сдвиг, но он незначителен, и потому к себе безжалостно требователен и постоянно собой недоволен. И всё равно я остался остро недовольный одним тем, что до сих пор никак не научусь обобщению, типизации, не умею наблюдать жизнь из-за того, что много проходит явлений, мной незамеченных и непонятных
А это верный признак неширокого взгляда на жизнь, ограниченность, близорукость и нередко нереалистический подход к нашей действительности и такой поверхностный и голословный, что не вижу положительных и отрицательных сторон в обществе.
Вот что меня удручало и не навевало весёлые мысли. Поэтому я был задумчив и молчалив.
Пришёл я от брата и не знал чем мне заняться? Вот и сидел бесцельно на аллее и созерцал окружающую жизнь хутора. На пруду кричали утки, гуси, хлопали на воде крыльями; в тополях возились воробьи с чириканьем, порхая в разные стороны. Во дворах слышались голоса, где-то дырчал трактор, тяжело с натугой поднимался в гору. Жизнь текла своим обычным чередом. В это время солнца уже не было, опять пришли тучи и легли тяжелые, пухлые, серые и чёрные, и стояли несильно высоко над землёй. Но дождя пока не было. И вокруг потеплело. Воздух ощущался, что ли, этаким ватным, этаким мягким и отовсюду веяло осенним бархатным теплом.
Под самый вечер сильно потянуло запахами полыни, но это если проходить близко от неё. Разумеется, запах был горек, но с сильным горьковатым ароматом. Я не заметил, как стало темнеть, и пришла ночь. Я бродил по берегу пруда, садился на мягкую бархатную, молодую сизую полынь и смотрел на серую воду. Утки и гуси сбились к противоположному берегу, и поочерёдно вылезали из воды, затем гуськом выстроившись, побрели на бугор к своим дворам. Вот у кого дисциплина и порядок! Одиночки, те и другие, ещё плавали прямо посередине пруда, опуская головы полностью в воду, и гребя красными лапками, продолжали в таком положении плыть, выискивая в не очень прозрачной воде разный корм, а то и глотая мальков.
Я с удовольствием наблюдал за ними, и в то же время, любовался, как они красиво плавали. Было почти не видно, как они гребли лапками и создавалось такое впечатление, что они без всякого усилия только скользят по рябоватой поверхности воды.
Утка –– птица суматошная, но такая простецкая, лишённая  всякой гордости. Вот гусь –– этот другое дело. Я видел, как плыло несколько гусей, один зорко смотрел по сторонам с таким важным видом, выпрямляя свою гибкую длинную шею, точно боясь, чтобы ему никто не помешал. А рядом с ним плыла, по-видимому, его подруга с таким милым видом, полная нежности, она меньше гусака, была занята заботами своего друга, и вид у неё был уверенней того, как она плыла...
Но между тем, уже темнело. Я поднялся с травянистого берега и пошёл домой, поднимаясь на бугор, поросший в основном полынью, молочаем, осотом, шалфеем, калачиком, колючим репейником, татарником.
Дома я снова принялся за чтение. Читал повести Пушкина из цикла «Повести Белкина». Уже в который раз я их перечитывал и всё читается так, будто в первый раз. Изумительнейшая проза! Этот сборник я купил в Ростове недалеко от университета, больше трёх лет назад, когда после армии поступал на факультет журналистики. Конкурс на одно место был огромный, я же, к своему стыду, плохо подготовился. У меня не было печатных работ, я сделал несколько серьёзных ошибок в сочинении на вольную тему. Напрасно я взял эту тему, надо было классическую, а я понадеялся на своё умение философствовать и рассуждать. Но просчитался, тему я не раскрыл. Мне теперь так кажется, а тогда питал надежду.
Надо было бы на экзамен прийти в военной форме, это помогло бы. Но я не пошёл по этому лёгкому пути. Хотя самонадеянность ни к чему  хорошему не приводит. Я имел в аттестате по  русскому языку и литературе тройки. И считал, что они не отвечали моей грамотности, я знал эти предметы на твёрдые четвёртки. Но у нас часто менялись учителя. Новые не знали мои способности.  К тому же я имел дурную привычку новому учителю не отвечать домашнее задание из протеста, будто тот был виноват в том, что его предшественник ушёл по его вине. А впоследствии это сказывалось на отметках в четвертях.
Не наскучил ли я тебе своей исповедью, Вера, что так подробно описываю почти каждый свой шаг? Я представляю то, как смогла бы ты мне ответить: «Если тебе нескучно всё это писать, что тебе интересно, то интересно и мне, что касается тебя, то касается и меня».
Конечно, я во многом идеализировал твой воображаемый ответ. Наверно,  точно, я хотел, чтобы ты ответила именно с таким смыслом.
Когда я читал прозу Пушкина, пришёл мой отец, включил телевизор. Он любит смотреть информационную программу «Время». После новостей объявили концерт Муслима Магомаева. Почти следом после отца пришла мать, наверное, тоже смотреть концерт. Я продолжал чтение, что-то он долго длился, который меня не интересовал. То и дело я слышал восторги отца: «Столько петь и не устать, одну за одной!»
Да, конечно, всем известно, как поёт этот изумительный солист, которого помню с детства. Но я продолжал чтение пушкинских повестей, окунувшись в мир слова и героев «Выстрела», «Метели», «Барышни-крестьянки», «Станционного смотрителя», и не мог оторваться, постигая музыкальное звучание слога, пушкинское мастерство. А ведь, как ни странно, в его время они не имели оглушительного успеха, так как тогда в литературе преобладали в то время модные любовные французские романы. А Пушкин был реалист, в прошлом романтик, а в прозе он заявил краткой формой и новой по исполнению поэтикой, что тогдашнему читателю было не очень по вкусу.
До меня долетали звуки песен Магомаева, восторги отца, но я не вполне их сознавал. Эти звуки не застревали в моём слухе и, долетая, тут же улетучивались, как дым.
Сколько прошло времени после поездки к тебе, я ни разу не ходил в кино. Все вечера, за исключением нескольких, я просиживал дома. Сестра идёт в кино. А мне не хочется. Брат зовёт, я не иду и спешу домой. Прихожу, а дома меня ожидает одна тоска или книга. Она для меня спутница одиночества и занимательная собеседница.
Можно подумать, что я жалуюсь не только тебе, но и всему свету. Но это вовсе не так, просто я исповедуюсь, делюсь своей жизнью. Я стараюсь делать зарисовки из своей жизни, чтобы ты могла бы сама представить, как тут я живу. Твоё воображение включится, думаю, с первых строк в сотворчество.
В прихожей, на круглом столе, под оранжевой в цветочках скатертью, лежит блокнот моих записок из семейной жизни. Могу сказать, десяток листов исписанных, ещё прибавилось к тем, что ты уже читала. Но до сих пор никак не могу закончить эту семейную хронику, которую назвал «Записки плохого семьянина». Самые тяжёлые записки, которые я вёл за всё время, оказались о моей семейной жизни.
Мне хочется забыть всё и рад бы сделать это, но, видно, надо довести дело до логического завершения. И как ни трудно писать, а меня призывает совесть написать их и разобраться во всех мелочах, которые привели к краху семьи.
Я слегка устал и хочу прервать письмо. Захотелось выйти на улицу и чуть-чуть  развеяться и размяться. Через несколько минут я приступлю снова писать…
Вот я уже пришёл и продолжаю рассказ. На улице наступает вечер. Небо почернело и моросит мелкий дождик. Ветра нет, стоит тишина, воздух тёплый и пахнет сыростью. От балки тянет влажной и прохладной травой. В этом преуспевают репейник и полынь, а то и череда и шалфей.
Я стоял возле калитки, слегка опёрся о её округлый поручень и смотрел на улицу. От двора хорошо видно, как блестит гладкая, а то и рябоватая с блёстками серовато-сталистая поверхность пруда.  На другом берегу, по уже не столь крутому склону ходят гуси, пощипывают молодую зелёную травку, которая проросла после сентябрьских дождей. Где-то надсадно на выгоне мычит телёнок, просится, чтобы его привели от балки домой с пастбища. В тополях расшумелись воробьи, звонко чирикают.
Не надоел ли тебе этот сельский пейзаж? Думаю, как и мне, нет. Мне лично он по душе.
После я зашёл в кухонный флигель, здесь было тихо и темно. Я подумал, что никого нет. Но я знал, что сестра пришла из города и плохо себя чувствовала и лежала на кровати, укрытая ватным одеялом. А с ней рядом сидела невесёлая мать. Сестра как будто бы спала. Я спросил у матери, какая у неё температура? И услышал, что тридцать девять. И тотчас на меня тоже передалась тревога матери.
Мне стало очень жалко любимую сестру, и я проникся к ней чувством сострадания. Всё вокруг приобрело тотчас печальный вид, ощущение моё было сродни не уюту, небо дождит, на дворе сыро, мокро, грязно и крадётся всё уверенней темнота, накрывая собой хутор. В кухне мрачно, становится сыро, пахнет борщом, тёплыми блинами. В стекло надсадно и противно бьётся муха…
Сельская тишина и покой в такие моменты угнетают душу, в плохую погоду наводят невыносимую грусть. И я вспоминаю городской шум, толпы на улицах, гул машин, большие дома как бы обжимают дорогу со всех сторон, и беспрестанное шествие прохожих туда-сюда. В общем, там быстрый темп жизни; это надоедает, но и не даёт беспричинного повода для грусти…

Письмо девятое
24 сентября 1976 года
Пять дней тебе не писал. После последнего письма мне приснилось, будто я тебе напрочь надоел, и тогда меня в свои объятия взяла совесть, да  в такой оборот взяла, что это заставило перечитать все письма к тебе. И я так ужаснулся всем их содержанием, что из моих рук даже валилось перо. О тебе там мало, а только предаюсь потоку сознания и словесной живописи.
Но проходило время, когда подсчитал, то вышло, что замолчал на пять дней, о чём и упомянуто выше.
За это время я получил два твоих письма. Мне от них на душе хорошо и в то же время очень тревожно… Я не представляю, за что ты меня так любишь? Но я не хочу представлять. Как чудесно, когда способен кто-то любить и что-то делать для этого. А у меня на этот счёт серьёзная раздвоенность. Верно, не хочу скрывать, во мне живут два человека, и… третий…
Рад сообщить о том, что я уже пятый день, как рассчитался с завода. На токаря я выучился, не выходя из цеха, будучи учеником токаря-аса. Но всем родичам жены это было не в угоду. Они из меня хотели вылепить дельца. Но это не столь важно для тебя. Итак, я уже готов к тебе ехать хоть сейчас, и прямо сегодня. Ты мне позволяешь ехать не освобождённым от неё, великодушно идя мне на уступки. Да, я не разведён. Это бы затянуло моё пребывание здесь. Но ехать прямо сейчас, брат отговорил, что лучше в воскресенье, так как желает меня проводить на вокзал. Все эти дни я нахожусь точно под каким-то дурманом. В голове теснятся тяжёлые мысли, что я совершаю большую в жизни ошибку. А ещё тут примешалось вот что: во вторник 21 сентября к сестре в магазин «Детский мир» заходила снова жена. Она желает меня видеть. Я рассердился на сестру: почему она не сказала, что я уже уезжаю, и встреча не состоится!
Жена назначила встречу на это воскресенье. Она будет ждать меня в сквере. Я не могу знать, что ей ещё нужно от меня? Кажется, всё нам уже ясно: нам не быть вместе! Но я, наверно, себя обманываю. Не хочется уезжать, не повидав её. А что бы я мог ей сказать? Нет, этого я себе не могу представить! Всё уже взвесил, всё обдумал –– возврата к старому нет, и не будет никакого прощения!
Особенно в последние дни я хожу, как шальной и больной, и не больной. Ты не волнуйся, моя мать не возражает против поездки к тебе. Она вообще,  ничего не говорит, так ли я делаю, собираясь оставить семью и броситься очертя голову в полную неизвестность.
И кому охота бездумно отрекаться от семьи и разваливать всё, что у вас было в семье. Скажу откровенно, матери жалко мою жену, но больше внука, что он будет расти без отца. А мне при такой мысли, думаю, понимаешь, на глазах выступают слёзы…
Вот как представлю его детскую жизнь, когда станет ходить, разговаривать и спросит: «Мама, а где мой папа?» И что она ему ответит? «Бросил, он тебя сынок?!» И как потом ко мне станет относиться, взрослея? Самое страшное это, когда дети остаются без отца.
Но самое ужасное, когда не по своей воле приходится расходиться с женой, а того требуют обстоятельства, что вы с ней чужие, что ваши отношения не могут быть как отношения близких, дорогих людей, так как вы не близкие люди, а случайно сошедшиеся по ошибке и недоразумению. Вы полностью не принимаете и не приемлете друг друга. И эта ужасная несовместимость двух душ, двух сердец, падает на сына и делает его несчастным.
Я не могу объяснить, скорее, передать свой образ теперешней жизни. Я думал, какое сегодня число на календаре и не смог тотчас припомнить. Даже не воспринимал посторонние звуки жизни и по-прежнему не улавливаю, не сознаю то, о чём надсадно  думаю.
Я как будто впал в оглушительное беспамятство, когда лихорадочно собирал все вещи, и в ногах не по-мужски чувствовал слабость, то ли это наступил упадок сил, то ли болезнь кралась?..  Я даже не могу определить, что мною руководит: сердце, рассудок? А может, все мои движения непроизвольно инстинктивны и только?
Три дня хлестал дождь, серое, как ночь, небо и оно, точно выжимало на землю большую чёрную лохматую тряпку, лилась вода водопадом. Но вот наступало затишье, и только не унимался ветер, подхватывал лохматые тучи и нещадно  гнал  их, как пиратские чёрные паруса.
Но вот следом мчались, казалось, ещё черней, закрывали всё небо, и ветер опять подхватывал, выжимал всю воду, да так долго, что тучи даже побелели. И не было сил терпеть такую погодную стынь и слякоть.
И вот только на четвёртый день засияло солнце, небо стало голубое-голубое, как выстиранное. Кругом стояла тишина, ветра почти не было, ветки лишь слабо и лениво колыхались.
Как ни странно, стоило засиять солнцу, как вдруг похолодало и солнце ничуть не греет. Сырая земля задубела, обсохла. Я не находил себе места от холода. А печь невозможно было затопить, так стояла на дворе страшная тишь. И сегодня было это же простуженное солнце. Но под вечер потянуло холодным ветром. И мать решила затопить печь. Сейчас чисто и тепло сидеть в комнате. Когда было холодно, то ощущение такое,  как будто сидишь в тёмной сырой яме. А как стало тепло, так тотчас все предметы кажутся приветливыми и такое ощущение, будто  сидишь ты высоко…
Сегодня я целый день читал книгу и прочитал её. Повесть поразительная «Всем смертям назло» Владислава Титова, который вышел победителем из большой беды.
Должен сознаться, что сегодня я встал довольно поздно –– в одиннадцать дня, засиделся за книгой. И такая была тоска, смертная скука. Но больше тоски, причём какой-то болезненной, вялой, тяжёлой. И чтобы отвлечься от всего, я стал снова читать. Трагизм повести взволновал до глубины души. Я умилялся мужеству Сергея Петровича, который лишился обеих рук при спасении в шахте своих товарищей. Но более всего, что взволновало даже до слёз, так  это любовь Тани к мужу, её духовная стойкость. Вот это и есть высшая любовь, чистая, высокая, светлая, человечная. А ты помнишь книгу «А до смерти целая жизнь», автора Черкасова, в которой показана большая любовь. И кажется, тоже героиня Таня, любимая, погибшего в армии парня во время аварии.
А всё же моё семейное несчастье по сравнению с тем, что отражено в этих героических книгах, и сегодняшнее, совсем ничто и не идёт ни в какое сравнение. И всё же, я смею сказать: если рушится семья, это своего рода тоже трагедия. Но если даже не трагедия, то драма это уж точно. Всё, что погибает не в своё время, есть трагедия положения. А если  всё, что выживает, есть непредсказуемая любовь! Хотя любовь –– она многогранна, она разноцветна.
А ведь почему-то люди сразу не встречают другу друга раз и навсегда, обязательно надо пройти через испытания, и только потом судьба вас соединяет. Как обидно, что приходится терпеть много времени. И когда только люди научатся сходиться наверняка, метко, без плохих последствий друг для друга. Я лично пока этого и вообразить себе не смею. А ты такая мудрая и должна знать больше моего опыта.
Как трудно покидать родной дом! Но обстоятельства вас вынуждают это сделать.
И люди покидают свои дома, близких и уезжают: то ли в обжитые, то ли в глухие края. Есть люди, которые едут на крупные стройки проверять свои характеры, на что они способны, потому что неодолимо тянет неизведанное, непознанное, необычное. Они едут, или идут своими дорогами, по которым ещё никто до них не проходил.
Вот как нынешний БАМ –– стройка века! Люди уезжают в необжитые районы, но современен, их трудом поднимаются первые дома, дома растут и растут –– и вот на карте уже красуется новый город. Итак, люди едут с идеями времени. Но я не из тех людей, хотя теми людьми я очень и очень горжусь, горжусь, так сказать, со стороны.
То, что меня самого заставило уехать из дома, известно уже из моих семейных записок, из которых явствует, как я плохо жил с женой в доме её родителей. Хотя я жил обычно, и это нельзя назвать плохим житием, просто для этого есть другое определение.
Я не сошёлся по взглядам, характеру с её родителями и с ней самой. Это так и называется, как в повести Владимира Тендрякова –– «Не ко двору». А мне они говорили, дескать, меньше бы ты читал эти книжки и не строил по ним свою жизнь.
Но мне они были не указ. Я  стремился быть независимым, свободным в своих взглядах и образе жизни. Родители меня ни к чему не принуждали, не навязывали свои желания и требования, которых у них ко мне не было и в помине. И это, как раз, их не устраивало. Моя жизнь также известна из «Писем к девушке», из-за которой я порвал с женой и уехал к девушке из города Б.
Ведь я больше не мог там оставаться, где она, я осознал остро, что надо лучше уехать и забыть всё, что связывало меня с ней. Я очень глубоко переживал из-за рухнувших отношений с женой, хотя в последнее время мы почти не ругались.
Незадолго до отъезда она пыталась со мной встретиться. На свидание к ней я не пришёл. Ах, если бы она согласилась со мной уехать в другой город! Но всё вышло так, что она не согласилась на моё предложение. Впрочем, я был должен уехать сначала один, заработать там квартиру, и только в этом случае она смогла бы приехать. Но такой вариант меня не устраивал. К тому времени я понял, что чужим людям лучше не жить под одной крышей.
В то время у меня как раз возобновилась переписка с девушкой, которую я знал по службе в армии. Я написал ей полное отчаяния письмо, что в той, которая стала моей  женой, непростительно ошибся. В конце письма я писал, что в один прекрасный день могу оказаться на пороге твоего дома.
И вот, когда в моей семье отношения обострились, в особенности с её родителями, я бесповоротно решил уехать к тебе, Вера.
Это решение пришло мигом, когда я уходил с набитым вещами портфелем. И было в один из тёплых последних августовских дней. Лето в этот год выдалось очень жарким. Я не вернулся домой с работы.
Стоял душный августовский вечер. Улицы хорошо освещались фонарями. На центральной улице разноцветно горели рекламы, отсветы которых падали на сухой, нагретый за день асфальт; светились, озарённые уличными фонарями, зелёные кроны каштанов. Улицы были чистые, ещё многолюдные. Прохожие спешили и задевали мой объёмный портфель. Я проталкивался в переполненный пассажирами городской автобус, который отправился в сторону железнодорожного вокзала. Мне пришлось долго ждать электричку, как ужасно медленно тянулось время! Я уже сидел в вагоне пригородного состава, и мысленно уже брал билет на поезд дальнего следования. В Ревске на железнодорожном вокзале, в зале ожидания, я сидел и ждал поезда. В  мыслях уже ехал в вагоне, улавливая рассеянно стук колёс. Мне не терпелось, как можно скорее уехать из душного города туда, в северный край, где жила Она.
В вагоне я лёг на голую полку. И когда поезд тронулся и плавно пошёл набирать скорость, мне казалось, что будто навсегда из меня выходит жизнь, прожитая в кошмарной семье. Однако сердце ныло и сжималось. Я был отрешён от всего внешнего мира и лежал на полке, как сомнамбула, витая в прострации  между сном и явью.
Какой порыв посадил меня в поезд, я бросил семью, работу и уехал. Но тогда я знал лишь одно, что с женой больше не буду жить. Меня влекло от своего горя туда, кто мог бы меня успокоить, утешить и понять.
Из Орла я дал Ей телеграмму и продолжал поездку и с нетерпением ожидал встречу с Ней. Но всё то, что было осталось давно позади, я снова еду к тебе, и, надеюсь навсегда. Но меня волнует то, что теснится в душе, чем не могу не поделиться с тобой.
Дорогая Вера, прости вот за что. Долго думал, сообщать ли тебе о том, что вертится у меня в сознании. И наконец, решился, то есть ничего от тебя не утаивать. Так что ещё раз прости, если ввергну тебя в смятение.
Итак, следующее письмо будет адресовано не тебе. Из его содержания ты поймёшь кому. Впрочем, с первого предложения.
Почему я его написал?
Это письмо воображалось мною и назойливо крутилось в сознании, каким оно явилось на свет. Понимая, что мне от него не отделаться, я решил придать ему наглядный эпистолярный вид.
Не обижайся за его содержание, оно не просто выдумка, а сгусток какого-то другого сознания. Хотя ты можешь рассудить так: «Если оно родилось у тебя, значит, ты об этом мечтаешь и желаешь, чтобы она образумилась? Но смотри, если с ней расстался навсегда, это письмо может всё изменить, так как мысли материализуются. Я в этом уверена, но не буду тебя осуждать за твоё желание соединиться с ней  –– это твоё право пойти на такой риск. Да, именно риск, причём непоправимый.  Ведь после того, как всё случится, и ты от меня уедешь вместе с ней, я тебя не буду ждать, когда это произойдёт, и ты останешься ни с чем, а у меня тогда уже будет муж, дети.
Бог с тобой, я всё вытерплю…»

Письмо десятое, адресованное не тебе, а…
Здравствуй, Лара!
Сообщаю, что двадцать второго октября 1976 года я получил от тебя уже третье письмо. Выскажу о нём своё нелицеприятное суждение. Два предыдущие были совсем иного содержания. Судя по твоему тогдашнему оптимистическому настроению, особенно после того, как установились тёплые ясные осенние дни, которые на тебя повлияли благотворно. Но меньше всего ты повеселела от моего письма. Но это письмо несёт в себе отзвуки твоих тяжёлых раздумий, как тебе быть вдали от меня? И конечно, оно вызвано моим неласковым письмом. Я включил сигнал стоп… чтобы ты хорошо подумала, прежде чем принять решение. Вероятно, те два письма были продиктованы твоим осознанием боязни, что ты останешься одна и как бы этим самым давала мне почувствовать и понять тебя, что ты не такая, какой я тебя воображал до сих пор.
Разве я могу говорить, что ты совсем неинтересный человек, конечно,  нет. У тебя есть душа, но тогда она, твоя душа, была зависима от твоих родных: что они тебе скажут, так и должно быть. А сейчас ты пишешь, что они дают тебе полную свободу решать всё самой. Но в этом я вижу твою жалкую и порой несносную в моём понимании беспомощность.
Только, пожалуйста, не обижайся, я представляю, как может сказать твоя мать, она хоть и говорит тебе, что решай всё сама, но это говорится ею как-то с сердцем, с обидой, дескать, что хотите, то и делайте. А сама в душе она против того, чтобы ты уехала ко мне.
Ты получала уже моё третье письмо. И, наверно, тебе нелегко в том, какое принять решение. Но ты прочитай его ещё раз и постарайся найти подтекст.
Он задан для того, чтобы они, твои назойливые родители, ничего не поняли. Хотя в нём всё написано жёстко и моё нежелание того, чтобы ты ко мне ни в коем случае не приезжала, сквозит в каждой строке, но зато за строками смысл совсем иной…
Если ты твёрдо решишь посмотреть воочию на моё здешнее положение, только тогда приезжай. Но если будешь колебаться и поведёшь себя не уверенно, то тебе лучше не приезжать в полную неизвестность и неустроенность. А вообще, время само подскажет, что тебе дальше делать. И я не против твоего предложения (оно содержится в твоём первом письме), как бы нам с тобой познакомиться заново. Но только на том основании, чтобы ты понимала меня, а если это произойдёт, тогда и я тебя буду понимать. И мы достигнем в отношениях,  так желаемой мной гармонии.
Теперь насчёт бытовых трудностей. Неужели ты можешь сомневаться в моей тебе помощи? Неужели я бы равнодушно смотрел на то, как ты всё выполняла по дому исключительно сама, и ни за что бы не соизволил тебе помогать, взвалив все дела на твои хрупкие плечи? Выкинь ты эту мысль из головы, которую тебе внушила мать.  Об этом я ещё писал в своих записках. Я там излагал свою мечту о гармоничной семейной жизни при условии, если бы мы жили ото всех отдельно.
Лара, прочитав в конце твоего письма о том, что ты сообщаешь, как все твои были удивлены моим поступком –– бросить тебя и уехать к чёрту на кулички. Я так возмутился их удивлению, ведь им надо было бы задаться вопросом, почему, спрашивается, они не удивлялись, когда без конца влипали в нашу с тобой жизнь, прости, что назову их пошлыми. Я никогда не считал себя во всём правым, а тебя виноватой. Если бы ты прочитала полностью мои записки, то ты бы в этом убедилась. В них я подвергал себя порой резкой критике.
Ведь некоторым верным мне людям я давал читать свои записки, и они удивлялись и возмущались тому, как я там, у вас, терпел весь этот кошмар твоих родителей. Но ты всего этого как бы нарочно не замечала, так как смотрела на своих родителей, как на людей, которые мне желали только добра, желая мне раскрыть глаза на реальную жизнь, а невыдуманную, книжную.  И тебе они дороги, тебе они понятны, но я не захотел принять их «философию жизни». А значит, в твоём понимании, они были правы, а я –– нет.
Между прочим, свои записки я наметил переработать. Но не сейчас, а через какое-то время.
Хочу полностью углубить их содержание. Как видишь, я с тобой остаюсь по-прежнему откровенным, а ты по-прежнему остаёшься верна себе, то есть недостаточно душевно открыта. Хотя я весьма польщён твоим признанием во втором письме, будто ты меня любишь. А может, это всего лишь только твоё лицемерие, игра?
Вспомни, как тогда ты с кем-то ходила в кино и тебя там видели мои товарищи, но когда я тебе об этом сказал, то ты не призналась в этом, и это дало мне понять, что ты мне бесстыдно лгала. Ведь те, кто тебя видели в кино, вовсе не лгали, а ты, продолжая упираться, мне говорила: «Назови того, кто меня видел?»
Я слушал тебя, и ты мне в тот момент казалась очень глупой и комически смешной. Но на этот раз, что ты якобы признаёшься в своих чувствах ко мне, я не могу говорить полностью, что это твоё такое же притворство, как и тогдашняя твоя изощрённая ложь или просто основанная на трусливости.
Я понимаю, что всё это с тобой «вытворяет» наша разлука, и она как бы заново открывает твою «любовь» ко мне. И она также как бы сбрасывает с твоих глаз пелену с души и твоя душа вновь включилась, и появились чувства и поэтому тебе становится ясным, что за не имением другого мне пока и  этот хорош.
На расстоянии я как бы излучаю не тот образ, который тебе памятен, а тот, который тебе воображается. И ты изводишься тем, что он близок другой молодой женщине, которая тебя очень бесит, злит, и включает у тебя инстинкт собственницы. И этот инстинкт ты воспринимаешь за свою новую любовь, которая освежила твои заплесневелые чувства…
Лара, я всегда знал, а сейчас подавно помню, как мои рассуждения тебе никогда не нравились, поскольку к размышлениям и анализу ты вообще не склонна. Вот оттого я тебе был «приторен», и сейчас я подумал, что и в этом письме тебе уже надоело меня слушать, ты раздражаешься, пыхтишь, отбрасываешь, исписанные листы моим корявым почерком.
А  я тебя  вовсе  не поучаю, как тебе  это покажется,  я тебя разоблачаю и принуждаю к одному: забыть меня и больше не делать попыток к примирению. Но что было не тогда, а спустя пять лет, когда я уходил от тебя не однажды. Ты прочитаешь это и удивлённо возразишь, мы же живём только второй год и ты уходил «не однажды».
Но ты не подозревала, что такое могло неотвратимо быть при условии, что те, кто не живёт в гармонии, постоянно будут разбегаться и вновь сходиться, в надежде, что должны же, наконец, обрести под ногами устойчивую твёрдую почву. Но мы не обретали. И вот это письмо из будущего, кстати, тогда я счёл нужным писать тебе лучше короткие письма, нежели иметь короткие удручающие нас с тобой эти мои каждодневные посещения, все эти никчемные пустые разговоры, которые имеют основания, но не имеют конечной цели.
И стоит ли об этом упоминать сейчас, после той последней нашей встречи, и того бесполезного разговора со мной твоего папаши, который наверняка думает, что я не просто «болван», а твердолобый баран, который не имеет никакого веса перед его богатым жизненным опытом.
Всё это вздор! Извини, за такой неласковый тон письма, ибо, когда дело касается жизненных воззрений, а они у меня есть, и я не сдаю свои позиции просто у кого-то на поводу. В таких случаях я становлюсь жёстким даже к тебе.
Но теперь об этом я не буду продолжать. Мы достаточно и без того пресыщены нашими глупыми раздорами. Милая моя жена, стоит ли нам говорить на языке любви, стоит ли вообще верить, что я тебя по-прежнему могу возвышено  любить? Наверно, ещё стоило бы, но это отвечает не мой разум, а измученное жизненными, но скорее, семейными бурями, моё сердце.
Ты знаешь, моя дорогая, после того раза, когда я, в глубочайшей скорби, уходил от тебя, приходится запоздало сознаться, что не меньше твоего расстроенный произошедшим раздором, после твоих последних слов, сказанных в коридоре, перед появлением твоего отца.
Клянусь, за эти несколько  сказанных тобой откровенных слов, я был готов, грубо говоря, лобызать твои руки, которые много раз по моей вине подносили к заплаканным глазам платочек. Не дай бог, чтобы это письмо было измочено твоими слезами.
Теперь ты можешь убедиться, что за такие слова, хотя и незначительные, можно вполне уже искренне любить человека. Как и тогда в кухне, если ты помнишь, когда ты за меня вступилась в мою защиту после моей «дерзкой» на их взгляд, выходки, то есть я нагло сидел и курил при появлении твоего отца.
Но ладно, что теперь зря разводить руками? Всё это не стоит и выеденного яйца. Разве человека любят только за самоотверженный поступок? Разумеется, нет. А я неблагодарная скотина, (выражаясь на жаргоне твоего отца) злоупотреблял твоей заботой обо мне, высказывал разные колкости, а то и пошлости, как будто не понимая всего того, что ты старалась, по мере возможности, делать, мне добро.
Разве после всего этого ты заслуживаешь, чтобы я говорил: «Моя милая, не принимай это за раскаяние». Читая эти строки, ты думаешь, дескать, что он пишет, когда следовало бы писать совсем не то и не так. Наверно, ты права, но не безоговорочно.
А то сокровенное, о чём ты думаешь, заключено в том, как я буду поступать дальше: вернусь ли к тебе или всё так и будет продолжаться, как складываются сейчас или уже сложились для нас обстоятельства, которые не самые лучшие? Конечно, этот вопрос очень серьёзный. И было бы замечательно, если бы перед свадьбой я предвидел всё то, как всё для нас дурно сложилось, как в кошмарном сне. Ты хорошо помнишь из-за чего нас стали сотрясать сначала ссоры, а затем скандалы, раздоры, затем мои бегства от тебя и что случалось после, я бы тогда от тебя отказался однозначно.
Да, милая, а теперь я знаю, как надо поступить. Слишком мы далеко с тобой зашли, или нас кто-то  преднамеренно развели друг от друга? Ты, несомненно, хочешь, чтобы я к тебе вернулся. Может быть, как раз этого я желаю больше, чем ты. В нашем положении можно рассудить просто: не хочешь –– просить не буду, а если захочешь, –– приходи, но дело в том, что не хочу видеть моих «славных» тёщи и тестя. Если в этом ты видишь язвительность, я приношу извинение.
Итак, моя давно немилая, подтверждаю, если то, что нам сейчас неясно, то в недалёком будущем обязательно мы придём к единственному выводу, что нам пришла пора навсегда расстаться.
Сегодня я тебя почему-то много раз вспоминал и гадал, как на картах, что мне предпринять, пока запас надежды ещё не исчерпался до конца? Но всё-таки этот вопрос не просто пустой, а даже напрасный. Разве можно что-то предпринять, коли создалась почти патовая ситуация?
Разумеется, если когда-нибудь мы вновь сойдёмся под крышей дома твоих «чудесных» родителей, я уверен ––  всё повторится заново.
Наверно, не сразу, но неотвратимо повторится,  поскольку твои родные ни за что не изменят на меня свой взгляд, и ни за что не отступятся от того, чтобы не поучать меня. Я не тот, который может убивать домашнюю живность, тогда как они направляют меня на эту  стезю…
Единственный выход снимать квартиру, но ты упрёшься, так как тебе страшно пускаться в свободную от родителей жизнь. Ты скажешь, выход есть: «Тебе надо отказаться от того,  к чему ты стремишься».
Но тогда мне надо пойти на сделку с совестью. А я не в силах изменить своему призванию. И это я могу уверять до тех пор, пока мы будем жить в твоём доме, в окружении  с  твоей «умнейшей» мамашей и с твоим «мудрейшим» папашей.
Я уверен, нам никогда не столковаться, чтобы он принял мои устремления в тот мир, который ожидает меня.
Мой возврат в их дом не будет означать, что я одумался и признал свои ошибки. Но этого не произойдёт ни под каким предлогом, а только усугубит и осложнит отношения и приведёт к окончательному разладу, а то и к распаду так называемой империи твоего благополучия под крылом дражайших мамы и папы. Ты только не пугайся,  я шучу незловредно.
Но что же, моя милая, вероятно, я уже тебя порядком утомил, надоел, опостылел. Если появится желание –– напиши. Да, а как твоё здоровьице? А теперь позволь откланяться, удалиться с этих  страниц, и, пожалуйста, не посчитай это письмо моим полнейшим бездушием, что даже ради жалости не могу к тебе вернуться…»
Вот портрет нашего будущего, а теперь позволь вернуться к настоящему…
Я высказал свои суждения, как всегда высказывал, и они вовсе не книжная премудрость, а выстраданные чувства и мысли.
Спасибо тебе за то, что дала зримо представить Ромкины проказы. Ещё раз тебе за него спасибо!
Наверное, я тебе уже порядком надоел и на сегодня заканчиваю изводить твою душу. Скажу лишь, что у нас тут даже днём холодно: минус шесть  мороза. А ночью доходило до минус четырнадцати.
Если вдруг надумаешь приехать, то, как ты поступишь с Ромкой? Ведь дорога дальняя! Как решишь, сразу напиши. Спасибо за листочки с нашей с тобой липы, под которой я читал тебе стихи Петрарки о Лауре. Наверное, я тогда выглядел в твоих глазах наивным глупцом. Но как бы то ни было, дни наших встреч мне запомнились как самые лучшие в моей жизни. И ты была вежлива и предупредительна, вот если бы тогда ты не скрывала свои взгляды на семейную жизнь, если бы сказала о том, какого тебе надо было мужа, то вряд ли с тобой состоялся наш несчастливый брак, отягощённый, ты знаешь кем...
Жёлтые листья липы, которые ты мне прислала, символизируют разлуку, и они теперь лишь напоминают о том, что мы с тобой проводили вместе дни. Это была наша с тобой первая осень. А вот вторую я живу вдали от тебя. Так что жёлтые листья не могут быть пригласительными билетами, и за таковые я их не принимаю. Да разве мы можем жить после всего пережитого? Разбитый сосуд не подлежит склеиванию.
Мне нет возврата туда, где ты. Может быть, ты бы этого и хотела, чтобы я к тебе вернулся. Но нет, билет туда мне больше не заказан. Если тебя я часто и вспоминаю, то лишь только самые лучшие наши дни, когда завязывались наши с тобой отношения. Я вспоминаю осень, когда ты помнишь, лежала в больнице на сохранении, и как я к тебе приезжал за пятнадцать километров с букетом гвоздик. Это был день нашей первой встречи в парке на городской танцплощадке на осеннем бале.
И как жаль, что мы с тобой не сумели уберечь нашу хрупкую любовь, которой так и не суждено было стать крепкой на все времена. Мы расплескали, развеяли чувства за каких-то два года со дня первой нашей встречи.
«Дни идут меня всё, меняя нас…», –– сказал какой-то поэт.
Они, твои, если тебе верить, мне передали привет? Нет, это ты от их имени сама. Тогда  всем и от меня пламенный. Хотя в этом никто из твоих сродников не нуждается. Мне всё надсадно, назойливо представляется, как твоя деятельная мать на огородно-домашнем поприще ходит по двору, мощённым не без моего участия красным кирпичом и бубнит, бубнит там на меня: «Вот изверг навязался на нашу голову!»
И также передавай за меня привет Ромке. Он единственный, кто может меня примирить с тобой, и я брошу все свои занятия и займусь в интересах семьи прибыльным  делом. Но мне в это не верится, если свернул с твоего пути, то нечего и возвращаться. Это значит, наступать на одни и те же грабли…

1976













ИЗ ЗАПИСОК ЗАБЛУДШЕГО ЧЕЛОВЕКА

Было это на исходе лета 1976 года, когда я уезжал ото всех в другое пространство, чтобы понять: из какой чуждой среды ты вырвался? Вот уже последние дни отсчитывал август. Сегодня кажется, двадцать седьмое число. Бывают моменты, когда не понимаешь, в каком ты находишься эмоциональном состоянии, и будто подхватывает тебя какая-то сила и несёт ради спасения твоей души, и ты себя чувствуешь свободным от той угнетавшей тебя среды, из которой вырвался.
Ни с того ни с сего я подумал: живу ли я или существую? Я не знаю, чем живу, что делаю? Я, будто витаю в небе или в мечтах? Нет, увы, пора мечтаний давно миновала! Не слишком ли много сейчас пронеслось в сознании пресловутых «я»? Они тебе противны, ты ими сыт через край. Ты себя чувствуешь лучше, когда ощущаешь, как во всём теле, в мыслях, чувствах тебя окутывает инертное состояние. Ещё недавно во мне происходило какое-то борение духа, но мне оно до странности не совсем понятно. Хотя мне вполне известны причины этого странного борения.
Почему я сомневаюсь, что продолжаю жить: и не могу повторить вслед за философом: «Поскольку я мыслю, я существую. Но, тем не менее, не хочу терять своё «я». Да, я дышу воздухом, ощущаю веяние природы, её запахи, ощущаю окружающие предметы: голубое августовское небо, облака, первые жёлтые листья, и зелёные пышно-густые кроны тополей, которые шумят протяжно, как море в начале шторма, немного тревожно, чувствуя уход лета и неизбежный приход осени.
Да, природа в ожидании, хотя уже происходят всюду изменения: солнце светит уже не так ярко. Куда же исчезли те лохматые и жгучие, полные блеска жаркие солнечные лучи, какие обнимали небо в середине лета? Теперь же солнце светило как бы тоньше и меньше палило. И высвечивало с блеском под августовским густо-голубым небом день, который норовило в любое время суток поднять ветер, как это уже было совсем недавно, нагнать на небо всё ниже с каждым днём, опускающиеся чёрные или серо-свинцовые тяжёлые, полные влаги, тучи. И затем пролить на землю обильной прохладой дождевой воды.
Я так пронзительно чувствую это состояние в природе, что заставляет навевать грустные мысли, к которым мой характер весьма часто склонен, что вот уже скоро придёт осень. Бежит, скачет время. Я тонко, глубоко это чувствую, невольно поддаюсь разным размышлениям о себе, о своей жизни с женой, которая на меня так повлияла,  что я чувствую, как изменился, что многое не делаю, не задаюсь никакой мыслью, идеей, как это со мной бывало  раньше.
О, нет, я вовсе не хандрю. Но сейчас нахожусь в инертном состоянии. То ли малодушие меня взяло в свои лапы, то ли апатия ко всему, то ли равнодушие. Какая же причина заключена на всём этом? Я не знаю, но понимаю, что нет во мне равнодушия, ибо эти строки я бы ни за что не писал, но я знаю то, какие причины лежат в основе моего изменчивого настроения. Надеюсь, что всё откроется спустя какое-то время, когда буду пребывать совсем в противоположном душевном состоянии, когда стану ощущать душевное и сердечное наполнение от своего труда для личной и общественной пользы.
И даже в данный странных момент раздумий, не зная то, какой на календаре этот для страны день и даже не слежу за временем, не помня, какое сегодня число, потому и сказал, что сегодня, кажется, двадцать седьмое августа. Я весь внутри себя, и так же, как и все имею отношения с окружающими  меня людьми, и даже бываю весел, и даже шучу, как бы отходя от себя в сторону, и стремлюсь понять, что же я за человек.
Но наедине я снова вхожу в себя и остро чувствую то, как наблюдаю о том, как мыслит мой ум. Он находит не те предметы для размышлений, которые первым делом бросаются в глаза, он мыслит не от впечатлений, хотя бывает и от этого. Но мимолётно он мыслит, повторяю, о себе, то, что касается его самого и то, что касается моей души, и относится к моим тяжеловесным чувствам. Мой ум осмысливает то, что чувствует душа. Мне трудно в доподлинности передать все чувствования и все ощущения. Но я постараюсь, насколько смогу это сделать, ибо не  воздержусь от соблазнов познания мира, и его закономерностей и жить спокойно, не поведав ни о чём своей беспокойной душе…
Всяким ощущениям и чувствам есть свои причины, есть свои источники. И я начну, но буду краток в своих изложениях о самом себе. Но постараюсь это оттенить поясней.
Итак, из предыдущих  записок известно, что я женат, имею сына, не раз уходил от жены и снова возвращался к ней не только из-за сына, но также из побуждений, что она всё же моя жена и что я питаю к ней какие-то чувства, признавая отчасти и свою вину, что из-за меня вспыхивали частые ссоры.  Необходимо пояснить, что я хочу этим сказать?
Живя с женой, по определённым мотивам у меня часто возникала к ней острая неприязнь. Я настолько её не понимал, что нас приводило невольно к неизбежным ссорам. И, как кому-то могло казаться, к моим немотивированным резкостям в натянутых с ней отношениях. Она не раз говорила, что меня понимала, а коли ссоры вспыхивали, значит, обманывала себя и меня.
И этому были свои причины, которые я укажу. Во-первых, она меня не понимала, а если понимала, то не хотела признавать мои убеждения. Мои убеждения всем её родным даже слишком известны, и, во-вторых, в результате моих глубоких познаний деловой жизни, для них я стал заклятым врагом.
Я был виноват перед ними даже за то, что страстно любил литературу и увлечённо  сочинял рассказы, повести, не говоря о сожжённом романе. В-третьих, я часто и всегда протестовал против наживы нетрудовым способом, не стремился жить для её домашнего хозяйства, и копить, как говорила моя тёща, «копеечку».
А если быть точным, то она говорила: «Надо уметь зарабатывать, и умело тратить и сберегать копеечку!»
Мне не нравилось само слово «копеечка», и особенно такое лелеющее к ней отношение моей тёщи, и как она бережно и протяжно, я бы сказал, со вкусом произносила это слово –– «копеечка». И мне кажется, что она, выговаривая с шиком это слово, а при мысли о деньгах этак вся даже виртуозно трепетала. Но что мне до этого её жадного трепета доводить себя и порицать меня, что я в её глазах не от мира сего…
И каким же я был в её глазах? Конечно, не от мира сего может быть только ненормальным. Ведь мне предлагали деловую деятельность, а я взбрыкивал, как норовистый жеребец. По её воззрениям, только нормальному, трезвомыслящему человеку, можно посвятить всю свою жизнь, то есть этой пресловутой копеечке.
«А почему бы и нет, –– вслух бросала она, –– это ты, ненормальный, навязался на нашу голову!»
А мне только при одной мысли об этом в страхе и в ужасе сжималось сердце. И после появлялось возмущение и протест. Этот образ жизни ради денег я отрицал напрочь. Но был не против только необходимых…
О, сколько мне приходилось выслушивать от тёщи и от других людей, что вся жизнь стоит на деньгах, что только в них весь смысл жизни и счастье каждого человека! Неужели?! Нет, я не сомневался, я всецело верил, что не в одних деньгах смысл всего сущего земного бытия…
Это лишь только средство, чтобы жить, которое мы приобретаем исключительно своим трудом. Жить только ради денег –– это же, как так можно было низко пасть?!
И я противопоставлял этому миру золотого тельца лишь одно служение –– долгу и духовному прогрессу. Вот о чём я всегда мечтал! И это есть высшее назначение человека. По этому вопросу у меня было столько соображений и дельных мыслей, что я не могу даже часть их здесь передать так, как они ассоциировались в моём воображении.
И если я начну фиксировать их на бумаге, то всё выйдет не так, как надо и как хотелось бы их представить в точности с тем, как они приходили тогда на ум после новых освоенных горизонтов познаний. И я боюсь, что выйдет не так, как я себе это представлял, чтобы это вышло не шаблонно и не общеизвестно, а как-то неожиданно по-новому. И ещё я больше не желал упоминать само слово –– «деньги», так как оно мне препорядочно надоело и не раз произносилось в моих записках прошлого года.
А теперь пора продолжить разворачивать спираль сознания. Итак, когда я жил с женой, я переставал питать к ней искренние чувства, которые я испытал в дни влюблённости. Но это я уже ранее объяснял, почему так происходило. Но что любопытно,  стоило мне уйти от неё, как через какое-то время я начинал переживать о нашем с ней раздоре. Мне снова и снова хотелось её видеть, желать. Я забывал всё те скандалы, которые нас так изрядно выматывали.
И было ясно, что мы с ней чужие, нам нельзя жить вместе. И главное, я не придавал значения нашим идейным и мировоззренческим разногласиям. Я будто напрочь забывал то, что она мыслит не так, как я, а я не так, как она. Мы пребывали в тупике непонимания, и тоска всё это опрокидывала до беспамятства, будто никаких между нами противоречий никогда не возникало.
Человеку свойственно жить ожиданиями и надеждами на лучшее, что всё на этот раз должно измениться. Кто-то из умников сказал, что не будь надежды, то и не было бы в человеке веры в добро. Это его спасает от одиночества. И это верно, что даже перед смертью человек живёт надеждой на божественное исцеление.
Она крепко нам помогает в жизни. И не будь её, то и не было, наверно, и самой земной жизни. Но довольно!
Человек редко испытывает то, что некогда испытал, а значит, обманывается. Мы живём, а значит, что-то испытываем и ощущаем не всегда всю полноту жизни.
Как хорошо было бы, если бы мы обладали способностью ощущать то, что раньше мы чувствовали, тогда мы, я уверен, меньше бы, а то и совсем, не делали бы  тех ошибок, которые вынуждают нас раскаиваться.
Но дело в том, что женщины, если даже виноваты, стараются не признавать свои ошибки. И во всех своих несчастьях винят только мужчин. Так было у нас. Она не признавала свою вину о том, что наши отношения разбились о быт и в этом мы виноваты обоюдно.
Она до последнего дня нашей совместной жизни не считала себя ни капли виновной в происхождении разногласий, это только я такой настырный упрямец, не иду на поводу у её «мудрых» и практичных родителей.
А ведь когда люди честно признают свои ошибки, они стараются их больше не повторять. Она не признавала и снова их повторяла, как и до примирения, которое с моей стороны происходило только ради сына. И когда я вернулся к жене, и мы примирились, желая начать всё сначала, я снова стал чувствовать то же, что и раньше. И ко мне потому приходило уныние, разочарование, озлобление, обида на всех и вся.
Я же не изменился в своём образе жизни, библиотека, театр, концерты, это было нашим связующим, что делало нас близкими людьми. Но что касалось практики, то снова начались споры и с ней, и с её родителями о том, что  я живу не по их правилам. Блатные это называют понятиями. Вот и чувствовал я снова, как мы далеки друг от друга. Жена была по своей сущности чопорная, высокомерная, гордая. И ещё я по-прежнему чувствовал себя в её доме не так уверенно, как хотелось бы. Меня сковывало то, что в их делах я почти не участвовал, кроме приусадебного огорода. И эта отчуждённость не располагала к открытым отношениям с её родными, непринуждённым беседам, не только с женой, но и с её родителями. Они считали меня замкнутым, а в свой черёд я их тоже. И всё, что между нами происходило из-за противоположных взглядов на деловую сторону жизни, от того, что родители жены не любили, когда с их мнением не считались, я был в их глазах тем же, то есть не их убеждений как надо жить, а человеком гордым и упрямым.
Не лишне было бы подметить, что они были пожилыми людьми, которые прожили совместно не один десяток лет,  и тёща и тесть давно утратили тёплые отношения. Я не помню, чтобы они вели задушевные и дружеские беседы и внимательно относились друг к другу, когда разговоры не сводятся только к деловым и хозяйственным вопросам, а текут непринуждённо в русле, что называется  духовным общением.
Такое общение сближает и роднит души. Но в том доме такие беседы никогда не велись, быть может, разве что до меня, в их лучшие годы. Всё, что говорилось между ними, лишь о вещах и где и что и, как и, через кого можно достать импортное тряпьё. И способны были также делиться примерно такими новостями: «А вы слыхали, Марья Ивановна купила изумительный сервиз? И сколько у людей только денег!» И далее начиналось описание этого сервиза, из какого он фаянса и как он затейливо расписан.  И всё это говорилось с оттенком зависти или любопытства. Я редко когда вступал в такие разговоры, но в основном молчал или старался не слушать обывательские рассуждения.
Я любил беседы, в которых можно было поделиться  впечатлениями от прочитанной книги, фильма, или как на меня воздействует серьёзная музыка и что она собой представляет, какой её язык и что композитор ею передал слушателям. И в моём понимании это настоящее общение…
Не раз, споря с тёщей, я убеждался и предчувствовал, что мне здесь долго не жить и лишь по той причине, что в этом доме не умеют уважать человеческое достоинство и то, к чему он способен. Как бы я рад был, если бы мне по-хорошему сказали, что мне нужно уйти по той-то и той-то причине. Я по-настоящему дышал только за воротами  их дома, когда утром уходил на работу.
Целый день я не думал о доме её родителей. Но как только рабочий день заканчивался и при мысли, что нужно идти домой, мне становилось грустно и неприятно.
Если в их доме я выполнял какую-нибудь работу: то ли рубил дрова и носил в сарай, то ли бросал в окно подвала уголь, привезённый тестем, то обязательно чувствовал, как наблюдают за моей работой. И в любой момент могли бестактно заметить, что я делаю не так, как они. Хотя тесть это говорил порой толково, как бы ненавязчиво и негрубо, что  дрова я складывал неровно. А уголь кидал  в одну точку, а не по всему подвальному отсеку. Бывало, я строгал по просьбе тестя доски для пола, он подходил и буквально вырывал инструмент и тогда  приказывал мне смотреть,  как надо водить по поверхности доски фуганком. И он довольно умело строгал с таким значением, будто говорил: «Понял, как надо, садовая твоя голова!»
А когда мы с ним вместе выполняли ту или иную работу, а точнее, плотницкую. И если у меня что-то опять не получалось, он начинал донельзя нервничать, раздражаться, и, наконец, резко меня отстранял от стропилы, которую мы с ним крепили и принимался за дело. Мой тесть считал, что я должен уметь делать всё. Я вполне с ним соглашался, хотя отдавал отчёт, что умение не приходит сразу. И уметь делать всё, я не могу, пока не овладею в совершенстве каким-нибудь ремеслом. Но на это уходит не один год, и только тогда приходит опыт, мастеровитость, знание дела. Хотя в любом ремесле общеизвестно нужен профессиональный навык. К тому, что я должен уметь делать всё –– вести кладку кирпичной стены, прибивать доски, резать стёкла –– стеклорезом или алмазом, ко всему этому у меня не лежала душа.
Этим всем ремеслом надо заниматься специально, чтобы быть мастером на все руки. А у нас по жизни разные обязанности. Он отставник, пенсионер, работал в охране. Я человек творческого назначения, хотя ещё работал на производстве. Так что уметь всё делать способен далеко не каждый. Хотя на практике, то есть, подряжаясь на приработки, что выпадало не раз, постепенно можно научиться многим ремёслам. Но чтобы сейчас всё это уметь, для меня не столь важно. Жизнь ещё длинная, казалась бесконечной, всему научит. И при великом желании можно сделаться и плотником, и столяром, и каменщиком, и кровельщиком, и стекольщиком.
В жизни бытует такое понятие, если человек женился, то значит, обязательно нужно стать серьёзным и полностью отдаться домашнему хозяйству. Быть полноценным хозяином положения: обязательно надо держать всякую птицу, животину. И вести хозяйство так, чтобы  доход рос непрерывно. Ведь мы жили не в селе, а почти на окраине города. Это, конечно, всякому понятно, можно ли всё это отрицать? Если правильно рассудить, нет, нельзя отрицать полностью и не отпускать возможность наживы.
Но я не допускаю, чтобы домашнее хозяйство стало целью,  отчего человек жиреет плотью, но хиреет кровью, так как кровь у него течёт уже другая, перерождённая частнособственнической психологией, что всегда идеологически осуждалось.
Я всегда желал жить заботами об общем, но только (ах, как звучит странно) не личным. И я женился не для того, чтобы вести домашнее хозяйство. Ведь тесть содержал пару десятков кур, гусей, два кабана.
Помню, как я, разбуженный тестем, рано утром тащил на санках на базар сало. Конечно, любой скажет, что тесть трудился честно. Но зачем меня было ломать, отваживая от постижения филологической науки, литературы, журналистики и приобщая к домовитому хозяйству.  И вдобавок  предлагать технический институт. Мне это было чуждо.
В лице будущей жены всегда видел часть себя, друга и единомышленника. Но, увы, я крупно ошибся, мои представления не соответствовали самой жизни. Я живу с женой, сижу с ней рядом на диване и хмуро молчу, ощущая своё к ней отчуждение и испытывая душевное и даже физическое одиночество.
Она сидит, держит на коленях сына, занятая им, улыбается ему, и хотя я радуюсь вместе с ней нашему сыну, нашему счастью, я всё равно молчу. Моя радость тихая, в глубине души приятно разливается и чувствую себя счастливым от того, что у меня есть жена и сын.
Её радость на лице, и кажется беззаботная и довольная, что ей хорошо с сыном в её тёплом и уютном доме. И я знаю, что она меня не понимает даже в эту синхронную минуту, не слышит мой внутренний голос, так как занята сыном и собой. И ей сейчас ничего не надо. В эту минуту я нисколько её не ревную к сыну, что жена ему уделяет всё своё внимание и больше его любит, чем меня. Хотя я твёрдо знаю, что она меня вообще не любит. Пора её влюблённости прошла и не переросла в крепкую настоящую любовь. Со своими разными взглядами мы просто терпели друг друга.
Ночью её поцелуи в постели лживы и неискренни, так же, как и мои, поскольку мои и её продиктованы лишь одним –– инстинктом близости. Если я что-то ей рассказывал, то загодя знал, что мои откровения меня самого после будут грызть чувством раскаяния. Ведь она хотела выслушивать вовсе не мои новые познания в искусстве, а деловые, направленные на семейный прибыток. Зачем же тогда я это ей говорил, зачем делился с ней своими знаниями и мыслями, она всё равно думает не так, как я?
И каждый раз я обещаю себе больше ничего не говорить ей, но проходит время, и я снова бестолково с ней откровенничаю. Однажды как-то в споре тёща мне сделала насмешливый упрёк, что я говорю только о звёздах, стихах и тому подобной для неё ерунде. Но я-то ей ничего не рассказывал. Выходило, что делясь всем этим с женой, она передавала содержание наших разговоров своей матери. Но поскольку жена по натуре скрытная, она с ней не очень откровенничала. Значит, та просто подслушивала. И как мне было неловко и стыдно услышать от тёщи этот упрёк вовсе  не без сарказма!
Да, я был обижен и поставлен в смешное положение; мне казалось, что мои чувства и моё мироощущение были втоптаны в грязь и осмеяны, наверное, не только тёщей, но и самой женой. То, что меня интересовало из гуманитарных наук, для них всех это было пустяки. Они не приносят прибытка в семью! Тот упрёк и его назначение я хорошо уяснил. И должен был заниматься хозяйством, а не звёздами и стихами и прочей в их понимании такой ерундой.
Если бы я хорошо слагал стихи и печатал их в журнале и за них получал гонорары, вот тогда я был бы в большом почёте, так как эта «ерунда» приносит доход. Любой человеческой деятельности имеется цена в том случае, когда она оплачивается. Если же человек принимает участие в художественной самодеятельности, или в каком-нибудь другом творческом кружке, неужели такая деятельность выгодна только за  деньги, или предполагает любую другую материальную выгоду? А может, скорее всего, духовную пользу  за то, что человеку искусство доставляет эстетическое удовольствие? За это человек и любит искусство. Отработал он смену и отправился общаться с искусством, что даёт силу и упорство для работы в новую смену с большим желанием. Оно, искусство, как известно, окрыляет нас, поднимает на высоту и  духовно обогащает. А разве можно это стремление сравнивать с тем, что когда люди живут ради богатства материального, не имея богатства духовного.
С комфортом устроенная квартира: везде блеск, на стенах  и паркете дорогие персидские ковры, а в серванте  хрусталь, фаянс, фарфор, бронза, на столах хрустальные вазы. Под потолком также сияет в свете шести ламп разными огнями хрустальная люстра, дорогой импортный гарнитур. А в гараже стоят новенькие «Жигули»,  а в головах хозяев только и есть, что как бы пополнить крупным вкладом сберкнижку? И это те самые люди, которые по нескольку лет  не были в театре, кино,  или художественном музее.
Когда в марте этого года я вернулся к жене, у меня создался такой настрой мыслей, что я был готов покориться ей, то есть перестроить свой образ жизни, пересмотреть свои убеждения. И пойду на уступку за уступкой, и стану петь в одну с ними дудку, то есть лицемерить, лгать, идти на любые сделки, где надо ловчить, приобрету полезные знакомства: блат.
И буду жить в интересах выгоды семьи и ко всему заделаюсь обывателем и вещеманом, буду высмеивать любителей поэзии, которые занимаются обманом себя и не делают того, что я. И в довершение сего стану пессимистом, циником. Не буду верить во всемирное построение общества счастливых людей, и наконец, заделаюсь скептиком, который сомневается в том, что никогда не было во всём свете справедливости и никогда не будет и что нужно жить только исключительно для себя, пренебрегая интересами общества, не беспокоясь о чужих бедах, так как если за кого-то стану волноваться и переживать, то у меня быстро будет прибавляться седых волос и морщинок, что с успехом делает моя жена, которой до лампочки, что у кого-то случилось несчастье, лишь бы только ей было хорошо и которая искусно умеет сохранять спокойствие с надменной холодностью на лице, когда меня посещает неудача на работе или ещё на каком-то другом поприще, как, например, литература. Она вообще, отрицает это увлечение, чтобы я не занимался ею, не марал бумагу напрасно, так как в её обывательском и недалёком понимании без специального образования я бездарный, каких ещё не видел белый свет, что я не достигну на этом поприще каких-нибудь заметных успехов и буду мучить себя и свою семью. Хотя она этого ничего вслух мне не говорила, но я чувствовал, что она именно обо мне такого мнения. как мне не хотелось начинать всё сначала…
Стояла уже осень 1976 года, это было то время, когда я был вынужден уехать от тебя, Лара. Хотела ли ты этого или нет, но я навсегда покинул твоё уютное гнёздышко, во что верил непоколебимо, с надеждой на заочный развод с тобой из другого города. Ты осталась в своём устроенном доме одна с сыном. Впрочем, не только, а с любимыми родителями, которых ты всегда слушалась, их мнение для тебя было законом. Мне было нелегко покинуть тебя. Бросить человека, который для тебя стал близким –– это психологически и нравственно для меня очень трудный шаг.
И поверь, начинать жить с другим, совсем чужим человеком –– это целое испытание. Хотя она для меня была не совсем чужая, как ты знала, я с ней переписывался два года, пока тебя не встретил. Каждый раз я мучился, когда вспоминал нашу с тобой жизнь в ссорах и скандалах с твоими родителями. Пусть наши отношения сложились не так, как мы хотели. Но мы с тобой сделали так, что пришлось нам разойтись. Ты не желала мириться с моим неуступчивым характером. А я не мог объяснить всё, что я ждал от своей женитьбы. Зачем нам надо было ссориться по всяким пустякам? А теперь ты пишешь, как бы нам начать жизнь заново, так сказать, с чистого листа. И лучше разобраться друг в друге. Но ты конкретно не пишешь о своих переживаниях, будто для тебя всё очень просто: разошлись –– сошлись. Наверно, ты потому не хочешь открывать свои чувства, что в них не разбираешься. Зачем тебе скрывать истину? Очевидно, ты боишься остаться одна с ребёнком на руках и тебе трудно в этом признаться. Я тебе не подхожу, ты это знаешь, и всё равно пытаешься склеить наши до основания треснутые  отношения.
Так что, Лара,  ненужно тщится восстанавливать то, что уже не подлежит построить заново. И опять-таки ты мне сообщаешь, что хочешь забыть прошлое, но в этом ты себя обманываешь. Это нельзя забыть! Думаешь, я не прав? О, ещё как! Конечно, в твоём и моём положении нелегко думать о будущем. Но тебе уже не быть со мной и мне с тобой. Вряд ли ты разобралась в себе, в своих чувствах, и будто не представляешь свою жизнь без меня. Просто ты обманываешь себя и меня. Хотя я тоже трудно себе представляю жизнь с другой женщиной. Неужели, думая почти в схожем ритме, мы снова ошибаемся. Ведь у меня есть человек, и ты уже знаешь, кто она и тебе горько это читать. Но ты не подаёшь виду, для тебя этот человек не существует, для тебя есть только я. И ты пытаешься убедить меня, что отношения наладятся, в чём я очень сомневаюсь.
Если так, то почему же ты меня не задержала, когда я уходил совсем. И ты знала куда. Ты настолько гордая, что твои чувства тебе ничего не значат; скажи, зачем прикрываться гордостью? Если бы мы были благоразумней и удерживали бы себя ещё тогда, когда начинались наши разногласия. Но мы этого сделать не сумели. Что же мы с тобой натворили?! Мы ни капли не приложили своих душевных сил против краха отношений и продолжали их разрушать. И наш мир рухнул, испоганенный гнусными распрями. Попробуй теперь поднять их из руин?
Если бы ты знала то, как я уезжал от тебя тогда, в конце августа. Я ехал в поезде, лёг на верхнюю голую, без постельного белья, полку и вокруг себя, ничего не слышал, точно меня оглушили. А мир для меня потерял былое значение, живые звуки и краски исчезли, всё будто покрылось пеплом наших сгоревших отношений. Я не чувствовал ничего, все мои ощущения утратили прежнюю силу, я не слышал ни звуков, не различал ни красок. На меня нашло какое-то тупое безразличие, и казалось, будто я лечу в бездну и я действительно погрузился в неё с тяжёлыми чувствами. А хотя даже этих чувств уже не испытывал, на меня нашло полное отключение, я был загнан в тупик. Знаешь, даже не было страшно! Но тебе этого ни за что не понять, так как ничего подобного не испытала.
Ты уже после что-то, видно, почувствовала, чем тебе это угрожает, когда узнала, куда я уезжал. Но вот я приехал, разговора между нами умного, толкового не получилось, и всё от глухого непонимания. Ты нисколько не выразила того страха, что я испытывал в дороге. Ты внешне и внутренне была по своему обыкновению весьма спокойна.
Неужели я не обратил внимания на твоё примирительное выражение на лице, и будто ты была готова быть мне покорной и со всем со мной согласной? Ведь, ещё как обратил! Но не пошёл тебе навстречу со словами покаяния. И это всё из-за твоих своенравных и деспотичных родителей. Они потому и не отпускали тебя на сторону, считая тебя за тепличное чадо. Вот и получилось, что мы разошлись и теперь, кажется, навсегда.
Как это бывает в жизни с людьми, свою ошибку понимаешь намного позже после дня её совершения. И её уже скрывать невозможно. По-моему, у нас было всё, чтобы жить в согласии и понимании. Но мы, что имели в своих сердцах, не сумели соединить в одно целое. Я очень глубоко переживал. А ты не знаю.
Потом я снова уехал не совсем в чужой город, так как его знал по службе в армии. На вокзале меня встречала девушка, при имени которой ты вся дрожишь, как и тогда, когда я приехал, мы молчали. Я потом ушёл, а тебе гордость не позволила спросить, ну как она меня приняла. Я только тебе сказал одно, как затверженную наизусть фразу: «От хорошего не уезжают».
Я уже тогда окончательно решил о разводе, и написал тебе письмо, чтобы нас развели заочно. Но ты, будто не услышала моей просьбы, и ответила таким неожиданным для меня письмом, в котором ни слова не написала то, о чём я тебя просил. Ты стала рассказывать о сыне, чтобы его десятимесячного использовать в примирении со мной. А где же ты была раньше? Моё предложение о разводе ты повернула так, чтобы я тебя простил. Вот когда ты поняла, что значит остаться с ребёнком на руках.
И слова твоей мамы в одном из скандалов о том, что ты не пропадёшь, и смело разводись, теперь для тебя не были вариантом выхода из положения. В этом я не сомневался, что ты согласишься на развод. А теперь я не знаю, как мне быть. И снова ты тронула мою нерешительность и ею воспользовалась. Я серьёзно заколебался, хотя мало верю в то, что мы будем жить в согласии. Что тогда делать? Как мне быть? Казалось, всё, жизнь наша кончилась. И надо мне начинать всё сначала с другой. И я не уверен, что и она не станет мне мешать в достижении заветного.
И вот ты своими письмами меня заставила задуматься. Может быть, из-за этого, что ты стала мне писать свои уверенные письма, будто между нами ничего не было, будто я уехал в командировку, что скоро всё равно мы будем жить вместе после всех ссор, причём, не уважая друг друга. Ты питаешь надежду, что мы встретимся, я сжалился над тобой и стал тебе отвечать письмами полными гнева и злобы на тебя, которую узнал за год супружества. И я по-прежнему не знаю, люблю ли я тебя? А ведь было время, кажется, что любил…

1976

НА ИСХОДЕ ТОГО ЖЕ ЛЕТА…

Ах, как жаль, что уходят последние минуты, и мы с тобой расстанемся. Четыре дня в твоём доме, как волшебная сказка, а ты для меня как добрая фея. Я прощаюсь с тобой, с твоим домом, с твоей мамой. Ты даже не подозреваешь, как мне сейчас нелегко уходить от всего того, к чему привык, живя с тобой каких-то неполных трое суток.
Сколько мы узнали друг о друге, это только было известно нам двоим. Сколько мы с тобой перемучились. Ты думами обо мне, я –– о тебе. Сколько мы слёз пролили то я от любви к тебе, то ты ко мне. Ты узнала во всех подробностях мою жизнь, ты узнала, как я мучился, ты узнала всё то, что меня связывало с тобой в те два годы нашей переписки, как я часто думал о тебе. А в последний месяц жизни с женой метался, мучился и запоздало думал, почему я не сумел в переписке с тобой заговорить о любви и о том, как мне теперь поступить, когда с женой отношения разладились? И я, как ты знаешь, отважился тебе написать о своей жизни. И ты весьма мило ответила. Своим письмом ты мне дала понять, что всё поняла правильно: он женат,  потому не стал писать. И мне позволила приехать к тебе, таким образом, развеяла мои сомнения  и колебания.
И в один из дней позднего жаркого августа, я бросил всё: семью, работу, друзей, был сожжён мой первый роман на радость тёщи. Хотя она тогда ворчала: «Вот писал, писал и нате вам –– сожгу! Ну, разве так поступают нормальные люди?!» А сами же меня погоняли презрительно: «Навязался на нашу голову, писака! Ещё что-нибудь о нас напишет и выставит на весь свет! Выгнать его надо! И где ты его встретила на свою и на нашу голову?»
И вот я уехал, никому о поездке не сообщил, получилось для всех, как в воду канул. Я жаждал с тобой встретиться. Я приехал, зная, что ты будешь ждать письма или телеграммы. Мы знали оба, что эта встреча должна нам многое прояснить. И особенно для меня был важен вопрос, смогу ли я исправить ошибку, односторонне  прервав с тобой переписку.
Я ещё много буду тебе рассказывать о себе, а ты мне о себе. Мы с тобой станем главными героями моих записок.
И через твои, и через мои переживания и раздумья будет проходить один человек, который когда-то был в моей жизни. А иначе нельзя, ведь невозможно отрицать того, что было, а это значит, истину чувств, всех переживаний, ход мыслей…
Я приехал вечером, во вторник. На перроне меня встречала Вера, как звезда всех моих исканий, заблуждений и порывов. Солнце ещё не село и светило косыми порывистыми и тёплыми лучами, прорываясь яркими бликами сквозь ветви деревьев, наталкиваясь на стены и крыши домов, и вырываясь в небо, где  с отчаянным свистом носились стрижи.
С железнодорожного вокзала, дождавшись троллейбуса, мы поехали через весь большой город домой к ней… мы обменивались улыбками, она объясняла какой у неё несдержанный на выражения отец и какая робкая мать.
Нас встретила в передней Софья Андреевна. Затем к нам вышла старшая сестра Веры Зоя. Обменялись с ней вежливыми фразами, и Вера повела меня в свою уютную, старомодно обставленную комнату. До ужина слушали музыку. После были на улице. Я рассказывал о себе, она –– о себе. Нам было несказанно хорошо. Уже наплывали вечерние сумерки, потягивало прохладным ветерком. Перед домом росли высокие толстые тополя.
На второй день до полудня просидели у неё дома. Вера читала стихи своих любимых поэтов. Кстати, она несколько раз отдыхала на юге, купалась в море, затем, как это бывает на курортах, познакомилась с мужчиной, который писал стихи. О нём она так интеллигентно писала ещё в письме два года назад. Но у них не дошло до любовного романа. Они просто вдвоём отдыхали, он читал стихи. Она попросила переписать ей. Он принёс свиток бумаги. Я тогда даже не ревновал, что она ездила на море, знакомилась там с мужчинами, и у неё удивительно, ни с одним не завязался роман, во что было трудно поверить. Но тогда я об этом не задумывался. И мысли не приходило, что я должен претендовать на её сердце и руку, мы просто переписывались и только. Я считал её для себя недосягаемой, если у неё такие знакомые, с некоторыми из них она даже, как и со мной, поддерживала переписку.
Но тогда я так не думал, поскольку был донельзя наивный, верил всем людям. А интеллигентных женщин считал самыми порядочными. Такой мне казалась и Лара, хотя своим происхождением она не из интеллигенции. Причёской, нарядами Лариса подражала модной певице. Далеко не такой была Вера. Она вела себя естественно и выглядела намного женственней и проще Лары.
И вот она читала «курортного поэта», а я чувствовал, как в сознании крепла к нему ревность. Я спросил, почему у неё с ним не сложились близкие отношения? Оказалось, он был женат. И у меня пропало всякое желание о нём говорить. Я продолжал перед ней исповедоваться о своей незавидной участи. У меня на глазах выступали слёзы, но я себя сдерживал.
После обеда она предложила погулять по городу. За время службы в армии я был в увольнении всего один раз с группой сослуживцев. Это случилось за полтора месяца до отправки нас в запас. Но это не значит, что я, как и мои товарищи, был необразцовым воином. Просто наше начальство не баловало подчинённых не только увольнениями, но и не отпускало на побывку домой,  поскольку боевых расчётов не хватало, и мы несли дежурства в две смены.
Правда, однажды нас вывозили в театр драмы, на Партизанскую поляну. И вот я ходил по улицам с Верой и почти ничего не узнавал, хотя одно место возле кинотеатра «Октябрь» мне припоминалось тем, что здесь было фотоателье, в котором мы сфотографировались на цветные снимки. Правда, мне ни одного не досталось, поскольку мои сослуживцы выманили у меня все шесть.
В душный от дневной жары вечер, мы с Верой заходили в парк, в скверы. А на Кургане Бессмертия обошли всю прилегающую к нему территорию, которая тогда ещё только складывалась, как образцовая зона отдыха..
Здесь росли совсем молодые клёны, каштаны. Напротив парка была как раз наша воинская часть. Четыре года назад в Мюнхене проходила летняя  Олимпиада. Мы сидели в автобусе после игры в футбол и слушали по радио трансляцию баскетбольного матча между США и СССР. И мы тогда издавали ликование, когда наши за три секунды до окончания тайма забросили победный гол в сетку американцев.
С Верой мы долго бродили по улицам  и площадям, пока не село тёплое солнце. Нам было так хорошо вдвоём! На третий день Вера вышла на работу. Она была телеграфисткой в агентстве Аэрофлота. Я обещал к ней приехать на троллейбусе. И в час дня вышел из троллейбуса. После её смены мы ходили на двухсерийный кинофильм «Табор уходит в небо», снятый по мотивам ранних рассказов Алексея Максимовича Горького. Домой я улетал самолётом ЯК-40. Меня провожала Вера, со мной была книга Виктора Гюго «Собор парижской Богоматери». Почему именно эта книга, я не задумывался. Никакого символа она для меня не имела. И читал её почти без особого интереса во время полёта из Блинска в Ревск…

1976.







ЗАПИСКИ ПЛОХОГО СЕМЬЯНИНА

1

…И стала она внимательно читать, быть может, и не нужно было знать преждевременно. Её мучили смутные догадки, что это же не её, а его жизнь. В записках он запечатлел то, как он жил с другой, до своего приезда к ней. И вместе с тем она понимала, что с его позволения вторгалась в чужую жизнь. Но хорошо ли это или нет, она не знала. Хотя любопытство было сильней её воли, с чем не могла ничего поделать. И потому она читала:
Наше с Ларисой знакомство началось сначала на дне рожденья у одного общего знакомого и её подруги. Но наши отношения тогда не задались. А только осенью, на городской танцевальной площадке, куда я пришёл в поисках своей бывшей девушки. Дома её не было. Но её я не нашёл, наверное, так было угодно Богу, зато встретил свою знакомую по работе на одном предприятии. Лариса стояла с подругой, она подозвала меня, познакомила с ней и попросила постоять с ними, так как какой-то пьяный тип назойливо приглашал одну из них на танец. Своей настырностью он так надоел девушкам, что они не чаяли, как отвязаться от него. Когда он увидел меня, то тут же удалился. И вот объявили белый танец, Лариса извинилась перед Людмилой и пригласила меня.
Этот танец для нас был не последним, мы танцевали и танцевали, а потом я напросился их проводить.
–– Я чувствую, мне придётся с вами быть вместе до конца вечера. Надеюсь, вы не станете возражать?
–– Ну, сделай нам такую милость! –– весело проговорила Люда, несколько иронично.
До самого их местечка мы весело болтали и не заметили, как прошли главные городские арочные  ворота. Лариса жила чуть дальше своей подруги Людмилы Д. Мне ничего не оставалось, как проводить её…
Не буду говорить, как развивались наши добрачные отношения, но скажу лишь, что точно так же, как и у всякой влюблённой парочки.
Через полгода сыграли свадьбу, после которой наша с Ларисой жизнь потекла, как у всех молодожёнов, довольно ровно без каких-либо предпосылок к разногласиям.
Первые две недели мы только присматривались друг к другу, скоро я стал понимать, что свидания –– это совсем не то, что жить совместно. Мы бывали в ресторанах, в театре, посещали киносеансы, концерты таких заезжих звёзд, как Джордже Марьянович, Радимила Караклавич и многие другие, но в основном это были уже отечественные…
Но вернусь к нашим истокам тех дней, когда завязывалась наша непростая дружба, которая переросла эти рамки…
Весна в тот год наступала дружно и весело. Погода стояла великолепная. На деревьях из прорвавшихся почек раньше обычного срока распускались листочки.
В первых числах апреля почки на абрикосах только наклюнулись, и вот они дружно полыхнули бело-розовым цветом, испуская свой тонкий аромат, приманивая первых пчёл, которые вились дружно и жужжали стройным единым хором.
Через неделю с абрикос, а там и с яблонь, вишен, черешен полетели стайками лепестки, усеивая землю как первым снегом. Потом зацветали другие деревья, казалось, весна торопилась уступить место лету.

2

Через месяц после свадьбы между нами, молодыми супругами, начались первые разногласия. Скоро выяснилось, мы совершенно по-разному смотрим на жизнь. Я знал, что у Ларисы до меня был парень, перед нашей свадьбой она получила от него из армии письмо и дала мне его прочитать. Из-за него чуть не расстроилась наша свадьба. Им оказался Николай Полесник, который пытался вернуть прежние с ней отношения. Я служил в армии и знал, как происходит переоценка доармейских отношений с девушками. И не столько переоценка, а просто наступает скука, в такую ситуацию, я считал, попал и её бывший кавалер. И перепиской с ней решил скрасить нелёгкие армейские будни, о чём без обиняков, я сказал Ларисе.
–– Какое же мне принять решение, что ему написать? –– спросила она.
–– И ты это у меня спрашиваешь? –– удивился я.
В душе же моей копилось отчаяние, возмущение: неужели я должен стать её духовным наставником?
–– Ты же, Валера, у меня всё знаешь, посоветуй?
–– Я уверен, ты просто смеёшься надо мной?
–– Нет, я совсем серьёзно!
–– Значит, нам нужно расстаться, –– сказал я обречённым тоном.
–– Ты больше ничего не придумал?
–– А что же я должен посоветовать, не отвечать ему? А потом будешь жалеть и меня обвинять, что я тебя обманул. Сама решай! Ты говорила, что любила его и была готова за него выйти замуж. Но только он тогда не захотел, видно, ещё для этого не созрел, а теперь ему скучно, может, даже жалко терять тебя, подожди его два года…
–– И это всё?
–– А что ты ещё хочешь услышать? –– холодно, почти раздражённо ответил я, и с этими словами ушёл от неё.
На другой день Лариса позвонила мне на работу, что хочет меня увидеть. После смены мы встретились в центральном сквере. Я услышал от неё, что она отказала ему, переписку не поддержит…
Мы сыграли свадьбу, и уже после брачной ночи выяснилось, что она  не девственница, это меня огорчило. Я вспомнил, что жена не зря как-то очень туманно рассказывала о характере своих отношений с Николаем. И теперь я считал, что она меня одурачила. Если бы призналась честно, наверное, я бы так близко это не воспринял и простил бы её. Она надеялась, что я не разбираюсь в женской физиологии.
Однако мы продолжали жить, я успокаивал себя тем, что у меня тоже было несколько добрачных связей. И потому полагал, что у неё, недоступной с виду, серьёзной девушки, какой она мне всегда представлялась, этого не должно было случиться. Словом, наша супружеская жизнь началась с её обмана. Но тогда я ещё не понимал, что она никогда не была настроена на искренние отношения, это куда ещё не шло по сравнению с тем, когда Лариса начала диктовать свои условия, то есть класть меня под свой каблук…
Говорят, что вначале между супругами всегда начинается, как бы борьба, кому быть главой семьи, о чём в старые времена женщине нельзя было и подумать. А тут ещё нравонаучал её родитель, а именно тесть. Пётр Андреевич, пребывая в благодушном настроении, говорил:
–– У нас на дворе между мужчиной и женщиной эпоха равноправия. В семье нет слуг, а только супружеские обязанности. Она должна хранить семейный очаг, а ты, зятёк, его поддерживать, то есть быть добытчиком…
Ну и кто же против таких условий, однако, у тестя были свои представления, что должен делать зять, если живёт под их кровом. А тут ещё я страдал мнительностью, и поэтому мне казалось, что она относилась ко мне, как человеку, который должен во всём её слушаться. Однако я выказал себя  строптивцем, отстаивающим свои убеждения и не способным ни на какие уступки. К тому же, во мне проснулась ревность к предшественнику, который оставил мне подпорченное наследство. Я полагал, что она ко мне намеренно безразлична, а стоило мне во всём с ней соглашаться, как я буду ею обласкан. Не знаю, жалела ли она, что вышла за меня, а не за того, кто лишил её девственности, для меня это навсегда осталось тайной.
Когда девушки теряют девственность, то многие из них на всю жизнь запоминают тот момент во всех подробностях. И не оттого ли для них это мгновение сильней брачной ночи. А если ещё и любили, тогда подавно. Лариса же в своих чувствах до конца была неуверенна, хотя в идеале это с ней должно было произойти исключительно по любви. Тогда ей об этом так и думалось, на самом же деле в момент потери девственности воображением любой девушки овладевает не одно любопытство: как это будет, а также и проснувшийся  половой инстинкт. Он-то как раз и губит их…
Выяснив, что мы с ней разные люди, что полученным письмом Николай сумел пробудить у неё о себе воспоминания, и тем самым поколебать её чувства, мне надо было с ней расстаться. Я же искал повод для того, чтобы она отреклась от Николая. И Лариса это сделала, а мне не хватило благородства отступиться от неё ради её счастья с Николаем. Выходило, что я тоже обманул её. Ведь она продолжала любить не меня, а того, но пошла за меня, чтобы ему доказать, что её любит другой. Но она и сама однажды на вечеринке у друзей мне признавалась, будто любит меня, во что я на какой-то миг искренно поверил. А потом подумал, что эта волна любви ко мне пришла к ней под влиянием музыки, вина, и скоро эйфория схлынет и её окатит холодная волна рассудка. Она всегда понимала, что самые возвышенные чувства испытала с Полесником, а теперь надо просто жить ради того, за кого вышла замуж и внушать ему, что его пылко любит. Но в совместной жизни по всякому пустяку она стала ко мне придираться, например, почему я не выгладил (уже глаженную) сорочку или брюки. Хотя она знала, что я ходил всегда опрятным, но ради своего педантизма она заставляла гладить брюки каждый день. Лариса приучала меня извлекать из всего выгоду, эта её меркантильность донельзя меня раздражала, и мы начинали спорить. Я доказывал, что погоня за деньгами для меня не главное.
–– Перестань, перестань! Я больше не хочу тебя слушать! –– обрывала она меня с широко раскрытыми глазами, светившегося в них негодования.
–– Что же я такого сказал?
–– С твоей философией ты будешь нищим, тебя никто не поймёт, –– доказывала она.
Я же считал, если достигну своей цели, то есть стану журналистом, достаток придёт сам собой. Поэтому сначала нужно было выучиться. Но дело в том, когда об этом я говорил ей раньше, Лариса говорила, что из меня не выйдет ни журналист, ни писатель. И потому жизнь надо строить так, как меня учили её родители.


3

Эти напрасные споры меня не приближали к ней, а только отталкивали. Мне даже было противно смотреть на то, как она раздевалась, и я отворачивался от неё к стене.
Она ложилась рядом так, будто между нами только что ничего серьёзного не случилось, и снова пыталась со мной заговорить на противную для меня тему –– поиска дополнительного источника дохода. Мне же было ближе духовное общение. Но зная даже закоулки её души, я молчал, и скоро она отставала от меня и умолкала. Я мог не разговаривать с ней день и два, так как гордость заполняла всё моё существо. Она как бы заряжала меня своей гордостью, и тоже упорно молчала. Между нами пролегла невидимая пропасть разобщения и с каждым разом она расширялась до опасных размеров. Лариса обращалась ко мне довольно холодно лишь в тех случаях, когда приглашала к столу.
–– Валера, ты будешь завтракать? –– её лицо при этом выражало холодность и внутреннее раздражение, чего она умела не показывать. Но ледяной тон её выдавал с головой.
Я же упорно не отзывался и на работу отправлялся без завтрака.
Если это было в выходные дни, отказывался от приёма пищи дома и отправлялся в столовую, под видом, что мне нужно быть в библиотеке, где действительно готовил реферат или контрольную.
Поскольку мы жили с её родителями, завтраки, обеды, ужины всегда готовила тёща, Дарья Михайловна.
Как я мог принимать её стряпню, когда мои отношения и со старшими всё дальше заходили в тупик.
Прожив месяц, я заговорил о разводе, повторяю, как я мог есть то, что было приготовлено не моей женой? Но она не понимала даже этого. Меня услышала тёща и вошла в комнату.
–– Нет, женился, так живи! –– выпалила она и продолжала взволнованным голосом: –– Ты знаешь, сколько мы с твоими родителями угрохали на вашу свадьбу?
–– Меня это не интересует, –– бросил я.
–– А, тебя не интересует, так меня интересует! Ты оставь свои холостые привычки. Берись за семейный гуж! Вот что я тебе советую…
–– Слыхал? Она тебе плохого не советует, –– сказала жена.
Иногда я задумывался: зачем я навязываю ей свой образ жизни? Может, действительно я живу несбыточными химерами, относительно своих высоких устремлений?
Однако я не мог себя представить, занятым выращиванием поросят, а затем их резать и вывозить на продажу на рынок туши, как это делал тесть, а я ему старательно помогал вывезти на рынок  сало. Я отдавал отчёт, что из меня никакой животновод и прочее, и прочее.
Но проходило время, я чувствовал, что от своей цели не могу отступиться, мне ничего не интересно, кроме того, чем я занимаюсь.
Однако я считал, что семейную жизнь должен строит мужчина, Лариса же пытается перехватить у меня инициативу.
Правда, не обладая диктаторским характером, к лидерству в семье я не стремился, а значит, совершал большую ошибку.
С ней я никак не мог договориться о том, что нам нельзя быть такими гордыми, неуступчивыми, надо уважать интересы другу друга и не отказываться от открытых доверчивых отношений.
А вместо этого мы возвели стену непонимания, потеряли друг к другу
уважение. Причём любовь в мелочах быта расползалась как ветхая ткань, замещаясь пресловутой привычкой.

4

После того, как  узнал,  что  она беременна, я  не  стал заикаться о разводе. И наша жизнь пошла терпимо-вежливая, внешне можно было подумать, что мы нормально ладили: ходили в кино, театр, на концерты. Если  первые дни после свадьбы я уходил на работу и целовал её, то через месяц этого уже не делал.
Что меня удерживало быть обходительным: гордость, отсутствие великодушия, её надменность, или боязнь попасть под её власть? Мне казалось, что отныне я должен ей уступать во всём. И потому даже дежурный поцелуй она бы воспринимала за мою покорность, принятие правил их быта. Но всё было проще, она однажды приоткрылась в одном почти откровенном разговоре.
Конечно, ей хотелось, чтобы вернуть заложенную традицию, но она проговорилась, что ко мне уже не испытывает прежних чувств и больше никогда не признавалась в любви. Когда вслух я об этом сожалел, она говорила, что к старому возврата нет, поскольку в ссорах растеряли свои чувства. И я невольно с ней соглашался, не задаваясь вопросом, разве можно спать без любви? Но если мы в этом друг другу не отказывали, значит, можно?..
Шло неудержимо время, стоял уже май, мы жили не очень дружно, подчиняясь исключительно обстоятельствам. У тестя, Петра Андреевича, на лугах был огород, всей семьёй мы ездили полоть картошку.
А в конце мая мы с ней поговаривали о проведении совместного отпуска на Черноморском побережье. Вечерами я писал свою первую повесть. Тесть как-то раз подошёл и спросил:
–– Что ты пишешь, прочитать можно? Я охотно подал ему общую тетрадь. Слава Богу, он не разобрал мой почерк, и тогда заговорил о бесполезности моего занятия, что писателем я всё равно не стану, так как нет специального образования.
–– Я же учусь, –– на мои слова он отмахнулся.
–– И охота тебе ерундой заниматься? Их вон сколько развелось, что читать уже некому! Лучше бы шёл учиться, куда я тебе советовал –– в политехнический. Я бы тебе дорогу пробил туда…
Он целый час читал мне лекцию о современной жизни, в которой, по его словам, я не разбираюсь. На это я лишь изредка ему возражал.
Дарья Михайловна услышала, и вставляла свои фразы, которые меня должны были бесповоротно вразумить, чтобы оставил своё учение на журналиста и занялся бы тем делом, каким промышляют они, то есть наживой богатства.
Лариса уже легла спать, но из-под одеяла прислушивалась к разговору. Под конец, не придя к единому мнению, мы разругались. Меня обзывали твердолобым, упрямцем.
Я считал, что учиться можно без отрыва от производства, они же выдумали, что я хотел перевестись на дневное обучение. Пётр Андреевич считал, что без диплома с техническим образованием с моим документом «писаки» я буду ничто. Я не думал, что можно так заблуждаться. Но не возразил, зная его отношение к литературе вообще.
Он уже давно был отставником. Прошёл суровую школу жизни и ещё работал в отделе охраны социально-значимых объектов. Разве его биография настолько покрыта тайной, что недостойна пера? Пришлось заикнуться об этом его дочери, но Лариса возразила, что отец  не любит, чтобы копались в его послужном списке. Такой он человек. Но за ним нет ничего такого, чтобы за  него им всем было стыдно.
Своей дочери Пётр Андреевич достал путёвку в санаторий, меня же лишили такой возможности, то есть выходило, что своим упрямством я не заслужил путёвку и поеду дикарём.
Следуя его философии, я должен был прочувствовать, что значит остаться без общественных привилегий. Но я не стремился за ними, глубоко презирал всех тех, кто гоняется за престижами, прогибаясь перед начальством.
На следующий день я собрался уехать к своей матери, которая  жила в загородном посёлке.
В субботу Лариса работала, я заехал в ателье мод сообщить ей о своём решении. Она ничего не сказала, хотя по её карим глазам я видел, что моим намерением она осталась недовольна. Тогда я резко бросил, что ухожу от неё насовсем.
–– Почему? –– спросила сдержанно она, хотя её зрачки бегали, глаза выражали растерянность.
–– Ты же знаешь, что я ненавижу, когда меня начинают учить уму-разуму и при этом ещё и оскорбляют. И пока будем жить с твоими родителями, мы не будем ладить.
–– Разве они тебе мешают заниматься? Разве они разрушают наши отношения? –– вопрошала она.
–– Именно так! Это же твои родители?
–– А если бы жили с твоими, думаешь, мы бы не ругались?
Я не ответил, так как заметил, что в её глазах стояли слёзы, которые меня несколько смутили. Я смягчился и сказал ей, что приеду в понедельник и выскажу своё окончательное решение, с чем и уехал.
В понедельник я зашёл к жене на работу, и домой мы поехали вместе. Дорогой я говорил Ларисе, что, если мы хотим сохранить семью, нам необходимо куда-нибудь уехать, где мы можем получить квартиру. На худой конец мы должны снять жильё.
–– Ну вот что, уезжать я никуда не собираюсь, –– начала она как-то ожесточённо. –– Но если ты найдёшь квартиру со всеми удобствами, тогда я ещё подумаю. И на большее не рассчитывай!
–– С удобствами? –– переспросил я.
–– Да, ты правильно понимаешь, –– язвительно подтвердила жена и строго посмотрела на меня.
–– Много ты хочешь! Такую квартиру я обещать не могу…
–– В таком случае, с тобой я никуда не пойду.
–– Давай тогда уедем на стройку века?
–– Я одна этого не могу решить… –– уклонилась она.
–– Ты должна посоветоваться с родителями? Ты же не ребёнок?
–– Ты думаешь, нам сразу дадут жильё? Какое-нибудь общежитие?..
–– На первый случай это уже хорошо… Или тебе нужен дворец?
–– А почему бы и нет? Ты мужчина, вот и добивайся!
–– Давай вместе, мы живём не в старое время. Нынче на дворе равноправие, как говорит твой деловой папаша.
–– Ты так думаешь, а я нет, –– огрызнулась она.
––  Ну тогда будешь век жить с мамой и папой. Я поеду сам!
–– Вот и поезжай! Заработай квартиру, а я подумаю, нужно ли мне к тебе ехать?
Её ответ меня, конечно, не устраивал, она начинала крутить носом. И, похоже, я ей не нужен и тогда я сказал:
–– А если мне надоедят твои капризы, и там я женюсь? Тебя такой вариант устроит?
Она долго сверлила меня своим строгим взглядом, и затем сказала:
–– Ты на это  только и способен:  вольному воля!
Не придя ни к чему, я собрался было уходить, но она меня попросила не оставлять одну.

5

До самого её дома она молчала. Когда мы пришли, тёща смотрела на меня хмуро, а тесть делал вид, будто меня тут не было. Вскоре Лариса села обедать с родителями, я же отказался и сидел на пеньке в сторонке. Пообедав, тесть этак важно, как барин, держа руки за спиной, подошёл ко мне, своему непокорному зятю.
–– Так, –– заговорил он, сделав паузу, –– ты думаешь о будущем?
–– Да что он там думает, –– вмешалась тёща. –– Учиться не думает там, где мы советуем. А ты хочешь, чтобы он заботился о семье, а с правильной учёбы и начинается забота. Он надеется, что жена будет его обеспечивать, только на неё и рассчитывает!
–– Верно, за вашей спиной я не стану прятаться от жизненных бурь. Я не позволю вам распоряжаться мной как вещью! –– выкрикнул я, полный обиды. Да, по вашей указке не хочу, и не буду учиться. Я работаю честно в отличие от некоторых…
–– На что этот упрямец намекает? –– взвилась тёща.
–– На вору шапка горит? Это известно, так что сядьте и не прыгайте.
–– Что ты сказал? –– подступил тесть. –– Что ты будешь делать, честный, когда родится ребёнок? Хватит твоего честного заработка?
–– Вы, Пётр Андреевич, надзирали за ворами и убийцами, а такое говорите? Наверно, от них и набрались тюремной «мудрости»? –– съязвил я. Тесть замахнулся на меня.
–– Я бы тебя сейчас одной рукой! –– выставил ладонь ко мне ребром, наверно, представил, что держит секиру палача.
–– Вячеславу надо сказать, пусть поговорит с ним! –– бросила тёща.
Вячеслав был их младший сын, отличавшийся тем, что дрался, воровал, а отец, используя связи, ограждал его от неминуемого суда.
Однажды он привёз несколько белоснежных гусей.
–– Ой, Слава, какой ты молодец! –– возгласила мать и обратилась ко мне: –– А ты, зять твою мать, бери с него пример! –– и замахала передо мной кулаком.
Её сын, бросив на меня недобрый взгляд, засвистел блатной мотивчик, и тотчас ушёл восвояси. Но это было три месяца назад, а теперь я стоял перед выбором. Другой бы на моём месте повернулся и навсегда ушёл, я же начал уверять, что обойдусь без их помощи.
–– Я найду работу!
–– Куда же ты пойдёшь с дурными мыслями? –– спросил тесть.
–– Они не дурные, а правильные.
–– Что ты за человек, никак не пойму?!
–– А что тебе непонятно? –– воззрилась тёща.
–– Вы бы хорошо сделали, если бы не лезли со своими советами, –– сказал я.
–– Да, да, если бы знали, что ты такой твердолобый, то не был бы в нашем доме.
–– Кабы знали! –– ехидно вставила тёща.
–– Это больше ко мне относится.
–– Вот и уходи, изверг! –– вспылила Дарья Михайловна.
В это время из кухни показалась Лариса, направляясь в дом. Я с сожаление посмотрел на неё, она кинула на меня осуждающий взгляд.
–– Вот ты нашла на свою шею! –– воскликнула мать. –– Он хороший… Так полюбуйся на своего «хорошего», ты бы слышала, что он тут плёл о нас...
–– Да  ладно вам, хватит, что теперь  об этом говорить. Поздно  уже,
–– как-то обречённо обронила она.
Мне было жалко жену, и в то же время сочувствие смешивалось с ненавистью, а за что я её ненавидел, я не отдавал себе ясного отчёта. Наверно, мои чувства происходили от того, что Лариса сейчас демонстрировала полностью себя, зависимой от власти родителей.
Причём она становилась, нет, она всегда была моим идейным противником, но раньше не открывала своих подлинных взглядов. Она такой и осталась, даже когда мы через несколько лет расстались.
В какой-то степени с годами я пересмотрел свои взгляды. То, что раньше я называл карьеризмом, она –– достижением общественного положения. И вот теперь на это я смотрю как на естественный ход жизни, то есть человек должен работать там, где требуются его знания.
Но на тот момент я ещё не стал  журналистом… Так что всё, о чём я рассказываю, не пытаюсь себя оправдывать.
Просто я хочу, в меру своих возможностей, показать наиболее острые события, происходившие в первые годы супружества нашей семейной жизни.
Наш последний спор с Петром Андреевичем и моё решение уйти из их дома, было как бы кульминацией, а затем и развязкой, так сказать, первого действия. Ещё предстояло отыграть несколько сцен до последнего акта. Тесть тогда, не найдя больше ничего сказать, махнул рукой и ушёл.
Я тогда испытал душевное состояние сродни безразличию к тому, на что покусился. Мои слова «уйти из их дома», заставили Ларису сесть на приступки крылечка дома. Когда ушла в кухню и тёща, я подошёл к жене, она подняла на меня свои колючие глаза, пронизанные грустью. Я не мог проронить ни слова.
–– И что, это твоё последнее слово?
–– Не вижу выхода, –– выдавил я.
–– Как? Ты же говорил, что нет такого положения, из которого не был бы выход?
–– Да, верно… Разрешение конфликта я вижу только в разводе.
–– Конечно, это легче всего, –– ответила она. По её выражению несчастного и жалкого лица тогда мне думалось, что жена смирилась с моим выводом.

6

И с этого дня мы начнём жить по-новому. Я хотел подойти к ней, взять за плечи, поцеловать и тем самым разорвать создавшийся по нашей милости этот клубок раздоров, а потом схватить её, как серый волк царевну и умчать на край света в мир природы. Разве теперь, глядя на неё, такую жалкую и потерянную, носившую под сердцем ребёнка, я мог говорить о разводе? Конечно, нет и нет!
–– Лара, неужели ты думаешь, что я не буду заботиться о тебе и о нём? –– указал я глазами на её слегка уже бугрившийся живот. От тебя требуется совсем немного –– проявлять какое-то участие, поддерживать во всём меня, а не осуждать. Разве это так трудно?
В моём голосе не было и нотки снисхождения, уступки чуждому её миру. Но я давно так не беседовал с ней, мне хотелось, чтобы вернулись доверительные отношения, какие установились между нами до свадьбы.
Мог ли я думать, что она вдруг заплачет и уткнётся в моё плечо, что будто я ждал от неё виноватых, покаянных слёз? Дело в том, что она себя никогда не считала передо мной виноватой. Она всегда прилежно слушалась родителей.
Не знаю точно, почему она заплакала, но мне казалось, что ей стало жалко не наши утраченные отношения, а себя, потерявшей прежнюю любовь. И я тот самый, который стал виновником её несчастья.
Я старался её успокоить, что буду прислушиваться к её словам. Но и не забывать того маршрута, по которому мне предстояло идти. Я целовал её мокрые глаза, пальцем убирал, катившиеся по щекам, капли слёз.
У меня почему-то не возникало сомнения, что ей было жалко только себя, так как во мне ошиблась.
Река выходит из берегов, и когда сходит полая вода, она снова принимает прежнее русло. После нескольких дней разлада в семье, наши отношения улучшились.
Однако с её родителями я по-прежнему не разговаривал, если бы мы жили отдельно, наверное, мы бы сохранили семью… Но что же было дальше?

7

В начале июня я взял отпуск, Лариса уже неделю отдыхала. Пётр Андреевич, как я говорил, постарался для своей дочери взять в пансионат путёвку. Мне же пришлось выбивать на месте. Мы отдыхали в пансионате «Весна». Это неподалёку  от Туапсе. На море я был впервые. Лариса же отдыхала дважды: один раз в Лазаревской, второй –– в Михайловской. Причём однажды с Николаем Полесником.
Значит, на море она и потеряла невинность. Но об этом она стеснялась признаться. Впрочем, мне было неприятно об этом  думать, и я не настаивал на чистосердечное признание. Какая разница, где это произошло. Однако ревность неприятно карябала душу, задевала самолюбие.
В Туапсе из Сочи на автобусе, горными перевалами, мы приехали вечером. Море было спокойным и плавно накатывалось на берег, шурша мелкой галькой, как наша теперешняя жизнь.
Я впервые наблюдал закат солнца над морем. Это было что-то необычное по красоте. Морская зыбка вдали была испещрена мелкими багряными, сиреневыми и алыми штрихами, которые переливались, меняя оттенки.
А потом быстро наступила непроглядная южная ночь и скоро из-за крутой горы взошла большая с желтоватым отливом луна. Мы ходили смотреть фильм на киноплощадку под открытым небом «Невероятные приключения итальянцев в России»…
В первую ночь я спал на балконе в деревянном корпусе, где поселили жену. Я сдвинул два кресла, между ними поставил стул. Утром следующего дня меня разбудили птицы и радио.
После завтрака в пансионатской столовой, где столы к нашему приходу были накрыты, мы пошли оформить мне курсовку.
Директор выслушал внимательно, он уже с утра почему-то выглядел уставшим. Впрочем, не мудрено, к нему без конца шли и шли такие же, как и я –– беспутёвочные. Это слово я услышал от тестя, который, ехидно смеясь, сказал: «А непутёвым грозит всегда беспутёвочное существование».
«Ты это учти»! –– вслед за ним подтвердила и тёща.
Лариса же тактично промолчала, будто эти слова относились вовсе не ко мне.
Помню, тогда, чтобы не обострять отношения, проглотил даже не обиду, а оскорбление личности ради одного, чтобы побывать на море.
Значит, повёл себя уничижительно…
Скорее всего, это было похоже на примиренчество, приспособленчество, а то и начало поступаться своими принципами. Но кто в этом мире не делал подобного же, кто не отступал от своих убеждений и должны ли они оставаться низменными? Но тогда об этом не задумывался…

8

Итак, меня поселили в другом конце пансионата. Я жил с тремя весёлыми молодыми мужчинами, они отдыхали всегда вместе.
С одним из них была слегка упитанная, очень красивая молодая женщина. Все они, интеллигентного склада, были из Киева. Моё воображение рисовало их отношения, что я даже загорелся желанием написать о них рассказ.
И вот снова море, величавое и прекрасное, гордое и коварное. Как замечательна морская солоноватая, пахнущая водорослями, вода. И золотое солнце, долго не скатывается с лазурного, как море, неба…
После обеда, в самый палящий зной, жена отдыхала в номере, я поднялся на высокую крутую лесистую гору. Вышел на площадку, обтянутую металлической сеткой и отсюда, с горного плата, с высоты птичьего полёта, любовался морем. Оно, неохватное одним взглядом, лежало как на ладони, голубое и зелёное вблизи и иссиня-чёрное вдали, и всё в мелких шевелящихся складках, как шкура мамонта.
На берегу скопилось много отдыхающих, половина из них стояла по пояс в воде. И вода у берега казалась мыльной, как будто взбитая пеной. С моря дул влажный тёплый ветер, море пахло пряной солоноватостью, отдававшей йодом; оно гулко, плавно шумело, словно без конца кому-то угрожало. Далеко, в правой стороне, был виден, докерскими кранами и судами, туапсинский порт международного значения, куда из-за границы приходили сухогрузы, баржи, другие суда. А в стороне, в метрах двухстах от берега, стоял затонувший, как говорили отдыхающие, греческий грузовой корабль. Однажды я чуть было  до него не доплыл, но меня вернул сторожевой катер…
В три часа дня мы снова были на пляже. Я долго не вылезал из тёплой воды, заплывал далеко. даже за бакены. И опять возникало желание доплыть до затонувшего корабля. Было неприятно ощущать липкое касание тела медуз.
У одного подростка я попросил маску, чтобы нырять на глубину за крабами и рапанами. Внизу вода удивительно чистая, как слеза, хорошо видно, как косяками ходит разных видов рыба. Ползают морские рачки, двигаются устрицы, таща за собой перламутровый панцирь. Плавно колыхались зелёными гривами водоросли, точно это были волосы русалок, лежащих на больших подводных валунах. Я пытался гоняться за рыбками, потом стал искать ракушки, из которых здешние мастера изготовляют украшения: бусы, серёжки, а из рапанов –– пепельницы. Мне удалось найти крупный рапан. Я преподнёс его Ларисе с игривым присловьем:
–– Я дарю тебе морской дворец, мы будем в нём жить… Ты же всегда мечтаешь о безудержной роскоши…
–– Хочешь, чтобы я стала повелительницей морей? –– с вызовом ответила она, и тут же изменилась в лице, посверлила меня тягучим взглядом, надменно изрекла: –– О чём я мечтаю это не твоё дело. Всё равно ты ни на что такое не способен, –– и хохотнула.
–– Без этого, чтобы просто пошутить, ты не можешь. Хочешь себя показать грозной, властной? –– спросил я, чувствуя как у неё всё внутри закипало. Значит, задел её за живое, но я же не нарочно, чтобы прогневить её. Но я хранил молчание, понимая, что с ней лучше не шутить. Лицо у неё было неприветливое и жёсткое. Но скоро подобрело, видя, что я замкнулся, она сказала без натянутости в голосе:
–– Ты не провоцируй меня на скандал. Я не строю из себя повелительницу, это затратно для здоровья. Хотя, что в этом плохого? Чтобы другие из тебя верёвки вили? Я этого не  допущу. Лучше самой так поступать, чем тобой управляли. И не мешай моему отцу жить.
Я не стал ей угрожать, понимая, что они и её сродники всерьёз меня опасаются
С пляжа мы ушли почти с заходом солнца. После ужина смотрели фильм: «Есения» о прекрасной цыганке. Я проводил жену до её корпуса.
–– Провожаю как жених, –– пошутил я. –– Твои предки и тут хотели нас разлучить.
Я думал,  что  опять сказал невпопад и она взовьётся хищной птицей. Но Лариса натянуто улыбалась, а потом холодно поцеловала, и я пошёл спать, наблюдая дорогой, как всюду, точно трассирующими пулями летали светлячки. Ночь же была тёмная, непроглядная. На юге солнце садится мгновенно и воцаряется чернота, только в небе светятся яркие, выразительные звёзды…
На следующий день мы снова на море. Я ловил крабов, один больно ухватил меня за палец, приносил их жене, она игралась с ними.
–– Вот этот разбойник, –– поднёс я молодого краба, –– чуть палец не отхватил.
–– Слава Богу, что не руку или что-то другое! –– смеялась она.
Потом мы раздали крабов детям. И ушли с пляжа.

9

В павильоне «Берёзка» мы пили с рыбой холодное пиво. А в её номер на балкон я принёс бутылку сухого вина. Но это ей показалось уже ни к чему, она отказалась, я не настаивал. За этой приятной для меня трапезой мы поругались. В свободные часы здесь я читал книжку «Углы жизни» и теперь заговорил об эмоциях, но она сочла, что я намекаю на её неискренние отношения со мной, что отразилось на её натянутом лице.
–– Тебе опять что-то не так? –– спросила она.
–– Да нет, мы с тобой замечательно отдыхаем, благодаря твоему доброму папаше.
–– А чем ты недоволен? Опять отец тебе плохо сделал?
–– Ну почему, «недоволен», я мог бы вообще не поехать…
–– Сегодня ты много выпил, вот и несёшь…
От Ларисы я ушёл рассерженный и расстроенный её сдержанными чувствами. Во мне с новой силой забродило недовольство тем, что она скупо выражала свои чувства. А когда испытывала накал страсти, то почему-то начинала буквально ногтями впиваться в мои голые плечи. И бывало даже в исступлении раздирала до крови спину.
Ко мне даже приходила нелепая мысль, что таким образом она мстила мне за наши неудачно складывающиеся отношения. Но не каждый мужчина мог терпеть звериные выходки такой женщины. Потому под любым предлогом отказывался от уединения. И я приходил к выводу, что Лариса не любила меня и её мысли занимает Полесник. Однажды в полусонном состоянии она назвала меня  Колей. Однако я не сказал ей про оговорку, но мне стало ясно, что она не любила меня, и я начинал ревновать её к предшественнику, но внешне это ничем не проявлял…
Я пришёл в свой корпус и до вечера провалялся на кровати, от постельного белья исходили казённые запахи хлорки и карболки. На ужин я не пошёл, по горло сытый её упрёками. Мои соседи по номеру спрашивали: не болен ли я? Я отрицательно качал головой, они смотрели на меня как-то странно, и кто-то из них высказал предположение, что я поругался с женой. Но я отвернулся к стене и молчал.
Когда пришла жена, по её суровому лицу они поняли, что были правы.
–– Ну что валяешься, сколько тебя можно ждать? Вставай, одевайся… Я подожду на улице. –– Она вышла, но я даже не сдвинулся с места. Мужчины, приличного вида, деликатно ушли, предоставив нам возможность наладить расстроенные отношения. Жена  снова вошла.
–– Ну, ты идёшь?
Я ничего не ответил, словно окаменел. Лариса вдруг круто развернулась, я представил, как она уходила с гордым посадом головы, с короткой стрижкой под «Гавроша». В этот день я больше её не видел, и почему-то мне было всё равно даже то, с кем она могла провести вечер.
А ведь в пансионате отдыхало немало одиноких мужчин, которые, наверно, приехали не только укреплять здоровье, но и завести курортные романы.
Это сейчас делают так просто и женщины, и мужчины. И я предполагал: неужели и она могла поддаться, как моде, всеобщему поветрию, однажды искусившись, имея прошлый богатый курортный опыт? Но в её-то это положении? Так думать мне нельзя только из уважения к ней. Ведь она из порядочных молодых женщин.  И о себе высокого мнения.
Ну и что из того, что отдыхала с Полесником в этих же краях. Она мне признавалась, что в Лазаревской он проходил студенческую практику, а Лариса по договорённости с ним, или даже сама, приезжала к нему…
Разве я мог тягаться с таким бравым парнем, который искусил, и после чего они вскоре расстались. Значит, она ему, как и мне, после активной месячной супружеской жизни, из-за курьезного случая не стала нравиться? Но из деликатности я его не буду здесь приводить.
Каждый раз я проходил через духовно-телесные муки. Вот почему мне было не всё равно, с кем она назло мне предположительно могла провести остаток дня и тот вечер. Но в её ли положении опускаться до предосудительного поведения? И только это меня успокаивало.
Наутро Лариса пришла сообщить, что она едет в Туапсе, не поеду ли я с ней? Это прозвучало настолько вежливо, что я был удивлён таким её приглашением, но за душу она меня нисколько не тронула. Я манерно капризничал, и мне хотелось, чтобы она меня уговаривала. Но разве это достойно мужчине играть у неё на нервах?
–– Нет! –– слетело с моих губ непримиримо чужим голосом, точно меня подменили. Я хотел сдаться на милость ей, но остался в плену гордости, лишая себя великодушия.
–– Как знаешь! Я поеду одна, думаю, мне не будет скучно, –– последнее она проговорила суровым тоном, многозначительно, с явным умыслом расшевелить мою ревность.

10

Я неприкаянно слонялся по пансионату и откровенно скучал. Можно было читать книгу, но мне не читалось. К обеду наползли низкие серые тучи. Большая глубокая впадина, в которой нашёл приют пансионат, заросшая кустарниками орешника, самшита, лавра, а также деревьями, постепенно, от самого моря, уходила вглубь побережья, и сплошным зелёным массивом она поднималась на горную крутизну, а наверху медленно сужаясь. А потом вдруг как бы резко прыгала вверх, и там возвышалась горной цепью, затем опускалась и вновь карабкалась вверх и где-то там сползала опять вниз, беря в сторону, и там исчезая, и снова появляясь ещё более высокими зелёными горными вершинами.
И так по всему побережью, зелёные горы то мелкими, то глубокими и широкими впадинами уходили из поля зрения, затем снова появлялись, но уже без зелёного покрова, острыми выступами и приближались к самому морю то положе, то круче, то совершенно стеной, оголяясь скалами, пластами из серого или коричневого камня.
И над всем этим горным пейзажем, который ещё недавно был ярко освещён солнцем и поблескивал густой зеленью, повисли серые и громадные иссиня-чёрные тучи, где воцарился холодный дождевой сумрак. Они сползали с горных вершин, зашли на море, и тотчас похолодало. Из сумрачного густо покрытого зеленью распадка тянуло густым сладко-терпким запахом самшита, мшистой сыростью. По всему побережью сделалось сумеречно, и тут же резко сорвался сильный дождь. Кругом стояло равномерное шипение, слышалось отдалённое гудение моря, оно то приближалось, то отдалялось и на секунду как бы замирало. Со стороны моря пахло водорослями и моллюсками.
Я стоял на террасе своего жилого корпуса и жалел, что жену промочит дождь. И хвалил себя, что с ней не поехал. А в душе всё-таки было смутно и тревожно. Я думал о доме, о её родителях, долго ли мы будем жить у них? Что нам делать? Как выбраться из их «волчьего логова»?
Как бы там ни было, мне казалось, что даже в такую минуту, несмотря на размолвку, я любил Лару. И она приходила, беспокоилась обо мне, но как-то всё равно, бесчувственно, будто делала мне одолжение. Своей заученной сдержанностью она выводила меня из себя. И я в недоумении думал: а нужна ли мне такая нарочито холодная женщина, порой с застывшей маской на лицё? И мне казалось, что она кому-то назло мне подражала. Но для чего: чтобы не быть похожей на саму себя, что ей свой облик не нравится, а чей-то  её превращает в незнакомку, который ей так по душе?
Вместе с тем я полагал, что если бы мы жили отдельно, мы бы лучше ладили. Но вот сейчас мы вдвоём, а отношения, как надо, не ладятся. Почему? Значит, действительно мы ещё не подошли к тому последнему рубежу, когда до конца становится ясно, что вам нечего делать вместе, мы не предназначены друг для друга. Хотя до такого понимания мы тогда окончательно ещё не подошли, а только нащупывая, подход друг к другу…
А дождь с нарастающей силой срывался ещё сильней. Я с сочувствием подумал о жене, попавшей под дождь в незнакомом городе. Почему же я не пожалел её и посмел отпустить одну? По железной кровле, как будто кто-то барабанил палками, а в густой листве деревьев стояло беспрерывное шипение. И оно всё так же, то удалялось, то приближалось. Море протяжно гудело, и будто вздыхало; и в этих нарастающих гулах и спадающих вздохах, можно было представить, как оно там, на просторе, ходило, перекатывалось высокими угрожающими волнами. Сырой противный холод пробирал всё тело от пяток до макушки. А в моём сознании беспокойно металось: «И что ей взбрело поехать в незнакомый город? А может, она там уже была с Полесником? Но я отогнал догадки и прислушивался к тому, что происходило в близком пространстве, сотрясаемом стихией.
Стёкла террасы были залиты потоком дождевой воды. Внутри по узкому подоконнику на пол серыми змейками текли ручейки. Дождь оборвался как-то удивительно резко, и по листве пронеслись последние шипящие звуки, словно в небе закрыли мгновенно все заслонки. И вот струи таинственно стихли, затерялись в густой зелени, точно к чему-то прислушивались, и падали на траву и исчезли в земле. Отдельные капли ещё звонко срывались с кровли на железо, издавая отрывистое мелодичное звучание. Но и они скоро прекратились. Остатки воды сбегали с крыши, с листьев, с ветвей.
Среди густой листвы блеснуло солнце. На какой-то миг в обильной зелени дерев и кустов запутались солнечные лучи. Но вот они выпутались и золотыми упругими нитями равномерно процеживали всю листву. И сияли бликами, на макушках деревьев и на вымокшей земле, и словно подпрыгивая, ярко отражались в капельках воды на зелёной мокрой траве.
Тучи ушли, небо нежно заголубело. И только далеко на вершинах далёких гор ещё стояли серо-белые облака. Море вдали окуталось белым туманом. Волны тяжело и лениво накатывались на берег и беспомощно бились о неприступные волнорезы, скатываясь с них, переливались серебристо-рыбной чешуёй.
Кругом стало так свежо, вновь запахло солнцем, морем, зеленью и пряной землёй. Через час всё просохло, и солнце вновь палило так же, как и до начало дождя...
После обеда (в столовой Лары при мне не было) я увидел жену на пляже в синем купальнике, в чёрных очках, голову прикрывала белая панама. По-видимому, она читала, предложенную мной книгу «Углы жизни», в которой рассказывалось на жизненных примерах о неурядицах семейных пар: непонимании, себялюбии, эгоизме, противоречиях и взглядах на жизнь, а также обмане, измене. Ведь и мы, кроме неверности, прошли через всё это. И, как и они, станем строить семейные отношения на положительных примерах. Хотя мы не раз обсуждали из-за чего возникали ссоры и трения.
И вот, думал я, что после наших бесед, она образумится, не раз толкуя ей, из-за чего у нас случались разногласия. Впрочем, сколько бы ни беседовали, я надеялся, вот она после меня, прочитает «Углы жизни», на этот раз задумается. Но как бы ни выясняли отношения, ничего не менялось.  И я уже не верил, что  из книги что-то для себя почерпнёт, наоборот, прочитает ради интереса и скоро всё, о чём в ней говорится, благополучно забудет, словно вообще её не читала. Ведь так уже бывало, обсудим причины, из-за которых мы ссоримся, но опять всё  возвращается на круги своя...
Она сидела на лежаке с невозмутимым видом, который меня почему-то всегда раздражал, но открыто я этого никогда не выказывал. Мне думалось, что она этим хотела выделяться ото всех, как бы подчёркивая желание принадлежать к высшему обществу…

11

В этот день я так и не заговорил с женой. После ужина я сидел в беседке и слушал музыку, которой тут развлекали отдыхающих, и даже бывали танцы. Мне было грустно вовсе не оттого, что звучала музыка, и она вызывала ответные чувства, а оттого, что мне было одиноко и вот так сложно складываются наши с женой отношения с первых месяцев совместной жизни. Конечно, я не винил только её одну, у меня такой вредный характер, что он не мог полностью её устраивать. Когда-то я пытался себя перевоспитывать. Бороться в себе с недостатками, но тогда я не знал, что за короткий срок в полной мере желаемого всё равно не достигнешь. На это нужны годы упорной работы над собой. В частности я не мог избавиться от обидчивости, чрезмерной гордости, впечатлительности, уязвимости. Если для неё, наблюдаемое в жизни проявление нечестности, ничего не значило, то для меня такой факт оборачивался порой даже страданиями, что существует такое мерзкое явление. Короче, по натуре я сочетался из двух психологических типов: меланхолика и флегматика, мной руководили не столько разум, а сколько чувства. Хотя в отстаивании своих воззрений на жизнь в ответственные моменты у меня преобладал исключительно разум, а также в немалой степени моё представление о нравственности и морали. Но я пытался угадать, почему она терпимо относится к нечестным людям? Если это так, значит, и она такая же? Впрочем, необязательно, просто она хорошо знала, на что был способен её брат, да и те же отец и мать, а то и другие родственники, то есть на бесчестие, потому преступная нажива для них не были большими пороками. Но что удивительно, они считали себя хорошими людьми, тогда как меня каким-то ущербным, не умеющим жить, то есть в их понятиях я отрицательный персонаж даже новейшего времени нарождения меркантилизма…
Выходило так: то, что раньше считалось отрицательным, теперь становилось положительным, а положительное соответственно отрицательным?.. И кому была нужна мораль, нравственность, коли сами законы нарушались или не исполнялись… А само общество утратило чувство меры.
Конечно, с Ларисой мы помирились, и до конца отдыха больше не выясняли отношения о том, кто из нас больше виноват и как мы должны их дальше строить? За две недели мы прекрасно отдохнули. Так что книжка «Углы жизни» в чём-то нам даже пошла на пользу. Жалко было расставаться с морем, с которым я сдружился. Уезжая, я думал, что и море не сблизило, не породнило нас. Мы по-прежнему были, как всегда, не откровенными, и это не могло не огорчать, несмотря на то что мы вместе читали захватывающую книгу Уилки Коллинза  «Женщина в белом», сидя в беседке, окружённой кустарниками самшита и лавра.. И однажды из кустов самшита в траве показалась зеленоватая змея, которую видели впервые и сильно напугались. Но бывалые люди подсказали, что её нечего опасаться, это полоз, который не ядовит. Совместное чтение книги нас необычайно сблизило, и я наивно думал, что вот так, душа в душу, мы может ладить всегда. Но книга была прочитана, я её взял в пансионатской библиотеке. И мы были вновь как бы сами по себе, что не могло вызывать сожаления. Для меня уже будто не существовало поры свиданий, казалось, мы начали жить сразу и оттого не нашли друг друга. Это подтвердили ещё несколько месяцев нашей совместной жизни. Впервые за время отпуска после семейных склок, споров, мне думалось хорошо и спокойно,  что море должно было что-то решить за нас, а эта поездка примирит меня с её родителями и они тоже поймут, что нельзя мешать молодым жить, как того они хотят. Ведь жить им, а значит, и решать все жизненные вопросы тоже. Как часто старшие бояться, что их взрослые дети ещё не могут жить и потому их до поры до времени следует опекать. Однако это опекунство ничему не учит, ничего кроме вреда не приносит.
Думая, что поездка на море что-то позитивно изменит в отношениях со старшими, я сильно ошибался, так как ничто не изменилось. Я вспоминал те дни, когда мечтал не только о жене, но и о подруге жизни. В моём воображении эта особа рисовалась умной, начитанной, культурной, образованной, аккуратной, понимающей мужскую психологию, словом, я представлял её верной соратницей.
Так что дальше я продолжу записки с того момента, как я ушёл от жены, а через месяц вернулся. В этом месте нить повествования прервана из-за того, что значительную часть записок я уничтожил, так как они со всею искренностью рассказывали во всех подробностях наши с женой взаимоотношения вплоть до возникавших постельных осложнений…
Итак, даже спустя несколько месяцев, я до сих пор не знаю, при каких обстоятельствах пришла ко мне мысль снова вернуться к жене. К тому времени нашему сыну Серёже шёл третий месяц. Как уже известно, я чрезвычайно много читал: изучал философию, историю, теорию и историю литературы. И тогда уже даже пробовал писать. Но на мои увлечения, как я уже говорил, Лариса смотрела равнодушно, так как считала, что нашей семье это ничего не даёт. А тёща так даже грозилась сжечь все мои книги. Своими увлечениями я был настолько одержим, что ни за какие обещания сладкой жизни, я от них не отказался бы. Если это произойдёт, я  не посмотрю ни на что и уйду навсегда. Так и сказал Ларисе, на что она таинственно  промолчала. Но мне было и этого достаточно, только чтобы она сдерживала свою мать. Однако  через день я услышал:
–– Что же так, твои занятия тебе  дороже сына?
–– Долго же ты думала. То, что я делаю, быть может, это моё будущее. А на свиней и хозяйство я не променяю. Чего же ты сама подобным не занимаешься, ручки боишься запачкать, а меня в батрака  превратить?
–– Но ты без образования никто! Выучился бы, ходи и пальцем указывай.
Философия открывала передо мной законы диалектики и законы развития общества, что облегчало понимание действительности. И вот в какой-то момент я понял, что Лариса в скрытой форме ненавидела мои увлечения, и я понемногу стал охладевать к ней, несмотря на все её женские достоинства: культуру, корректное обхождение, что иной раз казалось, она с трудом терпела меня. И с момента рождения сына нам оставалось только сосуществовать и терпеть друг друга. Словом, я разочаровался в жене из одного того, что не нашёл в ней истинную подругу жизни. Для меня это было горькое признание, тем не менее, я пытался объяснять ей, в каком мы оказались затруднении. Но она этого не находила, и даже сказала:
–– Тебе вечно чего-то не хватает.
–– А тебе по вкусу притворяться, что у нас всё хорошо?..
Она смерила меня недружелюбным взглядом, но не посчитала нужным что-либо ответить.
Конечно, с этим можно было раз и навсегда примириться, но я был не из таких, которые плыли по течению и на стороне искали женщин для души. Лариса даже, не подозревая, своим словами разоблачала себя.
Я тоже больше не поднимал эту тему, но так как я уже твёрдо знал, как она настроена к моим увлечениям, меня начинало тревожить одно: что нас ждёт в будущем?
К тому же при случае она выговаривала мне, что из-за книг я не забочусь о семье, не ищу источники доходов.
А ведь каждую субботу на мне лежала уборка в доме, хождение в магазин и прогулки на базар за продуктами. Но ей нужны были деньги. Поскольку она занималась шитьём, у неё сложился свой круг постоянных клиенток, что давало возможность постоянно прирабатывать.
Словом, в своих противоречивых отношениях мы дошли до точки кипения. Если так будет продолжаться дальше, я ничего не достигну в жизни, ведь я учился. А им, жене, её родителям, этого было мало, точнее, я не там учился…

12

Помню февральский воскресный день, уборку я провёл в субботу, я проснулся мрачный. И ни за что не хотел браться: ни читать, ни писать конспекты. Словом, я оказался на распутье, надо ли уйти сейчас или повременить?
–– Что ты застыл на одном месте? –– спросила жена.
–– Думаю, что мне делать…
–– Выйди погулять с ребёнком, –– предложила она.
–– Но он спит…
–– Убери в комнате.
––  Я убирал вчера, ты же знаешь.
–– Что ты такой мрачный? Ты хотел это услышать? –– язвительно спросила она.
–– Я ухожу от тебя… –– это прозвучало так оглушительно, что я сам не ожидал, как это вырвалось. Я оставляю её с ребёнком. Увы, не чувствуя, что это мой сын. Почему так происходило, я не мог понять. Неужели я такой  чёрствый? Что со мной происходило, я же не такой? Но получалось, что мной руководил элементарный эгоизм. Надо же было её пожалеть, а вместо этого я замыкался на своих чувствах и делался каменным. И ничего не мог с собой поделать. В моей душе будто поселился кто-то ещё: настырный и противный и он мной руководил…
Лариса вдруг сорвалась на крик, схватила книгу и была готова запустить ею в меня.
–– Осторожно, она библиотечная.
–– Меня тошнит от твоих книг, как ты этого не поймёшь?!
–– Вот и отлично, поэтому я и ухожу вместе с книгами.
–– Мучитель, что тебе не хватает?
Я хотел сказать, что не я мучитель, а её скаредная и сутяжная мамаша создала атмосферу изживания. Но я промолчал, зная, как она возмущается, если я награждаю её родительницу острыми эпитетами. И продолжал молчком собирать свои принадлежности. И только в следующее воскресенье попросил брата перевезти свои вещи, книги к родителям в загородный посёлок. Книг у меня было много: сотни две.
И когда выносил и грузил их в багажник машины, у меня возникало такое чувство, что все мои надежды и мечты не сбудутся, даже если буду жить один. Ведь за год с небольшим отношений с женой, я настолько был морально разбит, что даже перестал верить в любовь, а счастье недостижимо, как мираж. Я видел, что жена переживала не меньше меня. Но только не обо мне, а исключительно о себе, что у неё тоже ничего не сбылось, как она хотела, то есть из нас каждый в браке преследовал свою цель. Ещё бы коли её и моя цель не совпадали.
Может, я поторопился, сказав ей, что нам надо на время расстаться, так как разлука должна была решить: быть нам в дальнейшем вместе или совсем расстаться? Надо заметить, что хоть я и помогал жене по уходу за домом, но я не любил домашнюю работу только из-за того, что она много забирала времени у моих занятий науками.
–– Учёным хочешь стать? –– бывало, вопрошала насмешливо тёща и прибавляла:
 –– Тогда надо было не жениться. А выучиться, а теперь за её спиной легко получить образование?!
Мне бы нужно было ответить, что учиться можно и по системе самообразования, что я и делал. Я же промолчал, поскольку Дарья Михайловна меня бы не поняла и была бы права в том, что действительно надо выбирать что-нибудь одно: учёбу или женитьбу. Однако я считал по-другому, что женившись, я могу спокойно учиться хотя бы заочно. А вышло, к моему прискорбию, всё наоборот…

13

За четыре недели, что прожил у матери, я о многом передумал, много читал. Продолжал писать начатую повесть о непутёвом молодом человеке, ищущим смысл жизни. Но повесть давалась нелегко. К тому же думал о жене, о сыне, что ему нужен отец, а мои увлечения отдают эгоизмом.
Я не мог найти способ, чтобы мы начали понимать друг друга. Но для этого кто-то один должен уступать другому, но мы не хотели поступаться своими интересами. К тому же Лариса была полностью зависима от своих родителей, я никогда не видел, чтобы она начала с ними спорить, поступать наперекор.
Её родители обзавелись полезными для семьи связями, и потому создавалось впечатление, что им всё под силу. Вот почему Лариса подчинялась непреклонной воле родителей. А если бы мы ушли жить на квартиру, она бы оказалась в беспомощном положении.
Она никогда не поверяла матери свои мысли, никогда не делилась своими переживаниями. Лариса редко читала книги, но и то, чтобы только почерпнуть их них для себя хорошие манеры, уяснить светский образ жизни, и тем самым подавала надежды выглядеть начитанной. Но это у неё не получалось, так как она не умела выражать свои мысли. В близкой компании она пыталась показать свою эрудицию, и очень скоро обнаруживалось, что она не умела связать вслух свои мысли и оттого выглядела жалкой.
При всём том она умела выглядеть недоступной, интеллигентной, исключительно одним тем, что со вкусом одевалась…
Итак, мечты не всегда реальны установкам жизни, которая их разрушает. Если бы мы мечтали не только о прекрасном и достатке, но и о том, как нам, например, не допускать конфликтных ситуаций, умело упреждать их и находить точки соприкосновения. Если мы совершаем хороший поступок, прилагая к этому определённые усилия, тогда как дурные поступки выходят без особых усилий. Но если мы поступаем дурно, хорошее без наших усилий никогда к нам не придёт..
Лариса называла меня эгоистом, с этим я соглашался, только живя у её родителей. Да, я рвался к личной свободе, чтобы меня не притесняли, не лишали моих увлечений, и быть свободным от домашних забот, воспитания сына и уйти с головой в книги, учёбу, творчество.
На мой взгляд, главная ошибка несчастливых пар –– это неосведомлённость в семейных делах, неподготовленность к семейной жизни и воспитанию детей. Когда они заключают брачный союз, у них на уме только постельная любовь, которая и привела их к бракосочетанию.
У меня же, кроме этого была надежда: если у меня будет жена, я смогу спокойно делать всё, чтобы реализоваться в жизни согласно своему призванию. И жена станет мне помогать, приближать мечту. Всё это происходило оттого, что я был идеалистом. Выходило, что я создавал семью, не избавившись от инфантилизма, у меня не было развито чувство ответственности за себя и за семью, которую создам.
Лариса же, принимая во внимание мои умные рассуждения о жизни, была уверена, что я буду надёжным мужем. В этом отношении она была прозорливей меня, заглядывая в будущее. У неё о семье сложилось представление с точки зрения практического её понимания. Она мечтала иметь хорошую квартиру, красивую обстановку, красивые вещи, обладая на всё утончённым вкусом. Для этого нужны были деньги, а зарплаты не хватало, чтобы всё приобретать в силу своих потребностей. А значит, нужен был дополнительный приработок, что она и делала, занимаясь шитьём, прослыв искусным мастером дамского платья. И недаром её родители подталкивали меня научиться жить как они, то есть овладеть доходным ремеслом. Но мой идеал –– посвящение себя служению искусству, литературе, бесповоротно отталкивал меня от них.
Жизнь у матери показала, что я не могу находиться раздельно от жены и сына. И вот перед самым женским праздником я был в городе. На цветочном базаре, возле универмага, где казалось, съехались все представители горных кавказцев, я купил два букета весенних цветов. Однако мне нелегко было поехать к жене и поздравить её и тёщу. И я тешил себя мыслью, что еду только за этим. Во мне играла гордость, но я поборол её. Хотя не мог до конца быть спокойным, и чем ближе был её дом, тем сильней билось сердце, я замирал от сознания предстоящей встречи. Я не знал, что буду говорить им, и особенно боялся встречи с тёщей и тестем.
Перебарывая страх, я решительно отворил деревянную калитку в воротах. Во дворе, за месяц отсутствия, я не нашёл никаких перемен. Зеленела стройная молодая туя. Водопроводная колонка, покатый двор вымощен кирпичом. Газон обрамлён бордюром.
Я поднялся на крылечко и постучал. На стук вышел разомлевший от сытной праздничной снеди тесть. Гладкое его лицо жирно лоснилось. В доме были гости, так как какое-то время его упитанное лицо ещё сохраняло весёлость и выражало добродушие. Но при виде меня, Пётр Андреевич враз посуровел. Я попросил позвать Ларису.
В окно я увидел сидящих за столом гостей. Я забыл, что день рожденья у тестя был перед самым женским праздником. За столом сидели старшие дочери тестя и тёщи Тамара и Мария и старший сын Олег, которому шёл сороковой год, моя жена была самая младшая и по счёту шестая. Я видел, как все уставились на меня, что вызывало нехорошие предчувствия. Да к тому же не любил подобное созерцание…
Наконец Лариса вышла, мне показалось, что она нарочно медлила выходить, точно решала, нужно ли удостаивать меня такой чести. На её лице застыло подобие улыбки, особенно это выдавали слегка растянутые губы. Под опекой родителей она излучала беспечность и довольство жизнью, что моё месячное отсутствие её нисколько не волновало, даже наоборот. Ей было с сыном хорошо без меня. Хотя я представлял, что совсем другое, то есть пока меня не было, она переживала о своём будущем, удастся ли ей с сыном на руках в случае развода выйти замуж?
И вот, чтобы я не увидел следов её неутешных страданий, Лариса приняла беззаботный вид. Да, это была только искусно подобранная поза, нетрудно было представить, когда отец сообщил обо мне, она враз преобразилась, что я, её веселящуюся, застал совсем для неё не вовремя, и нарочито наигранно показывала всем своим видом, как ей было хорошо без меня. И моё появление только испортило ей праздничное настроение, что она во мне не нуждается и прекрасно обходится без меня. Да, такой, к моему удивлению, она и предстала передо мною: красивая, молодая, она вовсе не останется долго в одиночестве. Об этом говорил весь её гордый, искусно-величественный облик. И как бы я не думал о ней про себя, но увидев её нарядной, красивой, чего я раньше не замечал; и сначала даже смутился перед ней и не мог ничего вразумительного сказать. А надо бы  было наговорить ей комплиментов о том, как она расцвела без меня. И она с ходу огорошила вопросом:
–– Зачем ты пришёл? –– строго спросила она.
Вместо ответа я открыл портфель и вынул из него два букетика цветов. Одним я поздравил её, а второй попросил передать матери.
–– Уж, извини, за скромные цветы.
–– Да ничего, и на том спасибо, хорошо, что не забыл, –– она улыбнулась одним уголком губ. –– Ты не спешишь? –– спросила вежливо.
–– А куда мне спешить, –– пожал я плечами, хотя мне было неудобно, что, решившись уйти от неё навсегда, я заявился снова. И неловко переминался с ноги на ногу.
–– Ну, тогда проходи, будешь гостем, –– пропустила меня на веранду.


14

При моём появлении в доме голоса за столом стихли. Тёща держала мое-
го сына и кормила его с бутылки молочной смесью. Мать мне рассказывала, что своих детей она выкармливала грудью до последнего, а нынешние женщины –– от силы два-три месяца, и грудное молоко почему-то у них пропадало. Впрочем, тёща в этом винила меня, что её дочь от нервных срывов, стрессов, потеряла молоко. Но тогда я в это не верил, ведь мой отец крикун от природы, мог кого угодно завести и довести до белого каления. Тем не менее, в словах тёщи была сущая правда. Хотя у Ларисы была маленькая грудь и почему-то не увеличилась даже после родов.
Я уселся на указанное мне место и поздравил всех с праздником. Тёща выглядела хмурой и смотрела на меня исподлобья. Было очевидно, что она своим взглядом излучала на меня свою неутолённую ненависть, её карие глаза набрякли, и мне становилось не по себе. Тесть налил всем, в том числе и мне, рюмку водки, и предложил выпить за праздник. Я не отстал ото всех, скромно закусил, а потом свояк Юра С. муж Нади пригласил выйти на веранду покурить. У него с Надей было два сына с разницей в семь лет, он работал шофёром, имел левые приработки. В своё время он жил вместе с тёщей и тестем и тоже с ними не ладил почти по той же причине, что и я.
Но в отличие от меня он прислушивался к их поучениям, потом уехал вольнонаёмным в Германию и пробыл за границей два года. Вернулся и купил дом на этой же улице, только выше. И теперь с тестем он живёт душа в душу.
Юрий любил рассказывать анекдоты, выписывал и читал периодику, слыл знатоком в политике и даже в литературе. Мы курили на веранде, и он рассказывал мне новые солоноватые анекдоты про всесильного генсека и других прошлых и настоящих политиков. В открытую форточку я услышал оживлённые голоса и злой голос тёщи:
«Что он пришёл, гоните его!» Юрий услышал её призыв и враз умолк. Он как-то строго посмотрел на меня и заговорил:
–– Вот скажи, зачем ты ушёл?
–– Не смог ужиться с её родителями, –– ответил я, надеясь, что он, пройдя через то же самое, поддержит меня. Но он пошёл в наступление.
–– А сына тебе не жалко?
–– Жалко. Но я ещё никак не осознаю, что у меня есть сын.
–– Сына, своего сына? –– возмущённо заговорил он. Виктор был уже пьян, начал кричать на меня и притопывать ногами. Вышел Олег и стал успокаивать его. Но тот распалялся всё больше и даже схватил меня за грудки и стал трясти.
Я рывком ударил его по рукам и освободился. Что он пытался доказать, меня не интересовало, но я понимал, что он вёл себя как прихлебатель тестя. И, кажется, это сорвалось с моих уст. Виктор ещё больше пришёл в ярость и резко взмахивал передо мной кулаками. Олег удерживал зятя. На вспыхнувшую драку выскочили женщины, потом тёща, которая резко выкрикивала в припадке гнева:
–– Гоните  его, а то он  напишет на нас!
–– Дура ты, старая! –– не сдержался я.
Но скоро меня обступили со всех сторон. В этом скопище Ларису я не видел, передо мной мелькали, метавшие молнии злобы и ненависти, глаза тёщи, которую держал за плечи тесть, а другой рукой проворно выталкивал меня с веранды.
Я отступал, почувствовав себя в логове врага. Сёстры жены наперебой что-то выкрикивали, а что именно, невозможно было разобрать. Мне казалось, что на меня набросилась стая, учуявших свою добычу, волков. И вот-вот я буду загрызен и разорван хищниками. Но ладно они, как одно племя. Защищали сестру, но то, чтобы яростной злобой исходил свояк, я никак не ожидал. Пусть даже он полностью натаскан тестем и стал их полноправным единомышленником. Но так схватиться со мной, только что рассказывая анекдоты. Здорово он услужил тестю. И правильно то, что я с ним не откровенничал, точнее, не делился своими увлечениями и к чему стремился. Впрочем, как и шуринами: младшим Вячеславом  и старшим Игорем, который был  вторично женат....

15

Теперь подошло время рассказать, почему я сказал Виктору, что ещё до конца не осознавал своего сына родной кровинкой. И на то были веские причины. Серёжа родился с тёмными волосами. А потом вдруг его волосики стали выцветать и сделались цвета соломы. Я подумал, что это не мой сын, Лариса выходила за меня уже беременная или нагуляла в ту ночь, когда провела вечер в ресторане с подругой Людмилой, которая должна была уехать в Германию работать акушеркой. Лариса вернулась домой далеко за полночь, вдруг заплакала. Как я ни допытывался, где она была, она мне так и не сказала, но, правда, обещала рассказать позже. Тем не менее, с первого дня после роддома, откуда на такси я привёз жену с сыном, и пытался проявлять о них заботу. Всё же надеясь, что это мой сын и со временем я уверился, что это действительно мой сын, так как по еле уловимым особенностям я чувствовал, что это мой сын. Лариса не могла нарушить мне верность, зная свою вину, утратив девственность, невзирая на то, что это произошло до меня.
Мне хотелось, чтобы мы с женой сами, без посторонней помощи, купали бы сына, но Лариса почему-то боялась брать на себя все заботы о малютке, и я в досаде думал, что даже в этом она проявляла непонятную мне беспомощность. Дарья Михайловна купала нашего сына, а мы, его родители, как два балбеса, стояли рядом и наблюдали, как бабка омывала тёплой водой своего внучка, при этом что-то ласково приговаривая…
Как-то я взялся совершенно неумело пеленать ребёнка, ему это, видимо, не понравилось, он начинал выражать недовольство, всё больше начиная кричать. Прибежала тёща, грубо оттолкнула меня.
–– Не умеешь –– не берись! –– отрезала она, обдав меня запахом пота.
Я неловко топтался рядом.
–– Почему не позвал? Ты так мог простудить ребёнка!
И вот в следующий  раз, я не знал, самому ли приниматься  пеленать обмочившегося ребёнка или звать жену и тёщу? Но когда я звал жену, тёща упрекала меня, неужели я не в состоянии это сделать сам, тогда какой из меня отец?!
–– Не можешь справиться с ребёнком, тогда зачем женился?
Её упрёки сидели уже в печёнках, я начинал грубить и не мог простить ей обиды. И это сказывалось на наших с женой отношениях, мы всё меньше обменивались мыслями. Так я начал отходить от участия в воспитании сына. Я уже реже брал его на руки, когда он плакал и не собирался его успокаивать. За бездействие меня отчитывали и тёща, тесть, только Лариса многозначительно помалкивала. Выходило, что я, читавший книги, пробовавший что-то писать, не мог разговаривать с ребёнком.
Однажды сын так сильно кричал, что я не мог его успокоить. В это время тёща управлялась на дворе, жена ушла в магазин, тесть после дежурства отдыхал. Я подвергся серьёзному испытанию. Видя, что у меня ничего не получается, Пётр Андреевич решительно встал, вырвал у меня внука и стал что-то ему нашёптывать. Ребёнок скоро на руках деда успокоился. Мне стало обидно за себя, за своё неумение обращаться с сыном.

16

Так, не подозревая сами того, тесть, тёща и жена своими огульными упрёками подрывали мою веру в себя и тем самым оттолкнули от собственного сына. Поэтому мне казалось: если он не хочет успокаиваться на моих руках, значит, это не мой сын. Я даже стал обижаться на него, крохотного и беспомощного, и во мне к нему, кроме досады, не возникало тёплых отцовских чувств. Если бы я им всё это объяснил, они бы, конечно, мне не поверили, что они меня злодейски ошельмовали. Никто из них не догадывался,  как я страдал, так как никогда никому, кроме матери, не объяснял подлинные причины своих часто меняющихся настроений, потому как понял, что в этом мире, где всё построено по принципу кумовства и блата, меня никто не поймёт. Чего стоило одно их суждение, что я бессердечный, жестокий.
Что же было дальше? Кто-то из женщин сказал, кажется, жена Олега Галина, что мы должны сами разобраться, то есть я и Лариса. И скоро все ушли в дом, вышла жена. Я абсолютно уверен, в любой ссоре, размолвке, нет правой стороны, чтобы во всём была права жена или муж. В любом случае можно допустить, что не правы оба. Конечно, чей-то вины больше, а чей-то меньше. Но абсолютно правых нет, как и нет виноватых. Моя беда в том, что жена считала себя всегда полностью непогрешимой, а во всём обвиняла одного меня. Я  её ненавидел мы так ничего и не решили, и я ушёл.
В середине марта я рассчитался с завода, где работал в литейном цеху с августа прошлого года. И решил уехать из города, в котором мне всё напоминало о наших с ней свиданиях. А ведь, та девушка, Наташа Иванова, которую я искал на танцах, была из простой семьи, а как она меня любила! Помню, ко мне на проходную (я тогда работал на заводе токарем) приходила её бабушка и просила прийти, так как Наташа из-за того, что мы перестали встречаться, слегла и не ездила на работу. Я пришёл, она действительно лежала в постели, мне пришлось объяснить, почему прекратил с ней встречаться, то есть встретил другую. Она заплакала, я заверил её, что она когда-нибудь встретит достойного парня. И действительно, Наташа вышла замуж за хорошего человека Саню Антипова, который был сыном одной портнихи из ателье, где работала Наташа. Но женившись, пережив горечь неудачи, я пожалел, что тогда, почти два года назад, увлёкся Ларой, совершенно чуждой мне особой. Я был почти уверен, что с Наташей всё сложилось бы по-другому, но она утеряна мной навсегда. Я хотел уехать, забыться, мне нужен был паспорт, который остался у жены (она просила оставить его для регистрации сына).
И вот я пришёл во второй раз к Ларисе за паспортом. На этот раз я не волновался, просил вернуть паспорт и не смотрел на сына, спавшего в кроватке. Она вдруг взяла его и стала кормить, будто не услышав мою просьбу. Мне казалось, взяв на руки полусонного, ещё хорошо не проснувшегося ребёнка, жена хотела пробудить во мне отцовские чувства. Но я чувствовал, как в душе рос протест, против её такой нехитрой уловки, и старался не смотреть на то, как она кормила с бутылочки сына. Во мне действительно понемногу они стали пробуждаться. Но я боялся его сглазить, ведь как-то тёща обронила, что я глазливый. С чего она это взяла, я не допытывался. Когда сын часто плакал, она обвиняла меня, что я не так на него смотрю, как надо, чем меня вводила в недоумение и я терялся. гадая как  же я должен на него смотреть? Лариса слышала нападки на меня матери и не вступалась за меня. Может, она тоже так считала? Но я у неё не выяснял, почему мать так считает? И вот я стоял как неприкаянный, что жена, видно, суеверная, верит в приметы и даже в заговоры. Она, воспитанная и культурная, не предлагала мне сесть, и мне до странности неловко из-за  этого было сделать самому. У меня уже другие мысли вертелись в голове, и вот о чём…
Я стоял и думал, почему в разное время один и тот же предмет нас волнует неодинаково сильно или даже вообще не трогает? Вот простой пример, мы живём с жёнами, видим их каждый день, но не каждый день жаждем с ними интима. Но в один день меньше, в другой –– больше. Значит, мы во власти своих биоритмов, настроений. А настроения зависят от того, как ладят супружеские пары. Мы ладили известно –– плохо! Но в отношениях нами управлял половой инстинкт, в дни подъёма он подавлял разногласия, ссоры, раздоры. Но стоило на время утолить страсть, всё то, что портило ваши отношения, возвращаются. Выходит, оно, дурное, от вас не уходило навсегда. После разлуки с близкой женщиной просыпается тоска и тогда она становится во сто крат желанней, и вам кажется, вы постоянно жили вместе. В её отсутствие мужчина находит у неё много достоинств, которые, живя с ней бок о бок, раньше не то, что не замечал, они притупились, поглощённые ссорами.  И потому даже после месячной разлуки страстней жаждешь близости, будто перед тобой совсем другая женщина. И это уже при отсутствии любви, а надолго вас удержит половой инстинкт? Я больше этого не хотел и подумывал уехать.
Мне было жалко и жену, и сына, но, по её же примеру, я вёл себя надменно. И почему-то доставляло громадное удовольствие сознание того, что она переживала разлуку не меньше, а, может быть, и болезненней, чем я. На этот раз она уже не скрывала свои страдания. Я же скрывал желание, терпел, напомнил ей, зачем пришёл, она сказала, что вот сейчас покормит сына и тогда поговорит со мной. Но я дал понять, что не буду вступать с ней в объяснения, когда уже и без того всё было ясно.
И вот покормив сына, она положила его спящего в кроватку, пошла в нашу комнату и принесла мой паспорт, подав его мне, холодно глядя с выражением обиды. Я поблагодарил сухо и сказал, что мне пора уходить. Теперь она смотрела вопросительно, её лицо выражало усталость.
–– На сына не хочешь посмотреть? –– сдержано, спросила она.
–– А если я сглажу? Ты же тоже веришь в бред своей матери?
Но вероятней всего ей хотелось сказать совсем не это, а просто решила задержать меня и узнать, куда я так спешу, не на свидание ли?
–– У тебя всегда находится что ответить…
–– Я уже насмотрелся на тебя и на него, –– отчуждённо ответил я.
–– Ну что же, иди, тебе никто не нужен, ты эгоист, –– она сокрушённо покачала головой и прибавила: –– Мама пошутила. А ты в голову взял…
Почему я такой настырный, сам себе не могу уступать, что за принципы
пристали ко мне, от кого я их перенял?  Скорее всего, у меня такая натура. Но переделать её невозможно, таков уж характер.

17

Пока  я шёл по улице, на которой она жила с детства, её упрёк ещё долго звучал в сознании; мне было так донельзя противно, что хотелось плакать. В тот же день я рассчитался с завода, получил деньги и был как птица свободен. Я ушёл потому, что и там невозможно было получить квартиру в короткий срок. В очереди  нужно стоять лет десять, а жить в таком же общежитии. Производство тяжёлое, а зарплата не выше той, что получал, работая токарем. Когда восемь месяцев назад поступал, в отделе кадров заверили: «Может, жилья станут строить больше и ситуация улучшится?» Но пока работал, всё оставалось по-прежнему.
Ещё лежал снег, но дул ветер, и даже на солнце было холодно. Я собрался в город, не зная точно сам, зачем, просто я не хотел ехать домой, и потому решил отвлечься от мрачных, мятежных мыслей. Чем дольше шла ранняя весна, тем бурлила молодая жизнь: озабоченно сновали машины, спешили прохожие. Но меня всё это не занимало, хрустевший под ногами снег, словно ворчал, вызывая ощущение обречённости. На время мне казалось, что, кроме того, что я думал, почему я такой плохой не только для неё, но и для себя, и разве может существовать для меня окружающий мир? Я бесцельно бродил по Московской, тогда как все прохожие шли такие важные, зная смысл и толк в этой жизни, суетясь, становясь в очереди в магазинах. А я запутался и потерял и семью, и самого себя.
Я бесцельно смотрел на витрины, не понимая, зачем я тут шатаюсь, чего я скрываю от себя? Шла немолодая супружеская чета, я завидовал им, так как они сумели пронести, не растеряли чувства даже через десятилетия. Но вот куда-то торопилась молодая влюблённая парочка, и я сочувствовал ей оттого, что она не знала, с какими трудностями ей предстояло столкнуться в жизни.
Мне становилось горько за себя, что у меня в семье ничего не клеилось. Мне было так одиноко, что мне казалось –– нет, наверно, сейчас несчастней меня человека. Я жалел себя и её, что мы никак не можем наладить хотя бы взаимоприемлемые отношения. Но разве их можно было наладить, если мы во всём с ней разные люди, а чувства нас покинули?
В родительском доме мне не сиделось, книги опротивели, в клуб на танцы не тянуло. А ведь мог вполне подцепить неопытную девушку и закрутить с ней роман. Но не хотелось губить ей жизнь. Тем не менее, страшно мучило одиночество. А творчество не шло на ум, хотя когда страдаешь, тогда и пиши. Я сказал матери, что поеду в город. День стоял чудесный, сияло весеннее солнце, снег слепил глаза и будто нежился под яркими лучами, превращаясь в стеклярусные зернинки. К полудню снег начинал бурно таять, в балке гулко шумела талая вода. По полям, по балкам бежали весёлые, мутные, бурливые ручьи. Я весь трепетно сжимался от любви к весне и начинающемуся теплу.
В городе я не знал, что мне делать и долго простоял в книжном магазине, выбирая какую-нибудь книгу. Мне попалась книга стихов и поэм Бориса Ручьёва, я взял её, потом сидел в сквере и читал. Скоро проголодался и пошёл обедать в ресторан. Был уже пятый час. За столом я сидел один, собираясь провести здесь часть вечера. Заказал цыплят табака, овощной салат, грамм двести пятьдесят водки. Пил, закусывал и не пьянел.
Ко мне подсадили двух модных, накрашенных, хорошо одетых девушек, пальцы их рук унизаны перстнями и кольцами. Хотя они не казались мне невиданной красоты, однако вызывали всем своим кричащим, вычурным нарядом чувство приторного недоумения. Они были обыкновенные любительницы шикарно повеселиться и подцепить на ночь каких-нибудь расторопных дельцов. И оттого казались понятными и скучными. Мне казалось, что о них я знаю всё до мелочей и потому во мне они не вызывали нисколько любопытства. Даже на миг представил, какое у них нижнее бельё, уж этой части туалета Лариса придавала большое значение. Мне было скучно и грустно. Я вспомнил прошлогодний март и удивился совпадению. Год назад, на второй день свадьбы, мы с друзьями на такси приехали в этот ресторан, чтобы довершить наше с женой свадебное торжество. Нам было весело, мы чувствовали себя самыми счастливыми. Тогда мы много веселились, друзья провозглашали тост за тостом. Кто-то даже пошёл парой с бутылкой шампанского распить искромётное вино возле памятника покорителю Сибири Ермаку, что символизировало, кто кого в семейной жизни возьмёт под своё влияние. Чем у той пары там закончилось, как принял их Ермак, мы не выясняли, через час они вернулись весёлыми и бесшабашными …
Теперь, вспоминая тот вечер, у меня на душе было тяжело от тех безвозвратно ушедших днях. Что они принесли с собой? Ведь тогда я верил в своё счастье, но, увы, оно не сбылось. И я сидел, глубоко переживал об утерянном времени. Моё волнение ещё усиливала музыка, которая так же звучала год назад, как и теперь она звучала не во славу мне, а другим. Моё время прошло навсегда, как оно изменяет человека, его мировоззрение! Год назад, в день свадьбы я был счастлив, я любил. Но прошёл год, совершил нашими характерами события, которые изменили нас и погасили любовь. Так случилось, что я остался один, неужели так-таки ничего не было? Я всё больше и больше тосковал о своём прожитом, и музыка усугубляла мои переживания. Но что было хвататься за прошлое, когда его всё равно не вернёшь? Надо хотя бы попытаться наладить отношения, всё-таки был сын. Я должен привезти ей деньги для него. Я не помнил, как рассчитался с официанткой, схватил со стола сигареты и вышел из ресторана. И только на улице, встретивший моё лицо холодный ветер, несколько отрезвил меня, сознание просветлело. Я решил поехать к жене, несмотря на то, что был уже поздний час. И уже в автобусе я понял, что это я хотел сделать давно, но вот всё колебался, оттягивал. А тоска всё за меня решила. Хотя на самом деле мне была нужна не жена, а просто женщина для утоления половой страсти. Но себе в этом я тогда не признавался, полагая, что поддался исключительно ностальгии. И если Лариса примет меня для этого, я пойму, что она хотела того же.

18

Автобус проехал покатый каменный мост, остановился за бывшей часовней, мне надо было выходить, тут я впервые подумал, что совершаю безрассудный поступок. Разве Лариса будет ждать меня в такой поздний час? В доме уже давно все спят. Я не представлял, как вызову жену. На улице было темно, дорогу по трассе освещали электрические ртутные фонари. Когда свернул на узкую улицу, здесь светили обычные, какие освещают деревенские улицы. Слабый весенний морозец, какой часто наступает в марте под вечер, воспринимался остатками зимы и довольно крепко сковал оттаявшую за день землю. Мартовские ночи тёмные, с ясным звёздным небом. Я шагал быстро, мной овладела одержимая смелость. На улице ни души, стояла глубокая тишина, и были слышны мои одинокие гулкие шаги. Чем ближе я подходил к её дому, тем моя отчаянная решительность возрастала.
Дом стоит на пригорке с закрытыми ставнями. В доме тихо, все спят. Если начну стучать во входные створчатые двери, больше всего я боялся разбудить её родителей. Не входя во двор, я подошёл к выходившему на улицу самому крайнему окну, где как раз спала жена на диван-кровати. И, приоткрыв ставню, я стал тихо стучать по стеклу. Выдержал несколько секунд, но она не отозвалась, тогда стукнул ещё несколько раз костяшкой сложенного пальца, но и вторая попытка не дала нужного результата. Оставалось постучать громче, но так можно разбудить всех. И тут вспомнил, что на веранде одна створка окна могла остаться не закрытой на шпингалет, в которую летом влезал, когда возвратился поздно вечером со свадьбы брата Николая. Но сейчас было начало весны, и потому окно могло вполне быть закрытым на шпингалет. Однако попытаться не мешало бы. Я бесшумно перелез через забор и стал пробовать открыть узкую створку окна; после некоторых усилий, к моему счастью, оно поддалось. И в последнюю секунду со скрипом резко открылось, и, слегка стукнув о коробку рамы, она отпружинила обратно, звякнув легонько стеклом. Я снял утёпленное поролоном  демисезонное пальто, повесил за забор и полез в окно. На этот раз створка опять ударила о раму, я замер, прислушиваясь.
Стояла тишина, наконец, я перелез через неширокий подоконник, перевёл дыхание, ощущая сильные удары сердца. Подождал с минуту, пребывая в нерешительности, а что делать дальше: идти через весь дом мимо к жене? Но когда я буду проходить мимо спальни родителей, они могли проснуться от производимых мной звуков.
Я решил рискнуть, тихо открыв дверь с веранды в широкий коридор, служивший прихожей. Здесь горела докрасна натопленная печь, которой обогревался весь дом. Тут, перед лицом реальной опасности, ко мне явилась отчаянная смелость, которая, однако, до конца не вытеснила страх, и он держал меня в напряжении, пока я шёл от одной двери к следующей, ведшей в гостиную, в которой было несколько прохладней. Я крался бесшумно, как привидение. Как хорошо, что половицы не скрипели, тесть славился столярным и плотницким делом, пол был устлан широкой ковровой дорожкой. Темнота залепляла глаза, и я боялся не попасть в проём, который сообщался с залом, там спала жена и сын. Я нащупал полировку шифоньера, стоявшего по ходу к дверям зала.
К счастью, с верхней части улицы, свет ближнего фонаря проникал в зал в открытую половинку ставень и освещал постель жены. А тот, что цедился в щели ставен других окон, ложился золотистыми полосками на пол, устланный бордовым паласом, и хорошо был виден проём дверей. Я уже достаточно привык к темноте и пошёл вполне уверенно. Однако дверца шифоньера, когда проходишь возле него, почему-то всегда отворялась, издавая скрип. И, прежде чем переступить порог зала, я придержал её рукой. Рядом с диван-кроватью стояла колыбель сына. Я осторожно сел на край постели жены, но не спешил будить её, так как она могла испугаться и, не понимая, что происходит, закричать. Я нащупал её горячую нежную руку, и принялся, чтобы не напугать, осторожно её ладонью гладить. И тут с моих губ тихо сорвалось её имя. Видно, почувствовав во сне прикосновение, она перевернулась набок и что-то неясно пробормотала. Я шёпотом позвал её, и назвался сам по имени. Её безмятежный сон мной был нарушен, она пробудилась, не понимая, кто сидит у её изголовья.
–– Лара, извини, я не мог не прийти и вот проник к тебе как вор.
–– Кто? –– переспросила она, точно не веря своим ушам.
–– Я, твой муж…
Она растерянно молчала, не находя что ответить. Я вдруг принялся осыпать её лицо поцелуями, кровь прилила к сердцу, и оно часто-часто забилось. И только теперь я окончательно понял, что не могу без неё жить и всё время нравственно мучиться. Я желал её ещё сильней, чем раньше и страстно прижимался к ней, без конца целовал лицо, плечи, маленькую упругую грудь, ощущая всю её. И это сводило меня с ума и ещё больше возбуждало. Лариса даже не пыталась сопротивляться; её тоже охватила страсть; её руки обвили моё тело; её губы искали мои. И скоро между нами произошло то, чего между супругами не могло не произойти. Я оставался с ней часа два, близость нас помирила…

19

Лариса расспрашивала, как я проник в дом и когда я признался, она восхитилась моей смелостью. Потом мы пошли в кухню, она накормила меня, зная, что всякий раз после близости у меня разгорался звериный аппетит. Однако сознавал не без грусти, что она такая же, какой была, то есть за то время, сколько мы находились в разлуке, её взгляды не переменились, а значит, характер её требований не изменится. И она всё так же, как и раньше будет диктовать свои условия…
Я пешком пошёл домой в загородный посёлок, мне надо было преодолеть километров восемь-десять. Вскоре мы попрощались. Я сказал, что обязательно буду её ждать. На следующий день мы условились встретиться в центральном сквере, где когда-то стоял памятник основателю города. Мы были должны договориться о моём отъезде. Она слабо кивала в согласие, провожая меня за ворота. Но я не чувствовал по её нерешительности, что именно так и будет и душа моя мрачнела…
Отойдя от двора, я обернулся и услышал, как лязгнул металлический засов калитки, Лариса поднялась на крылечко дома и смотрела мне вслед. Мы помахали друг другу. Я возвращался домой успокоенный, меня уже не тревожила неясность наших отношений, как накануне. Голова просветлела, мне нравились звёзды, эта чёрная мартовская ночь, никакие посторонние предметы в ночи не пугал своими призрачными очертаниями…
На следующий день, перед вечером, по договорённости с Ларисой, я поехал в город. Погода выдалась холодней, чем была вчера. Солнце уже садилось, на западе весь небосвод окрасился в розовые и алые тона. Мороз крепчал, и всё усиливался. В шесть часов должна приехать Лариса, как раз в это время я прохаживался в сквере по еловой аллее, вблизи фонтана. Настал час встречи, а её всё не было и не было. Сердце неприятно ныло, я думал, что она не смогла договориться с матерью. Значит, не зря вчера у меня появлялось  недоброе предчувствие. В четверть седьмого я убедился, что её не будет, и точно не знал, что и думать. Я решил дерзнуть и поехать к ней, и быстро пошёл через площадь на автобусную остановку…
Во дворе я столкнулся с тёщей и тут же в нерешительности остановился, не зная, что ей сказать. Я поздоровался, Дарья Михайловна окинула меня угрюмым взглядом и, не обронив ни слова, ушла на задний двор, а вернувшись, она злобно проговорила:
–– Что пришёл? Опять мотать нервы?
Я безмолвно смотрел на её крупную, массивную фигуру, облачённую в грязную фуфайку. Она стояла с широко расставленными ногами в глубоких резиновых галошах. По её неприглядному виду, я догадывался, что она только что кормила поросят. Позади меня стукнул засов калитки, я обернулся и увидел входившего тестя. Пётр Андреевич поздоровался со мной, окидывая быстрым взглядом, как человек, куда-то торопящийся и вечно занятый делом.
–– Что? –– спросил он как-то рассеянно и пошёл вглубь двора, к кухне. Он подошёл к тёще и заговорил так, чтобы мне было не слышно, а потом увлёк её на задний двор. Пётр Андреевич жил по-прежнему. Ему надо что-то вечно доставать, о чём-то хлопотать, с кем-то договариваться. Он умеет превосходно налаживать деловые, во всех отношениях, полезные связи, что в наше время становилось нормой жизни и хорошим тоном. Куда бы вы ни пошли, чтобы вы не захотели приобрести из дефицита, везде нужен этот пресловутый блат. Невозможно без него было нормально жить, и тесть плодил и плодил эти полезные знакомства. Вы спросите, вас направят к нужным людям, и вы получите искомую вещь или предмет. А то и пропуск к обладанию социальными привилегиями. Но поддерживать деловые отношения, знакомства –– это настоящее искусство, потому что первое условие –– вы сами должны быть полезны для своих знакомых. Если мы захотим иметь хорошие, выгодные связи, то мы даже своих врагов хотя бы на время сделаем друзьями. Такова сила связей и знакомств…
Я не стал ждать, пока мне разрешат войти в дом, и без приглашения пошёл сам. Лариса была в передней, она на столе пеленала сына. Я увидел, как она украдкой многозначительно улыбнулась, что-то про себя соображая.
–– Почему же ты не приехала? –– спросил я.
–– Не смогла найти повод. А ты говорил, что я могу складно врать, –– ответила она, и продолжала: –– Как видишь, не получилось…
Я поверил ей, и ждал, пока она укачивала в кроватке сына, если вчера я охотно говорил с ней, то сегодня что-то сковывало. Нет, ничто не мешало, просто я боялся затрагивать больную для нас тему взаимоотношений. Я не хотел возвращаться сюда, она же ни за что не пойдёт жить на съёмную квартиру, а если и даст согласие, то со мной её ни за что не отпустят родители, для которых я враг и ненадёжный человек.
В молодых нормальных семьях существует разделение труда. Но разве этого я не знал ещё до свадьбы? Знал! И убирал в доме, стирал, гладил свои вещи, мыл посуду. А летом тестю помогал провести ремонт дома, электропроводку с приятелем спрятал под штукатурку. Но в доме, кроме молодых, живут старшие его или её, как в нашем случае, и потому молодая пара не будет жить в ладу и согласии.
Во многих семьях родители считают своим долгом помогать молодым; но в то же время, помогая, неизменно встревают в их отношения. И тем самым закладывают почву для постоянных раздоров и диктуют свои представления о жизни, которые не отвечают интересам молодых.
Они часто ссылаются на свой богатый жизненный опыт, который подчас противоречит их мировоззрению. Но как раз этого они не понимают и продолжают поучать, и далеки от того понимания, что они жили в одних социальных условиях, а молодые совсем в других. И продолжают провоцировать конфликты, навязывать устаревшие понятия.
Я выступал против бездумной погони за такими вещами или предметами, которые не относились к разряду необходимых, что попахивало культом слепого поклонения необычайно красивым вещицам, а то и драгоценностям в ущерб духовному развитию, чему он отдавал предпочтение. Лариса впитала в себя всё то, что ей передали родители, то есть почитание  устаревших традиций и обычаев…
Вот почему некоторые молодые люди увлекались буржуазными ценностями. Лариса не всегда видела мир своими глазами, на всё она смотрела  как бы глазами своих родителей. Как бы там ни было, всё-таки я заговорил, предлагая ей уйти на квартиру; но Лариса упорно молчала. По ней  было видно, что она не хотела принимать моё предложение. Но я настойчиво доказывал, что мы не будем жить хорошо, если останемся под кровом её родителей. Она не отвечала, как-то озадаченно мрачнела. Я злился, нервничал.
Мой монолог длился примерно с полчаса. И вот вошли тесть и тёща. При одном их виде мне было неприятно, хотелось тут же сбежать.
–– Пришёл, одумался? –– сказала тёща.
–– Что же вы решили? –– спросил тесть.
Я молчал, жена подавно. Тесть повторил вопрос, потом снова, повысив тон:
–– А ты чего молчишь? –– обратился он к дочери.
–– Вон, у него спрашивайте, –– в досаде отвечала она.
Мне думалось, что нас пытают.
–– Зачем ты пришёл, если не знаешь, что отвечать? –– строго спросил тесть.
–– А ещё книжки читает, –– злорадно протянула тёща, –– а слов не может связать! И ты тоже вцепилась в него, –– повернулась она к дочери.
–– А что вы кричите! –– не выдержала жена, кидая жалобный взор то на отца, то на мать. –– Что вы добьётесь своим криком? Это песня старая! Всё одно и то же, всё одно и то же. Не так надо…
–– А что ты его защищаешь? –– подступился к ней отец, возмущённый тем, что дочь посмела так разговаривать с родителями. –– Ты ещё учить нас взялась? По-твоему не будет…
–– Я его не защищаю. И не учу вас...
–– Тогда знаешь, Ларочка, –– вдруг бешено запричитала мать, хочешь с ним жить –– иди на квартиру, иди, живи с ним, но ты станешь вот такая! –– Она показала на свой палец, выставляя его напоказ.
–– Что вы кричите? –– в слезах заговорила дочь. –– Нет, чтобы посоветоваться по-хорошему…
–– Посоветовать тебе? Хорошо! Брось его, ты с ним ничего не добьёшься! Вот увидишь! А если этого не сделаешь…
–– Конечно, легче всего поломать семью! –– сквозь слёзы, опережая мать, отчаянно заговорила  Лариса. –– Да, да, я не хочу этого! –– закричала она.
–– Ну тогда, живите здесь! Но учти: помогать… я не буду! Варите сами, газ пополам, всё делайте сами. Всё! а мы будем молчать и смотреть, какой ты станешь, живя с ним…
–– А я так не хочу! –– закричала вновь её младшенькая.
Лариса плакала, а мне стало безмерно жаль её, ведь она страдала из-за меня и только я виноват в том, что она не испытывает семейного счастья.
Они ушли, а мы остались. В это время проснулся сын. Пока жена приготовляла пелёнки, я держал его. Я чувствовал, что он подрос, потяжелел и уже умел улыбаться. Он глядел на меня, и я стал разговаривать с ним. Он улыбнулся, и мне показалось, что всё кругом будто враз посветлело. Что есть лучше, красивей и чище улыбки ребёнка. В душе у вас радость, в эту минуту вами овладевает невыразимое счастье.
Лариса скоро взяла его и положила для пеленания, но на это он выразил своё недовольство кряхтением и надуванием щёк, состроив обидчивую гримасу. Мать тут же стала его ласково успокаивать: «Ну-ну, не надо, не надо, а что такое, Сёрёжа.»
Жена не знала, что я рассчитался с завода, и должен был сказать ей об этом, что у меня намечались другие планы. И если она согласится, мы будем жить по-другому.
–– Ты хочешь уехать? –– спросила она, сразу поняв моё намерение.
–– Хотел, теперь не знаю… как ты на это посмотришь? Но твои однозначно тебя никуда не отпустят. Нас на первых порах ожидает неизвестность, а то и неустроенность….
–– Я никак не смотрю, но учти, такие испытания не для меня.
–– А что же тогда делать? Жить опять под их диктовку?
–– Они же советуют жить без их влияния. Вот и  попробуем…
–– В это я не верю. всё равно будут встревать.
–– А кто нас там  ждёт? –– возразила она.
–– Вот ты всегда так… Нам же нужна квартира, и ты это отлично понимаешь! –– убеждал я, огорчаясь её беспомощностью, не умением принимать самостоятельные решения.

20

…Так мы никуда и не уехали. Я опять устроился на завод токарем, и мы продолжали жить у её родителей. Оставалось перейти в малосемейку. Я надеялся, буду пока жить сам, а после и она перейдёт. Но мои надежды не оправдались. Она боялась оторваться от помощи матери. А тут ещё увлекалась шитьём, чтобы, как она мне говорила, не утратить умение. Мало-помалу я бросил писать, но читать стал ещё больше. Тесть уже меньше говорил об учёбе. И всё равно, с её родителями я вёл себя по-прежнему независимо. И оттого с лёгкостью  уходил в общежитие.
Что говорить попусту о том, как мне там жилось. Вокруг были молодые семьи, и о том, как они ссорились, а затем ладили, можно было только догадываться. Но у них вряд ли возникали такие ссоры, из-за которых я не представлял, как надо было найти общий язык с её родными, чтобы устранить противоречия? А всё потому, что между нами пролегала большая пропасть во взглядах на жизнь. Я понимал, что мы жили терпимо только из-за сына. Споров у нас стало меньше, я осторожничал и не лез на рожон. И если тесть или тёща не обходились без того, чтобы не поучать в чём-то, я делал вид, что слушаю, а на самом деле пытался поскорей уйти от них подальше.
Но с Ларисой мы по-прежнему выясняли отношения в спорах, нередко они оканчивались раздором. Я уже не знал, что такое настоящая любовь, и какими чувствами она проявляется. Порой я откровенно тяготился женой, мне хотелось быть одному, она это замечала и упрекала меня в этом, что я опять бросаю её и ухожу туда, где свободен от обязательств и ответственности. А может, уже и присмотрел какую-нибудь? Всё-таки мне казалось, что я её любил, поскольку без явных поводов мог ревновать…
Но, как это ни странно, больше всего, когда была рядом жена, я мучился одиночеством. Мы с ней были, словно чужие, что меня удручало. Мне не о чем было говорить, театр она не понимала, хотя мы бывали на спектаклях, да и разговоры о литераторе, и тем более о философии её не интересовали. Так мы и жили, точно на разных берегах. Она многое скрывала от меня и никогда не откровенничала со мной, не поверяла мне свою душу. Чему она точно отдавала предпочтение, я не знал. А когда мы ругались, она упрекала меня в том, что я не интересуюсь нашими семейными делами, и называла меня плохим мужем. Это меня уязвляло. Но я действительно жил книжным миром и далёк был от самих проблем жизни, потому что они меня не затрагивали, я был доволен тем, что имел, а ей хотелось много брать от жизни. Вообще всё это трудно объяснять, если не знаешь женские прихоти, трудно судить о женщине как о человеке, особенно о той, у которой отсутствует цель жизни, но много есть желаний, попробуй угодить хоть в одном ей?
Единственную женщину я помнил и хранил в памяти бережно, которой мне казалось, кроме поэзии, живописи, музыки и любви светлой и чистой, ничего было не нужно. Наверно, с ней я был бы счастлив.
А был бы? Ведь мне дали понять, что к семейной жизни никаким боком я не пригоден?

1975-1976




ПИСЬМА К ДЕВУШКЕ

Письмо первое.
4 сентября 1976 года.
Здравствуй, Вера, я бы мог обращаться к тебе, как к самой дорогой! Ты такой для меня и являешься. Но на это я пока не имею права разбрасываться такими словами. Уверен ли я в себе или нет, но что-то мне подсказывает, на пути к тебе встанет много препятствий. И если бы ты сказала, что ты во мне не уверена, я бы не обиделся. Так что ты меня не обессудь за такое вступление.
А теперь к сути… итак, когда приехал от тебя, это письмо я принялся писать не сразу. Сначала надо было переговорить с матерью. Ведь в тот теплый августовский  вечер я уехал к тебе так неожиданно, что даже  не предупредил ни родителей, ни сестру. Но когда сел писать, меня подстёгивало нетерпение: скорее, как можно скорее, надо сообщить тебе, как долетел на самолёте ЯК-40 из Блинска в Ревск, а также сообщить обо всём, что узнал. В общем, ниже опишу всё по порядку.
Пробыв у тебя четыре дня, я не чаял попасть домой, так как могла переживать мать, когда узнает, что меня нет ни на работе, ни в семье. Сидя в салоне, мне казалось, что воздушный лайнер за облаками, как назло, летел медленно, будто стоял на месте. В полёте мне даже не читалось, я просто смотрел в иллюминатор –– за этим занятием так и провёл время…
И вот бортпроводница сообщила, что подлетаем к Ревску, всем предложила пристегнуть ремни. Хотя самолёт был готов идти на посадку, какое-то время мы ещё летели на большой высоте, так как под нами тянулись белоснежные облака, они лежали неподвижно, этакими равномерными бугорками, как пушистое сбитое в складки покрывало, а кое-где вздымались валунами, горками. А вдали громоздились серо-чёрные тяжёлые тучи, как скалистые горы.
Кто-то из пассажиров в иллюминатор увидел, как за бортом сверкала стрелами молния. Оказывается, под нами была гроза, на земле шёл сильный дождь. Самолёт снижался с металлическим свистом и гулом. И тотчас этот звук изменился, и небесный лайнер с пронзительным воем начал ещё быстрей снижаться, точно преследовал какую-то цель, стремительно летя к земле, что можно было подумать, неужели с самолётом не всё благополучно? И приходилось только надеется на чудо. Хотя, то, что мы терпим бедствие, что мы, не дай бог, в аварийной ситуации, таких ощущений я не испытывал, надеясь на мастерство лётчиков. Вот он погрузился в густые серые облака, и ничего не было видно: стоял сплошной серый туман.
Это вхождение продолжалось недолго, самолёт как бы разорвал облачную плотную завесу и в иллюминаторы мы увидели разные квадраты полей, перелесков, речки и пруды, дома, но ещё обрывками, лохмотьями. Но это навстречу самолёту стремительно летели бело-серые облака.
И вот самолёт пошёл всё ниже и ниже –– под нами уже был виден хорошо город: высокие дома. Но с высоты они казались игрушечными. И по мере того, как самолёт снижался, по крыльям и стёклам иллюминаторов бесшумно забрызгали капли дождя, усеяв стёкла, точно горошины серебра.
Наконец-то колёса стукнули о бетонку, самолёт, подпрыгивая, стремительно плавно покатился по посадочной полосе, теряя скорость. Затем он легко развернулся и встал, как вкопанный. Бортпроводница сказала: чтобы пока все оставались на своих местах, и тут же пошла к двери, которая вела в кабину экипажа.
Она вышла оттуда почти тут же вместе с пилотами. Все пассажиры рукоплесканием поблагодарили их за полёт. И только тогда бортпроводница разрешила выходить. За нами должен был подъехать автобус, и пока его ждали неподалёку от самолёта, некоторые шутили: «Вот из солнца прямо в дождь»! Это замечание встретили дружескими, вежливыми улыбками. Все были счастливы благополучным перелётом из одного города в другой.  А дождь между тем шёл мелкий, прохладный и не очень сильный. Но зато задувал ветер, что вызывало некоторое неудобство.
Вот подошёл автобус, все пассажиры вошли в просторный салон и поехали до здания аэропорта.
«Вот я и дома. точно, побывал на другой планете.! –– мысленно думал я.
–– А что же делает сейчас  Вера там, в Блинске? Хотя я знал, что ты собиралась поехать в агентство Аэрофлота, в котором ты работала телеграфисткой. Но как бы там ни было, мне хотелось представить то, о чём ты могла в ту минуту думать? Но я, глядя в иллюминатор, не мог думать о тебе весь полёт. Но ещё до вылета, находясь с тобой рядом, мне было грустно думать о скорой нашей разлуке. Но в полёте, чтобы отвлечься, я пытался читать книгу. Но мне не читалось, тогда я достал записную книжку и сделал запись. Вот что получилось под шум двигателей воздушного лайнера: «Когда я прибыл в твой город, мы встретились на вокзале, чуть позже я рассказал о том, как взял билет на поезд и поехал к тебе. Я даже отказался  от постельного белья, и лежал на голой верхней полке в полной прострации. Я не совсем отдавал отчёт своему отчаянному поступку. И можно сказать, сутки пути я пролежал в одном положении, думая о том, правильно ли я поступил? Передо мной проходила вся моя короткая семейная жизнь. Я жалел только об одном: зачем я так рано женился, ведь у меня была цель, учёба в университете на журналиста, литературное творчество. И пока этого не добьюсь, не буду жениться. Но я ходил на танцы, встречался с девушками, и плохо готовился к поступлению. На танцах (на своё горе) встретил будущую жену, которая оказалась, серьёзней всех своих предшественниц. Я наивно думал, вот женюсь и тогда засяду за учебники.
Но в жизни оказалось, мои планы не нашли понимания в лице её родителей. Тёща в гневе бросила» «Ты женился, вот и живи, а учиться надо было до свадьбы»! Но я продолжал заниматься и вызывал на себя шквал упрёков, что я строю нежизненные планы, и потому необходимо учиться на инженера. А журналисты и писатели, в их понимании, несерьёзные люди. И тёща, и тесть книг не читали, домашней библиотеки у них отродясь не было. Да и жена читала только то, что ей посоветует подруга или на работе. Сама же к книгам не проявляла должного интереса. Так что я попал в беспощадный мирок узких запросов. Этакое мещанское сословие со своими понятиями о жизни, и мне, оказалось, опасно было связываться и близко с ищущими выгоду, и жадными до денег, людьми. Но давай я вернусь к тому моменту, как я уезжал от тебя. Последние минуты уходят, как я расстаюсь с твоим домом, с твоей гостеприимной мамой, с тобой, Вера. Ты даже не подозреваешь, быть может, как мне сейчас нелегко уходить от всего того, к чему привык, находясь с тобой всего трое суток. И мы долго будем их помнить. Ведь это неизгладимый след в наших завязавшихся отношениях, которые могут стать общей судьбой. Сколько мы  узнали друг о друге, это известно только нам двоим. Сколько мы с тобой передумали: ты обо мне, я о тебе, и о жене, с которой буду разводиться. Сколько мы слышали друг от друга: тёплых дружеских слов любви, которые таилась от нас же самих в наших  душах. Может, я ошибаюсь, может это только красивые слова? Но это же проговаривалось так правдиво, так откровенно, и получалось так прекрасно, когда люди испытывают друг к другу неудержимый порыв чувств. Ты узнала во всех подробностях мою жизнь, как я мучился, и всё то, что связывало меня с тобой, как я думал часто о тебе, и как принял решение навсегда расстаться с женой. Но это далось не так-то легко: я метался, мучился, о том, как мне поступить окончательно? Ведь уже появился ребёнок. И тогда я написал тебе, ты меня не осудила, когда получила письмо полное откровений и ответила мне. Из твоего письма, я узнал, что ты свободна и поняла меня правильно. Ты помогла разъяснить мои колебания и сомнения, что ты по-прежнему мне верна. И в один день, бросив все дела, только бы увидеть тебя, только бы слышать тебя, касаться твоих ласковых рук, твоих волос, ощущать всю тебя: твоё дыхание, твои женственные шаги. Ах, как я жаждал всё это испытать заново, когда мы, помнишь, сидели на военном телеграфе в ночной смене и говорили о поэзии, литературе.
А потом я уволился в запас, и началась наша переписка, инициатором которой стала ты. Я знал, что ты очень ждёшь или письма, или меня собственной персоной. Мы оба понимали, что ждали друг от друга, но стеснялись в этом себе признаться.
Я ещё долго буду тебе рассказывать о нас, и больше ни о ком. И станем главными героями нашей переписки. В твоих и моих переживаниях, раздумьях, пока невозможно не упоминаться одного человека, который вошёл в мою судьбу, и всё ещё существует, поскольку нельзя отрицать факта моей необдуманной поспешной женитьбы. И не обойти всех тех чувств, которые в те дни свиданий связывали меня с ней. Поэтому невозможно обойтись без тех истинных чувств, переживаний, раздумий. Я верил в неё, что встретил девушку, как часть моей души, а её душа часть моей.  И потому нельзя обойти правду человеческой природы во всех её проявлениях. То, что я в ней ошибся, я понял уже через месяц после свадьбы, понял, что мы с ней не подходим друг другу, что мы очень разные по культуре, воспитанию, привычкам, вкусам».
Вера, вот такую сумбурную запись, я вписал в блокнот в салоне самолёта ЯК-40. Конечно, ты извини за излишние подробности. В дальнейшем я постараюсь быть кратким, хотя делать это будет непросто, так как меня переполняют мысли и чувства, к чему подталкивает моя аналитическая натура. И я хотел бы следовать известному изречению, когда словам тесно, а мыслям просторно. Но меня, как я сказал, переполняют все те впечатления, которые  вобрала душа и на аэровокзале, и в полёте. И потому буду писать о том, что так настойчиво просится из души.
Когда я вышел из аэропорта, на остановке сел в троллейбус. И поехал на автовокзал, где стоял в очереди за билетом в свой город. Это было в шесть часов вечера, через двадцать минут я сел в автобус. Через пять минут он тронулся в путь из Ревска, а дождь между тем продолжал идти. За окном сгущались серые сумерки. В тот момент мной владела мысль: «Скорее бы добраться домой». И чтобы этот час в дороге прошёл быстрей, я пытался читать, но в тряской езде я впал в рассеянность и бесцельно смотрел в окно. А там, в косую линию, напористо шёл дождь. Капли беспорядочно падали в лужи, образовывая мутные пузыри. Я вспомнил, как вместо того, чтобы с работы ехать домой (нет, не к родителям, а в дом жены), где меня ничего хорошего не ждало, я вдруг решил уехать к тебе.
Мне удалось быстро взять билет, скоро подошёл поезд. Я вошёл в вагон с чувством, что совершаю безумный поступок, что меня непременно бросятся искать. Но как я мог ехать в чуждую мне семью, где меня пытались направить не по моему истинному пути? Моё терпение лопнуло, мне больше не хотелось, чтобы тёща на меня смотрела косо из-за того, что  не привязываюсь к их домашнему хозяйству и не прислушиваюсь к их советам о том, как надо жить. Всё это мне донельзя опостылело,  я загорелся нетерпением увидеть тебя. Но теперь наши четырёхдневные отношения остались позади. И вот я ехал и грустно думал о том, что после объяснения с матерью, я поеду к жене и объявлю ей о нашем разрыве…
В автобусе со мной сидела молодая девушка и читала книгу Ильфа и Петрова «Золотой телёнок». Она время от времени похихикивала, её вид был такой беспечно невинный, такой счастливый, что я невольно ей позавидовал, так как она была ещё, слава богу, далека от тех страданий и душевных мук, которые пришлось пережить мне. Её миловидное юное лицо лучезарно светилось добротой, без отпечатка печали или грусти; она была вся под влиянием читаемой книги.
Ей было просто эстетически хорошо и душевно покойно от создания авторов-сатириков. А я, сравнивая её безмятежное положение со своим ошеломительно-тревожным, даже чуть-чуть ей позавидовал. Но не желал, чтобы ей так же, как и мне, пришлось когда-нибудь пройти через те же жуткие испытания, что выпали на мою долю. Пусть ей всегда сопутствует хорошее настроение и всегда улыбается счастье.
А то, что я сам тоже читал «Золотого телёнка, но не в школьные годы, а в первую послеармейскую зиму, но в тот момент я даже об этом не думал. А ведь именно в тот благополучный год наладилась наша с тобой переписка. Это только сейчас, когда пишу я эти строки, что так оно и было, и пришло на память.
О той попутной девушке я больше уже не думал или лишь мимолётно, когда слышалось её тихое хихиканье. В основном же я смотрел в окно и видел, как монотонно и нудно продолжал лить дождь, стекая по окну ручейками. Я думал исключительно о доме, и о том, как и что, буду объяснять матери о своей поездке к тебе. А время между тем тянулось черепашьим шагом.
В город N автобус прибыл минут двадцать восьмого. Я вышел из салона в рассеянности, не зная, куда мне идти: на остановку или пешком отправиться домой через дачи. Этот путь мне знаком с юности, когда много раз ходил по нему поздними вечерами, возвращаясь из города то ли от неё, то ли с репетиций в народном театре…
Итак, мой путь лежал не к жене, а только домой. Всё также продолжался дождь, дорога была мокрая, стояли лужи, и они тускло блестели в свете уличных фонарей. Я боялся наступить в лужу, потому, даже находясь в рассеянности, смотрел, куда лучше ступать, чтобы не попасть в грязь. Но зато не избежал бытовой трясины, в которую угодил полтора года назад, когда женился на честолюбивой и надменной особе. Иногда мысли возвращали к тебе, как мы гуляли по улице солнечным августовским днём и ходили в кино.
А дождь то утихал, то усиливался, точно нарочно заигрывал со мной, и отвлекал от того сознания, как над нами в твоём городе сияло солнце. И вот теперь меня ждали те последствия событий, которые произошли в моё отсутствие и дома и на работе. И я шёл пешком под дождём по дачам во мраке вечера. А казалось, то была непроглядная ночь. Ты не можешь себе представить то, о чём в те минуты я думал. Сколько времени я с тобой находился, почти все дни светило солнце и оно неслучайно нам даровало своё благодатное тепло. Хотя оно уже светило не по-летнему. А когда мы сидели в сквере, оно даже горячо пригревало, как бы говоря: «Любите друг друга, вы будете счастливы, если останетесь вместе, вы созданы друг для друга». И помнишь, как мы, гуляя по улицам, всегда чувствовали его яркий свет и тепло, и оно благодатно высвечивало нам с тобой пока ещё неторный путь. Нам было хорошо, и тогда светило солнце, мы печалились, и тогда голубое небо окутывала серая пелена. Вот и получалось мы, будто были зависимы от настроения в природе. А может, это она печалилась вместе с нами, завися от наших чувств. И когда нам было грустно от предстоящей разлуки, поднимался ветер, и раскачивал деревья, роняя на усталую землю первые жёлтые листья.
Но это было там, где ты сейчас одна, и ждёшь моё письмо, каждый день, поглядывая на почтовый ящик. А я пока иду домой, неся портфель, книга не вместилась и я её несу в другой руке, и мои волосы кропит мелкий дождь.
Я иду и на ходу сочиняю тебе письмо. Но нет, я ещё не знаю, что меня ждёт дома. И ты сейчас думаешь, к кому же я пойду: к жене или к родителям. Но об этом я уже выше написал и ты знаешь, что, кроме родителей, у меня уже нет другой дороги.
И она такая тёмная, дождливая, мрак нависает надо мной и мне кажется, что как бы от него я ни убегал, он меня будет теперь всегда преследовать. И я невольно с приятностью думаю о том нашем солнце, которое светило, согревало, успокаивало. А дождь только досаждал своей шуршащей монотонностью. И это несмотря на то, что я люблю дождливую погоду, и как ни странно, люблю грозу, нет, не в начале мая, как говорил поэт, а как стихию, которая заставляет задуматься о бренности, и не каждый устоит перед стихией. А мне теперь только и остаётся принимать вызов, нет, не природы, а части того общества, которое живёт в разрез общего течения и направления.
И мне думается, что эта часть живёт во мраке, который навязывает мне: «Погоди увидеть солнце, тебя ожидают большие испытания, и ты примешь мрак. И всё это время я буду тебя обличать и устрашать чёрным зевом своей пасти. И подобно бездне стану над тобой кружить, кружить и зазывать в свои объятия, буду являться в твои счастливые сны, постоянно нарушать твой покой и буду издеваться над твоим непокорным, но таким мягким характером, рассматривая тебя со всех сторон чёрными глазами…»
Но я найду выход из коварного мрака, который сравниваю с её мещанской средой. А стоит мне произнести твоё имя, как мрак рассеется, как чёрный снег под лучами весеннего солнца. И  невольно думаю, ты моя крестовая дама. И  буду шептать твоё надёжное имя, Вера! Я стану шептать его во сне и наяву, но теперь слушай, что я буду тебе рассказывать и что сродни исповеди перед Господом. Ты, возможно, задаёшься вопросом, почему я иду пешком?
У нас тут перерыли дорогу, автобусы, –– слышу я разговор дачников, –– временно не ходят. И поэтому люди идут в город под дождём пешком. Мне надо пройти около шести километров пути, чтобы попасть в свой посёлок, где живут родители и братья.
В пути ко мне пришла мысль –– зайти к моему другу Григорию, о котором я тебе рассказывал. Да, он надёжный друг, с которым единственно я делюсь всеми проблемами. И потому он в курсе моих натянутых отношениях с женой и её родителями.
В дачном посёлке есть местечко, в котором стоят несколько бараков, в одном из них и живёт со своей семьёй Григорий. Я шёл по шоссе, которое и привело меня к нему. Ты, наверное, догадываешься, почему я решил зайти к Григорию. Да, ты угадала, мне необходимо узнать, как обстоят дела со мной на работе, ведь я, уехав к тебе, прогулял почти неделю. Когда я пришёл к нему, он находился в кухне и что-то делал. Ведь он мастер на все руки. Там у него целая радиотелемастерская, на полках стопы журналов по телерадио, на столе и полу стоят телевизоры, всюду электролампы, для швейных машин детали, запчасти.
При моём неожиданном появлении Григорий оказался в растерянности. И поэтому был непередаваемо рад, он положил на металлическую подставку дымившийся на кончике канифолью паяльник и быстро пошёл ко мне навстречу. Он хлопал меня по плечам, жал крепко руку и широко искренне улыбался и принялся расспрашивать, какими судьбами я у него и где я все эти дни пропадал? Мы сели, я стал рассказывать. И с каждым словом мрачнел. Он знал, что я могу к тебе уехать, но чтобы так неожиданно. И сожалел, что я его не предупредил, ведь я должен был уехать во вторник вечером, а я –– в понедельник. Он обещал меня прикрыть на работе. Конечно, моё начальство не знало о моём внезапном отъезде. Было известно лишь одним ребятам. И то они точно не знали: уехал ли я или со мной ещё что-то случилось, так как мы договаривались, что поеду, как сказано, во вторник, а значит, во вторник я должен был выйти на работу. Но так как я не вышел и в другие дни, то были все основания считать, что со мной что-то приключилось. Но печальнее всего то, что узнал (это было вчера, в пятницу), в мой приезд из реки Аксай вытащили утонувшего молодого парня по приметам похожего на меня. Он был в такой же жёлтой махровой футболке, какая имеется и у меня.
Когда Григорию об этом случае рассказали, у него, по его словам, на руках ёжиком поднялся волосяной покров, и от испуга в замирании сжалось сердце, и его чуть ли не сотрясала нервная дрожь. Это своё состояние он мне сам передал. Мой начальник тоже переживал и говорил Григорию: «Пусть хоть куда угодно уехал, но только был бы жив».
Но теперь Григорий успокоился, что я жив и здоров. Потом он рассказал мне, как собирались ребята и старались уладить моё сложное семейное положение. Почти у каждого из них есть по одному-два отгула. И свои отгулы решили отдать мне. Я был до глубины души тронут их благородными поступками и за то, как они переживали. Но я знал, что с ними беседовал Григорий, и предложил всем отдать мне по одному отгулу.
Григорий и раньше меня выручал своим участием из других непростых ситуаций. И так может поступать только воистину настоящий друг, и поныне остаюсь ему благодарен за всё то, что он сделал для меня. И как хорошо, что свет не без добрых людей.
За окном всё продолжал идти дождь, и пока мы сидели с ним в кухне, он даже усилился, ночь была тёмная. И когда я сказал ему, что мне пора идти домой, он предложил остаться на ночёвку. И попросил свою жену Вику приготовить ужин. Она охотно принялась за дело. И пока Вика готовила ужин, мы продолжали разговор. Я узнал, что Григорий встречался с моей женой Ларой.
Ты не представляешь что за человек мой друг Григорий! Он довольно хорошо разбирается в людях, его лучшая черта, это умение помогать всем нуждающимся в сложных ситуациях; и не умеет скрывать свои недостатки, всегда искренен, всегда делится своими достижениями. Он прост, как человек, не кичится своими познаниями, очень внимателен и тактичен в обращении со всеми людьми. Я не буду показывать его отрицательные черты, так как здесь они не обязательны, ведь дело касается его доброго расположения к людям.
Итак, перед встречей с моей женой он имел беседу со своей кумой Зиной, которая пришла к нему на работу специально, чтобы излить свою душу. У неё неполадки в семье, её муж пьёт, гуляет с женщинами. Она удостоверилась в этом, когда увидела его в объятиях с другой. Зина рассказывала, а сама плакала, по её измученному лицу текли горестные и полные обиды слёзы. И Зина просила Григория помочь ей, чтобы поговорил с мужем и повлиял на его поведение. И вот только он кончил с кумой разговор (а это происходило на улице возле ателье «Силуэт»), как к нему подошла моя жена. И первым делом сказала, что она его ищет. Она была уверена, что он знает о моём нахождении. И вот не успела она спросить о том, где я, как Григорий задал ей тот же самый вопрос. Этот разговор происходил на улице в течение часа. Позволь его привести полностью:
–– А ты знаешь, Лариса, его уже нет на работе четвёртый день, –– говорил Григорий. ––  Неужели ты не знаешь где он? –– и он специально так поставил вопрос, чтобы ошеломить её. И пока не собирался говорить о том, что со мной происходило в последнее время. Григорий хотел услышать от неё то, что меня вынудило скрываться от неё…
–– Почему, знаю… –– сбивчиво и, волнуясь, ответила жена. –– Он мне говорил, что собирается поехать в Волгодонск.
–– Когда?
–– Об этом он говорил раньше. Но я одного не пойму, что, разве нельзя было ему обсудить это со всеми? Там же надо узнать какие имеются условия на получение жилья. А кто там его ждёт? И где там жить придётся? Да и с ребёнком я не могла бы уехать в полную неизвестность. А если бы он посоветовался с мамой, мы могли бы сына оставить с ней. Или бы он сам поехал, если бы всё  у нас складывалось по-хорошему…
–– Ну, хорошо, а что там у вас происходило, что вы, в самом деле, ведёте себя как малые дети? –– недовольно продолжал он. –– Неужели здесь вам нельзя жить на квартире? Лариса, я, Валерке, не раз говорил: «Купите домик на дачах и живите себе преспокойно. Только в этом случае можно строить равные отношения. А там вас постоянно будут встречать неудобства. Тебя, конечно, меньше, ты со своими родителями. А вот ему нелегко выслушивать нотации. Я вам советую: купите домик! Что разве нельзя?
Лара задумалась, склонила голову.
–– Нет, Гриша, на квартиру и в общежитие, куда он меня звал, я не пойду, –– ответила она. –– И какой домик там, на даче? Хибара? Зачем мне  нужно такое прозябание?
Слушал её Григорий, досадовал и решил спросить:
–– Лариса, давай поразмышляем. Как ему живётся у вас? Хорошо? Только откровенно.
–– Не знаю, –– тихо ответила она, пожав плечами.
–– Неужели ты не можешь понять, что он живёт не у себя дома, а в примаках. А что это такое, ты не знаешь? –– Он задавал вопросы и сам же на них отвечал. –– Для своих родителей ты будешь всегда хорошей, любимой, а он только плохой, непослушный! Они его не будут защищать, он им не нужен. Для них главное ты. А в хороших семьях в подобных случаях ценят молодых людей в равной мере.
–– Конечно, Гриша, может, в чём и я была виновата перед ним. Но в его отсутствие всегда защищала мужа, если меня упрекали им. Но он-то тоже неправ!  Строит из себя такого честного, такого праведника! –– По словам Григория, то, как она заговорила обо мне, у неё получилось с оттенком злости и даже ненависти.
–– А скажи мне, Лариса, почему он в последнее время по утрам на работе питается консервами «Туристский завтрак»? Я не раз это видел…
–– Ты спроси у него, почему он так поступал,–– недовольным тоном,  проговорила жена.
–– А ты ему сама готовишь? Может, он хочет от тебя принимать, а не от твоей матери.
Из того, что говорил Григорий, было видно, что ему известно, как мы «ладили». Когда он меня заставал в ателье, принимающим пищу, Григорий допытывался, почему я не завтракаю дома. И я ему отвечал, что жена ни разу не готовила еду сама, надеясь на маму. Но её лицо вряд ли покрывал стыд перед Григорием, она даже была возмущена его поучениями.
–– А какая разница, кто готовит, какая, я не пойму? Ведь мы живём в одном доме с родителями, –– старалась оспорить его мнение не чувствуя своей вины. –– И зачем нам было отделяться, я этого не понимаю?!
–– Э-э, Лариса, в том-то и дело, разница большая! А ты возьми сама приготовь завтрак. Может, он хочет знать, умеешь ли ты готовить блюда, закуски. Нельзя так, Лариса, относиться к мужу. А ты, наверное, хочешь, чтобы он тебя любил? Но такое отношение к мужу  любому не понравиться…
–– Да какая там любовь, Гриша, одна ненависть у него и у меня! –– резко бросила она.
–– Вот-вот! При таких отношениях, кроме ненависти, ничего не получится. А ты свари борщ, картошку приготовь, даже яичницу и он будет тебе благодарен. И тогда чувства появятся у него. Он поймёт, что ты для него стараешься. Ты тогда будешь защищена от его упрёков заботой о нём. И также поступай в других ситуациях. Надо делать так, чтобы он чувствовал, что ты делаешь это ради ваших добрых отношений. И тогда вместо тёплых чувств у вас пробудится обоюдная любовь. Он станет стараться сделать что-то полезное для семьи. Совесть вместо эгоизма включится. Я со своей Викой так и строю отношения. Поверь, если установятся такие отношения, и он тоже будет о тебе заботиться. А что тогда о любви говорить?  С ней, любовью, надо бережно обращаться, как с ведром воды, боясь её расплескать на жизненных ухабах. Любовь –– это  понятие святое! Его нельзя произносить, разбрасываться. Ты вот у моей жены спроси, сказал ли я это слово «люблю» просто так, ради красного словца?  Нет, потому что знаю, его нельзя произносить без чувства.
Григория я хорошо знаю, говорил горячечно, эмоционально и его тёмные глаза быстро бегали, когда он подыскивал нужное слово.
–– Ты вот хочешь, чтобы он тебя понимал, –– продолжал мой друг также приподнято, –– во всём тебя слушался. А ты бы только повелевала, а внимал каждому твоему слову?
–– Нет, он мне говорил о равноправии, и не хотел, чтобы я ему диктовала свою линию поведения.
–– Но тебе бы очень хотелось так поступать, а сама не прислушивалась к нему, не знала его желаний, о чём он мечтал? Не оправдывайся! Я в этом уверен. Вот так и получается. Думаешь, мы с Викой живём гладко, бывает, так зарябит, что сердцу становится тоскливо. И ушёл бы тогда, куда глаза глядят, бросил бы всё к чёртовой матери. Но нет, я такой человек, хочу строить свою семью, а не разрушать, как это делают некоторые и чего даже не замечают. Ты и твоя мать ему запрещаете писать, читать? Ты бы посмотрела на то, сколько у меня «железок», как их называет моя жена. И знаешь, что я ей отвечаю? Брошу «железки», куплю альбом и буду коллекционировать марки, буду собирать и пусть попробует сказать, что я занимаюсь ерундой… –– Григорий помолчал, затем спокойно закончил: ––  Нельзя нам жить без каких-нибудь увлечений, интересов. А вы, женщины, этого почему-то не понимаете.
–– Ну, знаешь, Гриша, я за деловые интересы, а не за те, которые не приносят доходы. Он как заговорённый, для него нет другого дела. Ты отремонтируешь телевизор, утюг, машинку, тебе заплатят, а ему шиш! Пишет всё, пишет, а толку никакого. А если сидит, читает, то к нему лучше не подходи, уткнётся, и не дозовёшься…
–– А тебе хочется получить отдачу сразу? Написал ––  получи деньги? Не знаю, Лена, но я его понимаю. Он старается… Сразу ничего не выйдет. Я сам  когда-то и рисовал, и писал, и знаю, что это такое.
–– Да, конечно, конечно, я понимаю, что ты хочешь этим сказать. Но из не  го художник, ни писатель не выйдет, так все наши говорят. У него нет специального образования!
–– Почему? Так нельзя думать. Я хочу дать тебе совет: считайся с его душевными качествами. Нельзя без этого. Скажи, Лариса, он тебя целует, когда уходит на работу? Только ответь честно…
–– Нет, –– она покраснела.
–– А ты бы хотела? Только честно!
–– Да!
–– А жить с  ним ты хочешь? Только честно!
–– Как жили, нет, –– сказав это, она вспоминала  все ссоры, скандалы.
–– Гриша, ты может, знаешь: он каждый день последний месяц приходил выпивший. С кем он пил? Он говорил, что сам. Значит, он становится алкоголиком? Только не говори, что по моей вине… –– нервно проговорила она.
–– Почему? Не обязательно! Однажды мы с ним выпили у меня домашнего виноградного вина.
–– Но ты совсем другое дело. А он в последнее время превратился в настоящего алкоголика…
–– Стоп, Лариса! А теперь ты рассуди, –– прервал он. –– Почему у вас так происходит? Я его знаю, по крайне мере, четыре года и не видел, чтобы он напивался. Выходит, что ему несладко живётся у вас? Ты подумай хорошо на этот счёт, как вам жить дальше?
–– В тот день я ему сказала: если не перестанет пить, то я уйду от него, если он по-хорошему не бросит… –– раздражённо бросила она.
–– Расскажи, что там произошло у вас?
–– Он пришёл выпивший. А моя мама сказала: «Не хочет дома работать, пусть уходит»!
–– Да-а?  Лариса, я не могу поверить, чтобы во всём был виноват только Валерка. Я его очень люблю…
–– Я это знаю, –– вставила жена.
–– Это хорошо. Но в жизни не было ещё так, чтобы один был во всём плохой, а другой только хороший.
Наверное, я прерву этот диалог. Но хотел бы добавить вот что: жена хотя и была, по словам Григория, расстроена тем, что он не знал о моём местонахождении, она всё равно сохраняла строгий вид во всё время разговора с ним.
Удалось ли мне в точности передать все оттенки этого диалога, это не столь важно. И нельзя было не заметить её отчуждёние, и даже презрение к тому, что я посмел от неё скрыться. Хорошо это или плохо, мне не всё равно потому, что Лариса выказала себя эмоционально и духовно неразвитой. И мне было досадно, что я её раньше не разглядел. А всему виной моя безоглядная в неё влюблённость, просто я был ею ослеплён. Но меня ещё удивляло и то, зачем она искала Григория, зачем я был ей нужен, если для неё стало всё ясно, что мы с ней не подходим друг другу и психологически и нравственно. Выходит, она до конца меня не постигла и была оскорблена моим поступком. Ведь она убеждена, что от таких женщин, как она, мужчины не уходят. А если я это сделал, то поступил дерзко и неучтиво. И она хотела разобраться, почему я так поступил, не предупредил никого в своих намерениях.
Но тогда я был убеждён, что она мне больше не нужна, так как наступила пора разочарования. Это можно сравнить с ударом грома. И надо навсегда закрыть эту страницу моих с ней отношений, что я уверен, тебе неприятно.
Итак, Вика, жена Григория, пока мы беседовали, приготовила ужин и  пригласила к столу. Мы сидели на скамье перед подъездом, и одновременно встали и вошли в дом.
После сытного ужина я поблагодарил своих милых добрых друзей, и стал уверять Григория, что мне надо поспешить домой, так как я предельно волновался о том, что я мог узнать плохого ещё и от матери, и от двоюродного брата. Григорий старался меня успокаивать, дескать, не имеет значения, когда я приду домой: сегодня или завтра утром. К тому же дождь продолжал своё несносное мокрое дело. И я, после недолгих уговоров, согласился переночевать у своих друзей и долго не мог заснуть. Я думал о тебе и полагал, что ты сидишь в своей комнате или за телетайпом. И, наверное, вспоминаешь, как ты говорила, что будешь думать обо мне, а я о тебе. Хотя на самом деле ты шутила: «Ты будешь спать, Валера, и не сможешь обо мне думать». А я тебя уверял, что во сне ещё лучше думается. И только о тебе, милая Вера. И ты не представляешь, как я тебя ценю.
Жаль, что не смог тебе сказать этих слов, когда четыре дня мы были вместе. Да и поверила бы ты, коли была убеждена, что приехал к тебе в состоянии отчаяния и безрассудства. А пройдёт время, и я затоскую по ней и по сыну. Но сейчас мне дико так думать. Хотя нельзя разбрасываться словами любви, не испытывая этого чувства.. И я спрашиваю у себя: неужели и на этот раз ошибаюсь в своих чувствах? Нет, на этот раз ошибаться я не должен, если даже чувствую, как тоска по тебе переполняет всю душу. Конечно, тебя я всесторонне не знаю, но уверен, что твоя душа живая, восприимчивая. Не как у неё холодная и равнодушная. В тебе нет ничего того искусственного, целлофанового, во что обёрнута душа Ларисы. Она себя так оберегает от всех волнений, что кажется манекеном. Но страшно однажды споткнувшись о камень, споткнуться вторично…
Так прошла полубессонная тревожная ночь. Ты не чаешь спросить: а что было дома? Домой я пришёл утром. После вчерашнего дождя в пути было мокро и грязно. Я шёл с портфелем в руке по дороге, грязь прилипала к туфлям. Когда я вошёл в кухонный флигель, мать лежала на кровати после утренней дойки коровы и другой домашней работы. Она уже знала от моей сестры Любаши, что я уехал на стройку в Волгодонск. К моей сестре заходила старшая сестра Лары Тамара.
Но она не понимала, как я мог уехать, когда не выписался в сельсовете, не снялся в военкомате  с воинского учёта. И мать вот так лежала и переживала обо мне. Тамара наговорила обо мне разных небылиц, что я замучил Лару неповиновением, и даже советовала ей подать на развод. И тогда она может, встретит достойного человека. Я был бы счастлив, если бы так случилось.
В толковании Тамары, оказывается, я злодей из злодеев, ненавистник из ненавистников. Так что, ты меня остерегайся! Хоть я и шучу, но мне грустно, если это так, что я, будучи с мятежной душой, не способен осчастливить ни одной женщины. Неужели только из-за того, что я избран провидением на стезю сочинителя? Однажды своему начальнику на вопрос, чем занимаюсь, я ответил, что изучаю теорию изящной словесности.
Ну вот, моя дорогая, пока всё. До свидания.

Письмо второе.
7 сентября 1976 года.
Здравствуй Вера! Прошло три дня, я снова хочу поговорить с тобой, не отправляя тебе эти письма. Я даже не знаю, что буду тебе в них рассказывать. Сейчас ко мне пришла мысль, что эти письма хоть и адресованы тебе, но всего лишь являются способом выговориться. Вот уже четвёртый день как я живу дома, хожу на работу. С женой не встречаюсь…
Моя мать знала во всех подробностях мою семейную жизнь, как родственники жены, желая, чтобы я принял уклад их быта и способы добывания средств к существованию, не сопротивлялся, чем она была очень обеспокоена. Но больше моими неопределёнными отношениями с женой. Но я ей говорил, что собираюсь уволиться, развестись и уехать к тебе. И она уже настроилась на то, что здесь я живу временно. Хотя матери очень не хотелось, чтобы я уехал так далеко и жил в чужом городе…
Ты постоянно в моей памяти, я подключаю воображение и вот вижу твоё хорошенькое личико, которое обрамляют длинные белокурые волосы, твои чуть грустные сосредоточенные глаза…
После моего приезда один или два дня стояла солнечная, но ветреная  погода. А сейчас установилась тишина и светит солнце, даря своё уже не летнее тепло. Но оно такое сдержанное, спокойное; и солнце мягко касается своими уже не палящими, а умеренными лучами.
Я смотрел на нашу аллею молодых раскидистых и пирамидальных тополей, которая тянется между дорогой и дворами, по всей улице. Воздух пахнет осенним увяданием, созревшей полынью, чередой, репейником и листьями тополей. И чувствуется, как крадётся и уже где-то таится и решает войти, заполнить душу осенняя грусть. Сердце взволнованно бьётся, полное чувств к тебе. Я смотрел на тополиную аллею  и думал: вот уже недолго деревьям осталось шелковисто изумрудным шумом радовать душу. Скоро пожелтеет один листик, да, было бы начало, затем вплетётся осенью целая золотая прядь и будет она ронять листву на стылую, сырую землю, поросшую спорышом. От этой мысли у меня сжалось сердце, что проходит время, дни молодости, безмятежные, а порой бесстрастные.
Я входил в наш сад: идёшь по дорожке, а по обе её стороны растёт высокая раскидистая мальва и цветёт розовыми, белыми, красными цветами. Здесь растут абрикосы, вишни, яблони, сливы двух или трёх сортов. Огороды все уже пустые, очищенные от сорной травы и помидорной и картофельной ботвы, чем занимались  я и отец. За огородами пустое поле, оно не вспаханное, а только пробированное. И кругом стоит такая мёртвая тишина, будто все прислушиваются друг к другу, свойственная этой умиротворённой поре, которая тоже, как и весна, полна своей неповторимой поэзии. Но эта тишина меня почему-то угнетает, то ли нагоняет тоску, то ли печалью и я не могу себя никак понять. Что я хочу в этом мире? Почему из-за меня мучается жена, которую я разлюбил, но, скорее всего, не любил, а только был кратко влюблён.  И эта влюблённость не выдержала испытания бытом, нет, теми чуждыми занятиями, которыми преступно были заражены азартом обогащения родственники жены. Но о них довольно.
И как тотчас сладко становится на душе при мысли о тебе, когда вспомню о тех наших четырёх днях. Неужели я нарочно напускаю на себя сентиментальность, нарочито привожу себя к чувствительности? Может ли такое происходить с такими людьми, как я?
Если я постоянно сомневаюсь в себе, не значит ли это,  что я пребываю в вечном поиске любви, в её разгадке?! Я не могу ответить на эти вопросы. Но если я так обо всём чувствую, переживаю и расположен душой к этому, то я обречён быть в своих чувствах непостоянным и ты должна меня остерегаться.
И мне горько и обидно, что я такой, быть может, и мучительно грустить о неведомом, но и спокойным оставаться нельзя, когда ощущаешь полноту жизни. Вот я с тобой разговариваю, делюсь сокровенным. И мне хорошо только от того, что я с тобой мысленно беседую, ничего о себе не утаивая. Я пишу эти слова и чувствую, как ты думаешь обо мне и вспоминаешь наши дни, и тоже со мной мысленно  разговариваешь.. Ведь мы на далёком друг от друга расстоянии, но наши сердца близки и мы чувствуем и ощущаем  об одном и том же. Я знаю, ты читаешь выписанные из сборников неизвестных мне поэтов.
Если задуматься, то погода влияет на настроение человека и даже решает его судьбу. Последние дни снова пошли мелкие, нетёплые и неласковые дожди. Небо тяжёлое, серое, с плывущими низко серо-чёрными массивными набрякшими влагой тучами. И они такие страшные и зловещие, как рок. И ко мне приходит с предчувствием некоей беды тяжёлая мысль; и давит, давит тряско на мозг, что хочется даже заплакать. Но я стараюсь её отогнать, находясь в полном отключении от всего мира, от политики, искусства, литературы. Меня совершенно не интересуют новости общественной жизни радио и телевидения, газет и то, чем живёт наша большая страна.
Однако я живу собственными впечатлениями от встреч с людьми, от погоды и состоянием природы. Конечно, ты меня прости. Я так ушёл в себя, что не зову тебя по имени. Единственное, что меня радует в моей бренной жизни ––  это ты...
Уже поздний час, а я не хочу спать. И душу гложет одно желание –– разговаривать с тобой. Я ставлю перед собой фотографию с твоим изображением, когда сажусь за стол и первые слова мои к тебе: «Здравствуй…»! И мне кажется, что ты хочешь, чтобы я смотрел на тебя.  И я смотрю, и что я вижу: ты начинаешь смущаться.
Но мне твоё смущение нравится, оно отвечает моей эстетике. Я вспоминаю наши с тобой последние часы перед разлукой, ты была очень нарядна. Помнишь, как ты почему-то досадовала, когда мы спешили одеваться в дорогу, чтобы ехать в аэропорт, а у тебя  не получалась та причёска, которая тебе нравилась? Но я знаю, что её ты делала для меня. И ты подумала, что она мне не понравится, как и твоя удлинённая облегающая стан чёрная  юбка, расшитая по бокам красными цветами, и ты тогда спросила: «Можно мне в этот день надеть её»? И я ответил: «обязательно,  непременно, в ней тебе так хорошо». И ты послушно надела белую, крупной вязки кофту, которая  плотно облегала твою грудь. И ты была в этом простом наряде нежно-грациозна. Всё подчёркивало твою девичью стройную фигуру. А твои белокурые с золотистым оттенком длинные волосы были причёсаны так, что открывали твой лоб, твоё прелестное лицо, ты стояла передо мной такая вся женственная, чистая. А твои духи пленили меня, и как ты была пленительно прекрасна. Я долго, ты помнишь, как смотрел на тебя не то оттого, что расставался с тобой, не то просто тобой одетой безукоризненно любовался. А ты тогда взяла и смутилась и сказала: «Не надо так рассматривать, а то ещё сглазишь, а я суеверная». И звучал твой смех серебром.
Наверное, в ту минуту ты подумала, что я смотрю на тебя не потому, что хотел тобой любоваться, как произведением искусства, а просто нагло сравнивал тебя с женой, которая, как ты считала, красивая, а вот ты, по твоему замечанию, некрасивая. И вдобавок причисляла себя к безнадёжным  перестаркам. А у меня и близко не было такой мысли, ну да, ты старше меня на два года. Но эта разница незаметна…
Завтра мне снова идти на постылую работу. А это так огорчает, что я тут, а ты там, и я так люблю тебя нежно и страстно с тоскою в душе. Я такой чувствительный, что со слезами на глазах в любви ещё ни одной девушке не признавался. Хотя я вообще не признавался, даже жене. Я просто предложил ей замуж за её исполнительность и порядочность, и за то, что она отвечала моему эстетическому вкусу. А с тобой, когда переписывались, ты меня вгоняла в восторг своими пронзительными письмами, полными чувств, тоски, печали и грусти. А для меня не было другого типа девушки,  а как только тургеневского. Но в наши дни таких, наверное, уже нет. Но этот идеал так глубоко засел в душу, что я не могу от него отказаться, даже если его и впрямь не существует в жизни. И мне кажется, что как раз ты и отвечаешь этому идеалу. Ох, как я боюсь ошибиться! Но как я радовался каждому твоему письму, наша переписка продолжалась со дня моего увольнения из армии больше двух лет. И оборвалась после встречи с моей будущей женой.
Я поздно подумал: как жаль, что не писал тебе всей правды чувств, которые я тогда к тебе испытывал. Наша переписка имела начало, но не имела своей конечной цели, просто нам было интересно переписываться, играя какие-то надуманные роли. Поэтому мне думалось, мы живём личными жизнями, а переписка как дополнение к ней.
У тебя были молодые люди, а у меня девушки, но мы этой сферы не касались. И думали, что так и будем переписываться, получая от этого эстетическое удовольствие.
Помню, с каким страшным удивлением я читал твои письма и думал: она не знает моей жизни, а всё равно пишет мне, словно кому-то дала обязательства. Но особенно до слёз порой волновали твои стихи. Правда, ты не была их автором, но я любовно называл тебя «моей поэтессой». Твои стихи подсказывали, через чужие строчки ты объяснялась со мной в любви, так я тогда это представлял, но полагал, что это  были просто стихи, и ты не можешь меня любить. Для своей души у тебя был мужчина, а я перед ним мальчик и ты стихами с ним забавляешься, я для тебя как полигон твоей любви не ко мне, а к нему.
И всё же, твои стихи я понимал так же, как  и ты их, поскольку людей, которые любят поэзию, роднит чистый дух возвышенного и прекрасного. И не более… Эти люди умеют по-настоящему любить. И это право принадлежит только им. Я содрогнусь как от изворотливой лжи, если с нами это будет не так.
Когда мы вспоминаем прошлое ради того, чтобы  понять те ошибки, из-за которых не складываются отношения, в настоящей действительности мы хотим больше их не допускать и пытаемся преодолеть те трудности, которые сами и возвели гордынями и обидами.
Но всё равно мы не умеем предугадывать, просчитывать свои поступки, которые должны привести любящих людей к единому пониманию друг друга. Но в жизни это бывает так редко, что многие не задумываются о том, почему они поступили так, а не этак.
И мы не умеем предугадывать те события, которые произойдут с нами в ближайшем будущем.  Будем ли мы так любить, как испытали любовь в начале отношений? Будем ли мы чувствовать всю красоту жизни или судьба от нас отвернётся, и мы изменим друг другу, что и приведёт к неминуемому разрыву отношений.
Какие непростые вопросы! Я никогда не верил, что мы можем ошибаться в своих чувствах, точнее, в любимом человеке. Но это происходило точно так, как в моих отношениях с женой.
Менее чем через год после заключения брака я понял, что ошибся в ней. Вначале думал, вот та девушка, которая мне предназначена Богом.
Но я, как и многие люди, тщеславен, завистлив, и пришёл к выводу, что любовь подкрепляется не духовностью, а деньгами. Я не оправдал её надежд. Но она ещё до конца во мне не разочаровалась, от этого её удерживает ребёнок, которому нужен отец. И должен ли я жить с ней только из-за него, и должна ли она жить со мной по этой же причине? Но вот мы живём, я не удовлетворён своей малооплачиваемой работой. Так решило государство, когда оценивало мой труд в сто сорок пять рублей, и плюс к ним ещё доплата.
Выходит, государство, не ведая о том, заставляет людей изворачиваться, воровать, чтобы достойно содержать семью? Но честно можно заработать хорошо, только уехав на Север, однако к такому «подвигу» ради семьи я не готов. Значит, я малодушный, бесхарактерный. А женщины таких не любят, им подавай стойких, волевых бойцов. И остаётся мне вообще отказаться от семьи и жить случайными встречами, но не дай бог, с падшими женщинами. Говорят, если первый раз встретил не свою женщину, то обязательно тебе повезёт со второй. Но я гоню от себя предубеждения и предрассудки, я хочу надеяться,  что  в тебе я не ошибся.
Всё дальше отдаляются те дни, которые мы проводили вместе и всё ближе тот день, когда я получу расчёт и уеду к тебе. Но тебе не верится, что я решусь на это, так как ты с поразительной мудростью не торопила меня принять твою сторону, хорошо всё обдумать, взвесить, правильно ли я сделаю, если обреку сына на безотцовство.
И тебя понять можно, ты не хочешь оказаться причиной поспешного развода, и как ты говорила, что я и жена ещё не жили отдельно от её родителей. Но она же для меня духовно чужая, это она и сама понимает, как тёща однажды резко сказала: «Вот женился и живи, тебе мы подсказываем, как надо жить. А ты всё стишками забавляешься»!
Неужели она права? Я никак не расстанусь с детством! Но мне было с кем сравнить жену и тогда, и теперь. До того дня, как встретить жену, я должен открыть тебе свою тайну. От того дня как я пришёл из армии и до знакомства с будущей женой, поверишь ли ты, я пробовал встречаться с восемнадцатью девушками. Самое большее с одной бедовой девушкой свидания продолжались до трёх месяцев. С остальными я встречался от недели до двух, трёх, четырёх недель. Из восемнадцати девушек мне памятны лишь три. Если хочешь, я расскажу лишь об одной. Мне она  запомнилась искренними чувствами. Её звали Ниной. И что любопытно, она работала в ателье мод «Силуэт» в цеху пошива мужских брюк. В том же ателье, но только в цеху лёгкого женского платья работала моя будущая жена. И до того дня, как нам начать встречаться, я знал её чуть полтора года.
Если плательный цех находился на третьем этаже в противоположном  конце, то брючный рядом с мастерской наладчиков и электрослесарей. В мои обязанности входил обход всех цехов ателье, а их было шесть, и в том числе пошивочный цех экспериментальной лаборатории, которая разрабатывала новые модели одежды.
С Ниной я познакомился просто: она обрабатывала брюки на гладильном импортном прессу, который однажды не поднял верхнюю подушку. Нина пришла в мастерскую и позвала меня. Мы спустились на второй этаж, где была прессовая, в этой комнате, кроме  чехословацкого пресса, стоял ещё отпариватель и на кронштейне прикреплена электрощётка. Здесь также стояли два манекена, на которых обрабатывали пальто, пиджаки отпаркой и очищали изделия от швейного мусора. Пока я занимался прессом, открыв электропанель, Нина стояла рядом или прислонялась к подоконнику. Занимаясь прозвонкой прибором электросхем, я не упускал случая поговорить с привлекательной девушкой. Она была с рыжеватыми, длинными подобранными на затылке волосам, симпатичная, небольшой прямой носик, серые ясные глаза, под которыми собрались веснушки. Нина была по-спортивному крепко сложена, стройная фигура, талия, полные ножки. Ей было восемнадцать лет, она говорила быстро, что казалось, постоянно волновалась. В своём портфеле я всегда носил какую-нибудь книгу и в свободное время читал. Нина и застала меня за книгой. И вот, когда я узнал, что она приехала из Краснодарского края (жила в какой-то станице) поступать в политехнический институт, но по конкурсу не прошла. И поступила ученицей в ателье. За год освоила дело портнихи и теперь собиралась поступать в текстильный техникум. Мы заговорили о литературе, она оказалась начитанной, узнала о моих планах связать себя с журналистикой, что пробую писать. Это её заинтересовало, и мы перешли на молодёжные темы.
Я тогда был пылким романтиком, увлекался не одной поэзией, но и философией, верил в любовь. До этого духовного сближения с Ниной, у меня были романы с несколькими девушками. Люде Р. было, как и моей сестре, пятнадцать лет. Но скоро я узнал, что, кроме танцев и других развлечений, её ничто серьёзно не интересовало, и я с ней распрощался. После неё я встречался с Ниной, у которой были густые волнистые тёмно-русые волосы. Она училась в кулинарном училище в Ревуте, жила в соседнем посёлке Ключевом, Нина оказалась не эрудированной, приземлённой, и как я представил, что она скоро превратится в простую, извини, бабу, а мне такая не нужна и я больше не стал к ней приходить.
Наши свидания продолжались недели три. Нину сменила Галя. Она приезжала к двоюродной сестре Рае, которая  жила с мужем, растили дочку в том же посёлке.
Галя была родом из одной деревни Воронежской области, работала фрезеровщицей на станкостроительном заводе. Она жила на квартире, читала книги, даже мне подарила сборник лирических стихов неизвестного мне тогда поэта Владимира Гнеушева. Эта книга была не её, она досталась Галине от бывшей квартирантки, которая, видно, забыла её, называлась просто –– «Лирика».
Но какие там были возвышенные и пронзительные романтические стихи, полные чувств, музыки и красоты! Я даже представил ту чудесную девушку, что  лишилась этой превосходной книги стихотворений. Наверное, у неё красивая душа, и она сама романтически-возвышенная. И я втайне пожалел, что ею не оказалась восемнадцатилетняя Галина, которая обо всём судила смело, любила всё современное и мечтала о верной любви. Но и то уже хорошо, что она внешне намного превосходила также её одногодку Нину.
Галина была интеллектуально развитей, начитанней, но и она порой по-обывательски смотрела на мир, даже проскакивали пошлости, а то и цинизм. Она была лишена той утончённости, которой была наделена, как я считал, поклонница поэзии Гнеушева. И мне ничего не оставалось, а как только вздыхать,  что и с Галиной мне предстояло расстаться.
Так оно и случилось. Из четвёртого ателье мне приглянулась тоже юная девушка по имени Галя Каменева. Она работала в цеху лёгкого женского платья, была молчалива и застенчива.
А рядом с ней сидела Таня Петрова интеллигентного вида. Но она была замужем. И я не знал, что пройдут годы и я стану её любовником. А пока была Галя, однако мы встречались недолго, однажды она мне сказала, что ей написал из армии её бывший парень.
С ним она рассталась из-за того, что он изменил ей с другой. И вот он служил в армии и просил вернуться к нему, что теперь он осознал свой недостойный поступок.
Галю я не отговаривал, он пришёл из армии. Они поженились. Она родила дочку, а муж запил и её ревновал к «столбу». Однажды я видел её грустной в автобусе с дочкой на руках. Но меня она не заметила.
После неё были ещё девушки, которые мне почти не запомнились. И вот я встречался с Ниной из ателье «Силуэт»… Но может, больше не нужно мне открывать свои сердечные тайны. И за это прошу прощения. Наверное, лучше продолжить свои к тебе письма.
Когда я вспоминал  мучительные отношения с женой, я тут же отвергал все сомнения на тот счёт: с тобой или с ней? Хотя если сказать откровенно, по своему душевному состоянию, то чуточку они возникают. Но как можно жить с ней, когда уже ничего не изменить?
Представь себе, у меня к ней не осталось ни капли жалости, поскольку этим качеством она никогда не отличалась. Вот скажу, как на духу, со дня приезда от тебя, я её ещё не видел и не возникает даже такое желание. Вот только предстоит у неё забрать все мои вещи и книги.
Вчера мне сестра передала, что к ней в магазин «Детский мир» заходила моя жена. Она пробыла с ней целый час, и даже когда сестра описала её вид, точно убитый горем, мне и тогда не стало её жалко. Она передала матери привет, что делала редко, а то и вообще никогда не передавала. Неужели с моей стороны это можно назвать жестокостью?
К ней у меня нет ни любви, ни жалости: более того –– она мне безразлична и к  ней я равнодушен. Но не от того, что, все мои помыслы, чувства обращены к тебе. Да, это так, как бы я хотел, чтобы это ты видела внутренним зрением, которое у тебя очень развито...
Какая воцарилась тёмная-претёмная ночь и глубокая стоит, погружённая в сон тишина. Тикает настойчиво, неустанно будильник, отсчитывая секунды, минуты, часы.
Уже полночь. Я сижу при свете настольной лампы. В доме все давно спят. Я никак не могу выговориться. Теперь каждый вечер я буду с тобой вот так беседовать. И я говорю, до завтра, обнимаю и целую.

Письмо третье.
8 сентября 1976 года.
Сегодня я получил от тебя долгожданное письмо. Как я невыразимо был ему рад. Всё вокруг мне будто улыбалось, всё мне нравилось. Я ко всем был очень добр. Я читал его, и мне хотелось, чтобы оно не кончалось; я перечитывал его вновь и вновь и умилялся ему; я читал, и слышал твой наставительный голос: «Я тебя не тороплю, может, ты  помиришься с женой. Она уже осознала, к чему приводят такие отношения…».
Вот я уже написал тебе письмо, и завтра его отправлю. Я тогда тебе сказал, что продолжу с тобой беседовать в своей тетради. И вот я исполняю данное слово. Я чувствую твоё дыхание, ты в смущении улыбаешься, как в тот раз, когда ты сидела в коридоре. А я стоял на дворе. Уже была ночь, и подошло  время укладываться  спать. А ты сидела и ждала меня, пока я покурю, разглядывая какую-то карту. Ты чувствовала, что я смотрю на тебя в окно, и ты взглянула на меня; мы улыбались. О, сколько прелести было в твоей открытой улыбке, когда я пришёл к тебе, ты заговорила со мной ласково, ты хотела со мной разговаривать! Я гладил твои волосы, потом нагнулся к тебе и поцеловал твои влажные, тёплые мягкие губы, ты не смутилась, ты опять приветливо улыбнулась. А мне казалось, в твоей улыбке было заключено очень многое.
После хмурой пасмурной вчерашней погоды и дождей, сегодня под вечер засветило солнце. Оно светило ярко, спокойно величаво. Точно не собиралось спешить отдавать всё своё последнее осеннее тепло. Земля просохла. И было мирно и торжественно вокруг в лучах солнца. Эта осень для меня началась необычно. Она застала меня с тобой, и прожил у тебя четыре чудных дня. И сейчас стоит такая пора, что уже не лето, но ещё и не осень. Хотя по ночам приходит стынущий холод. А ночь сейчас светлая, лунная, посмотришь вдаль –– всё хорошо видно и будто стелется туман, такой белый, посеребрённый и холодный от лунного сияния. Деревья молчат, лишь слегка пробуждаясь от слабого ветерка, и тогда качаются задумчиво ветки ещё с зелёной листвой. Всё окрест молчит и спит, и лишь яркая, полная луна стоит высоко в небе.
Сейчас уже за полночь. А я до сих пор не сплю, но постепенно погружаюсь в сон, по телу пробегает лёгкий мороз. Я согреваюсь под тёплым одеялом, и вот незаметно засыпаю. Но я и во сне с тобой. Вот я иду по перрону с портфелем и стараюсь встретить тебя. И вдруг я вижу тебя, мы сходимся. Мы будем вместе, говорим мы, пересекая площадь…
Спокойной ночи.  До завтра.

Письмо четвёртое.
13 сентября 1976 года.
Сегодня я оставил всё, чтобы поговорить с тобой. Вот уже пошла вторая неделя после того дня, как я приехал от тебя. Я очень долго тебе не писал. Чем же я был занят все эти дни? В четверг, девятого сентября, я получил на работе зарплату. Тогда на душе было как-то скверно, что даже невозможно объяснить то, как мне было тяжело.
Бывают такие дни, когда не понимаешь даже себя. Какая-то раздвоенность и думаешь: ты это или не ты? С одним товарищем по работе мы взяли в тот день две бутылки вина какого-то портвейна. Выпили. И тотчас стало на душе немного легче. Неустроенность, неопределённость я переношу  очень сложно. Ты извини, что я должен писать об этом. Ведь я условился не утаивать правду. Я могу говорить о том, что было в действительности, но не могу писать того, чего не было вообще. Да, в тот день я повеселел, осмелел и решил пойти всё же к жене за своими вещами.
Перед этим я узнал, что Григорий снова встречал мою жену. Об этом он мне сказал сам, жена у него допытывалась о том, верно ли то, что я был у тебя. Я уже писал, что о моей поездке к тебе, жене сообщила моя родная сестра Л. И вот что жена ответила Григорию, если верно то, что я был у тебя: «Он меня этим сильно обидел и даже унизил. Я хочу всё же сама это услышать от него…»
Ты не особо не удивляйся тому, что Григорий ответил ей. Он не подтвердил, дошедший до неё слух о моей поездке к тебе, а просто сказал, что все те дни, которые меня не было, я находился не у тебя, а жил у него на даче, и что нельзя доказать, где в действительности он был, то есть я..
Так что Григорий, понимая в какую семейку я попал, старался её запутать, и тем самым оправдать меня в глазах жены… Но лучше бы он этого не делал. Я же не преступник, не вор, меня же он выставил как проходимца.
Не буду вдаваться во все подробности и поспешу сообщить тебе о моём посещении дома родителей жены. Конечно, я не мог идти к ней вполне трезвым, я не мог это сделать потому, что мне надо быть смелей, чтобы объясниться с этой особой, что больше не жить нам вместе. А вино как раз умаляло жалость, которая могла возникнуть к ней, если она будет держать сына на руках, как средство воздействия на отца её ребёнка. Но к счастью, я сына не видел. Прости, если это прозвучит грубо. Идя к ней в пьяном виде, я хотел, чтобы она увидела меня опустившимся пьяницей. А значит, она подумает, что он не сможет выбраться из алкогольного омута. И она не должна обо мне сожалеть, и скоро поймёт, что я пришёл не мириться, не просить прощения, а просто забрать своё носильное имущество. Но своим пьяным видом, вдобавок я ещё хотел показать,  что я глубоко всех их презираю.
Я думал, что они отнесутся ко мне дружелюбней, с чувством своей вины, что вели себя грубо, неуважительно. Но всё произошло так же, как обычно они поступали со мной. Тёща встретила меня по своему обыкновению, невежливо, пока я был у них, она, расхаживая мимо меня, обжигала жёстким взглядом; затем опускала глаза и бубнила, хорошо, что только себе под нос:  «Вот объявился! Что хочет то и делает! А мы должны это терпеть?» 
Её же дочь встретила «своего мучителя» несколько мягче: «Ну что, хорошо съездил? Нашёл ту, которую искал? Её имя до сих пор жужжит у меня в ушах..Да, помню, как ты мне о ней рассказывал. Так, всё решил с ней?» И говоря отрывисто эти фразы, почему-то даже заискивающе в глаза улыбалась. И лёгким притворным смешком как бы хотела сгладить все шероховатости в наших отношениях. Я с ходу заметил, что жена хотела услышать обратное тому, что высказывала, а значит, была готова пойти на примирение.
Если она ждала от меня раскаяние или прощение, то она ничего этого не услышала. Но если бы я не был выпившим, я не мог точно уверять, как бы тогда всё закончилось для нас. Но я не считаю, что вино, которое, по словам поэта, несёт в себе истину, сделало своё. Я дал ей понять, что она напрасно пытается услышать ответ на то, что от неё не без сарказма прозвучало. И сказал, что пришёл не объяснять свой поступок, а просто забрать свои шмотки. На это она, не проронив ни слова, долго жёстко качала головой. Но у меня с собой не было ничего, куда сложить вещи, чтобы унести. Она меня озадачила хлёсткой фразой: «Да ты и не собирался их забирать, это ты сейчас придумал. Кто идёт твёрдо, тот с собой берёт сумку».
Я сделал вид, что её не услышал и попросил хотя бы авоську. Но в этом она мне отказала, говоря, что у неё нет ничего. По её ответу, выходило, что это, не я, а  она не хотела, чтобы я бросал её. Но и жить в тупике, созданном тёщей и тестем, не собирался. Тогда я взял свою куртку, сложил в неё все вещи, кстати, мне их помогала любезно укладывать жена. Лицо её при этом покраснело, она волновалась, что сама отдаёт меня другой. Затем застегнул на все пуговицы и перевязал ворот шнурком от капюшона, получилось подобие рюкзака. Рукава послужили лямками, перебросил их через плечи, так и нёс своё имущество, как в рюкзаке…
Я не сказал тебе о том, какой состоялся между нами разговор. Держался я перед ней чрезвычайно гордо, что мне было несвойственно. Она не высказала ни одного грубого слова. Внешне она вела себя спокойно, и когда этак нарочито весело смеялась, я предостерегал её о том, что сегодня, возможно, будет плакать. Она тотчас сделалась серьёзной и согласилась с моим предположением. Я удивлялся себе, что у меня к ней нисколько не появилось жалости. И всё это сделало вино, проклятое всеми несчастными людьми. Но ещё во время объяснения я старался напоминать ей все наши  прежние шаткие отношения, как её отец и мать пытались из меня сделать послушного исполнителя их «воровских традиций». И я старался припоминать все наши скандалы, и это пагубно действовало на мою психику. Я жестоко презирал жену, тёщу, тестя –– словом, всех. Мне захотелось тут же выпить от скрытой обиды…
Они меня притесняли, унижали, гнули к своим ногам, и передо мной ни в чём не виноваты, а только я изводил их дочь своим, по их словам, упрямством. Я чуть ли ни в гневе расспрашивал у жены, зачем она ищет Григория, и зачем с ним ведёт обо мне беседы, будто это могло подчинить меня её капризам? Я запретил ей впредь это делать, и даже прекратить обо мне думать, раз она не захотела уйти от опеки родителей.
Я ей признался, что был у тебя, но сначала утверждал, что был и у Григория. А потом, что у тебя. Этим я давал ей понять, нет никакой разницы, где я был, факт тот, что не у неё. И нечего ей знать, где я был, теперь это ни к чему. Напоследок тёща обозвала меня бессовестным. Я ответил, что это ещё неизвестно, кто по духу бессовестный и ушёл, пожелав им счастья и здоровья.
Всю дорогу до дому, с ношей за плечами, я переваривал эту встречу с женой. Но облегчения не наступало. Тогда у меня появилось намерение завтра же подать заявление на расчёт, и, более не медля ни дня, уехать к тебе. Но на следующий день я укротил себя, мной овладела нерешительность. О жене почти не думал, а только о тебе: не напрасно ли я тебя обнадёживаю? Не скрываю, на следующий день мне было также нелегко еще и оттого, как я вспоминал лучшие дни семейной жизни. Как только я вспоминал сына, так к горлу тотчас подкатывал ком и душили слёзы жалости к нему, невинному.
Ты меня, думаю, правильно поймёшь, я знаю это точно. Сейчас я тут живу с родителями и ничему не радуюсь, и стараюсь забываться книгой и никого не вспоминать. Но мысленно оживляюсь, когда думаю о тебе, и не чаю наступления того дня, когда мы встретимся. О разводе, как необязательной процедуре, я пока не думал, поскольку мне было без того тяжело, не зная, что меня ожидает впереди. Но это было лишь минутное мгновение.
Душа способна двигаться и она толкает меня всё к новым чувствам. Я перехожу от одного предмета к другому и чувствую их по-разному. Какая-то некогда звучавшая мелодия в нашей с женой жизни приводит меня в волнение. Я снова и снова переживаю то, улетевшее навсегда время, и тогда о чём-то личном, сокровенном, начинаю очень сожалеть, что из-за её родителей не сбылись наши ожидания счастья и любви.
Очень сложно устроен человек, огромен и непостижим его духовный мир, что даже знакомый запах духов (а то и цветов) способен вызвать переживания о прошлом. Но я сдерживал себя, и не хотел поддаваться своим чувствам и мыслям. Но разве был я спокоен! Это только видимость. Душа наполнена  всем тем, что станет безумно волновать, если этому потоку позволить вырваться, как Джину из бутылки и тот искусит на исполнение желания…
Наверное, я начинаю тебя расстраивать своими помыслами, и тебе всё это слушать ничуть не легче моего. Но я иначе не могу, я хочу, чтобы ты знала обо мне всё, такая, увы, моя странная натура и неустроенная жизнь, полная невзгод и несчастий. А это весьма сильно действует на меня и сказывается на работе. Когда что-то не так, жизнь не в порядке, тогда и работать нет желания.
Давно не держал в руках газету, я не знаю, что происходит в мире, в стране и что мне нужно от жизни? Я не хочу читать книги, а когда смотрю как живут люди и всем чего-то надо, а ты не знаешь даже что тебе нужно. У меня как будто нет ни чувств, ни ощущений, они подавлены переживаниями оттого,  что полностью как бы выброшен из жизни, а то, что делается в стране, это кажется несерьёзным и нарочитым; и то, что люди делают, это тоже как бы несерьёзно и отдаёт пошлостью. Ведь в мире есть что-то поглавней и познавательней всего окружающего. Я не нахожусь в контакте с внешним миром и  только контачу с самим собой, направляя все помыслы на себя, и не интересуюсь жизнью окружающих людей. Я рассеянно слушаю разговоры и не хочу их понимать. То, о чём люди между собой говорят, им не столь насущно важно, так как они живут своими утробами, которые для удовольствия надо чем-то насытить.
Не правда ли, какая на меня напала глубокая апатия?! А теперь слушай дальше…
В субботу мы с Григорием договорились провести электропроводку одной девушке, которая живёт с братом. Она работает у нас на фабрике технологом. И очень просила уважить ей, разумеется, за какую-то оплату нашего труда. Причём она твоя тёзка, мудрая, но в личной жизни ей пока не везёт, как и тебе.
Мы согласились, и весь день работали у неё. Я пробивал острым инструментом в штукатурке штробу, Григорий в неё следом укладывал провод и замазывал его алебастром.  И почти весь день я вспоминал  и думал о тебе. Эти думы были спокойные. Работа заглушала все чувства. Часов в восемь вечера мы поехали домой. По дороге у нас был разговор о тебе. Я говорил Григорию, что решил уехать к тебе окончательно.
Не помню, писал ли я о том, что Григорий рассказал своей жене обо мне и наших с женой утерянных отношениях. Представь себе, какого мнения была его жена на этот счёт. Она сказала, что мне с самого начала не надо было жить у жены…
Я хочу ещё тебе поведать вот о чём: ты это должна знать. Можешь ли ты думать, что Григорий нисколько не сомневается в том, что мы будем жить с тобой лучше, нежели с женой? Наверно, к тебе приходят такие же мысли. Ведь ты прозорливая догадливая. Но я скажу, что у него есть основания сомневаться, будем ли мы жить в ладу и согласии, не наступлю ли я на те же самые грабли склок и обмана? И потому как-то по-особому серьёзно боится за меня. Он мне желает, чтобы мы жили дружно, но пожелание это ещё не факт состоявшегося. И в то же время не старается отговаривать меня от тебя. Но и не может быть уверенным, что с тобой у меня всё сложится вполне удачно. Он убеждён, что надо стремиться к сохранению первой семьи, испробовав для примирения все приемлемые варианты. Но и то верно, если видно, что отношения как надо не получаются, то их следует строить заново, но уже с другим человеком. Григорий убеждён, как и в первом случае, так и во втором. Но люди всегда живут надеждой на лучшее. Вот и у него появилась такая надежда. Недавно он мне сказал, что не хочет меня потерять на житейских перекрёстках. Но о том же я и сам так же думал. Жалко будет с ним расставаться. Я бы мог много привести примеров, которые подтвердили бы нашу дружбу... О некоторых на этих страницах я уже тебе рассказывал.
У нас сейчас установилась вроде бы солнечная погода. Прозрачные дали, правда, вчера и сегодня было ветрено. Постепенно осень наступает. Эта пора мне очень нравится. В сентябре я люблю солнечные дни, как ранней весной пригревает солнце, как в апреле голубое-голубое небо, чистое, точно вымытое до стерильного состояния. Я всё реже начинаю в письме не называть тебя по имени, ты, конечно, меня за это прости. В следующем письме я исправлюсь. Ты знаешь, когда много хочется сказать, то невозможно часто повторять чьё-либо имя. Я рассказываю о себе, а ты сидишь рядом и меня слушаешь. Я рассказываю и ощущаю тебя рядом со мной.
Вчера было воскресенье, и я работал у брата: мы делали перекрытие на подвале. Ты знаешь, я, наверно, каждый свой шаг делаю с тобой. У брата слушали с проигрывателя песни Е. Мартынова. Эти песни как бы связывали меня с тобой; они неотделимы от твоего образа. Я печалюсь, слушая их, что нет тебя со мной. Я мучаюсь и страдаю заодно о своей судьбе, и, о наших судьбах.
А сегодня я почти невыносимо томился на работе. Хочу одного –– видеть тебя, слушать тебя, чтобы ты была всегда со мною, делила бы все мои несчастья, а я –– твои. Нам бы было легче уже оттого, что мы вместе, нет, нам было бы уже хорошо, и мы испытывали б счастье любви. Ведь мы можем любить, и мы созданы для неё и во имя неё. Только не было бы всё это пустыми словами…
Я ещё не ответил на твоё второе письмо. Извини, что не сообщил об этом, что получил твоё письмо ещё в четверг, а узнал о нём только в пятницу, поскольку пришёл от жены поздно, ведь шёл из города на своих двоих.
На него я не мог ответить вовремя, как того хотела ты, так как был очень занят. И ещё раз прости за это.
Веришь ли, у меня такое ощущение, что я никогда у тебя не был. И не верится,  что был. Вот и ты пишешь, что всё пролетело как во сне.Ты как бы подтвердила мою мысль, высказанную в ранее отосланном тебе письме.
Что ты сейчас делаешь? Я сижу один и разговариваю с тобой. А ты, читаешь ли стихи у себя в комнате, где мы находились вместе, сидишь ли в зале на диване и включила ли ты музыку, которую вместе слушали, где припав на твоё плечо, я не выдержал и по-мужски заплакал. Но не мужское это дело… О чём показатель слёз? О своей нескладной жизни? Или о том, что поздно с торбой встретились?
А ты, возможно, смотришь на скамью, где было проведено наше лучшее время? На той скамье ты горько тужила обо мне и о себе, что и у тебя нет счастливой доли. Когда ты меня привела в свой дом, это отразилось в сказанной тобой с горечью фразе: «Вот здесь я прозябаю». О, как много ты выразила этими словами! Это достойно того, чтобы взять её готовой темой для поиска смысла жизни  в романном повествовании...
Сегодня я пришёл с работы в тяжёлом душевном состоянии. Не знаю право, о чём я печалился, о ком каменная тяжесть висела и давила на сердце? Тогда я взял тетрадь и решил поговорить с тобой.
Вот я читаю у Лермонтова: «Мне грустно, потому что я тебя люблю…». И ещё такие строки: «Без вас хочу сказать вам много, При вас я слушать вас хочу; Но молча вы глядите строго, и я в смущении молчу».
Мне эти строки нравятся своей однозначной глубиной. И вообще, М. Ю. Лермонтов мне близок. Мне кажется, у нас что-то даже есть общее. Мне по душе его грустные стихи, исполненные чистой прелести и светлой печали.
Я заканчиваю это своё длинное письмо. Пора спать идти.
А ночь светлая, лунная, тихая. Чуть шевелится холодный ветер, ночи каждый раз всё прохладней и прохладней. Природа вся в ожидании изменений –– наступления настоящих студёных холодов. Да и сейчас уже, хоть ещё несильно холодно, но ночи выдаются тревожные, не как летом, обволакивают теплом землю и спят деревья и травы в убаюкивающей неге…

Письмо пятое.
15 сентября 1976 года.
Вот снова тебе пишу. Сегодня я получил твоё письмо. Я пришёл с работы и не сразу его обнаружил. Матери дома не было –– она ушла в огород ломать кукурузу. О том, что это так, я догадался, не застав её ни во дворе, ни в кухонном флигеле. Как только пришёл, я предчувствовал, что сегодня от тебя будет обязательно письмо. Но я забыл заглянуть в почтовый ящик, так как принялся за домашнюю работу, желая помочь матери. Ведь ей приходится одной работать на огороде. И ещё не знал, что в почтовом ящике лежит заветное от тебя письмо. И только, когда с работы пришёл мой старший брат (он имеет привычку по пути к себе, заходить к нам). Мы стояли возле забора и разговаривали, почтовый ящик оказался у него под рукой, он возьми и загляни в него и вытащил вместе с газетой письмо. И представь себе, как я обрадовался, выхватив у него моментально из рук конверт. Я с душевным трепетом в лихорадочном состоянии быстро-быстро распечатал конверт и жадно стал читать, забыв о брате. Я боялся, что оно быстро закончится. И как было приятно душе и во всём теле. Я читал и получал удовольствие как от любимой книги. Брат спрашивал: что ты мне пишешь, а я его не слушал и ничего ему не отвечал, водя глазами по страницам твоего письма.
Прочитав начальные строки, я сказал ему, что пойду в комнату, а брат пошёл домой к себе на край посёлка, где недавно на подвале мы мостили перекрытие и заливали бетоном арматуру в опалубке.
Первые твои строки, где ты писала, как ждала моих вестей, и они привели меня в такое непонятное волнение, что мне стало не до брата. Неужели, в ужасе думал я, ты не получила до сих пор моё послание? И только тогда упокоился, когда дочитал до того места, где ты сообщаешь, что получила моё письмо.
Твоё же  пронизано чистосердечным откровением. Сколько на его страницах мучений и страданий, желаний и сомнений, надежд и веры?! Ты впервые открыто поверяешь мне своё любящее сердце, ты признаёшься, что меня любишь. Спасибо тебе, родная. Я счастлив только от твоей любви. Ты желаешь, чтобы мы были вместе, это очень хорошо! Я желаю видеть тебя не меньше, и в этом я рад тебе признаться. Не надо выше любви ничего.
Вера, пускай между нами будет только любовь; разве она не выше всего на свете? Любовь –– это как пламя вечного огня; любовь –– это двое, которые тонко чувствуют мир, природу людей; любовь во всём живом: траве, деревьях, птицах. И само солнце питает любовь своей энергией; любовь –– это музыка, это страсть к возвышенному восприятию жизни. И главное, любовь –– это жизнь! У нас в жизни столько любви и чтобы мы ни делали, всё и есть любовь, мы через неё все проходим. Трепетное прикосновение к цветку; и суметь уловить его поэзию. А в колыхании услышать нежную музыку, это и есть любовь. И разве мы с тобой этого не знаем? А если даже и не знаем, то мы испытываем лучше, чем это же самое понимаем. И это очень здорово!
А к жене я уже ходил. Не буду тебе описывать это свидание, скажу только одно, что я забрал все остававшиеся у неё вещи. Но об этом свидании я уже писал тебе в неофициальном письме, в своей тетради. Это письмо с твоего позволения я тоже перепишу в отдельную тетрадь. Ты спросишь: зачем? А чтобы не затерялось, то письмо, где я описываю свидание с женой, да и ты когда-нибудь прочтёшь. Я это тебе твёрдо обещаю.
Я не могу и не хочу скрывать от тебя своё душевное и нравственное состояние. Ты должна знать всё, ну, по крайней мере, то, что сумею передать. На работе я как никогда уравновешен, а были случаи, кое-кому пришлось нагрубить. Но своим характером я нисколько не изменился. Хотя есть во мне что-то такое, что удивляет меня самого. Безусловно, произошла перемена, я стал более исполнителен и внимателен к просьбам в цехах женщин-модисток. Хотя и раньше эти качества у меня не отсутствовали. Но всё же, они приняли утончённую форму: и в обращении и в поведении. Между прочим, несчастья твои, заставляют задумываться о жизни, они обостряют чутьё, чтобы другие не оказались несчастнее тебя самого. Драма души твоей не должна переноситься или сказываться на других, как бы нам ни было тяжело.
Я прихожу в мастерскую, и если рядом никого нет, то себе позволяю вернуться к тяжёлым переживаниям. Они выползают наружу и чеканят следы драмы на лице. Иногда бывает так тяжело, что никак не могу разобраться в себе, точно тупею. Ум мой мрачнеет, а в сердце такое жжение и боль, что думается, вот сейчас не дай бог произойдёт приступ. Что делать? Как быть? Ведь у меня сын? Но как подумаю о том, как мы с ней жили, как её родители осаждали меня своими придирками, так всё враз возвращается в памяти скандалами и душевными разрывами. И тогда во мне поднимается протест, я не хочу к ней возвращаться, несмотря на то, что у нас сын. И это самое страшное, я ничего не хочу, в полном смысле –– ничего!
Одна горечь, одно страдание и бессилие, безволие сделать этот шаг к тебе. Но во мне это держится непостоянно. Вдруг появляется и решительность, такая скорая нетерпимость. Я не хочу ничего ждать и хочу одного –– умчаться к тебе, как бы там не пришлось в пути тяжело. А ведь на самом деле это будет путь к свободе и обретению новой жизни. А пока я связан по рукам и ногам работой. Все мне говорят хорошие знакомые и друзья, мол,  не спеши. А сестра прямо говорит: «Не пущу, тебе там делать нечего!»
Как бы ты ни думала обо мне, я пишу всё искренне так, как есть. Разве было бы правильно, если бы всё это я посмел утаить? Думаю, нет. Я б не нашёл, что тебе ответить, не нашёл бы без этого откровенного слова поэта: «Жди меня и я вернусь, только очень жди». Я не хочу тебя успокаивать либо: «Покой нам только снится». Стал бы успокаивать, разве ты бы поверила? Сложное чувство ни за что не упростить. Невозможно отнять от жизни ни мучений, ни страданий и нельзя ничего прибавить. Жизнь, по словам Толстого, как река:  «то разливается, то приходит в свои прежние берега». Мы не хотим мучиться, но приходится. По своей ли воле, по людской ли… всё одно это есть жизнь. Трудная жизнь всегда закаляет. Хотя бывает, что сами люди её усложняют своими неразумными действиями… Но это уже философия…
Сейчас я перечитал, не помню, в какой раз, твоё письмо. Я знал, что ты сильно будешь ждать моих вестей. И видишь, как нехорошо получилось, ты «вымотала себя». И как тут не ругать себя за оплошность, что задержался с ответом. И ты вовсе не глупая и не дурная, ты прекрасный человек, и тот единственный, который меня понимает, и тот единственный, которого я желал встретить...
Что тебе ещё написать? Я хочу видеть тебя, быть с тобой и чтобы всё на свете забылось. И  говорить только о нас. Но как подумаю, что ждать ещё много времени… А дни тянутся как никогда медленно, хотя времени почти не замечаю, иногда даже забываю, какой сегодня день, число. Вчера мне приснился сон. Я видел тебя и жену… Но предпочтительней была ты. Я не могу пересказывать сны, потому что ими не интересуюсь, даже приятный быстро забываю и редко к нему мысленно возвращаюсь...
На этом я заканчиваю писать и расстаюсь до следующего письма. Как всегда, я один и ночь. Она спит, а я сижу рядом с ней. Нет, нет, не она, а ночь. А там, на улице, темно-темно, черно и ветрено. Но ветер мягкий, как твои волосы и пахнет теплом твоих рук. А день сегодняшний был похож на весенний, приятно-тёплый, без солнца. На небе образовалось наслоение фиолетовых облаков и как на картине они плыли высоко-высоко, почти неподвижно с голубоватыми и белыми просветами. Этот день как светлая печаль о последнем тепле. После тепла приходит холод, как после встреч наступают разлуки, а после долгих разлук приходит пора встречи. И я думаю, когда уеду к тебе? А развод, которого ещё нет, не выходит из головы. Это для  меня самое тяжёлое событие. Казалось бы, чего проще, пошёл в суд, подал заявление и ожидай решение судьи. И станут уговаривать, чтобы ты этого не делал…

Письмо шестое.
16 сентября 1976 года
Вот в шестой раз взял тетрадь, чтобы поговорить с тобой… Не думаю, чтобы ты мне сказала, разве тебе больше не с кем отводить одинокую душу? Ты права, я могу это делать и с сестрой, и с матерью, и с братом, и другом Григорием. Но это будет всё не то, даже с тобой я не знаю, с чего начать? С того ли, каким было утро? Помню, когда встал, я не с большим желанием отравился на работу. И что в этом хорошего, скажешь ты? Я бы хотел, чтобы ты только слушала и не перечила. Вчера я сказал, что после тепла наступает холод. Ночью, на тёмное с редкими звёздами небо, наползли тяжёлые тучи, даже в темноте можно было ощущать их массу, они шли низко, будто старались сесть на землю, как огромные чёрные птицы с таким же широкого размаха крыльями. И поднялся ветер и гнал тучи, как крутые волны. И они накрывали всё небо, стало ещё мрачней и зловещей. И дохнул холод и пронёсся над стылой землёй, волнуя жухлые травы и деревья, подняв шум. Ветер резко нагонял холод, из чёрного неба невидимо забрызгал дождь, шурша в листве деревьев. А с крыш побежали первые студёные струйки, которые вскоре с журчанием наполняли выемки в земле водой. Дождь пошёл ночью и продолжался почти целое утро.
Я шагал на работу под дождём через виноградное поле. Я не ощущал его прохладу. Но грязь, мокрота меня, конечно, раздражали. Ещё дома, по пробуждению, как я увидел в окно, что дождь всё идёт, мне стало не по себе. Да и проснулся я с каким-то неприятным ощущением, я полно не могу передать это скверное своё душевно-психологическое состояние. Но это не была просто хандра или тоска и вовсе даже не печаль.
Скорее всего, это было от того, что я дурно спал, не то ещё что-то, связанное с личной неустроенной жизнью. Ведь мне это чувство, как никому, очень знакомо и оно даже свойственно моему меланхолическому настроению. И всё же никак не могу понять его: от чего оно проистекало? Я уж и подумал о тебе, и это не помогло развеять неприятное ощущение. А ведь это ощущение подобно тому, когда кто-то тебя назойливо допекает, ты его не хочешь слушать, а он всё пристаёт и пристаёт, и тогда ты становишься нервозным и твой мозг, будто сверлит одна неотвязная мысль: «Ты во всём сам виноват, только ты сам!»
Утром, находясь в таком духе, как недоспал, мне не хотелось никого слушать. Я был донельзя угрюм, что даже не захотел есть. И если бы мать не настояла, я бы так и ушёл. Она так просила, что я чуть было не закричал на неё, чего никогда не делал, так как святей для меня нет человека. Я принялся вяло есть, приготовленную мамой яичницу, выпил молока и пошёл на работу.
На автобусной остановке в соседнем посёлке дождь прекратился. Я заглянул на небо, юго-западная часть его посветлела. И даже появился голубой кусочек; он разрастался, и уже над головой стало белеть, тучи как бы растворялись или сворачивались. И в душе у меня я почувствовал протекание этого же процесса. И я ощутил облегчение, наступило душевное успокоение. Но всё равно ничто не радовало: деревья, трава, асфальт, земля –– всё было мокрое. И всё не впечатляло и не трогало, точно я был сам по себе, а внешний мир сам по себе.
Я не чувствовал связи с этими предметами материальной природы. Мои чувства откликались лишь на ощущения самого себя. Но вот небо, когда стало проясняться,  что тотчас на меня подействовало благотворно.
Всё же любопытно устроено человеческое сердце, и объяснить можно, что от состояния неба зависит бунт или покой души. Так что наши чувства соприкасаются опосредованно с внешним миром, особенно когда кругом происходит что-то новое. Природная стихия нас потрясает и приводит в ужас и страх, пора цветения пробуждает наши чувства и разворачивает их как цветок. Красота воспитывает чувства прекрасного. Эта интересная цепь вещей и понятий! Природа, как и человек, не находится в одном и том же состоянии. Я не мог оставаться надолго ни печальным, ни угрюмым и всем и вся недовольным. Не знаю, как ещё доходчивей объяснить это своё духовное и физическое состояние? И вроде бы и причины особой не было, а если поглубже вникнуть, то открыть вполне можно суть всех причин и явлений, которые, может быть, в связи с какой-нибудь одной, и она есть –– это неустроенная жизнь. Так что из одной вырастают сразу несколько. К примеру, причина смерти человека, не излечимая или запущенная болезнь. Так и у меня: одно, это то, что я плохо спал, другое, дождливое утро, третье то, что вчера мне не удался рассказ. И я лёг спать, и долго не мог заснуть, слушая за окном бормочущий дождь. И всё это между собой так тесно и опосредованно взаимосвязано, что и удивляться не приходится.
Когда кончился дождь, у меня появилась надежда, что его больше не будет. И эта надежда  подкреплялась взглядом на небо. Одна натянутая струна ослабла, и тотчас стало легче, другая струна, –– это личного свойства неустроенность и одиночество. Она так натянулась, что уже дальше некуда. Вот почему внешние предметы не радовали; я проходил мимо всего, не замечая ничего вокруг, поскольку находился внутренним зрением у себя в душе, отыскивая досаждавшие мне причины. Весь мир, наполненный материальностью, в моём воображении пронизан той пустотой, которая лишает мир материальности. В тот раз, если бы я подумал о них, то они обязательно наполнились бы тем содержанием, которое есть в них, как твёрдая физическая материальность. Но я продолжал пребывать в себе так глубоко, что я на них не смотрел и они меня не трогали, так как отключился от всего сущего. Но если бы отключился, отвлёкся от себя, я бы вошёл в контакт с внешним миром, то есть установил бы с ним связь и все предметы отражались бы в моём сознании так, как оно бы их воспринимало.
Ты, наверное, утомилась всё это выслушивать? Да, я люблю рассуждать, анализировать нюансы настроений, ведь аналитические натуры все такие. И ты можешь ужасаться, и думать, разве с таким стоит связываться!
Но я это делаю нарочно, чтобы ты знала, с кем тебя может повязать судьба. А ведь этим самым раскрываюсь перед тобой как личность. Я не знаю то, как у кого протекают духовные и психические процессы, а у меня глубоко и чувственно. Но и то, смотря по обстоятельствам, и складываются в среде моего обитания. Опомнись, очнись от любовного наваждения, как от дурмана! Тут опять-таки можно применить, наверно, тот самый закон, как «менее и более». У кого-то психические процессы протекают по этой самой шкале «менее» и «более». А это иначе  и не может быть, а только так, а никак по-другому.
Ни один человек не воспринимает мир одинаково, каждый только исключительно по-своему. В одних и тех же обстоятельствах два разных человека будут вести себя по-разному. По этому вопросу можно написать целый научный труд, используя законы психологии и развития общества...
Ещё раз прости, что я тебя отуманиваю своей философией. Я, однако, продолжу рассказывать о себе. Итак, я приехал на работу по совместительности. Я подхожу к ателье «Силуэт», в котором работала до декретного отпуска моя жена. А солнце сдержанно оттолкнуло от себя последнюю тучку и брызнуло тонкими чистыми блестящими лучами. И всё вокруг враз озарилось ярким сиянием: листва заблестела весело, колыхалась на ветру, стёкла в домах засверкали белым пламенем. И установилась солнечная погода.
На работе день протекал в обычных осмотрах электрических объектов швейного оборудования. Модистки, портнихи, занятые своим трудом, на меня не смотрели. Я обошёл цеха, взял сгоревшие утюги и уединился в слесарной комнате. Приходили товарищи, обменивались рабочими новостями и расходились по своим местам. Мне было не до своих размышлений. Я отключался своими делами от своих мыслей, попадая из одних обстоятельств в другие, подключая своё внимание к окружающим, исполняя просьбы портних…
Но вот рабочий день подошёл к концу. Я был не печален и не грустен, но и не равнодушен, сохраняя сдержанное спокойствие. И чем ближе был к дому, тем глубже я начинал думать о своём неопределённом положении. Выходит, то, чем я сейчас терзаюсь, в этом виноват я сам, не распознав то, в какую попаду мещанскую среду. Надеюсь, весь кошмар остался позади…
К вечеру на небе опять показались тучи. Но солнце своими лучами просвечивало их, и разгоняло в разные стороны, и они раскосо падали бледно на землю и тихий, приглушённый свет разливался в рябом небе и мерно опускался к земле. В воздухе пахло сыростью и влажной зеленью. За день дороги просохли, трава источала горьковатый привядший запах. Так не хотелось больше дождя.
Я приехал домой, мать была занята своими делами. Она меня не видела. И не поужинав, сел за стол и почувствовал себя одиноким. Я не знал, за что мне браться?
Надо было помочь матери, поинтересоваться её самочувствием. Отец в эти дни как бы для меня отсутствовал. Мной он тоже не интересовался. Он почти каждую ночь ходил в хозяйство дежурить, откуда приходил под «мухой». А бывало, в свободное от дежурства время, возился во дворе, кому-то для плитки накручивал из вольфрама спираль. Не знаю, волновали ли его мои семейные разногласия и вот эта последняя размолвка с женой? Но родня жены ему не нравилась. Ведь тесть в войну был в тылу по «броне» и за это он его не уважал. А вообще он был глух к переживаниям или неурядицам других. В этом плане он был закрытым человеком. И только, когда выпьет, тогда душа его нараспашку…
Я перебирал в памяти дни наших с тобой встреч. Вспомнил твои рассказы о себе. В эту минуту я почувствовал, как бессмысленно жить в одиночестве, без семьи, без близкого друга-женщины. Я понял остро, сильно, для чего люди живут ради других. Я понял так же и то, как необходимы люди друг другу, даже в простом –– в общении. А одиночество донельзя угнетает и лишает меня уверенности в том, как обрети духовные силы.  Вот, пожалуй, на сегодня довольно…

Письмо седьмое.
17 сентября 1976 года.
Мне всё надоело!  Я рассчитываюсь с работы, и хочу срочно уехать к тебе. Я уже окончательно и бесповоротно решил: еду к тебе! Моё последнее письмо было такое невнятное и нелогичное. Оно меня бесит, я не смог выразить ни одного чувства и ни одной порядочной мысли. Я его только что перечитал. Ты должна заметить, что мысли мои неуверенные, нетвёрдые. Я не знаю, что со мной происходит.
Я в отчаянии! Что со мной? Отчего я такой? Ничего не пойму, не могу разобраться в себе. Не иначе, как запутался в трёх соснах. Какой у меня неуравновешенный, неустойчивый характер! Я готов себя разорвать на части. Будем ли мы счастливы? Нет, не мы, а смогу ли я оправдать твои надежды? При таком настроении меня ничего хорошего здесь не ждёт. Если ты со мной не будешь счастлива, в этом буду виноват только я один. Моя ли только вина в том, что так нескладно сложилась моя личная жизнь?
Скорее бы здесь всё для меня закончилось! Я так огорчён собой за то, что больше нет выносливого терпения, особенно переносить эту невыносимую неустроенность. Куда мне деваться, если не ехать к тебе? Да будет всё идти на свете не так, как у меня! Ведь я попал в прижизненный ад, из которого пытаюсь выбраться и стремиться к силе света и добра. Хотя мне думается, что всё это только красивые слова, так как в жизни часто зло побеждает добро. Но, нет, нет, я не должен так отчаиваться. Ничто уродливое не будет продолжаться постоянно, не будет торжествовать, всё пойдёт по своим извечным законам…
Я надолго прервал письмо на том основании, что нахожусь в тупике. И вот почему. То, что изложено выше, мной было написано почти два часа назад. Разумеется, я перечитал с ужасом, и решил, что мной овладело безумие в смеси с отчаянием. Теперь я более спокоен, но всё равно душу гложет неудовлетворённость собой и больше никем. Все люди хорошие, все живут в согласии с собой, и только я в дисгармонии со всем миром. Когда-нибудь мне будет стыдно за эти строки. Но, увы, от себя не уйдёшь, не убежишь. Быть недовольным –– это значит, надо что-то делать, чтобы лишить себя этого чувства, но правда только не практического. По крайней мере, на  несколько месяцев, а так ли удастся навсегда?..
Только что перечитал фрагментами «Героя нашего времени»  М. Ю. Лермонтова. Этот роман люблю с какой-то невероятной космической силой! Читал во второй раз и упивался. Я старался прослеживать характер Георгия Печёрина. Он –– индивидуалист и мне кажется –– я тоже. Ты, как уже знаешь, семейная  жизнь мне ничего не дала, а только одни огорчения и разочарования. А от меня жене передались одни сплошные страдания. А всё оттого, что я не её типаж, а она не моя половина, или мы не нашли подход друг к другу.
Наверно, моя душа так устроена, что я делаю людей несчастными. Конечно, отчасти я на себя наговариваю. Я совсем другой, отличаюсь разительно от Печёрина.  Хотя меня никто хорошо не знал, не понимал.. Я хотел любить, но любви не получилось. А скорее всего, я всегда желал, чтобы только любили меня, без моего приложения внимания и сил к взаимности. Это ужасное, но искреннее признание! Но что поделаешь.
Я читал Жан-Жака Русо «Исповедь», и у него научился не скрывать правду о своей душе. Но ещё раньше я добивался от девушек любви, а добившись, уходил. Но когда не удавалось, то от меня отказывались. Помню, однажды я даже плакал. А потом себя за это высмеивал и не желал прощать, как хлюпика, как размазню.
Но что поделать, если я опять на себя наговариваю. Никто от меня не уходил, просто я не являлся на свидания.  Я никогда никого сильно не любил, как тебя, даже жену, впрочем, вру, любил, когда у неё открывались благородные порывы и признания в любви перед ночным окном, и со взглядом на небо, тогда сияли крупные мартовские звёзды. Но больше всего я почитал её за эстетическое отношение к быту, а также физическую чистоту.
В первый день нашего с ней свидания, я почувствовал эту чистоту, и она мне передалась на эстетическом уровне, отчего я сделался даже сам чище, и кажется, стал благородней. Хоть у неё и были неутончённые привычки, но чем-то таким редким она меня всё-таки пленила, и тогда мне казалось раз и навсегда.
Я встретился с ней в ту пору, когда её душа отлюбила, она испытала горечь потери, и яд предательской любви чуть её не выбил из колеи. Но она справилась с потерей. Хоть яд и отравил её, она уже не могла любить с прежней силой чувств другого. Это такие женщины, как моя жена,  с перегоревшими страстями, у которых они уже не загораются, как в первый раз, и если угли любви у неё ещё и тлели, то они воспламеняются постепенно, меха, то есть флюиды души работают как бы в умеренном  ритме…
По-настоящему, если душа отлюбила, она кажется усталой и просит только покоя или пощады.  К тому же, если примешивается сюда ещё опыт жизни и некоторое знание людей, а главное губит её опыт разочарования, тогда как моя жена –– это человек рациональный, себя щадящий от излишних переживаний. Она знает, что нужно ей делать, а что нет, то есть неуклонно скрывать всё, что с ней было с другим. И она это делала упорно и не подозревала, как этим самым себе вредила, лишая меня правды и прощения за её прошлое, лишая душевной теплоты  и искренности. И то, к чему мы пришли, есть как раз та причина, из-за которой наши отношения не могли продолжаться на той же волне скрытности и предательства.
У неё даже чувства подвластны её вредному мне рационализму. Она меня, думается, никогда по-настоящему не любила.  И это я чувствовал всеми силами души. Мне казалось, вся причина крылась в том, что я не нравился её родителям и знаю за что, также не нравился её близким. На меня всегда смотрели недоверчиво, и с опаской. Оказывается, все честные люди имеют свою особенность как печать на лбу, что с ними никакого «дела» не сплетёшь. Моя внешность именно выдавала во мне опасного для них человека.  Но я так не думал и ни за кого себя не выдавал и не представлял для них никакой угрозы их благополучию. И разве жена могла любить, коли никто меня у них не признавал за своего. А всё потому, что я не мыслил, не рассуждал так, как они.  Одно время она была мной чувственно «ослеплена…»
Однажды в порыве страсти, на одной из дружеских вечеринок, под впечатлением чувствительной музыки, она сказала, правда, со сдержанным душевным жаром: «Я тебя люблю»! Я не спросил за что такая честь? А надо было бы! Ведь это произошло за два месяца до свадьбы. Когда она сказала эти волшебные слова, я и без этого признания её любил, но, казалось, вдруг полюбил ещё сильней, скорее всего, исключительно из благодарности за признание.  О, какой это был нежный и глубокий порыв к ней!
Но, увы, любовь обладает приливами и отливами. Поженились мы, я всё больше разбирал её нравы, привычки, стиль жизни. И наступала страшная пора жестоких разочарований, поскольку мне претил меркантильный мир её домашнего окружения с мещанскими замашками. А главное стал возмущать её характер со скрытными желаниями…
Исподволь, что ли, или подсознательно я улавливал её черты: ей не стоило труда солгать и не засмущаться, как и не признаться в явной лжи, если даже она была доказана. От яблони яблоко падает недалеко.  Её родители, узнав меня, что я не умею  «красиво лгать», мне говорили по одному происшествию, где я оказался виновным, потому что не сумел солгать: «Выходит, не всегда надо говорить правду»! Но солгав один раз, ага, хорошо вышло, дай-ка я ещё солгу! И вот ложь заходит в рамки правил в поведении.  И можно до того дойти ложью, что упаси, Господи, дойдёт до самого-самого бесстыдства и цинизма.
Вот так  неверные жёны и мужьям бесстыдно лгут, что они им верны, так как выросли в подобных семьях, где для защиты все средства хороши, а мужья поступают в свой черёд так же. Однажды мне жена как-то признавалась, что если муж будет всё знать о жене, так неинтересно жить. Вот такие времена и нравы! Наверное, для неё измена небольшой грех, подумал я, до чего при таких отношениях можно дойти?
Вот делюсь своими семенными тайнами, а мне кажется, что ты уже мне готова яростно возражать. Почему же тебе так кажется? Да потому, что во всех любых спорах со мною все становятся на точку зрения большинства. Все умные, а один непутёвый? Когда мы бывали в компаниях с женой, часто возникали споры по разным вопросам. Из спорящих сторон были: я и все остальные, и в том числе против меня со всеми заодно и жена. Но я понимал, что это её друзья, просто они так тешатся. А как водится, друзей выбирают по себе, по вкусу своему. Но у меня никогда не было друзей, чтобы наши убеждения сходились, так как всегда возникало полное разногласие. Но печальнее всего то, когда я наблюдал в спорах, что некоторые не согласны даже со своими союзниками, но всё равно становились на их сторону. А как это называется, как не компромисс? Меня зовут чудаком за то, что я ни с кем не соглашаюсь. А всё потому, что я верен своим убеждениям. Мои убеждения освобождают меня ото всех предрассудков и ставят в глазах всех в невыгодное для меня положение. И выходит, я ненормальный, а все нормальные. Многие отрицают любовь, а я нет. Многие в коммунизм не верили, а я верил и т. д. и т.п.
Но в общественной жизни я мало что делаю хорошего. Я не могу доказывать на деле то, за что горой стою в жизни. Это мои пороки. Я слышал такое утверждение: не надо жить идеями, а просто жить умом и холодным расчётом. Странно то, что я не гонюсь за деньгами. А почему? Да потому, что это делают многие. Надо чем-то выделяться среди общества людского.
Люди увлекаются рыбалкой, охотой. Я же этого не делаю, рыбалкой ещё можно, можно убить рыбу. У неё холодная кровь, а вот убить зверя, птицу, у них не только своя отличная от человека жизнь в продолжении своих популяций, у них кровь того же цвета, что и у людей. А что же я тогда делаю на свете в то время, когда люди живут разными страстями, удовлетворяя свои платонические и физические потребности? А на самом деле всё это не мелкие прихоти, а большие запросы плоти и духа. Многие стремятся насытиться современными потребностями, создавая обывательски-мещанский  комфорт.
Я уже тебе предостаточно надоел себя выставлять в таком виде, от которого убежит любая женщина. Я вижу, как ты удивлённо, а то уже и поражённая моими мыслями, склоняешь набок свою головку и думаешь: отчего он такой, и впрямь как ненормальный! Неужели это твоя такая любимая поза становиться особняком к людям?
А ведь я нисколько не отрицаю современные потребности. Я тоже люблю комфорт, но уют больше. Хотя я терпеть не могу, когда всё идёт через край, когда потребности превращаются не в меру.
Люди забывают, что такое совесть и что такое государство, хотя помнят в тот момент, когда можно поживиться за счёт государства. Вот почему я не нормальный в глазах таких людей, и беда жены в том, что она меня, чудака, не разглядела…
Машина в роли хозяина, а человек в роли её раба. Мне смешны эти презренные рабы. Я заканчиваю, ведь этот разговор бесконечен и стар, как жизнь, в следующий раз поговорим ещё. Я хочу продолжить эту же тему, но только в другом направлении мыслей. Человек во все времена стремился к роскоши и богатству. Я, наверно, один такой, которому, кроме книг ничего не надо.  Любопытно, как человек, имея сокровища, расстаётся с ними, зная, что умирает? Трудно это представить. Потому в древности князей и хоронили в окружении  россыпей золотых монет и других драгоценностей. А после их захоронения грабили …

Письмо восьмое.
19 сентября 1976 года.
Сегодня уже третье воскресенье этого месяца я провожу дома и читаю книгу Виктора Гюго «Человек, который смеётся». А мне бы пора давно её прочитать.
Но чтение не доставляет того эстетического удовольствия, как раньше. Я читаю весьма лениво, точно из-под палки, себя пересиливаю, но сохраняю над книгой усидчивость.
Сейчас полдень. Я отложил книгу в сторону, ушёл в сад, взяв тетрадь, и хочу наедине с собой поговорить о тебе. Но не знаю, нуждаешься ли ты в этом, коли даже не интересуются природой и не читают описаний пейзажей. А они так трогательно прекрасны!..
Я смотрю на небо: оно всё обложено серыми тучами. В некоторых местах неплотно и сквозь серое мягкое полотно туч сеется беловатый свет… Солнце едва-едва проникает бледно-светлой точкой.
В саду тихо, в воздухе разлито мягкое-мягкое тепло и кажется, оно исходит с неба, застывшего в неподвижности. Оно не уныло, а, кажется, лежит на нём безмятежная печаль. Земля сырая, с  нежеланием сочится небо капельками дождя, точно оно старается не мочить землю, но её тихая печаль в томлении невольно выжимает с него эти вдумчивые слёзы.
А вот уже перестало капать, слегка повеял сырой ветерок, коснулся листьев деревьев, высокого щетинника, похожего строением стеблей и листьев на ёлочки, лебеды, формой напоминающей раскидистые тополя. И ничем этот вкрадчивый ветерок, не вызвав шума, опять успокоился.
Небо то светлеет, то темнеет, поочерёдно меняя оттенки. А мерцающей лохматой солнечной точки уже не видно. И снова кропят несильно землю капельки дождинок с тёплого светло-серого неба.  Вот их прибавилось…
Ласточки ещё не улетели и кружат пока во всю в воздухе, тревожно щебечут, скликают своих, оповещают о скором отлёте в южные края...
А сейчас я опишу вчерашний день, с утра лил дождь, временами сильно. Я сидел дома. Суббота –– выходной день. Понемножку читал, понемножку ходил, задумчив, ничего не хотелось делать.
В десять часов дождя уже не было, небо слегка прояснилось; тучи как бы ушли на свои позиции; они остановились по всему небосклону, на всех четырёх сторонах. А некоторые скатились за горизонт и оттуда выглядывали, показывая угловатые, округлые макушки длинной серо-белой цепью. Из-за светлой тучки выглянуло смело солнце и торжественно, хвастливо улыбнулось, что способно ещё греть и ярко-ярко как бы кололо мокрую землю ласковыми, тёплыми лучами. Земля поддалась намерениям солнца, и полностью подставила лучам своё, полное влаги тело. И вскоре она на солнце разомлела приятно, облегчённо, вся свежая, завздыхала и дали начали куриться тёплым белым паром.
Молодые осенние травы повеселели и как бы потянулись к солнцу, подобрав, прилипшие к серой земле, листочки и стебелёчки. А тополя всё ещё зелёные, без жёлтого единого листа, приподнято шумели, блестя листвой на солнце, точно они выкрашены зелёной краской и оттого кажутся металлическими. В это время я отправился к брату. Мать послала у него узнать о том, как чувствует себя племянник Саша.
Вчера он сильно заболел. И врач сказал, что при воспалении лёгких надо везти его в больницу. Но его упрямая мать отказалась. Я не меньше его бабушки, моей матери, забеспокоился о его здоровье и возмутился поведением жены брата. Но, к счастью, когда я пришёл к ним, я узнал, что температуры сегодня у племянника нет. Саша был весел и играл, показывая мне свои игрушки. Брата Г. я застал за работой. Он доделывал подвал. Я помог ему перетащить из-за двора плиты для окончания перекрытия. А потом он предложил вместе с ними отобедать. Я с не особой охотой дал из уважения согласие, так как был не в весёлом настроении. Брат достал бутылку вина с предлогом, чтобы я разделил её с ним, мол, тем самым и настроение улучшится. Я согласился, ведь человек всегда на что-то надеется. Хотя в моём положении хмель не развеет моё дурное настроение, а наоборот усугубит всё дело и прибавит к невесёлому настрою ещё больше печали.
Я лениво, но скорее с неохотой ел и пил и ко всему плохо отвечал на его вопросы. Он что-то начинал рассказывать. Я не старался его перебивать и подавленный своим состоянием больше отмалчивался. Я был к тому же рассеян, и ясных мыслей у меня не было. По-честному сказать, я забыл то время, когда по-настоящему веселился.
Мой недуг ясен. Я его отлично сознаю, но избавиться от него никак не могу. О, нет, о жене у меня и мыслей  не находилось. Брат мне признавался, что я уеду, и больше он меня не увидит. Он вышел и через десять минут принёс ещё одну бутылку. И за разговором постепенно мы её распили. Но хмель и после второй меня не брал. Какое же моё состояние? Отчего оно такое? Я люблю разбираться в себе, выискивать причины моей нескладной жизни. И вот одна  из причин. Я часто думал о своём будущем и не касался того, как у меня сложится другая семейная жизнь. Хотя к этому вопросу я бывал отнюдь не равнодушен всегда, но меня больше «семейного» волновал вопрос: кем я стану в будущем?
Мысленно я возвращался к тем временам, когда у меня зарождались мечты и планы. К тому времени, когда я поставил себе определённую цель: познания гуманитарных, филологических, философских наук и стать журналистом. В то время я сильно грезил об этой профессии, она воображалась мне чем-то необычным, наполненным романтикой. Но с тех пор прошли годы и у меня от тех грёз и мечтаний ничего не осталось. В душе в семейных дрязгах всё перегорело, я уже не мечтал о журналистике, решив втайне ото всех заниматься лишь литературным творчеством.
Из романтика я сделался реалистом. Я хорошо по своему это пониманию и теперь представляю в полной мере труд журналиста, как-никак после армии я несколько лет вращался в редакции городской газеты. Но так и не добился напечатания ни одного рассказа…
Но узнав по-своему журналистику, пробуя ею свои силы, я уясняю, что это сложный труд, он определяет не только призвание, но и требует ещё большого трудолюбия, умения настойчиво работать над каждым словом, вырабатывая свой стиль, свой почерк.
И ко всему прочему, обладая  высокой эрудицией, широкими знаниями по многим наукам.
Так что журналистика вовсе не романтика и не «красивая профессия», а такой же труд, как и токарь, и шахтёр, и механизатор. Но развеяв свой ореол «сладкой» профессии, я не отступил от неё и не разочаровался, а наоборот, любовь моя к ней усилилась или точнее, подтвердилась.
Я писал заметки, очерки, не задаваясь целью их печатать, а только лишь скапливались в тетрадях.  Но что меня больше всего волнует, так это то, что я до сих пор ничего не сделал и не приблизился к ней, полагая, что написанное мной газете не нужно.
И не знаю, приближусь ли когда к своей цели в ближайшем будущем? Я уверен в себе, и в то же время нет, так как полученных в школе знаний мне недостаточно для поступления в университет, куда идут в основном сынки и дочки разных чинуш, и в том числе прочей творческой интеллигенции. А я же только выходец из рабоче-крестьянской среды.
Вот эти мысли и занимали меня вчера, а также  и в другие дни.
Вторая причина другого склада, если первая, я думал, о своём будущем, то вторая непосредственно связана с первой.
И вот она. Я сопоставлял ранее написанное с позже написанным и искал изменения: лучше ли я стал писать, чем раньше, или по-прежнему всё остаюсь на том же ученическом уровне, всё ещё не обретя настоящего профессионализма? Из-за этого почти год назад я сжёг кучу своих рукописей и две крупные повести. Но о них, как о не совершенных, я не очень-то и тужил.
Сейчас же, хоть и заметен сдвиг, но он незначителен, и потому к себе безжалостно требователен и постоянно собой недоволен. И всё равно я остался остро недовольный одним тем, что до сих пор никак не научусь обобщению, типизации, не умею наблюдать жизнь из-за того, что много проходит явлений, мной незамеченных и непонятных
А это верный признак неширокого взгляда на жизнь, ограниченность, близорукость и нередко нереалистический подход к нашей действительности и такой поверхностный и голословный, что не вижу положительных и отрицательных сторон в обществе.
Вот что меня удручало и не навевало весёлые мысли. Поэтому я был задумчив и молчалив.
Пришёл я от брата и не знал чем мне заняться? Вот и сидел бесцельно на аллее и созерцал окружающую жизнь хутора. На пруду кричали утки, гуси, хлопали на воде крыльями; в тополях возились воробьи с чириканьем, порхая в разные стороны. Во дворах слышались голоса, где-то дырчал трактор, тяжело с натугой поднимался в гору. Жизнь текла своим обычным чередом. В это время солнца уже не было, опять пришли тучи и легли тяжелые, пухлые, серые и чёрные, и стояли несильно высоко над землёй. Но дождя пока не было. И вокруг потеплело. Воздух ощущался, что ли, этаким ватным, этаким мягким и отовсюду веяло осенним бархатным теплом.
Под самый вечер сильно потянуло запахами полыни, но это если проходить близко от неё. Разумеется, запах был горек, но с сильным горьковатым ароматом. Я не заметил, как стало темнеть, и пришла ночь. Я бродил по берегу пруда, садился на мягкую бархатную, молодую сизую полынь и смотрел на серую воду. Утки и гуси сбились к противоположному берегу, и поочерёдно вылезали из воды, затем гуськом выстроившись, побрели на бугор к своим дворам. Вот у кого дисциплина и порядок! Одиночки, те и другие, ещё плавали прямо посередине пруда, опуская головы полностью в воду, и гребя красными лапками, продолжали в таком положении плыть, выискивая в не очень прозрачной воде разный корм, а то и глотая мальков.
Я с удовольствием наблюдал за ними, и в то же время, любовался, как они красиво плавали. Было почти не видно, как они гребли лапками и создавалось такое впечатление, что они без всякого усилия только скользят по рябоватой поверхности воды.
Утка –– птица суматошная, но такая простецкая, лишённая  всякой гордости. Вот гусь –– этот другое дело. Я видел, как плыло несколько гусей, один зорко смотрел по сторонам с таким важным видом, выпрямляя свою гибкую длинную шею, точно боясь, чтобы ему никто не помешал. А рядом с ним плыла, по-видимому, его подруга с таким милым видом, полная нежности, она меньше гусака, была занята заботами своего друга, и вид у неё был уверенней того, как она плыла...
Но между тем, уже темнело. Я поднялся с травянистого берега и пошёл домой, поднимаясь на бугор, поросший в основном полынью, молочаем, осотом, шалфеем, калачиком, колючим репейником, татарником.
Дома я снова принялся за чтение. Читал повести Пушкина из цикла «Повести Белкина». Уже в который раз я их перечитывал и всё читается так, будто в первый раз. Изумительнейшая проза! Этот сборник я купил в Ростове недалеко от университета, больше трёх лет назад, когда после армии поступал на факультет журналистики. Конкурс на одно место был огромный, я же, к своему стыду, плохо подготовился. У меня не было печатных работ, я сделал несколько серьёзных ошибок в сочинении на вольную тему. Напрасно я взял эту тему, надо было классическую, а я понадеялся на своё умение философствовать и рассуждать. Но просчитался, тему я не раскрыл. Мне теперь так кажется, а тогда питал надежду.
Надо было бы на экзамен прийти в военной форме, это помогло бы. Но я не пошёл по этому лёгкому пути. Хотя самонадеянность ни к чему  хорошему не приводит. Я имел в аттестате по  русскому языку и литературе тройки. И считал, что они не отвечали моей грамотности, я знал эти предметы на твёрдые четвёртки. Но у нас часто менялись учителя. Новые не знали мои способности.  К тому же я имел дурную привычку новому учителю не отвечать домашнее задание из протеста, будто тот был виноват в том, что его предшественник ушёл по его вине. А впоследствии это сказывалось на отметках в четвертях.
Не наскучил ли я тебе своей исповедью, Вера, что так подробно описываю почти каждый свой шаг? Я представляю то, как смогла бы ты мне ответить: «Если тебе нескучно всё это писать, что тебе интересно, то интересно и мне, что касается тебя, то касается и меня».
Конечно, я во многом идеализировал твой воображаемый ответ. Наверно,  точно, я хотел, чтобы ты ответила именно с таким смыслом.
Когда я читал прозу Пушкина, пришёл мой отец, включил телевизор. Он любит смотреть информационную программу «Время». После новостей объявили концерт Муслима Магомаева. Почти следом после отца пришла мать, наверное, тоже смотреть концерт. Я продолжал чтение, что-то он долго длился, который меня не интересовал. То и дело я слышал восторги отца: «Столько петь и не устать, одну за одной!»
Да, конечно, всем известно, как поёт этот изумительный солист, которого помню с детства. Но я продолжал чтение пушкинских повестей, окунувшись в мир слова и героев «Выстрела», «Метели», «Барышни-крестьянки», «Станционного смотрителя», и не мог оторваться, постигая музыкальное звучание слога, пушкинское мастерство. А ведь, как ни странно, в его время они не имели оглушительного успеха, так как тогда в литературе преобладали в то время модные любовные французские романы. А Пушкин был реалист, в прошлом романтик, а в прозе он заявил краткой формой и новой по исполнению поэтикой, что тогдашнему читателю было не очень по вкусу.
До меня долетали звуки песен Магомаева, восторги отца, но я не вполне их сознавал. Эти звуки не застревали в моём слухе и, долетая, тут же улетучивались, как дым.
Сколько прошло времени после поездки к тебе, я ни разу не ходил в кино. Все вечера, за исключением нескольких, я просиживал дома. Сестра идёт в кино. А мне не хочется. Брат зовёт, я не иду и спешу домой. Прихожу, а дома меня ожидает одна тоска или книга. Она для меня спутница одиночества и занимательная собеседница.
Можно подумать, что я жалуюсь не только тебе, но и всему свету. Но это вовсе не так, просто я исповедуюсь, делюсь своей жизнью. Я стараюсь делать зарисовки из своей жизни, чтобы ты могла бы сама представить, как тут я живу. Твоё воображение включится, думаю, с первых строк в сотворчество.
В прихожей, на круглом столе, под оранжевой в цветочках скатертью, лежит блокнот моих записок из семейной жизни. Могу сказать, десяток листов исписанных, ещё прибавилось к тем, что ты уже читала. Но до сих пор никак не могу закончить эту семейную хронику, которую назвал «Записки плохого семьянина». Самые тяжёлые записки, которые я вёл за всё время, оказались о моей семейной жизни.
Мне хочется забыть всё и рад бы сделать это, но, видно, надо довести дело до логического завершения. И как ни трудно писать, а меня призывает совесть написать их и разобраться во всех мелочах, которые привели к краху семьи.
Я слегка устал и хочу прервать письмо. Захотелось выйти на улицу и чуть-чуть  развеяться и размяться. Через несколько минут я приступлю снова писать…
Вот я уже пришёл и продолжаю рассказ. На улице наступает вечер. Небо почернело и моросит мелкий дождик. Ветра нет, стоит тишина, воздух тёплый и пахнет сыростью. От балки тянет влажной и прохладной травой. В этом преуспевают репейник и полынь, а то и череда и шалфей.
Я стоял возле калитки, слегка опёрся о её округлый поручень и смотрел на улицу. От двора хорошо видно, как блестит гладкая, а то и рябоватая с блёстками серовато-сталистая поверхность пруда.  На другом берегу, по уже не столь крутому склону ходят гуси, пощипывают молодую зелёную травку, которая проросла после сентябрьских дождей. Где-то надсадно на выгоне мычит телёнок, просится, чтобы его привели от балки домой с пастбища. В тополях расшумелись воробьи, звонко чирикают.
Не надоел ли тебе этот сельский пейзаж? Думаю, как и мне, нет. Мне лично он по душе.
После я зашёл в кухонный флигель, здесь было тихо и темно. Я подумал, что никого нет. Но я знал, что сестра пришла из города и плохо себя чувствовала и лежала на кровати, укрытая ватным одеялом. А с ней рядом сидела невесёлая мать. Сестра как будто бы спала. Я спросил у матери, какая у неё температура? И услышал, что тридцать девять. И тотчас на меня тоже передалась тревога матери.
Мне стало очень жалко любимую сестру, и я проникся к ней чувством сострадания. Всё вокруг приобрело тотчас печальный вид, ощущение моё было сродни не уюту, небо дождит, на дворе сыро, мокро, грязно и крадётся всё уверенней темнота, накрывая собой хутор. В кухне мрачно, становится сыро, пахнет борщом, тёплыми блинами. В стекло надсадно и противно бьётся муха…
Сельская тишина и покой в такие моменты угнетают душу, в плохую погоду наводят невыносимую грусть. И я вспоминаю городской шум, толпы на улицах, гул машин, большие дома как бы обжимают дорогу со всех сторон, и беспрестанное шествие прохожих туда-сюда. В общем, там быстрый темп жизни; это надоедает, но и не даёт беспричинного повода для грусти…

Письмо девятое
24 сентября 1976 года
Пять дней тебе не писал. После последнего письма мне приснилось, будто я тебе напрочь надоел, и тогда меня в свои объятия взяла совесть, да  в такой оборот взяла, что это заставило перечитать все письма к тебе. И я так ужаснулся всем их содержанием, что из моих рук даже валилось перо. О тебе там мало, а только предаюсь потоку сознания и словесной живописи.
Но проходило время, когда подсчитал, то вышло, что замолчал на пять дней, о чём и упомянуто выше.
За это время я получил два твоих письма. Мне от них на душе хорошо и в то же время очень тревожно… Я не представляю, за что ты меня так любишь? Но я не хочу представлять. Как чудесно, когда способен кто-то любить и что-то делать для этого. А у меня на этот счёт серьёзная раздвоенность. Верно, не хочу скрывать, во мне живут два человека, и… третий…
Рад сообщить о том, что я уже пятый день, как рассчитался с завода. На токаря я выучился, не выходя из цеха, будучи учеником токаря-аса. Но всем родичам жены это было не в угоду. Они из меня хотели вылепить дельца. Но это не столь важно для тебя. Итак, я уже готов к тебе ехать хоть сейчас, и прямо сегодня. Ты мне позволяешь ехать не освобождённым от неё, великодушно идя мне на уступки. Да, я не разведён. Это бы затянуло моё пребывание здесь. Но ехать прямо сейчас, брат отговорил, что лучше в воскресенье, так как желает меня проводить на вокзал. Все эти дни я нахожусь точно под каким-то дурманом. В голове теснятся тяжёлые мысли, что я совершаю большую в жизни ошибку. А ещё тут примешалось вот что: во вторник 21 сентября к сестре в магазин «Детский мир» заходила снова жена. Она желает меня видеть. Я рассердился на сестру: почему она не сказала, что я уже уезжаю, и встреча не состоится!
Жена назначила встречу на это воскресенье. Она будет ждать меня в сквере. Я не могу знать, что ей ещё нужно от меня? Кажется, всё нам уже ясно: нам не быть вместе! Но я, наверно, себя обманываю. Не хочется уезжать, не повидав её. А что бы я мог ей сказать? Нет, этого я себе не могу представить! Всё уже взвесил, всё обдумал –– возврата к старому нет, и не будет никакого прощения!
Особенно в последние дни я хожу, как шальной и больной, и не больной. Ты не волнуйся, моя мать не возражает против поездки к тебе. Она вообще,  ничего не говорит, так ли я делаю, собираясь оставить семью и броситься очертя голову в полную неизвестность.
И кому охота бездумно отрекаться от семьи и разваливать всё, что у вас было в семье. Скажу откровенно, матери жалко мою жену, но больше внука, что он будет расти без отца. А мне при такой мысли, думаю, понимаешь, на глазах выступают слёзы…
Вот как представлю его детскую жизнь, когда станет ходить, разговаривать и спросит: «Мама, а где мой папа?» И что она ему ответит? «Бросил, он тебя сынок?!» И как потом ко мне станет относиться, взрослея? Самое страшное это, когда дети остаются без отца.
Но самое ужасное, когда не по своей воле приходится расходиться с женой, а того требуют обстоятельства, что вы с ней чужие, что ваши отношения не могут быть как отношения близких, дорогих людей, так как вы не близкие люди, а случайно сошедшиеся по ошибке и недоразумению. Вы полностью не принимаете и не приемлете друг друга. И эта ужасная несовместимость двух душ, двух сердец, падает на сына и делает его несчастным.
Я не могу объяснить, скорее, передать свой образ теперешней жизни. Я думал, какое сегодня число на календаре и не смог тотчас припомнить. Даже не воспринимал посторонние звуки жизни и по-прежнему не улавливаю, не сознаю то, о чём надсадно  думаю.
Я как будто впал в оглушительное беспамятство, когда лихорадочно собирал все вещи, и в ногах не по-мужски чувствовал слабость, то ли это наступил упадок сил, то ли болезнь кралась?..  Я даже не могу определить, что мною руководит: сердце, рассудок? А может, все мои движения непроизвольно инстинктивны и только?
Три дня хлестал дождь, серое, как ночь, небо и оно, точно выжимало на землю большую чёрную лохматую тряпку, лилась вода водопадом. Но вот наступало затишье, и только не унимался ветер, подхватывал лохматые тучи и нещадно  гнал  их, как пиратские чёрные паруса.
Но вот следом мчались, казалось, ещё черней, закрывали всё небо, и ветер опять подхватывал, выжимал всю воду, да так долго, что тучи даже побелели. И не было сил терпеть такую погодную стынь и слякоть.
И вот только на четвёртый день засияло солнце, небо стало голубое-голубое, как выстиранное. Кругом стояла тишина, ветра почти не было, ветки лишь слабо и лениво колыхались.
Как ни странно, стоило засиять солнцу, как вдруг похолодало и солнце ничуть не греет. Сырая земля задубела, обсохла. Я не находил себе места от холода. А печь невозможно было затопить, так стояла на дворе страшная тишь. И сегодня было это же простуженное солнце. Но под вечер потянуло холодным ветром. И мать решила затопить печь. Сейчас чисто и тепло сидеть в комнате. Когда было холодно, то ощущение такое,  как будто сидишь в тёмной сырой яме. А как стало тепло, так тотчас все предметы кажутся приветливыми и такое ощущение, будто  сидишь ты высоко…
Сегодня я целый день читал книгу и прочитал её. Повесть поразительная «Всем смертям назло» Владислава Титова, который вышел победителем из большой беды.
Должен сознаться, что сегодня я встал довольно поздно –– в одиннадцать дня, засиделся за книгой. И такая была тоска, смертная скука. Но больше тоски, причём какой-то болезненной, вялой, тяжёлой. И чтобы отвлечься от всего, я стал снова читать. Трагизм повести взволновал до глубины души. Я умилялся мужеству Сергея Петровича, который лишился обеих рук при спасении в шахте своих товарищей. Но более всего, что взволновало даже до слёз, так  это любовь Тани к мужу, её духовная стойкость. Вот это и есть высшая любовь, чистая, высокая, светлая, человечная. А ты помнишь книгу «А до смерти целая жизнь», автора Черкасова, в которой показана большая любовь. И кажется, тоже героиня Таня, любимая, погибшего в армии парня во время аварии.
А всё же моё семейное несчастье по сравнению с тем, что отражено в этих героических книгах, и сегодняшнее, совсем ничто и не идёт ни в какое сравнение. И всё же, я смею сказать: если рушится семья, это своего рода тоже трагедия. Но если даже не трагедия, то драма это уж точно. Всё, что погибает не в своё время, есть трагедия положения. А если  всё, что выживает, есть непредсказуемая любовь! Хотя любовь –– она многогранна, она разноцветна.
А ведь почему-то люди сразу не встречают другу друга раз и навсегда, обязательно надо пройти через испытания, и только потом судьба вас соединяет. Как обидно, что приходится терпеть много времени. И когда только люди научатся сходиться наверняка, метко, без плохих последствий друг для друга. Я лично пока этого и вообразить себе не смею. А ты такая мудрая и должна знать больше моего опыта.
Как трудно покидать родной дом! Но обстоятельства вас вынуждают это сделать.
И люди покидают свои дома, близких и уезжают: то ли в обжитые, то ли в глухие края. Есть люди, которые едут на крупные стройки проверять свои характеры, на что они способны, потому что неодолимо тянет неизведанное, непознанное, необычное. Они едут, или идут своими дорогами, по которым ещё никто до них не проходил.
Вот как нынешний БАМ –– стройка века! Люди уезжают в необжитые районы, но современен, их трудом поднимаются первые дома, дома растут и растут –– и вот на карте уже красуется новый город. Итак, люди едут с идеями времени. Но я не из тех людей, хотя теми людьми я очень и очень горжусь, горжусь, так сказать, со стороны.
То, что меня самого заставило уехать из дома, известно уже из моих семейных записок, из которых явствует, как я плохо жил с женой в доме её родителей. Хотя я жил обычно, и это нельзя назвать плохим житием, просто для этого есть другое определение.
Я не сошёлся по взглядам, характеру с её родителями и с ней самой. Это так и называется, как в повести Владимира Тендрякова –– «Не ко двору». А мне они говорили, дескать, меньше бы ты читал эти книжки и не строил по ним свою жизнь.
Но мне они были не указ. Я  стремился быть независимым, свободным в своих взглядах и образе жизни. Родители меня ни к чему не принуждали, не навязывали свои желания и требования, которых у них ко мне не было и в помине. И это, как раз, их не устраивало. Моя жизнь также известна из «Писем к девушке», из-за которой я порвал с женой и уехал к девушке из города Б.
Ведь я больше не мог там оставаться, где она, я осознал остро, что надо лучше уехать и забыть всё, что связывало меня с ней. Я очень глубоко переживал из-за рухнувших отношений с женой, хотя в последнее время мы почти не ругались.
Незадолго до отъезда она пыталась со мной встретиться. На свидание к ней я не пришёл. Ах, если бы она согласилась со мной уехать в другой город! Но всё вышло так, что она не согласилась на моё предложение. Впрочем, я был должен уехать сначала один, заработать там квартиру, и только в этом случае она смогла бы приехать. Но такой вариант меня не устраивал. К тому времени я понял, что чужим людям лучше не жить под одной крышей.
В то время у меня как раз возобновилась переписка с девушкой, которую я знал по службе в армии. Я написал ей полное отчаяния письмо, что в той, которая стала моей  женой, непростительно ошибся. В конце письма я писал, что в один прекрасный день могу оказаться на пороге твоего дома.
И вот, когда в моей семье отношения обострились, в особенности с её родителями, я бесповоротно решил уехать к тебе, Вера.
Это решение пришло мигом, когда я уходил с набитым вещами портфелем. И было в один из тёплых последних августовских дней. Лето в этот год выдалось очень жарким. Я не вернулся домой с работы.
Стоял душный августовский вечер. Улицы хорошо освещались фонарями. На центральной улице разноцветно горели рекламы, отсветы которых падали на сухой, нагретый за день асфальт; светились, озарённые уличными фонарями, зелёные кроны каштанов. Улицы были чистые, ещё многолюдные. Прохожие спешили и задевали мой объёмный портфель. Я проталкивался в переполненный пассажирами городской автобус, который отправился в сторону железнодорожного вокзала. Мне пришлось долго ждать электричку, как ужасно медленно тянулось время! Я уже сидел в вагоне пригородного состава, и мысленно уже брал билет на поезд дальнего следования. В Ревске на железнодорожном вокзале, в зале ожидания, я сидел и ждал поезда. В  мыслях уже ехал в вагоне, улавливая рассеянно стук колёс. Мне не терпелось, как можно скорее уехать из душного города туда, в северный край, где жила Она.
В вагоне я лёг на голую полку. И когда поезд тронулся и плавно пошёл набирать скорость, мне казалось, что будто навсегда из меня выходит жизнь, прожитая в кошмарной семье. Однако сердце ныло и сжималось. Я был отрешён от всего внешнего мира и лежал на полке, как сомнамбула, витая в прострации  между сном и явью.
Какой порыв посадил меня в поезд, я бросил семью, работу и уехал. Но тогда я знал лишь одно, что с женой больше не буду жить. Меня влекло от своего горя туда, кто мог бы меня успокоить, утешить и понять.
Из Орла я дал Ей телеграмму и продолжал поездку и с нетерпением ожидал встречу с Ней. Но всё то, что было осталось давно позади, я снова еду к тебе, и, надеюсь навсегда. Но меня волнует то, что теснится в душе, чем не могу не поделиться с тобой.
Дорогая Вера, прости вот за что. Долго думал, сообщать ли тебе о том, что вертится у меня в сознании. И наконец, решился, то есть ничего от тебя не утаивать. Так что ещё раз прости, если ввергну тебя в смятение.
Итак, следующее письмо будет адресовано не тебе. Из его содержания ты поймёшь кому. Впрочем, с первого предложения.
Почему я его написал?
Это письмо воображалось мною и назойливо крутилось в сознании, каким оно явилось на свет. Понимая, что мне от него не отделаться, я решил придать ему наглядный эпистолярный вид.
Не обижайся за его содержание, оно не просто выдумка, а сгусток какого-то другого сознания. Хотя ты можешь рассудить так: «Если оно родилось у тебя, значит, ты об этом мечтаешь и желаешь, чтобы она образумилась? Но смотри, если с ней расстался навсегда, это письмо может всё изменить, так как мысли материализуются. Я в этом уверена, но не буду тебя осуждать за твоё желание соединиться с ней  –– это твоё право пойти на такой риск. Да, именно риск, причём непоправимый.  Ведь после того, как всё случится, и ты от меня уедешь вместе с ней, я тебя не буду ждать, когда это произойдёт, и ты останешься ни с чем, а у меня тогда уже будет муж, дети.
Бог с тобой, я всё вытерплю…»

Письмо десятое, адресованное не тебе, а…
Здравствуй, Лара!
Сообщаю, что двадцать второго октября 1976 года я получил от тебя уже третье письмо. Выскажу о нём своё нелицеприятное суждение. Два предыдущие были совсем иного содержания. Судя по твоему тогдашнему оптимистическому настроению, особенно после того, как установились тёплые ясные осенние дни, которые на тебя повлияли благотворно. Но меньше всего ты повеселела от моего письма. Но это письмо несёт в себе отзвуки твоих тяжёлых раздумий, как тебе быть вдали от меня? И конечно, оно вызвано моим неласковым письмом. Я включил сигнал стоп… чтобы ты хорошо подумала, прежде чем принять решение. Вероятно, те два письма были продиктованы твоим осознанием боязни, что ты останешься одна и как бы этим самым давала мне почувствовать и понять тебя, что ты не такая, какой я тебя воображал до сих пор.
Разве я могу говорить, что ты совсем неинтересный человек, конечно,  нет. У тебя есть душа, но тогда она, твоя душа, была зависима от твоих родных: что они тебе скажут, так и должно быть. А сейчас ты пишешь, что они дают тебе полную свободу решать всё самой. Но в этом я вижу твою жалкую и порой несносную в моём понимании беспомощность.
Только, пожалуйста, не обижайся, я представляю, как может сказать твоя мать, она хоть и говорит тебе, что решай всё сама, но это говорится ею как-то с сердцем, с обидой, дескать, что хотите, то и делайте. А сама в душе она против того, чтобы ты уехала ко мне.
Ты получала уже моё третье письмо. И, наверно, тебе нелегко в том, какое принять решение. Но ты прочитай его ещё раз и постарайся найти подтекст.
Он задан для того, чтобы они, твои назойливые родители, ничего не поняли. Хотя в нём всё написано жёстко и моё нежелание того, чтобы ты ко мне ни в коем случае не приезжала, сквозит в каждой строке, но зато за строками смысл совсем иной…
Если ты твёрдо решишь посмотреть воочию на моё здешнее положение, только тогда приезжай. Но если будешь колебаться и поведёшь себя не уверенно, то тебе лучше не приезжать в полную неизвестность и неустроенность. А вообще, время само подскажет, что тебе дальше делать. И я не против твоего предложения (оно содержится в твоём первом письме), как бы нам с тобой познакомиться заново. Но только на том основании, чтобы ты понимала меня, а если это произойдёт, тогда и я тебя буду понимать. И мы достигнем в отношениях,  так желаемой мной гармонии.
Теперь насчёт бытовых трудностей. Неужели ты можешь сомневаться в моей тебе помощи? Неужели я бы равнодушно смотрел на то, как ты всё выполняла по дому исключительно сама, и ни за что бы не соизволил тебе помогать, взвалив все дела на твои хрупкие плечи? Выкинь ты эту мысль из головы, которую тебе внушила мать.  Об этом я ещё писал в своих записках. Я там излагал свою мечту о гармоничной семейной жизни при условии, если бы мы жили ото всех отдельно.
Лара, прочитав в конце твоего письма о том, что ты сообщаешь, как все твои были удивлены моим поступком –– бросить тебя и уехать к чёрту на кулички. Я так возмутился их удивлению, ведь им надо было бы задаться вопросом, почему, спрашивается, они не удивлялись, когда без конца влипали в нашу с тобой жизнь, прости, что назову их пошлыми. Я никогда не считал себя во всём правым, а тебя виноватой. Если бы ты прочитала полностью мои записки, то ты бы в этом убедилась. В них я подвергал себя порой резкой критике.
Ведь некоторым верным мне людям я давал читать свои записки, и они удивлялись и возмущались тому, как я там, у вас, терпел весь этот кошмар твоих родителей. Но ты всего этого как бы нарочно не замечала, так как смотрела на своих родителей, как на людей, которые мне желали только добра, желая мне раскрыть глаза на реальную жизнь, а невыдуманную, книжную.  И тебе они дороги, тебе они понятны, но я не захотел принять их «философию жизни». А значит, в твоём понимании, они были правы, а я –– нет.
Между прочим, свои записки я наметил переработать. Но не сейчас, а через какое-то время.
Хочу полностью углубить их содержание. Как видишь, я с тобой остаюсь по-прежнему откровенным, а ты по-прежнему остаёшься верна себе, то есть недостаточно душевно открыта. Хотя я весьма польщён твоим признанием во втором письме, будто ты меня любишь. А может, это всего лишь только твоё лицемерие, игра?
Вспомни, как тогда ты с кем-то ходила в кино и тебя там видели мои товарищи, но когда я тебе об этом сказал, то ты не призналась в этом, и это дало мне понять, что ты мне бесстыдно лгала. Ведь те, кто тебя видели в кино, вовсе не лгали, а ты, продолжая упираться, мне говорила: «Назови того, кто меня видел?»
Я слушал тебя, и ты мне в тот момент казалась очень глупой и комически смешной. Но на этот раз, что ты якобы признаёшься в своих чувствах ко мне, я не могу говорить полностью, что это твоё такое же притворство, как и тогдашняя твоя изощрённая ложь или просто основанная на трусливости.
Я понимаю, что всё это с тобой «вытворяет» наша разлука, и она как бы заново открывает твою «любовь» ко мне. И она также как бы сбрасывает с твоих глаз пелену с души и твоя душа вновь включилась, и появились чувства и поэтому тебе становится ясным, что за не имением другого мне пока и  этот хорош.
На расстоянии я как бы излучаю не тот образ, который тебе памятен, а тот, который тебе воображается. И ты изводишься тем, что он близок другой молодой женщине, которая тебя очень бесит, злит, и включает у тебя инстинкт собственницы. И этот инстинкт ты воспринимаешь за свою новую любовь, которая освежила твои заплесневелые чувства…
Лара, я всегда знал, а сейчас подавно помню, как мои рассуждения тебе никогда не нравились, поскольку к размышлениям и анализу ты вообще не склонна. Вот оттого я тебе был «приторен», и сейчас я подумал, что и в этом письме тебе уже надоело меня слушать, ты раздражаешься, пыхтишь, отбрасываешь, исписанные листы моим корявым почерком.
А  я тебя  вовсе  не поучаю, как тебе  это покажется,  я тебя разоблачаю и принуждаю к одному: забыть меня и больше не делать попыток к примирению. Но что было не тогда, а спустя пять лет, когда я уходил от тебя не однажды. Ты прочитаешь это и удивлённо возразишь, мы же живём только второй год и ты уходил «не однажды».
Но ты не подозревала, что такое могло неотвратимо быть при условии, что те, кто не живёт в гармонии, постоянно будут разбегаться и вновь сходиться, в надежде, что должны же, наконец, обрести под ногами устойчивую твёрдую почву. Но мы не обретали. И вот это письмо из будущего, кстати, тогда я счёл нужным писать тебе лучше короткие письма, нежели иметь короткие удручающие нас с тобой эти мои каждодневные посещения, все эти никчемные пустые разговоры, которые имеют основания, но не имеют конечной цели.
И стоит ли об этом упоминать сейчас, после той последней нашей встречи, и того бесполезного разговора со мной твоего папаши, который наверняка думает, что я не просто «болван», а твердолобый баран, который не имеет никакого веса перед его богатым жизненным опытом.
Всё это вздор! Извини, за такой неласковый тон письма, ибо, когда дело касается жизненных воззрений, а они у меня есть, и я не сдаю свои позиции просто у кого-то на поводу. В таких случаях я становлюсь жёстким даже к тебе.
Но теперь об этом я не буду продолжать. Мы достаточно и без того пресыщены нашими глупыми раздорами. Милая моя жена, стоит ли нам говорить на языке любви, стоит ли вообще верить, что я тебя по-прежнему могу возвышено  любить? Наверно, ещё стоило бы, но это отвечает не мой разум, а измученное жизненными, но скорее, семейными бурями, моё сердце.
Ты знаешь, моя дорогая, после того раза, когда я, в глубочайшей скорби, уходил от тебя, приходится запоздало сознаться, что не меньше твоего расстроенный произошедшим раздором, после твоих последних слов, сказанных в коридоре, перед появлением твоего отца.
Клянусь, за эти несколько  сказанных тобой откровенных слов, я был готов, грубо говоря, лобызать твои руки, которые много раз по моей вине подносили к заплаканным глазам платочек. Не дай бог, чтобы это письмо было измочено твоими слезами.
Теперь ты можешь убедиться, что за такие слова, хотя и незначительные, можно вполне уже искренне любить человека. Как и тогда в кухне, если ты помнишь, когда ты за меня вступилась в мою защиту после моей «дерзкой» на их взгляд, выходки, то есть я нагло сидел и курил при появлении твоего отца.
Но ладно, что теперь зря разводить руками? Всё это не стоит и выеденного яйца. Разве человека любят только за самоотверженный поступок? Разумеется, нет. А я неблагодарная скотина, (выражаясь на жаргоне твоего отца) злоупотреблял твоей заботой обо мне, высказывал разные колкости, а то и пошлости, как будто не понимая всего того, что ты старалась, по мере возможности, делать, мне добро.
Разве после всего этого ты заслуживаешь, чтобы я говорил: «Моя милая, не принимай это за раскаяние». Читая эти строки, ты думаешь, дескать, что он пишет, когда следовало бы писать совсем не то и не так. Наверно, ты права, но не безоговорочно.
А то сокровенное, о чём ты думаешь, заключено в том, как я буду поступать дальше: вернусь ли к тебе или всё так и будет продолжаться, как складываются сейчас или уже сложились для нас обстоятельства, которые не самые лучшие? Конечно, этот вопрос очень серьёзный. И было бы замечательно, если бы перед свадьбой я предвидел всё то, как всё для нас дурно сложилось, как в кошмарном сне. Ты хорошо помнишь из-за чего нас стали сотрясать сначала ссоры, а затем скандалы, раздоры, затем мои бегства от тебя и что случалось после, я бы тогда от тебя отказался однозначно.
Да, милая, а теперь я знаю, как надо поступить. Слишком мы далеко с тобой зашли, или нас кто-то  преднамеренно развели друг от друга? Ты, несомненно, хочешь, чтобы я к тебе вернулся. Может быть, как раз этого я желаю больше, чем ты. В нашем положении можно рассудить просто: не хочешь –– просить не буду, а если захочешь, –– приходи, но дело в том, что не хочу видеть моих «славных» тёщи и тестя. Если в этом ты видишь язвительность, я приношу извинение.
Итак, моя давно немилая, подтверждаю, если то, что нам сейчас неясно, то в недалёком будущем обязательно мы придём к единственному выводу, что нам пришла пора навсегда расстаться.
Сегодня я тебя почему-то много раз вспоминал и гадал, как на картах, что мне предпринять, пока запас надежды ещё не исчерпался до конца? Но всё-таки этот вопрос не просто пустой, а даже напрасный. Разве можно что-то предпринять, коли создалась почти патовая ситуация?
Разумеется, если когда-нибудь мы вновь сойдёмся под крышей дома твоих «чудесных» родителей, я уверен ––  всё повторится заново.
Наверно, не сразу, но неотвратимо повторится,  поскольку твои родные ни за что не изменят на меня свой взгляд, и ни за что не отступятся от того, чтобы не поучать меня. Я не тот, который может убивать домашнюю живность, тогда как они направляют меня на эту  стезю…
Единственный выход снимать квартиру, но ты упрёшься, так как тебе страшно пускаться в свободную от родителей жизнь. Ты скажешь, выход есть: «Тебе надо отказаться от того,  к чему ты стремишься».
Но тогда мне надо пойти на сделку с совестью. А я не в силах изменить своему призванию. И это я могу уверять до тех пор, пока мы будем жить в твоём доме, в окружении  с  твоей «умнейшей» мамашей и с твоим «мудрейшим» папашей.
Я уверен, нам никогда не столковаться, чтобы он принял мои устремления в тот мир, который ожидает меня.
Мой возврат в их дом не будет означать, что я одумался и признал свои ошибки. Но этого не произойдёт ни под каким предлогом, а только усугубит и осложнит отношения и приведёт к окончательному разладу, а то и к распаду так называемой империи твоего благополучия под крылом дражайших мамы и папы. Ты только не пугайся,  я шучу незловредно.
Но что же, моя милая, вероятно, я уже тебя порядком утомил, надоел, опостылел. Если появится желание –– напиши. Да, а как твоё здоровьице? А теперь позволь откланяться, удалиться с этих  страниц, и, пожалуйста, не посчитай это письмо моим полнейшим бездушием, что даже ради жалости не могу к тебе вернуться…»
Вот портрет нашего будущего, а теперь позволь вернуться к настоящему…
Я высказал свои суждения, как всегда высказывал, и они вовсе не книжная премудрость, а выстраданные чувства и мысли.
Спасибо тебе за то, что дала зримо представить Ромкины проказы. Ещё раз тебе за него спасибо!
Наверное, я тебе уже порядком надоел и на сегодня заканчиваю изводить твою душу. Скажу лишь, что у нас тут даже днём холодно: минус шесть  мороза. А ночью доходило до минус четырнадцати.
Если вдруг надумаешь приехать, то, как ты поступишь с Ромкой? Ведь дорога дальняя! Как решишь, сразу напиши. Спасибо за листочки с нашей с тобой липы, под которой я читал тебе стихи Петрарки о Лауре. Наверное, я тогда выглядел в твоих глазах наивным глупцом. Но как бы то ни было, дни наших встреч мне запомнились как самые лучшие в моей жизни. И ты была вежлива и предупредительна, вот если бы тогда ты не скрывала свои взгляды на семейную жизнь, если бы сказала о том, какого тебе надо было мужа, то вряд ли с тобой состоялся наш несчастливый брак, отягощённый, ты знаешь кем...
Жёлтые листья липы, которые ты мне прислала, символизируют разлуку, и они теперь лишь напоминают о том, что мы с тобой проводили вместе дни. Это была наша с тобой первая осень. А вот вторую я живу вдали от тебя. Так что жёлтые листья не могут быть пригласительными билетами, и за таковые я их не принимаю. Да разве мы можем жить после всего пережитого? Разбитый сосуд не подлежит склеиванию.
Мне нет возврата туда, где ты. Может быть, ты бы этого и хотела, чтобы я к тебе вернулся. Но нет, билет туда мне больше не заказан. Если тебя я часто и вспоминаю, то лишь только самые лучшие наши дни, когда завязывались наши с тобой отношения. Я вспоминаю осень, когда ты помнишь, лежала в больнице на сохранении, и как я к тебе приезжал за пятнадцать километров с букетом гвоздик. Это был день нашей первой встречи в парке на городской танцплощадке на осеннем бале.
И как жаль, что мы с тобой не сумели уберечь нашу хрупкую любовь, которой так и не суждено было стать крепкой на все времена. Мы расплескали, развеяли чувства за каких-то два года со дня первой нашей встречи.
«Дни идут меня всё, меняя нас…», –– сказал какой-то поэт.
Они, твои, если тебе верить, мне передали привет? Нет, это ты от их имени сама. Тогда  всем и от меня пламенный. Хотя в этом никто из твоих сродников не нуждается. Мне всё надсадно, назойливо представляется, как твоя деятельная мать на огородно-домашнем поприще ходит по двору, мощённым не без моего участия красным кирпичом и бубнит, бубнит там на меня: «Вот изверг навязался на нашу голову!»
И также передавай за меня привет Ромке. Он единственный, кто может меня примирить с тобой, и я брошу все свои занятия и займусь в интересах семьи прибыльным  делом. Но мне в это не верится, если свернул с твоего пути, то нечего и возвращаться. Это значит, наступать на одни и те же грабли…

1976













ИЗ ЗАПИСОК ЗАБЛУДШЕГО ЧЕЛОВЕКА

Было это на исходе лета 1976 года, когда я уезжал ото всех в другое пространство, чтобы понять: из какой чуждой среды ты вырвался? Вот уже последние дни отсчитывал август. Сегодня кажется, двадцать седьмое число. Бывают моменты, когда не понимаешь, в каком ты находишься эмоциональном состоянии, и будто подхватывает тебя какая-то сила и несёт ради спасения твоей души, и ты себя чувствуешь свободным от той угнетавшей тебя среды, из которой вырвался.
Ни с того ни с сего я подумал: живу ли я или существую? Я не знаю, чем живу, что делаю? Я, будто витаю в небе или в мечтах? Нет, увы, пора мечтаний давно миновала! Не слишком ли много сейчас пронеслось в сознании пресловутых «я»? Они тебе противны, ты ими сыт через край. Ты себя чувствуешь лучше, когда ощущаешь, как во всём теле, в мыслях, чувствах тебя окутывает инертное состояние. Ещё недавно во мне происходило какое-то борение духа, но мне оно до странности не совсем понятно. Хотя мне вполне известны причины этого странного борения.
Почему я сомневаюсь, что продолжаю жить: и не могу повторить вслед за философом: «Поскольку я мыслю, я существую. Но, тем не менее, не хочу терять своё «я». Да, я дышу воздухом, ощущаю веяние природы, её запахи, ощущаю окружающие предметы: голубое августовское небо, облака, первые жёлтые листья, и зелёные пышно-густые кроны тополей, которые шумят протяжно, как море в начале шторма, немного тревожно, чувствуя уход лета и неизбежный приход осени.
Да, природа в ожидании, хотя уже происходят всюду изменения: солнце светит уже не так ярко. Куда же исчезли те лохматые и жгучие, полные блеска жаркие солнечные лучи, какие обнимали небо в середине лета? Теперь же солнце светило как бы тоньше и меньше палило. И высвечивало с блеском под августовским густо-голубым небом день, который норовило в любое время суток поднять ветер, как это уже было совсем недавно, нагнать на небо всё ниже с каждым днём, опускающиеся чёрные или серо-свинцовые тяжёлые, полные влаги, тучи. И затем пролить на землю обильной прохладой дождевой воды.
Я так пронзительно чувствую это состояние в природе, что заставляет навевать грустные мысли, к которым мой характер весьма часто склонен, что вот уже скоро придёт осень. Бежит, скачет время. Я тонко, глубоко это чувствую, невольно поддаюсь разным размышлениям о себе, о своей жизни с женой, которая на меня так повлияла,  что я чувствую, как изменился, что многое не делаю, не задаюсь никакой мыслью, идеей, как это со мной бывало  раньше.
О, нет, я вовсе не хандрю. Но сейчас нахожусь в инертном состоянии. То ли малодушие меня взяло в свои лапы, то ли апатия ко всему, то ли равнодушие. Какая же причина заключена на всём этом? Я не знаю, но понимаю, что нет во мне равнодушия, ибо эти строки я бы ни за что не писал, но я знаю то, какие причины лежат в основе моего изменчивого настроения. Надеюсь, что всё откроется спустя какое-то время, когда буду пребывать совсем в противоположном душевном состоянии, когда стану ощущать душевное и сердечное наполнение от своего труда для личной и общественной пользы.
И даже в данный странных момент раздумий, не зная то, какой на календаре этот для страны день и даже не слежу за временем, не помня, какое сегодня число, потому и сказал, что сегодня, кажется, двадцать седьмое августа. Я весь внутри себя, и так же, как и все имею отношения с окружающими  меня людьми, и даже бываю весел, и даже шучу, как бы отходя от себя в сторону, и стремлюсь понять, что же я за человек.
Но наедине я снова вхожу в себя и остро чувствую то, как наблюдаю о том, как мыслит мой ум. Он находит не те предметы для размышлений, которые первым делом бросаются в глаза, он мыслит не от впечатлений, хотя бывает и от этого. Но мимолётно он мыслит, повторяю, о себе, то, что касается его самого и то, что касается моей души, и относится к моим тяжеловесным чувствам. Мой ум осмысливает то, что чувствует душа. Мне трудно в доподлинности передать все чувствования и все ощущения. Но я постараюсь, насколько смогу это сделать, ибо не  воздержусь от соблазнов познания мира, и его закономерностей и жить спокойно, не поведав ни о чём своей беспокойной душе…
Всяким ощущениям и чувствам есть свои причины, есть свои источники. И я начну, но буду краток в своих изложениях о самом себе. Но постараюсь это оттенить поясней.
Итак, из предыдущих  записок известно, что я женат, имею сына, не раз уходил от жены и снова возвращался к ней не только из-за сына, но также из побуждений, что она всё же моя жена и что я питаю к ней какие-то чувства, признавая отчасти и свою вину, что из-за меня вспыхивали частые ссоры.  Необходимо пояснить, что я хочу этим сказать?
Живя с женой, по определённым мотивам у меня часто возникала к ней острая неприязнь. Я настолько её не понимал, что нас приводило невольно к неизбежным ссорам. И, как кому-то могло казаться, к моим немотивированным резкостям в натянутых с ней отношениях. Она не раз говорила, что меня понимала, а коли ссоры вспыхивали, значит, обманывала себя и меня.
И этому были свои причины, которые я укажу. Во-первых, она меня не понимала, а если понимала, то не хотела признавать мои убеждения. Мои убеждения всем её родным даже слишком известны, и, во-вторых, в результате моих глубоких познаний деловой жизни, для них я стал заклятым врагом.
Я был виноват перед ними даже за то, что страстно любил литературу и увлечённо  сочинял рассказы, повести, не говоря о сожжённом романе. В-третьих, я часто и всегда протестовал против наживы нетрудовым способом, не стремился жить для её домашнего хозяйства, и копить, как говорила моя тёща, «копеечку».
А если быть точным, то она говорила: «Надо уметь зарабатывать, и умело тратить и сберегать копеечку!»
Мне не нравилось само слово «копеечка», и особенно такое лелеющее к ней отношение моей тёщи, и как она бережно и протяжно, я бы сказал, со вкусом произносила это слово –– «копеечка». И мне кажется, что она, выговаривая с шиком это слово, а при мысли о деньгах этак вся даже виртуозно трепетала. Но что мне до этого её жадного трепета доводить себя и порицать меня, что я в её глазах не от мира сего…
И каким же я был в её глазах? Конечно, не от мира сего может быть только ненормальным. Ведь мне предлагали деловую деятельность, а я взбрыкивал, как норовистый жеребец. По её воззрениям, только нормальному, трезвомыслящему человеку, можно посвятить всю свою жизнь, то есть этой пресловутой копеечке.
«А почему бы и нет, –– вслух бросала она, –– это ты, ненормальный, навязался на нашу голову!»
А мне только при одной мысли об этом в страхе и в ужасе сжималось сердце. И после появлялось возмущение и протест. Этот образ жизни ради денег я отрицал напрочь. Но был не против только необходимых…
О, сколько мне приходилось выслушивать от тёщи и от других людей, что вся жизнь стоит на деньгах, что только в них весь смысл жизни и счастье каждого человека! Неужели?! Нет, я не сомневался, я всецело верил, что не в одних деньгах смысл всего сущего земного бытия…
Это лишь только средство, чтобы жить, которое мы приобретаем исключительно своим трудом. Жить только ради денег –– это же, как так можно было низко пасть?!
И я противопоставлял этому миру золотого тельца лишь одно служение –– долгу и духовному прогрессу. Вот о чём я всегда мечтал! И это есть высшее назначение человека. По этому вопросу у меня было столько соображений и дельных мыслей, что я не могу даже часть их здесь передать так, как они ассоциировались в моём воображении.
И если я начну фиксировать их на бумаге, то всё выйдет не так, как надо и как хотелось бы их представить в точности с тем, как они приходили тогда на ум после новых освоенных горизонтов познаний. И я боюсь, что выйдет не так, как я себе это представлял, чтобы это вышло не шаблонно и не общеизвестно, а как-то неожиданно по-новому. И ещё я больше не желал упоминать само слово –– «деньги», так как оно мне препорядочно надоело и не раз произносилось в моих записках прошлого года.
А теперь пора продолжить разворачивать спираль сознания. Итак, когда я жил с женой, я переставал питать к ней искренние чувства, которые я испытал в дни влюблённости. Но это я уже ранее объяснял, почему так происходило. Но что любопытно,  стоило мне уйти от неё, как через какое-то время я начинал переживать о нашем с ней раздоре. Мне снова и снова хотелось её видеть, желать. Я забывал всё те скандалы, которые нас так изрядно выматывали.
И было ясно, что мы с ней чужие, нам нельзя жить вместе. И главное, я не придавал значения нашим идейным и мировоззренческим разногласиям. Я будто напрочь забывал то, что она мыслит не так, как я, а я не так, как она. Мы пребывали в тупике непонимания, и тоска всё это опрокидывала до беспамятства, будто никаких между нами противоречий никогда не возникало.
Человеку свойственно жить ожиданиями и надеждами на лучшее, что всё на этот раз должно измениться. Кто-то из умников сказал, что не будь надежды, то и не было бы в человеке веры в добро. Это его спасает от одиночества. И это верно, что даже перед смертью человек живёт надеждой на божественное исцеление.
Она крепко нам помогает в жизни. И не будь её, то и не было, наверно, и самой земной жизни. Но довольно!
Человек редко испытывает то, что некогда испытал, а значит, обманывается. Мы живём, а значит, что-то испытываем и ощущаем не всегда всю полноту жизни.
Как хорошо было бы, если бы мы обладали способностью ощущать то, что раньше мы чувствовали, тогда мы, я уверен, меньше бы, а то и совсем, не делали бы  тех ошибок, которые вынуждают нас раскаиваться.
Но дело в том, что женщины, если даже виноваты, стараются не признавать свои ошибки. И во всех своих несчастьях винят только мужчин. Так было у нас. Она не признавала свою вину о том, что наши отношения разбились о быт и в этом мы виноваты обоюдно.
Она до последнего дня нашей совместной жизни не считала себя ни капли виновной в происхождении разногласий, это только я такой настырный упрямец, не иду на поводу у её «мудрых» и практичных родителей.
А ведь когда люди честно признают свои ошибки, они стараются их больше не повторять. Она не признавала и снова их повторяла, как и до примирения, которое с моей стороны происходило только ради сына. И когда я вернулся к жене, и мы примирились, желая начать всё сначала, я снова стал чувствовать то же, что и раньше. И ко мне потому приходило уныние, разочарование, озлобление, обида на всех и вся.
Я же не изменился в своём образе жизни, библиотека, театр, концерты, это было нашим связующим, что делало нас близкими людьми. Но что касалось практики, то снова начались споры и с ней, и с её родителями о том, что  я живу не по их правилам. Блатные это называют понятиями. Вот и чувствовал я снова, как мы далеки друг от друга. Жена была по своей сущности чопорная, высокомерная, гордая. И ещё я по-прежнему чувствовал себя в её доме не так уверенно, как хотелось бы. Меня сковывало то, что в их делах я почти не участвовал, кроме приусадебного огорода. И эта отчуждённость не располагала к открытым отношениям с её родными, непринуждённым беседам, не только с женой, но и с её родителями. Они считали меня замкнутым, а в свой черёд я их тоже. И всё, что между нами происходило из-за противоположных взглядов на деловую сторону жизни, от того, что родители жены не любили, когда с их мнением не считались, я был в их глазах тем же, то есть не их убеждений как надо жить, а человеком гордым и упрямым.
Не лишне было бы подметить, что они были пожилыми людьми, которые прожили совместно не один десяток лет,  и тёща и тесть давно утратили тёплые отношения. Я не помню, чтобы они вели задушевные и дружеские беседы и внимательно относились друг к другу, когда разговоры не сводятся только к деловым и хозяйственным вопросам, а текут непринуждённо в русле, что называется  духовным общением.
Такое общение сближает и роднит души. Но в том доме такие беседы никогда не велись, быть может, разве что до меня, в их лучшие годы. Всё, что говорилось между ними, лишь о вещах и где и что и, как и, через кого можно достать импортное тряпьё. И способны были также делиться примерно такими новостями: «А вы слыхали, Марья Ивановна купила изумительный сервиз? И сколько у людей только денег!» И далее начиналось описание этого сервиза, из какого он фаянса и как он затейливо расписан.  И всё это говорилось с оттенком зависти или любопытства. Я редко когда вступал в такие разговоры, но в основном молчал или старался не слушать обывательские рассуждения.
Я любил беседы, в которых можно было поделиться  впечатлениями от прочитанной книги, фильма, или как на меня воздействует серьёзная музыка и что она собой представляет, какой её язык и что композитор ею передал слушателям. И в моём понимании это настоящее общение…
Не раз, споря с тёщей, я убеждался и предчувствовал, что мне здесь долго не жить и лишь по той причине, что в этом доме не умеют уважать человеческое достоинство и то, к чему он способен. Как бы я рад был, если бы мне по-хорошему сказали, что мне нужно уйти по той-то и той-то причине. Я по-настоящему дышал только за воротами  их дома, когда утром уходил на работу.
Целый день я не думал о доме её родителей. Но как только рабочий день заканчивался и при мысли, что нужно идти домой, мне становилось грустно и неприятно.
Если в их доме я выполнял какую-нибудь работу: то ли рубил дрова и носил в сарай, то ли бросал в окно подвала уголь, привезённый тестем, то обязательно чувствовал, как наблюдают за моей работой. И в любой момент могли бестактно заметить, что я делаю не так, как они. Хотя тесть это говорил порой толково, как бы ненавязчиво и негрубо, что  дрова я складывал неровно. А уголь кидал  в одну точку, а не по всему подвальному отсеку. Бывало, я строгал по просьбе тестя доски для пола, он подходил и буквально вырывал инструмент и тогда  приказывал мне смотреть,  как надо водить по поверхности доски фуганком. И он довольно умело строгал с таким значением, будто говорил: «Понял, как надо, садовая твоя голова!»
А когда мы с ним вместе выполняли ту или иную работу, а точнее, плотницкую. И если у меня что-то опять не получалось, он начинал донельзя нервничать, раздражаться, и, наконец, резко меня отстранял от стропилы, которую мы с ним крепили и принимался за дело. Мой тесть считал, что я должен уметь делать всё. Я вполне с ним соглашался, хотя отдавал отчёт, что умение не приходит сразу. И уметь делать всё, я не могу, пока не овладею в совершенстве каким-нибудь ремеслом. Но на это уходит не один год, и только тогда приходит опыт, мастеровитость, знание дела. Хотя в любом ремесле общеизвестно нужен профессиональный навык. К тому, что я должен уметь делать всё –– вести кладку кирпичной стены, прибивать доски, резать стёкла –– стеклорезом или алмазом, ко всему этому у меня не лежала душа.
Этим всем ремеслом надо заниматься специально, чтобы быть мастером на все руки. А у нас по жизни разные обязанности. Он отставник, пенсионер, работал в охране. Я человек творческого назначения, хотя ещё работал на производстве. Так что уметь всё делать способен далеко не каждый. Хотя на практике, то есть, подряжаясь на приработки, что выпадало не раз, постепенно можно научиться многим ремёслам. Но чтобы сейчас всё это уметь, для меня не столь важно. Жизнь ещё длинная, казалась бесконечной, всему научит. И при великом желании можно сделаться и плотником, и столяром, и каменщиком, и кровельщиком, и стекольщиком.
В жизни бытует такое понятие, если человек женился, то значит, обязательно нужно стать серьёзным и полностью отдаться домашнему хозяйству. Быть полноценным хозяином положения: обязательно надо держать всякую птицу, животину. И вести хозяйство так, чтобы  доход рос непрерывно. Ведь мы жили не в селе, а почти на окраине города. Это, конечно, всякому понятно, можно ли всё это отрицать? Если правильно рассудить, нет, нельзя отрицать полностью и не отпускать возможность наживы.
Но я не допускаю, чтобы домашнее хозяйство стало целью,  отчего человек жиреет плотью, но хиреет кровью, так как кровь у него течёт уже другая, перерождённая частнособственнической психологией, что всегда идеологически осуждалось.
Я всегда желал жить заботами об общем, но только (ах, как звучит странно) не личным. И я женился не для того, чтобы вести домашнее хозяйство. Ведь тесть содержал пару десятков кур, гусей, два кабана.
Помню, как я, разбуженный тестем, рано утром тащил на санках на базар сало. Конечно, любой скажет, что тесть трудился честно. Но зачем меня было ломать, отваживая от постижения филологической науки, литературы, журналистики и приобщая к домовитому хозяйству.  И вдобавок  предлагать технический институт. Мне это было чуждо.
В лице будущей жены всегда видел часть себя, друга и единомышленника. Но, увы, я крупно ошибся, мои представления не соответствовали самой жизни. Я живу с женой, сижу с ней рядом на диване и хмуро молчу, ощущая своё к ней отчуждение и испытывая душевное и даже физическое одиночество.
Она сидит, держит на коленях сына, занятая им, улыбается ему, и хотя я радуюсь вместе с ней нашему сыну, нашему счастью, я всё равно молчу. Моя радость тихая, в глубине души приятно разливается и чувствую себя счастливым от того, что у меня есть жена и сын.
Её радость на лице, и кажется беззаботная и довольная, что ей хорошо с сыном в её тёплом и уютном доме. И я знаю, что она меня не понимает даже в эту синхронную минуту, не слышит мой внутренний голос, так как занята сыном и собой. И ей сейчас ничего не надо. В эту минуту я нисколько её не ревную к сыну, что жена ему уделяет всё своё внимание и больше его любит, чем меня. Хотя я твёрдо знаю, что она меня вообще не любит. Пора её влюблённости прошла и не переросла в крепкую настоящую любовь. Со своими разными взглядами мы просто терпели друг друга.
Ночью её поцелуи в постели лживы и неискренни, так же, как и мои, поскольку мои и её продиктованы лишь одним –– инстинктом близости. Если я что-то ей рассказывал, то загодя знал, что мои откровения меня самого после будут грызть чувством раскаяния. Ведь она хотела выслушивать вовсе не мои новые познания в искусстве, а деловые, направленные на семейный прибыток. Зачем же тогда я это ей говорил, зачем делился с ней своими знаниями и мыслями, она всё равно думает не так, как я?
И каждый раз я обещаю себе больше ничего не говорить ей, но проходит время, и я снова бестолково с ней откровенничаю. Однажды как-то в споре тёща мне сделала насмешливый упрёк, что я говорю только о звёздах, стихах и тому подобной для неё ерунде. Но я-то ей ничего не рассказывал. Выходило, что делясь всем этим с женой, она передавала содержание наших разговоров своей матери. Но поскольку жена по натуре скрытная, она с ней не очень откровенничала. Значит, та просто подслушивала. И как мне было неловко и стыдно услышать от тёщи этот упрёк вовсе  не без сарказма!
Да, я был обижен и поставлен в смешное положение; мне казалось, что мои чувства и моё мироощущение были втоптаны в грязь и осмеяны, наверное, не только тёщей, но и самой женой. То, что меня интересовало из гуманитарных наук, для них всех это было пустяки. Они не приносят прибытка в семью! Тот упрёк и его назначение я хорошо уяснил. И должен был заниматься хозяйством, а не звёздами и стихами и прочей в их понимании такой ерундой.
Если бы я хорошо слагал стихи и печатал их в журнале и за них получал гонорары, вот тогда я был бы в большом почёте, так как эта «ерунда» приносит доход. Любой человеческой деятельности имеется цена в том случае, когда она оплачивается. Если же человек принимает участие в художественной самодеятельности, или в каком-нибудь другом творческом кружке, неужели такая деятельность выгодна только за  деньги, или предполагает любую другую материальную выгоду? А может, скорее всего, духовную пользу  за то, что человеку искусство доставляет эстетическое удовольствие? За это человек и любит искусство. Отработал он смену и отправился общаться с искусством, что даёт силу и упорство для работы в новую смену с большим желанием. Оно, искусство, как известно, окрыляет нас, поднимает на высоту и  духовно обогащает. А разве можно это стремление сравнивать с тем, что когда люди живут ради богатства материального, не имея богатства духовного.
С комфортом устроенная квартира: везде блеск, на стенах  и паркете дорогие персидские ковры, а в серванте  хрусталь, фаянс, фарфор, бронза, на столах хрустальные вазы. Под потолком также сияет в свете шести ламп разными огнями хрустальная люстра, дорогой импортный гарнитур. А в гараже стоят новенькие «Жигули»,  а в головах хозяев только и есть, что как бы пополнить крупным вкладом сберкнижку? И это те самые люди, которые по нескольку лет  не были в театре, кино,  или художественном музее.
Когда в марте этого года я вернулся к жене, у меня создался такой настрой мыслей, что я был готов покориться ей, то есть перестроить свой образ жизни, пересмотреть свои убеждения. И пойду на уступку за уступкой, и стану петь в одну с ними дудку, то есть лицемерить, лгать, идти на любые сделки, где надо ловчить, приобрету полезные знакомства: блат.
И буду жить в интересах выгоды семьи и ко всему заделаюсь обывателем и вещеманом, буду высмеивать любителей поэзии, которые занимаются обманом себя и не делают того, что я. И в довершение сего стану пессимистом, циником. Не буду верить во всемирное построение общества счастливых людей, и наконец, заделаюсь скептиком, который сомневается в том, что никогда не было во всём свете справедливости и никогда не будет и что нужно жить только исключительно для себя, пренебрегая интересами общества, не беспокоясь о чужих бедах, так как если за кого-то стану волноваться и переживать, то у меня быстро будет прибавляться седых волос и морщинок, что с успехом делает моя жена, которой до лампочки, что у кого-то случилось несчастье, лишь бы только ей было хорошо и которая искусно умеет сохранять спокойствие с надменной холодностью на лице, когда меня посещает неудача на работе или ещё на каком-то другом поприще, как, например, литература. Она вообще, отрицает это увлечение, чтобы я не занимался ею, не марал бумагу напрасно, так как в её обывательском и недалёком понимании без специального образования я бездарный, каких ещё не видел белый свет, что я не достигну на этом поприще каких-нибудь заметных успехов и буду мучить себя и свою семью. Хотя она этого ничего вслух мне не говорила, но я чувствовал, что она именно обо мне такого мнения. как мне не хотелось начинать всё сначала…
Стояла уже осень 1976 года, это было то время, когда я был вынужден уехать от тебя, Лара. Хотела ли ты этого или нет, но я навсегда покинул твоё уютное гнёздышко, во что верил непоколебимо, с надеждой на заочный развод с тобой из другого города. Ты осталась в своём устроенном доме одна с сыном. Впрочем, не только, а с любимыми родителями, которых ты всегда слушалась, их мнение для тебя было законом. Мне было нелегко покинуть тебя. Бросить человека, который для тебя стал близким –– это психологически и нравственно для меня очень трудный шаг.
И поверь, начинать жить с другим, совсем чужим человеком –– это целое испытание. Хотя она для меня была не совсем чужая, как ты знала, я с ней переписывался два года, пока тебя не встретил. Каждый раз я мучился, когда вспоминал нашу с тобой жизнь в ссорах и скандалах с твоими родителями. Пусть наши отношения сложились не так, как мы хотели. Но мы с тобой сделали так, что пришлось нам разойтись. Ты не желала мириться с моим неуступчивым характером. А я не мог объяснить всё, что я ждал от своей женитьбы. Зачем нам надо было ссориться по всяким пустякам? А теперь ты пишешь, как бы нам начать жизнь заново, так сказать, с чистого листа. И лучше разобраться друг в друге. Но ты конкретно не пишешь о своих переживаниях, будто для тебя всё очень просто: разошлись –– сошлись. Наверно, ты потому не хочешь открывать свои чувства, что в них не разбираешься. Зачем тебе скрывать истину? Очевидно, ты боишься остаться одна с ребёнком на руках и тебе трудно в этом признаться. Я тебе не подхожу, ты это знаешь, и всё равно пытаешься склеить наши до основания треснутые  отношения.
Так что, Лара,  ненужно тщится восстанавливать то, что уже не подлежит построить заново. И опять-таки ты мне сообщаешь, что хочешь забыть прошлое, но в этом ты себя обманываешь. Это нельзя забыть! Думаешь, я не прав? О, ещё как! Конечно, в твоём и моём положении нелегко думать о будущем. Но тебе уже не быть со мной и мне с тобой. Вряд ли ты разобралась в себе, в своих чувствах, и будто не представляешь свою жизнь без меня. Просто ты обманываешь себя и меня. Хотя я тоже трудно себе представляю жизнь с другой женщиной. Неужели, думая почти в схожем ритме, мы снова ошибаемся. Ведь у меня есть человек, и ты уже знаешь, кто она и тебе горько это читать. Но ты не подаёшь виду, для тебя этот человек не существует, для тебя есть только я. И ты пытаешься убедить меня, что отношения наладятся, в чём я очень сомневаюсь.
Если так, то почему же ты меня не задержала, когда я уходил совсем. И ты знала куда. Ты настолько гордая, что твои чувства тебе ничего не значат; скажи, зачем прикрываться гордостью? Если бы мы были благоразумней и удерживали бы себя ещё тогда, когда начинались наши разногласия. Но мы этого сделать не сумели. Что же мы с тобой натворили?! Мы ни капли не приложили своих душевных сил против краха отношений и продолжали их разрушать. И наш мир рухнул, испоганенный гнусными распрями. Попробуй теперь поднять их из руин?
Если бы ты знала то, как я уезжал от тебя тогда, в конце августа. Я ехал в поезде, лёг на верхнюю голую, без постельного белья, полку и вокруг себя, ничего не слышал, точно меня оглушили. А мир для меня потерял былое значение, живые звуки и краски исчезли, всё будто покрылось пеплом наших сгоревших отношений. Я не чувствовал ничего, все мои ощущения утратили прежнюю силу, я не слышал ни звуков, не различал ни красок. На меня нашло какое-то тупое безразличие, и казалось, будто я лечу в бездну и я действительно погрузился в неё с тяжёлыми чувствами. А хотя даже этих чувств уже не испытывал, на меня нашло полное отключение, я был загнан в тупик. Знаешь, даже не было страшно! Но тебе этого ни за что не понять, так как ничего подобного не испытала.
Ты уже после что-то, видно, почувствовала, чем тебе это угрожает, когда узнала, куда я уезжал. Но вот я приехал, разговора между нами умного, толкового не получилось, и всё от глухого непонимания. Ты нисколько не выразила того страха, что я испытывал в дороге. Ты внешне и внутренне была по своему обыкновению весьма спокойна.
Неужели я не обратил внимания на твоё примирительное выражение на лице, и будто ты была готова быть мне покорной и со всем со мной согласной? Ведь, ещё как обратил! Но не пошёл тебе навстречу со словами покаяния. И это всё из-за твоих своенравных и деспотичных родителей. Они потому и не отпускали тебя на сторону, считая тебя за тепличное чадо. Вот и получилось, что мы разошлись и теперь, кажется, навсегда.
Как это бывает в жизни с людьми, свою ошибку понимаешь намного позже после дня её совершения. И её уже скрывать невозможно. По-моему, у нас было всё, чтобы жить в согласии и понимании. Но мы, что имели в своих сердцах, не сумели соединить в одно целое. Я очень глубоко переживал. А ты не знаю.
Потом я снова уехал не совсем в чужой город, так как его знал по службе в армии. На вокзале меня встречала девушка, при имени которой ты вся дрожишь, как и тогда, когда я приехал, мы молчали. Я потом ушёл, а тебе гордость не позволила спросить, ну как она меня приняла. Я только тебе сказал одно, как затверженную наизусть фразу: «От хорошего не уезжают».
Я уже тогда окончательно решил о разводе, и написал тебе письмо, чтобы нас развели заочно. Но ты, будто не услышала моей просьбы, и ответила таким неожиданным для меня письмом, в котором ни слова не написала то, о чём я тебя просил. Ты стала рассказывать о сыне, чтобы его десятимесячного использовать в примирении со мной. А где же ты была раньше? Моё предложение о разводе ты повернула так, чтобы я тебя простил. Вот когда ты поняла, что значит остаться с ребёнком на руках.
И слова твоей мамы в одном из скандалов о том, что ты не пропадёшь, и смело разводись, теперь для тебя не были вариантом выхода из положения. В этом я не сомневался, что ты согласишься на развод. А теперь я не знаю, как мне быть. И снова ты тронула мою нерешительность и ею воспользовалась. Я серьёзно заколебался, хотя мало верю в то, что мы будем жить в согласии. Что тогда делать? Как мне быть? Казалось, всё, жизнь наша кончилась. И надо мне начинать всё сначала с другой. И я не уверен, что и она не станет мне мешать в достижении заветного.
И вот ты своими письмами меня заставила задуматься. Может быть, из-за этого, что ты стала мне писать свои уверенные письма, будто между нами ничего не было, будто я уехал в командировку, что скоро всё равно мы будем жить вместе после всех ссор, причём, не уважая друг друга. Ты питаешь надежду, что мы встретимся, я сжалился над тобой и стал тебе отвечать письмами полными гнева и злобы на тебя, которую узнал за год супружества. И я по-прежнему не знаю, люблю ли я тебя? А ведь было время, кажется, что любил…

1976

НА ИСХОДЕ ТОГО ЖЕ ЛЕТА…

Ах, как жаль, что уходят последние минуты, и мы с тобой расстанемся. Четыре дня в твоём доме, как волшебная сказка, а ты для меня как добрая фея. Я прощаюсь с тобой, с твоим домом, с твоей мамой. Ты даже не подозреваешь, как мне сейчас нелегко уходить от всего того, к чему привык, живя с тобой каких-то неполных трое суток.
Сколько мы узнали друг о друге, это только было известно нам двоим. Сколько мы с тобой перемучились. Ты думами обо мне, я –– о тебе. Сколько мы слёз пролили то я от любви к тебе, то ты ко мне. Ты узнала во всех подробностях мою жизнь, ты узнала, как я мучился, ты узнала всё то, что меня связывало с тобой в те два годы нашей переписки, как я часто думал о тебе. А в последний месяц жизни с женой метался, мучился и запоздало думал, почему я не сумел в переписке с тобой заговорить о любви и о том, как мне теперь поступить, когда с женой отношения разладились? И я, как ты знаешь, отважился тебе написать о своей жизни. И ты весьма мило ответила. Своим письмом ты мне дала понять, что всё поняла правильно: он женат,  потому не стал писать. И мне позволила приехать к тебе, таким образом, развеяла мои сомнения  и колебания.
И в один из дней позднего жаркого августа, я бросил всё: семью, работу, друзей, был сожжён мой первый роман на радость тёщи. Хотя она тогда ворчала: «Вот писал, писал и нате вам –– сожгу! Ну, разве так поступают нормальные люди?!» А сами же меня погоняли презрительно: «Навязался на нашу голову, писака! Ещё что-нибудь о нас напишет и выставит на весь свет! Выгнать его надо! И где ты его встретила на свою и на нашу голову?»
И вот я уехал, никому о поездке не сообщил, получилось для всех, как в воду канул. Я жаждал с тобой встретиться. Я приехал, зная, что ты будешь ждать письма или телеграммы. Мы знали оба, что эта встреча должна нам многое прояснить. И особенно для меня был важен вопрос, смогу ли я исправить ошибку, односторонне  прервав с тобой переписку.
Я ещё много буду тебе рассказывать о себе, а ты мне о себе. Мы с тобой станем главными героями моих записок.
И через твои, и через мои переживания и раздумья будет проходить один человек, который когда-то был в моей жизни. А иначе нельзя, ведь невозможно отрицать того, что было, а это значит, истину чувств, всех переживаний, ход мыслей…
Я приехал вечером, во вторник. На перроне меня встречала Вера, как звезда всех моих исканий, заблуждений и порывов. Солнце ещё не село и светило косыми порывистыми и тёплыми лучами, прорываясь яркими бликами сквозь ветви деревьев, наталкиваясь на стены и крыши домов, и вырываясь в небо, где  с отчаянным свистом носились стрижи.
С железнодорожного вокзала, дождавшись троллейбуса, мы поехали через весь большой город домой к ней… мы обменивались улыбками, она объясняла какой у неё несдержанный на выражения отец и какая робкая мать.
Нас встретила в передней Софья Андреевна. Затем к нам вышла старшая сестра Веры Зоя. Обменялись с ней вежливыми фразами, и Вера повела меня в свою уютную, старомодно обставленную комнату. До ужина слушали музыку. После были на улице. Я рассказывал о себе, она –– о себе. Нам было несказанно хорошо. Уже наплывали вечерние сумерки, потягивало прохладным ветерком. Перед домом росли высокие толстые тополя.
На второй день до полудня просидели у неё дома. Вера читала стихи своих любимых поэтов. Кстати, она несколько раз отдыхала на юге, купалась в море, затем, как это бывает на курортах, познакомилась с мужчиной, который писал стихи. О нём она так интеллигентно писала ещё в письме два года назад. Но у них не дошло до любовного романа. Они просто вдвоём отдыхали, он читал стихи. Она попросила переписать ей. Он принёс свиток бумаги. Я тогда даже не ревновал, что она ездила на море, знакомилась там с мужчинами, и у неё удивительно, ни с одним не завязался роман, во что было трудно поверить. Но тогда я об этом не задумывался. И мысли не приходило, что я должен претендовать на её сердце и руку, мы просто переписывались и только. Я считал её для себя недосягаемой, если у неё такие знакомые, с некоторыми из них она даже, как и со мной, поддерживала переписку.
Но тогда я так не думал, поскольку был донельзя наивный, верил всем людям. А интеллигентных женщин считал самыми порядочными. Такой мне казалась и Лара, хотя своим происхождением она не из интеллигенции. Причёской, нарядами Лариса подражала модной певице. Далеко не такой была Вера. Она вела себя естественно и выглядела намного женственней и проще Лары.
И вот она читала «курортного поэта», а я чувствовал, как в сознании крепла к нему ревность. Я спросил, почему у неё с ним не сложились близкие отношения? Оказалось, он был женат. И у меня пропало всякое желание о нём говорить. Я продолжал перед ней исповедоваться о своей незавидной участи. У меня на глазах выступали слёзы, но я себя сдерживал.
После обеда она предложила погулять по городу. За время службы в армии я был в увольнении всего один раз с группой сослуживцев. Это случилось за полтора месяца до отправки нас в запас. Но это не значит, что я, как и мои товарищи, был необразцовым воином. Просто наше начальство не баловало подчинённых не только увольнениями, но и не отпускало на побывку домой,  поскольку боевых расчётов не хватало, и мы несли дежурства в две смены.
Правда, однажды нас вывозили в театр драмы, на Партизанскую поляну. И вот я ходил по улицам с Верой и почти ничего не узнавал, хотя одно место возле кинотеатра «Октябрь» мне припоминалось тем, что здесь было фотоателье, в котором мы сфотографировались на цветные снимки. Правда, мне ни одного не досталось, поскольку мои сослуживцы выманили у меня все шесть.
В душный от дневной жары вечер, мы с Верой заходили в парк, в скверы. А на Кургане Бессмертия обошли всю прилегающую к нему территорию, которая тогда ещё только складывалась, как образцовая зона отдыха..
Здесь росли совсем молодые клёны, каштаны. Напротив парка была как раз наша воинская часть. Четыре года назад в Мюнхене проходила летняя  Олимпиада. Мы сидели в автобусе после игры в футбол и слушали по радио трансляцию баскетбольного матча между США и СССР. И мы тогда издавали ликование, когда наши за три секунды до окончания тайма забросили победный гол в сетку американцев.
С Верой мы долго бродили по улицам  и площадям, пока не село тёплое солнце. Нам было так хорошо вдвоём! На третий день Вера вышла на работу. Она была телеграфисткой в агентстве Аэрофлота. Я обещал к ней приехать на троллейбусе. И в час дня вышел из троллейбуса. После её смены мы ходили на двухсерийный кинофильм «Табор уходит в небо», снятый по мотивам ранних рассказов Алексея Максимовича Горького. Домой я улетал самолётом ЯК-40. Меня провожала Вера, со мной была книга Виктора Гюго «Собор парижской Богоматери». Почему именно эта книга, я не задумывался. Никакого символа она для меня не имела. И читал её почти без особого интереса во время полёта из Блинска в Ревск…

1976.