Ратоборец

Иван Алексеевич ненавидел хамство. И не по отношению к себе, а вообще – хамство как таковое. И ещё ложь. Хамство он считал формой лжи – лжи о том, что ты человек.

Заслышав хама на другом конце автобуса, он с шашкой наголо мчался в атаку, рыча густым басом: «Сейчас же извинись, сопляк!» Форма обращения не зависела от возраста хама и характеризовала его прямо по существу.

По молодости Ивана немало били за сопляка, за бесстрашие, за то, что ему «больше всех надо». Когда сопляков было несколько, выволакивали на платформу или остановку, и здесь же били ногами до потери сознания. Прохожие мужики шарахались, а человек, за кого Иван заступался, вместе с другими с интересом разглядывал происходящее изнутри переполненного автобуса, не пытаясь воззвать к совести окружающих.

Иногда молодчики, ехавшие бандой и измывавшиеся над испуганной девчонкой, за которую заступился Иван, сунув руки в карманы, провожали Ивана домой. Тогда, опасаясь за семью, он шёл в первую попавшуюся подворотню, и, неожиданно развернувшись, первым начинал драку, понимая, что этого не избежать. Один был хам или трое – это Ивана не сильно интересовало. Худой, жилистый, ловкий, он отчаянно работал кулаками, не сдавался без боя, как учил отец-фронтовик. Но отморозки никогда не ходят по одному, и сил им тоже не занимать было: вся совесть в силе-то и растворялась.

И тогда возвращался домой он под утро, отлежавшись в траве или там, где били – в подворотне. Вваливался, виновато улыбаясь Альке, десятилетней испуганной дочке, ждавший его всю ночь, падал на кухонный линолеум – чтобы не испачкать квартиру.

Дочь тащила подушку, покрывало, осторожно помогала отцу перекатиться на них, придерживала голову. Сверху набрасывала расстёгнутый спальник. Потом доставала вату, бинты и противно пахнущую уксусом свинцовую примочку. Всё это она раскладывала, ловко и бережно, не впервой было, смывала с лица и рук отца грязь и кровь. Было страшно, потому что минутами казалось, что отец не дышит. Иногда он тихо тяжело стонал, на несколько секунд забываясь от боли.

Она боялась задеть его раны, но от страха и напряжения руки ещё больше дрожали. Очень хотелось плакать. Прямо в подушку уткнуться лицом рядом с ним и изо всех сил страшно заорать. Но было некогда. Отец приходил на рассвете – Альке скоро бежать в школу, а до этого надо столько ещё успеть. Отмыв кровь, она смачивала свинцовкой бинты и раскладывала их на любимом лице, которое в те минуты яростно ненавидела. Ненавидела за мать. А за себя – ой как любила и жалела.

Особенно любила – до обожания – яркие, чёрные, всегда смеющиеся глаза, которые теперь совсем заплыли, превратившись в щёлочки. И не ясно было, видят ли они ещё белый свет. Зелёнка, анальгин – что было в аптечке. Потом оставляла уснувшего отца, поставив рядом воду в кувшине, и убегала на учёбу. Всё это дед Иван знал и помнил – по гроб жизни.

С годами Иван не старел – укоренялся. Стал твёрже стоять на ногах, но был по-прежнему нетерпим к человеческой мерзости: нередко на неё рычал грозно. И умнее, конечно, стал. Всё реже доводил дело до драки, выступая один против стаи. Через какое-то время и молодёжь на деда руку уже не поднимала. Скажут: «Шёл бы ты, отец…» И сами отойдут, мрачно насмехаясь над бойцом.

Пришла пенсия, Иван стал меньше выезжать из дома, да как-то и молодое поколение изменилось. Драк стали избегать, а нецензурная брань, за которую совестили людей в годы молодости Ивана, стала нормой. Ну, не драться же с разукрашенной девицей, не замечающей недовольных взглядов окружающих? Такие слова-то раньше только в пьяной драке и услышишь. А она рассказывает что-то, смеётся, даже глазки парню строит. Замечания дед Иван, конечно, по-прежнему делал, но молодые этому больше удивлялись, не возмущались. И деда не трогали.

Списывал Иван все изменения в жизни на свою старость. Стало появляться даже равнодушие – заметил он как-то, огорчился. И душу выедала пустота. С женой они давно разошлись – как только дочка выросла. У них обеих теперь свои семьи. С дочерью дед Иван виделся по праздникам. Звала Алька его не раз со своей семьёй в отпуск, но не хотелось ему навязываться, усложнять отдых детям своим уже небогатырским здоровьем. Вот и теперь они уезжали куда-то на две недели, а отца позвали пожить у них, присмотреть за кошкой и цветами.

Ехал отец к дочери с превеликой радостью. Любил её безмерно, скучал, рад был любой встрече. И внуки деда Ивана любили. Был он весёлый, озорной, по-молодому заводной в играх, – другие взрослые так играть не умели. Стеснялся немного Иван в непривычном доме жить: не разбить бы чего, не сломать, не сделать бы что-нибудь неправильно. Но и доволен был, что нужен и помочь способен, хоть и в небольшой нужде. Собирался рассеянно, думая о дочери, о том, каким славным человеком она у них с женой выросла, какая крепкая у неё семья.

Был апрель, но прошлой ночью ещё схватило морозцем дорогу. В окно видно, как осторожно ступают пешеходы, боясь поскользнуться. Дед Иван прихватил палку – привык бать её в гололедицу, вышел, закрыл дверь. Вспомнил у лифта, что не проверил, выключил ли утюг, которым наглаживал утром рубашку, чтоб по всей форме к дочери явиться. Вернулся – проверил. Потом постоял у зеркала, в которое жена учила смотреть, если вернёшься домой с полдороги за чем-то забытым. И снова вышел.

Погода стояла солнечная: скоро лёгкий ледок растает. Палка была лишней, но дед Иван возвращаться не стал, чтобы оставить её дома, и так времени много потерял из-за утюга. Быстро подошёл автобус, но, радуясь весеннему солнцу, дед Иван решил пройтись до метро пешком. Путь не очень-то долгий, и к дочери он не опоздает.

Дышалось по-молодому, радостно. В душе родилось чувство чего-то очень хорошего, что ещё может произойти в его жизни. Разум не угнетал этого чувства, и душа пела.

Уже на подходе к метро дед Иван увидел стоявших у строительного забора молодых мужчин. Они что-то возбуждённо обсуждали, спорили, слышны были обрывки оскорбительных слов. Решали проблемы взрослые люди, и деду Ивану не было до этого дела. Один из споривших как будто вырвался из этой группы и быстрым шагом направился к метро.

Они с дедом Иваном вошли в метро одновременно, сели в один вагон. Дед Иван, занятый предстоящей встречей с дочерью, краем глаза видел, что мужчина как-то неестественно возбуждён, но думать о том не хотелось. Было субботнее утро, и людей в вагоне оказалось немного. Мужчина подсел к одиноко сидевшей девушке и начал с ней тихий разговор. Скоро стало заметно, что разговор этот неприятен девушке, и она не хочет его поддерживать.

Иван прислушался. Остальные попутчики в вагоне как обычно делали вид, что ничего не происходит. Только в молодости Ивана они закрывали при этом лица большими листами газеты, а теперь им приходилось прятать глаза, уставившись пристальнее необходимого в крохотные смартфоны. Девушка беспокойно озиралась, но не могла поймать ничей сочувствующий взгляд.

Дед Иван не привык отводить глаза. Читал он много, но только дома в тишине, а не в людных вагонах. Поэтому на происходящее смотрел в упор.

В какой-то момент ситуация резко изменилась: девушка вскочила и попыталась сбежать от навязчивого собеседника, но он схватил её за руку и вынудил сесть на место. Дед Иван понял, что день безнадежно испорчен мерзавцем, и без его Иванова участия всё это миром не кончится.

Он подошёл к девушке и почувствовал, что сегодня голос как будто не слушается его. Наверное, он слишком ушёл от реальности в славные мысли о дочери. Глухо и как-то слишком спокойно Иван сказал: «Девушка, разрешите вас проводить?» Девушка, совсем девчонка, как оказалось вблизи, радостно вскочила и встала рядом – под защиту Ивана.

Поезд остановился, и они вышли. «Спасибо вам», – последнее что услышал Иван. Девочка убежала, смешавшись с только начавшей просыпаться ещё не слишком густой толпой. Иван спокойно развернулся в противоположную сторону и получил резкий удар в грудь, который отбросил его на одну из колонн. Неуклюже сползая по колонне на пол, он услышал зазвучавшее в голове пение щегла, которого держал в клетке в детские годы, и почувствовал дыхание дочери, наклонившейся, чтобы смыть кровь с его лица.