Глава 2. Ночная рефлексия

*** N.N.N.

С той встречи минуло два года. В те редкие мгновения, когда они случайно встречались, она так же появлялась в его жизни, как проблеск молнии в летнем небе, и словно так же упорхала в свой внутренний мир, казалось, исчезнув из мира реального. За два года им хватало обмолвиться парой слов в неделю и не придать этому большого значения, какое не придают повседневным мелочам. В большем не возникало нужды.

Однажды в один из таких простых дней он, как обычно, вернулся домой. К тому времени она закончила свою смену и ушла. Но, переступив порог, он сразу же испытал ощущение ее присутствия, как будто она еще была здесь.

Пол блестел как отполированный алмаз. Приоткрытые на форточках окна приглашали посмотреть на двор. Только позже тем же вечером, уже перед сном, он сообразил, что не заметил ни одного пятнышка на стекле. Их чистота производила впечатление полного отсутствия этой стеклянной перегородки. Глядя в окно, туда хотелось прыгнуть. В чистоте панорамы безмолвным голосом звучало приглашение зайти.

Той же ночью ему приснился большой зал — похожий на дворцовую постройку екатерининских времен. Всюду, тут и там, он видел изящные белые обрамления, образовывавшие архитектурное обрамление поверх кремово-желтой стены. Деревянная мебель с шелковым покрытием и резными угловатыми ручками наталкивала его на мысль, что он попал в Версаль.

Но когда он увидел, что по сторонам практически во всю высоту стен висят картины, к нему пришло осознание, что это Эрмитаж. Картины, увиденные в этом сне, казалось, тоже приглашали его. Красоты пейзажей на полотнах завораживали его как малолетнего ребенка, впервые увидевшего закат.

Прогуливаясь по коридору, он остановился перед картиной Айвазовского — «Девятый Вал». На полотне были изображены моряки, пережившие кораблекрушение в открытом море. Несколько выживших матросов встречали рассвет, брошенные в судьбой в одиночестве. Они плыли на обломанной мачте потонувшего корабля, на которой еще держался парус. Единственным, что - казалось - могло утешить их безнадежное положение, было бирюзовое волнение воды, осененное отблеском раннего солнца. Мимолетное мгновение, красота которого позволяла забыть про бедственную ситуацию и необходимость выживать. Хотя бы на время.

Затем какой-то шум разбудил его. Была зимняя ночь. Еще не светало. У соседа во дворе громко лаяла собака. За окном на столбах горели придорожные лампы, чуть моргая. Возможно, потому что у них перемерзла проводка от ледяного мороза. Ему не хотелось подниматься с кровати. Он лежал и осмысливал свой сон как вполне реальное событие, будто случившееся с ним на днях. Ему не хотелось воспринимать это как сон. Сон, хоть и не объяснял ему прямо ход его мыслей, тем не менее давал ему какое-то родственное ощущение с самим собой. Прошел час, пока он лежал и смотрел в потолок. Мысль, осенившая его спонтанно, к концу этого времени помогла понять значение увиденного во сне.

В один ряд перед его глазами выстроились пейзаж Айвазовского из Эрмитажа и тот самый вид из окна. Окна, натертого до предельного блеска. Он понимал, что окно само по себе представляло лишь следствие того же, что он увидел в картине Айвазовского.

Он не забывал, как при прямом взгляде в это окно пролетали многочисленные снежинки, образуя перед дальним светом уличных ламп град из искр. Ему казалось, что в каждой отдельной искре, столь же неуловимой, как сама жизнь, содержалось нераскрытое откровение. Он жаждал поймать все из них, чтобы познать каждую их тайну. И в то же самое время, понимая физическую ограниченность своего человеческого существа, он начинал ненавидеть себя. На него накатывала волна презрения к себе за бессилие, с которым он был объективно не в силах совладать.

«В глазах этой женщины, — думал он, не силясь заснуть, — есть нечто похожее на то, что есть в каждой этой снежинке».

Ему грезился недоступный ему, сакральный туман ее личности. Он подумал, что точно так же, когда они впервые встретили друг друга, искрились ее глаза. Их голубизна безмолвно изрекала прошлое — свое достойно пережитое кораблекрушение, свой девятый вал.

Лежа на кровати, он также вспомнил, как выглядела его постель до того, как уснул на ней. Она была выстелена ровным бархатом, без изломов и косых линий — как стелят в зарубежных гостиницах, со всей бережливостью.

В европейских странах такого рода профессии никогда не воспринимались или, во всяком случае, не воспринимаются как нечто оскорбительное, а - скорее - как искусство. В зарубежных гостиницах можно встретить престарелых прачек, а в ресторанах — седых официантов, отдавших этой профессии едва ли не всю жизнь. Домработницы могли заниматься своей работой с тем же изяществом рук, какими дирижер руководит музыкальным оркестром. Так же и официанты, принося к столу вино, мастерски владели деловым этикетом, чем заслуживали большое уважение статусных гостей.

Подобные профессии — равноценный элемент профессиональной культуры, стоящий в одном ряду с инженерами, художниками и директорами предприятий. Кто-то остается в этом навсегда, а кто-то уходит. Но, так или иначе, к любому из этих дел прокультивирована любовь с наполняющей душу самоотдачей.

Его расстраивала мысль, что в российском менталитете, за последние тридцать лет заболевшем патологически потребительскими наклонностями, определившими жизненный кодекс страны, к ее работе бытует крайне презрительное отношение. Не та это женщина, думал он, которая заслуживает такого осуждающего взгляда. Не в том случае, когда она с такой искренней самоотдачей выполняет ее, добросовестно относится к ней, как к делу своей жизни. К работе, которой она предана, как самой себе.

Когда он возвращался домой, на столе стояла тарелка с гренками. Однажды, около полутора года назад, он за минуту съел одну такую большую тарелку. С тех пор между ними заключилось соглашение, которое имело силу несмотря на то, что не было проговорено вслух. К каждому возвращению лежала готовая тарелка, словно приглашая его за стол.

Подобным образом она готовила все. И все, что он съедал, он съедал мимолетно. Съеденное доставляло ему высшее наслаждение, каковое - наверное - он почувствовал, когда впервые в малолетнем возрасте съел торт.

Он вспомнил давний случай, который произошел за пять лет до их первой встречи. Тогда ему было семнадцать лет. Вместе со своей семьей он собрался в ресторане, чтобы отметить день рождения его отца. Ресторан изобиловал богатым интерьером. В целом, его внутренняя отделка была оформлена со вкусом. Но впечатление об эпизоде все равно выдалось отрицательным.

Все дело было в официанте, который разлил вино, когда подавал его первый раз. Это был неопытный служащий, позволявший себе непрофессиональные вольности в общении с клиентами. Своей безманерностью он пытался загладить ошибку, что только усугубило ее.

Одна знакомая сидела с ними за семейным столом. Когда официант ушел, она повернулась к нему и тогда рассказала про профессиональную культуру в Европе.

— А для него, — она указала на отошедшего официанта пальцем, не церемонясь, заметит он или нет, — это только подработка. Он скоро уйдет. Поэтому он не заботится о качестве услуг. И даже не заботится о своем поведении.

То была хорошая подруга его родной сестры, которая в тот вечер затмила остальных подруг своей интеллигентностью. След ее потом простыл, так как она и сестра перестали общаться, но теперь этот случай вспомнился очень ярко. Словно он проигрывался перед ним в темном зале на киноэкране.

«В другом месте, в другое время, — размышлял он, преодолевая свое гнетущее самочувствие и возвращаясь мыслями уже не к той знакомой, но к Ней, — ее усилия были бы достойно оценены. Работая так в гостинице, она скоро получила бы предложение на повышенную должность. С таким упорством прошло бы несколько лет, и она бы уже была замдиректора…»

«Но не здесь?..», — вопросительно договорил за него уже какой-то другой внутренний голос. Голос этот всегда инстинктивно прерывал его на полуслове. Так он доносил до него правду, которую тот не желал, но по долгу совести обязывал себя знать.

Поняв это, он начал сожалеть, что вообще лег в кровать. Что посмел измять ее ровные линии тяжеловесной кривизной своего тела. Он вдруг почувствовал себя вандалом, бросившим булыжник на витрину с «Моной Лизой».

Собрав все эти воспоминания и впечатления, он перестал связывать их воедино. Они собрались сами как пазл — под остаточным влиянием внешней силы, напоминавшей левитацию. Они выстроились в логический ряд, но не соединились в цепь. Он чувствовал, что мог напрячь мысль и сделать это, но не пожелал. Откуда-то из глубин его существа пришло ощущение, что рефлексия окончена.

Ему хотелось ощущать жгучую и приятную боль, тоскуя по Ней. Он понимал, что если позволит себе перешагнуть через этот зов, то чувство уйдет. Он не желал его прерывать. Ни за что. Поэтому вместо того на его глазах, как из тумана, выстроился яркий образ. Он овладел им полностью и смотрел на него нежным взглядом.

— Здравствуйте, — послышалось ему этой ночью, как тогда в первый раз.
— Здравствуйте, — ответил он ей еще раз. Он сказал это, лежа наедине с собой и глядя в потолок.