Прогулка

В понедельник Мишкин опять поругался с тёщей, и на этот раз так жестоко, что, против обыкновения, не стал даже отдыхать после ужина, а отправился на кухню и выкурил подряд несколько сигарет.
«Чёрт знает, что такое! – думал Мишкин. – Торчишь целый день на службе, как сукин сын, а тут ещё дома истерики! Господи, боже мой! Думал ли я когда-нибудь, что мне придётся таскать картошку, возиться с пелёнками, ругаться с тёщей, жене врать! Да ведь я же не люблю её вовсе! Ведь она неинтеллигентна и глупа!»
Тут Мишкин вспомнил о своей давней приятельнице, у которой не был уже, пожалуй, несколько месяцев. И ему страстно захотелось пойти к ней, отдохнуть, распрямиться, хоть на часик избавиться от всего служебного и семейного.
Сказав жене: «Я… м-м-м… на фирму, итоги кое-какие…. м-м-м… подбить нужно», – и пообещав к одиннадцати быть дома, Мишкин медленно снял пижаму, подаренную ещё  матерью, надел пиджак, пальто, шляпу, сделал вид, что ему ужасно не охота идти, чмокнул жену в щёку и вышел.
Давным-давно, в зелёной молодости, Мишкин хотел быть актёром, но, уступая родителям, стал бухгалтером. Собственно, вначале он надеялся, что потом, когда-нибудь после поступит в институт, уедет в театр. Но женился и так и остался бухгалтером.
На собраниях он всегда говорил «по-трагически» в нос и ранил сердца гриппозных сослуживиц «эрудированной жестикуляцией».
Теперь у него было трое детей, жена, тёща, грыжа и небольшая зарплата. Мишкин знал, что бухгалтер он слабенький, в крупные фирмы его не брали, а в мелких платили мало. Да и какие фирмы в их городе! Жить было трудно, а по улицам ходило так много красивых женщин! Мишкину хотелось обедать в ресторанах, транжирить деньги,  быть энергичным и элегантным!
Но денег не было, женщины на него давно уже не заглядывались, – Мишкина грызла пустая, ленивая тоска.
Выйдя из дому, он огляделся, поднял воротник дешёвенького пальто, поправил шляпу, упрятал руки в карманы и отправился вниз по улице.
Знакомая мелкая дрожь сотрясала его. Такое было всякий раз, когда он обманывал жену. Казалось, каждый смотрел на него подозрительно, как бы спрашивая: «А куда это Мишкин идёт так поздно?»
Он зашёл в подворотню, надел на себя нос с очками, бровями и усиками, вытащил из-под пальто палку и снова вышел на улицу.
Стало слегка спокойнее, но опасение, как бы знакомые не уличили его, осталось.
Приятельница жила неподалёку, нужно было только перейти главную улицу с трамвайными рельсами, спуститься ещё на квартал, а потом, оглянувшись, нырнуть в парадное старого четырёхэтажного дома.
Но Мишкин, дойдя до угла, повернул обратно, дошёл до улицы, которую пересёк только что без усов и без носа, свернул налево и пошёл совсем не туда, где жила его давняя слабость. Вначале он решил скомбинировать, обмануть, проверить, не следят ли за ним, но потом вспомнил, что можно ещё пойти к Т.
Т.была молодая худощавая женщина с низким и томным красивым голосом, серыми, густо опушёнными ресницами, красивыми большими глазами. Он познакомился с нею в спевке, куда Т. ходила с подругами по квартету. Мишкин сразу заметил, что  нравится ей, и стал петушиться, павлинить, всячески подчёркивая свою значимость и интересность. Когда их возили на концерт самодеятельности в соседний город, он вёл программу и, объявляя квартет, «подал» её фамилию. А потом, на обратном пути, когда в автобусе погасили свет и все задремали, тихонько подсел к ней и обнял.
Он и сам не ждал, что его так закрутит, подхватит, так встряхнёт, освежит его душу это влечение к молодой, чистой женщине. Любить он её не любил, хотя ему и казалось по временам, что он её любит, но жить без её серых глаз и контральто было уже невозможно.
Ночью, жалуясь на бессонницу, он, обманывая жену, выходил на крыльцо покурить, а сам, набросив на плечи пальтишко, мчался через весь город к реке, где в заброшенных, запутанных улочках жила Она. В условленный час, стараясь не разбудить соседок по общежитию, Она выходила к нему, и он упивался её смехом, глазами, голосом. А потом шёл к жене. И опять становилось всё омерзительным. И он сам становился скучным, тяжёлым и старым.
Всю весну ходил Мишкин к Т. А потом она сказала ему, что больше не хочет так: что противно… что она уезжает к тётке. 
Мишкин поплакал, покуксился и перестал «курить» по ночам. И жизнь снова стала похожа на старый привычный халат.
Изредка он вспоминал молодые мечты, усмехался, иногда плакал и чувствовал себя колёсиком старых, отслуживших часов.
Т. вскоре вернулась в город, только она не была уже прежней, и всё хорошее кончилось. Мишкин иногда, крадучись, заходил к ней, но всё это  утратило чистоту и стало похоже на скучное представление.
Однако сама мысль о том, что можно, если захочется, если побороть лень, пойти к Т. или к И., согревала, бодрила и утешала: всё-таки он кому-то ещё, может быть, нужен, кому-то ещё интересен.
Мишкин почувствовал, что на него смотрят, спохватился, стал старательно притворяться и стариковской походкой прошёл мимо весёлой компании знакомых мужчин и женщин, возвращавшихся с вечеринки и сейчас глазевших на странного старика, чем-то ужасно похожего на их бухгалтера Мишкина.
Не оглядываясь, той же старательно-дряхлой походкой, он двигался дальше.
У Т-ного дома Мишкин заволновался. Он давно уже не был здесь, и ему показалось, что Т. и он бурно любят друг друга, что всё ещё юно, свежо и сильно, что у него нет ни семьи, ни залысин, что всё ещё будет, и будет прекрасно!
«Дай силы, любовь моя!» – воскликнул про себя Мишкин, прижался к стене, чтобы его не увидели из окна, и, дотянувшись палкой до форточки, постучал.
Обычно форточка открывалась и Т-ин глубокий, ласковый голос спрашивал тихо: «Кто здесь?» И Мишкин громко шептал ей: «Я!».
Сейчас форточка не открылась, и он постучал палкой ещё раз. Изнутри к окну кто-то приблизился и стал рассматривать темень. «А вдруг не она?» – ужаснулся он и прижался к стене.
От окна отошли, и Мишкин, услышав гулкий стук сердца, сглотнул. Шнурок на ботинке был слишком затянут и сейчас мучительно резал ногу. «Спрячусь! – подумал он и, спрятавшись за угол, выглянул: – Может быть, выйдет?» Но ворота стояли холодные и чужие, и не было слышно в них знакомого скрипа: Т. не шла.
Он перенёс тяжесть на правую ногу, выглядывать стало легче, но тут вдруг сзади кто-то пошёл. Мишкин дёрнулся, вздрогнул, снова прижался к стене и выпученными от страха глазами впился во тьму: кто? Мимо протопал парень в спецовке, удивлённо оглядев его, свернул за угол, стукнул в оконце, крикнул: «Т-а!».
«А-а-а!» – больно схватило Мишкина за живот, затошнило, обидело, ноги согнулись, и он стал сползать по стене. «Она выйдет, увидит, скандал будет! » – блеснуло в мозгу, и он побитым мышонком юркнул во тьму.
У асфальта отдышался, опомнился и, заплакав, поплёлся домой. «Ну и чёрт с нею! – подумал. – Цаца! Ей всё-всё, что можешь,а она… Ладно же, обойдёмся!». И вдруг ощутив прилив мужества и мстительного упорства, решительно зашагал к И.
Миновав несколько дряхлых, старинных улочек, он поднялся на гору и вышел к знакомому дому.
«Зайду-ка во двор, – решил Мишкин, вспомнив, как когда-то, впервые, И. повела его через двор, чтобы посмотреть, не горит ли её окошко. – Может быть, дочь дома?»
В окошке был свет. Сердце заколотилось. « Она или дочь? Или обе? Пойду! А вдруг дочь одна? Что сказать? Спрошу, здесь ли живут… Судаковы!»
И, приготовившись исказить голос, он взбежал по «чёрной» каменной лестнице, запыхался и, решив вначале послушать и заодно отдышаться, тихонько прокрался к знакомой зелёной двери.
– Да-а, ты такой, я зна-аю! – капризно-кокетливо выводил женский голос.
«Она!».
– А мы тогда… и в санаторий поехали! – неясно отшучивался хриплый мужской. 
Мишкина обожгло, отшвырнуло на лестницу, и, задыхаясь от оскорбления, он спустился во двор, спрятался за толстое, тёмное дерево и стал жадно и ненавистно глядеть на это её окно. Теперь там горел ночник.
Мишкин отрешённо поднялся по лестнице, подошёл к этой зелёной холодной двери, потрогал и постучал.
Там, у неё, зашептались, потом босые ноги, чуть шлёпая, прокрались к двери, и у замочной скважины задышало.
Мишкин медленно повернулся и стал как можно спокойней и прямо спускаться по ступеням парадной лестницы. Он знал, что сейчас И., как когда-то при нём, смотрит в замочную скважину, и старался выглядеть гордым.
На улице он перешёл на другой тротуар  и, опираясь на палку, медленно побрёл вверх по улице.
Домой пришёл с большим опозданием, и жена взволнованно вышла к нему, но отступила, ошарашенно пролепетав:
– Что с тобой?
Мишкин смутился, сорвал нос-очки-брови-усики:   
– Да так, знаешь, молодость вспомнил! 
И засуетился у вешалки.
Жена ушла.   
Мишкин сидел на кухне и, обхватив себя за голову, раскачивался в отчаянии, а в голове тоскливо визжало: «Господи! Господи, боже мой! Как зряшно мелькнула жизнь!».                1998 год