Вишни. Роман. Ч. 1. Примиусье. Глава 14

XIV
– Нет, ну ты вот мне скажи.. – листая бумаги на столе, освещённые слабым светом видавшей виды, массивной настольной лампы с отбитым отражателем, из-за чего капитан особого отдела отклонялся чуть влево и, сильно отклонившись к спинке стула, закинув голову, с торчащей в правом углу искривленного рта, назад, чтобы дым не выедал глаза, допрашивал тех, кто перешёл ранним утром линию фронта западнее города Ухтырка, в лесном массиве на левобережье реки Псёл, – ты мне скажи, боец, как такое могло быть, что рядовой боец, даже не штабной, а стрелковой роты смог вынести боевое знамя действующей дивизии?
Наступила гробовая тишина, только слышен был скрип старого, рассохшегося стула, под нервничавшим и оттого не находящего себе места офицере НКВД.
– Чего молчишь? «Крыть нечем»? – переходил на крик, явно уставший от постоянных допросов не одного десятка красноармейцев или, как он любил говорить – «людей в форме красноармейцев».
– Может быть, вы мне подскажите, как всё было на самом деле, тов… – увидев, как раздражённо смотрит из-под лба, упершись двумя руками в столешницу канцелярского стола капитан, Пётр не стал дальше испытывать судьбу и продолжил, стараясь отвечать спокойно и уверенно, – ну не мог же я оставить знамя на поле боя, чтобы фашисты топтали и глумились над ним?!
– А, может быть, ты и получил такое задание у своих господ, фашистов, чтобы втереться в доверие и шпионить в пользу германских войск?! Как тебе версия, логично?
– «Бред сизой кобылы»… – себе под нос пробормотал Пётр, – из нашей группы, я самого малого роста оказался, а стало быть и менее приметен, в меня труднее попасть. Оттого и согласился на себе знамя вынести. Ни о героизме, ни о подлости какой и мысли не было. А ещё, среди товарищей, большая часть которых полегла на подступах к Десне за шесть дней ожесточённых боёв и при отходе, при прорыве… сложилось убеждение, что я заворожённый, меня пуля не берёт, за два месяца – ни царапины…
– А ты сам-то в это веришь?
– Верю или не верю, а мать говорила, что моя бабушка была ведуньей, могла заговаривать… на хорошее, от болезней защищать и злых духов.
– Ведьма? Комсомольцем небось не был? Раз родня такая.
– Не был, но не поэтому. Я её никогда не видел даже, она умерла в конце того столетия, меня ещё и в планах не было.
– Что тут у вас за интересные темы обсуждаются, товарищ капитан? Здравия желаю! – с улыбкой, громко хлопнув дверью, вошёл начальник политотдела, старший батальонный комиссар, 295-й стрелковой дивизии 2-го формирования Титов.
– Здравия желаю, товарищ комиссар!
– Понижаешь в должности, капитан?!
– Виноват, товарищ старший батальонный комиссар!
– Ладно, ладно! А это не тот герой, что спас дивизию от расформирования?
– Так точно! Только…
– Что только? Бойца нужно к награде представлять, а не пытать до полусмерти. Он и так от устали с ног валится, а ты его по стойке смирно держишь. А, капитан?
 – Не положено рас… расслаблять… ся.
– Я же не о тебе, а о бойце говорю.
– Как зовут тебя, солдат?
– Рядовой Домашенко, товарищ полковник! – отрапортовал, пытаясь вытянуться постройнее перед начальником политотдела, старшим батальонным комиссаром Титовым, но у него это плохо получалось.
– Вольно боец! Сколько тебе лет, старина?
– Тридцать семь, товарищ полковник!
– Дети есть?
– Так точно! Трое. Взрослые.
– Вот видишь, капитан. Трое детей. Кем был до войны?
– Сапожник, товарищ полковник!
– Как-как! Сапожник?! И хороший сапожник?
– Не жаловались, десяткам и сотням человек обшивал и чинил обувку – никто не побил.
– А сотням и тысячам человек смог бы шить и чинить, мастер?
– Никак нет, товарищ полковник! Сам бы не смог, рук не хватило бы. А кабы помощника два-три, то смогли бы.
– Будет тебе не два-три, а пять-шесть помощников, сколько надо, столько дадим, – повернувшись к растерянному капитану, обратился к нему, – командарм приказал нам в срочном порядке в армейской шорно-седельной мастерской организовать отделения ремонта обуви и обмундирования. Смекаешь?!
– Никак нет, товарищ полковник!
– Товарищ капитан, ну ты не против, чтобы красноармеец, как звать?.. А, Пётр Домашенко отбывал «наказание» за подвиг в нашем армейском, формируемом отделении материального обеспечения? Со стрелками попроще будет, пулемётчиками, артиллеристами, а вот мастеровых раз-два и обчёлся. А теперь смекаешь?!
– Ну-у... – замялся капитан, явно недовольный, что его в каком-то роде «обломали» перед рядовым бойцом, – если такая необходимость стоит ребром вопроса, то, конечно.
– Я знал, капитан, что… мы же одно дело делам – врага бьём. А на босу ногу сильно не навоюешь. Да, тем более что осень вносит коррективы и конкретные, однако… Так, боец? – комиссар обратился к Петру, опустив глаза на разодранные ботинки с половинчатыми обмотками (видимо половина обмоток пошла на жгуты или перевязки товарищей) и, вздохнув, добавил, – «сапожник – без сапог»!

***
Когда после построения отдельного армейского взвода материального обеспечения, в присутствии начальника штаба 37 армии, назначенного после академии и доукомплектации 37 армии в г. Ахтырка, генерала-майора Варенникова И.С., и начальника политотдела, старшего батальонного комиссара 295-й стрелковой дивизии, полковника Титова. Перед бойцами был зачитан приказ о расширении сферы обслуживания и ремонта вещевого имущества, её составе и задачах. Во второй части приказа звучало – «о награждении», где среди незначительного количества запоздалых награждений и поощрений прозвучала фамилия командира отделения ремонта обуви, с присвоением воинского звания младший сержант, объявлено за какое смелое действие и награда – Орден Красной Звезды. Все бойцы невольно нарушили приказ «смирно», невольно повернувшись в ту сторону строя, откуда выходил для награждения совсем невысокий, коренастый молодой мужчина, своим видом совсем не похожий на того героя, каким он был «расписан» в приказе. Да, это был Пётр Домашенко.
Два месяца фронтового ада и дважды за это время нахождении в полном окружении с боями и прорывом, невероятным везением или, как говорил сам Пётр – «Я – заворожённый! У меня бабушка была ворожея и весь род заворожила от нечистой силы…», тех испытаний, что выпали на каждого бойца, хватило бы в других случаях на десяток.
Большинство так и остались там в Уманском котле, в котле междуречья Днепра и Десны, между Сеймом и Остером, большинство останутся «без вести пропавшими», из-за недоказанности гибели или попадания в плен. И лишь Божьим «помазанникам» и «заговорённым» посчастливилось вырваться из этого кромешного и кровавого ада.
И вот теперь, благодаря высокому «покровителю» в лице старшего дивизионного комиссара, Пётр получил возможность заниматься тем любимым делом, которое ему было в радость, и благодаря чему он кормил свою семью до войны, и к тому же окопы передовой линии остались в прошлом.

Но для этого нужно было пройти, протопать и проползти, с болью в сердце от Киевского укрепительного района до прибрежных камышей реки Псёл, где его и восьмерых боевых товарищей, оставшихся из группы прорыва «взяла в плен» группа разведчиков, формируемого в районе г. Ухтырка воинских формирований Харьковского направления.
А то, что никто, из выходивших с Петром не хотел брать на себя бремя, состоявшее в том, чтобы вынести из окружение, оставленного волей судьбы или стечения обстоятельств без знаменосца, боевое знамя дивизии на руинах разбитого, в результате авианалета, временного штаба дивизии – имело закономерное объяснение. Хоть каждый надеялся на то, что, если не погибнет под шквальным вражеским огнём, есть большая вероятность попасть в руки врагу, т.е. в плен. И тогда знамя – это приговор, без исключения. А так… А так была надежда, что не просто останешься в живых, а когда-нибудь встретишься со своими родными и не на том, а ещё на этом свете.
Вот тогда, Петро, прищурившись, осмотрел всех бойцов, которые, как провинившиеся ученики опустили головы и молчали, не моргая уставившись на испачканное, пострадавшее от осколков, со сломанным древком, знамя, вздохнув произнёс:
– Братцы, я вас понимаю. Вы молоды, а я уже пожил, слава Богу. И детей нажил, трое у меня их. Девки, ладно, а сын, Василий, если война затянется… по всему видать, что не скоро закончится, то и ему придётся мне на смену прийти. А вы, в большинстве своём, не на много старше сына-то будете. «Бог не выдаст, свинья не съест!» – прорвёмся, не впервой! Да и, как-бы сказать, я «заговорённый».
Пётр уверенно шагнул вперёд, поднял знамя с коротким, перебитым древком, умело снял полотнище и быстро сняв гимнастёрку, обратился к ближе всех к нему стоявшему бойцу:
– Помоги! С обмотками раз сумел справляться и с этим справишься. Обматывай поплотнее.
Заправив гимнастёрку, затянул галифе поясным ремнём и похлопал себя по животу:
– Ну, вот и готова «кольчужка»! Теперь меня и подавно пуля не возьмёт. Негоже, братцы, чтобы немчуре наша святыня досталась. Не гоже!
Поправив пилотку, подбросив вверх и перехватив карабин ниже за цевьё своей небольшой, но крепкой и цепкой рукой, Пётр, не оглядываясь на застывших, как оцепеневших под гипнозом солдат, грязных, оборванных, голодных и уже почти отчаявшихся и разуверившихся в том, что есть шанс и вот он – шанс, шанс, а вернее надежда, которую подарил им этот, в принципе ничем не отличающийся, кроме малого роста, боец – надежда на успех и многие из них, не вслух, а про себя сказали – «с Богом!» и уверенно двинулись за «знаменосцем».

***
Мастерская по ремонту обуви и обмундирования, в который был переведён Пётр Леонтьевич, ранее именовалась, как мастерская шорно-седельных изделий, находилась во втором эшелоне и условия для работы, конечно, были не окопные, а очень даже приемлемые. Крыша над головой, стены, окна и необходимые для работы шанцевый инструмент, но не кирка или сапёрная лопата, а более «цивильный», сапожный и шорнический, ларь для материла, оборудование рабочих мест и швейная машина «Singer» Подольского механического завода.
На машине, как оказалось, никто, кроме Петра работать не мог. Да и все подобранные или отобранные для ремонта обуви мастеровые имели очень ограниченные способности, что определилось уже в процессе работы. Кто-то откровенно хотел «откосить» от передовой и имея лишь скудные знания и небольшой опыт починки собственной обуви, состоявших в том, чтобы забить гвоздь и то не всегда получалось, как надо или набить набойки. Что касалось шитья, то тут дело обстояло, как уже ходило в солдатском жаргоне немецкое слово – «шлехт».
Пётру предстояло сначала себя проявить, доказав свой профессионализм, а потом уже «проэкзаменовать» и, если толку не было, «кандидаты» не имели способностей, «руки не оттуда выросли», то приходилось им искать замену. Всё-таки, перед отделением ставились задачи и, если кто-то будет занимать чужое место, то другому придётся горбатиться за двоих и троих. Таким образом из шести человек, определённых к Петру в подмастерья, через два дня двое отсеялись, как «не подающие надежды» на обучение.
А когда сплотившийся коллектив заработал на приближённую к максимальной «мощности», что произошло не сразу, а объёмы работ превышали возможности исполнения, комбат побеспокоился и вскорости нашли достойное пополнение.
Пётр, как командир отделения, но здесь даже больше подходила должность бригадира, давал задание, контролировал исполнение, особенно изначально и до тех пор, пока не стал уверен в качестве работ подчинённых, а сам выполнял самую ответственную работу: замер, раскрой материала и шитьё. Среди работников мастерской нашлись пара таких, которые стремились в совершенстве овладеть всем комплексом работ и тому было объяснение.
Аркадий Тушенков, молодой шахтёр из Кадиевки, что на Донбассе, размышлял так, ни к кому не обращаясь, но вслух и достаточно громко, чтобы все слышали:
– Война всё равно когда-то закончится. А после войны, как домочадцы, так и все люди пообносятся, обувка прохудится. Фабрик сколько фашисты разрушили?! А сколько мастеров сгинет на фронте?! Вот, как останусь жив, приду с фронта и займусь нужным и важным делом – буду шить и ремонтировать обувку. А, Леонтьевич? Получится из меня мастер?
– Обязательно, Аркаша, получится! Раз цель есть, то обязательно всё получится и старанием, и усидчивостью, и упорством тебя Бог не обидел. Будешь знатным мастером!
– Спасибо за добрые слова! – заулыбался Аркадий и с ещё большим усердием принялся вколачивать гвозди в подошву ремонтируемых «кирзачей».
– Когда война закончится, люди не в «кирзачах» будут ходить, а в туфлях модных, дамы в ботах да в туфельках, как у модниц французских, на каблуках. И останешься ты без работы, Аркаша, – разжигал, в попытке вывести из равновесия Ярош Богданович, худощавый, высокий парень с чёрными, что смоль волосами, которые, несмотря на короткую стрижку имели сильное желание завиваться, если можно так охарактеризовать – в крупный «каракуль».
– Ну, не знаю, может быть в твоей Одессе после войны все дамы и будут ходить в буржуйских туфельках из Парижу, а у меня на Донбассе и попроще обувка сойдёт. Главное, чтоб война закончилась побыстрее. Вот, как разобьём фрицев…
– Разобьёшь! Вот этим сапожным молотком и разобьёшь…, – не унимался Ярик, как его чаще называли, – и не одессит я, хотя Одессу люблю и часто бывал, и родные там живут. Я из Николаева, что рядом с Одессой.
– Харе лаяться, что шавки, всё равно, – вмешался, занимающийся шворнической работой, в которой больше нуждалась кавалерия да офицерский состав в почине портупеи, рыжеволосый коренастый красноармеец, возрастом около тридцати лет, но постоянная улыбка и рыжий вихор, выбивающийся из-под пилотки, скрадывал возраст лет на пять, как минимум.
Его звали Виктором, он был родом из посёлка Белая Калитва, потомственный донской казак с распространённой в тех краях фамилией Калюжный. Виктор, хоть и был постарше своих сослуживцев и в рассуждениях казался степенным и даже мудрым мужиком, но мог также чего-нибудь отчебучить, когда «шлея под хвост попадёт».
– Ну вы, наверное, в сапогах, фуражке и с нагайкой даже спите. Как приснится плохой сон – хватаешь нагайку и давай жену хлестать. А оно должна покорно терпеть и только-лишь заунылую, убаюкивающую песню, за вместо колыбельной затягивать до тех пор, пока хозяин не угомонится. Так?! – пытаясь задушить в себе смех, хохлил Ярик.
Лишь молчун, Сава Губенко, сосредоточенно занимался своим делом, лишь изредка, если поднимал глаза, чтобы взять материал или инструмент, обводил всех быстрым взглядом и продолжал своё дело.
Пётр старался не вмешиваться в такие беседы во время работы и пресекал лишь тогда, когда или кто-то переходил через рамки приличия, или поднимался вызывающий и привлекающий внимание посторонних шум, даже выходивший за пределы территории рабочей зоны. Он не занимался длинными пояснениями, что этого делать не следует или командой, чтоб занялись выполнением задания, а просто и коротко «ставил точку» беснованию призывом – «Ша!».
Мгновенно наступала тишина, только слышны были шум и стук, характерные определённым специфическим рабочим операциям, производимым только в таком и никаком другом производственном помещении, вместо разгульного трёпа на посиделках. Но через несколько минут Ярика снова «прорывало» и он тихо и осторожно спрашивает:
– Командир, а вы не одессит родом, случайно?
Пётр остановил швейную машину, пристально посмотрел на неугомонного и снова принялся за дело.
– Понял, не дурак! Ша, значит – ша.
– Ша! – чуть приглушённо, но достаточно громко, чтобы все услышали, произнёс Пётр, увидев, как чья-то тень мелькнула за окном.
Послышался легкий пересмех на, как всем показалось, неуместный в данном случае призыв.
– Ша, комбат! – через зубы процедил Петро и поправил на себе гимнастёрку, приняв положение «наготове».
 – Смирно! – скомандовал Пётр Леонтьевич, как только, войдя через низкий дверной проём деревенской избы в согнутом состоянии и затем, распрямившись, без малого не достав полями офицерской фуражки до низкого, закопченного потолка, командир батальона материального снабжения, майор Елизаров, продолжив докладом, – обувное отделение занято выполнением заказа по ремонту обуви. Командир отделения, младший сержант Домашенко!
– Вольно!
– Вольно! – дублировав приказ комбата, Леонтьевич, оторвал руку от пилотки и сразу же был вынужден подать её навстречу протянутой ему, с дружелюбной улыбкой майора, исходящей откуда-то с высоты.
Со стороны это было довольно смешное зрелище, когда меньший по росту человек, должности и званию, вытягивает руку на уровень своей груди, а старший по регалиям опускает её вниз, как будто подавая мелочь просящему на паперти.
– Здравствуй, Пётр Леонтьевич! – Елизаров продолжал улыбаться и трясти, насколько это позволял делать человек с меньшим ростом, но с более цепкой и крепкой в рукопожатии рукой.
– В каком состоянии мой заказ, – поинтересовался майор, – не готовы мои хромачи?
Пётр Леонтьевич отошёл к лари, открыл крышку и достав начищенные, пахнущие свежей кожей хромовые сапоги, протянул их командиру:
– Примеряйте, товарищ майор!
– Вот и примем мы сейчас экзамен у вашей «мануфактуры», – присев на лавку и снимая свои старые, видавшие виды сапоги, комбат.
Обув оба сапога, привстал, потопал одной другой ногой, потом попытался изобразить какое-то танцевальное «па» и крякнув, произнёс громко и с удовольствием:
– А удобно в них, чёрт побери!
Напряженные взгляды присутствующих вмиг сменились на добродушные, удовлетворительные улыбки, так как все поняли – экзамен сдан успешно.
Майор снова присел и собирался переобуваться заново, но его остановил Петр Леонтьевич:
– Товарищ майор, не стоит! Сносятся – новые сошьём.
– Спасибо! Спасибо, товарищ…– и!
Когда комбат, пригнув ниже плеч голову и дёрнул за ручку скрипучую дверь, ему вдогонку полетел вопрос, который осмелился задать старший по званию и, главное – по должности, Пётр:
– Так, Вы не объявили вердикт, товарищ майор… Экзамен мы сдали или как?
Комбат повернулся, не разгибаясь, озарил свою улыбку из глубины подмышки и ответил, прежде ещё раз притопнул одной и другой ногой довольно громко:
– Да! Но не зазнаваться. Работы выше крыши. Особенно «окруженцев» надобно «подлатать», поизносились бедолаги, – и посмотрев на видавшие виды ботинки Петра, покачав головой, добавил со вздохом, – да, «вкисло» вам, братцы.
Постояв нерешительно у двери и повернувшись к бойцам отделения, которые от неожиданности напряглись, как будто прозвучала команда «смирно», добавил:
– Товарищ сержант… – бросив взгляд на петлицы, в которых были закреплены по одному треугольничку, продолжил, – младший сержант, зайдёте после ужина ко мне, для получения задания.
– Есть, зайти к вам, товарищ майор, для получения задания! – держа руку у пилотки и вытянувшись, хоть роста это не прибавило, в команде «смирно», ответил комбату младший командир.
– Вольно! – скомандовал комбат и громко прикрыв за собой дверь, вышел.
Наступила гробовая тишина, а через минуту атмосфера в помещении начинала приходить в привычное, обычное, рабочее состояние – балабольства, стука сапожных молотков и трескотни швейной машины.

– Присаживайся, Пётр Леонтьевич! – указывая на табурет у стола, после доклада вошедшего, комбат.
– Благодарю, товарищ майор, я постою!
– Садись, я кому говорю?!
Пётр сел за стол. Поликарп Самойлович, так звали комбата, но котором и форма была мешковатой из-за его худорбы, подошёл к маленькому окошку и задвинул шторку из ситцевой ткани. От этого в комнате стало сумрачнее, так как на дворе вечерело и вечер был пасмурный. Подойдя к столу, выкрутил фитиль керосиновой лампы, который от нежелания обгорать в пламени лампы, затрещал, замигал от легкого сквозняка в «тяге» лампы, который создал своими быстрыми движения майор и угомонился устойчивым крупным языком пламени под закопченным стеклом лампы. Стало сразу светлее в разы.
– Извини, что на ужин не пригласил! Сам понимаешь, субординация и разговоры пойдут. А вот теперь можно «по сотке» и вот, – он подошёл к печи и, сняв с дверки духовки плотную тряпицу, обхватил обоими руками небольшой кухонный казан, накрытый крышкой, и поставил на середину стола, – картошка отменная, хозяйка маслицем домашним приправила – вкуснятина.
Положив на стол две деревянные ложки, подошел к шкафу буфета и достал не «казённую» бутылку, а четверть, наполненную более половины. Поставив две кружки налил в них по половине и кивнув головой, что означало – «бери», сказал:
– За твои «золотые руки», Леонтьевич! Да, Леонтьевич, за тебя!
Выпили теплый, крепкий, добрый самогон, приготовленный той-же заботливой хозяйкой, у которой майор квартировал.
– Знаешь, солдат, сколько мне лет? Нет? А мне 32 года ещё не исполнилось. Женат я, но детей нет, не дал бог. А про тебя, Леонтьевич, я наслышан. Даже начальство высшее о тебе говорило с уважением и честью. На таких мужиках Россия наша матушка стоит. Ты и старше меня и дети есть, так же? Так! И геройский поступок, нет – подвиг совершил! Уважаю!
Петро держал в ложке горячий картофель, с которой стекало и капало на стол растопленное пахучее масло, которое пахло домом. Кушать сильно не хотелось, не прошло получаса, как приняли порцию солдатской каши. Да и как-то неудобно было здесь, в гостях, чтоб набрасываться, как голодный бродяга на вкусную еду.
Поликарп придвинул миску с порезанным салом. Сало также было добротное, с толстой прослойкой, но, видимо, выдержанное в засолке несколько месяцев. Да и кто же в летние месяцы кабанчика режет, если не рассчитывает, что его шумная свадебная кампания прикончит за 2-3 дня. Наполнив в том же объёме вторично, комбат снова подсунул Петру кружку:
– Пей, солдат! Ты и боец отважный и мастер добрый. Пей, солдат!
– Благодарю, товарищ майор! Я бы…
– Никаких «я бы»! Держи! – майор взял кружку и передал из рук в руки. – За победу, солдат!
Выпили. Это были не «наркомовские» сто грамм, а суммарно грамм по 250 крепкого самогона «на грудь» приняв, даже Пётр почувствовал легкое расслабление, а комбат явно начинал потихоньку, но уверенно «плыть», в его глазах стала появляться лёгкая поволока.
Пётр поднялся и обратился к комбату:
– Разрешите мне…
– Не разрешаю! Садись!
Комбат с трудом осилил крупную, парующую картошину, облизал пальцы, а только после вытер рушником, лежащим на углу стола, и пристально посмотрел на Петра:
– Вот видишь, тебя ни пуля, ни водка не берёт! Бог любит Троицу! А мне даже врач рекомендовал, как лекарство – спирт или вот такую вот вещь, которая ненамного ему уступает, так как у меня язва. Думаешь, что я всю жизнь вот такой дохлый был? Нет, брат, не был. Ты, это, бойцам тушенки возьми, угости их, чтоб без обиды.
– Какие обиды, товарищ майор! Спасибо вам за угощение! Но нужно же честь знать.
– Честь ты знаешь. У тебя, может быть, где-то червячок и имеется, но не съел он тебя, как меня язва, к примеру. Ты цельный, не гнилой и, надеюсь, если понадобиться, то можно положиться и довериться. Что не так?!
– Ну, думаю, что вам виднее.
– Конечно, виднее! Садись-садись! Держи, по третьей и шабаш!

А через неделю-полторы, комбат пригласил Петра снова на место проживания, предупредив, чтобы он захватил всё, что для замера и снятие мерок необходимо.
Комбат долго и настойчиво принуждал хозяйку, которой он был, видимо, обязан не только тем, что столовался и квартировался, обстирывался и обглаживался, но и значительно большим. В крайнем случае, так подумал, но не высказывал ничем Пётр, а только выполнял то, что просил его комбат. Хозяйка, розовощёкая молодка, при формах и стати и судя по тому, что Пётр ни в первый раз, ни сейчас не увидел того, что говорило бы о том, что у неё есть дети, была молода и энергична.
Да и какое его дело, кто она, как она и что у неё есть и чего нет. И при этом, Пётр, невольно вспомнил о своей Варваре. Он только сейчас понял, что всё реже стал вспоминать о жене, о детях. После выхода из окружения написал домой всего одно письмо и пока ответа не получил.
Поликарп попросил Петра, чтобы тот постарался и смастерил бы Клавдии Петровне, как он обращался к хозяйке, туфли или ботики. Сказать, что не смогу – нельзя было, да и ему самому захотелось вспомнить своё мастерство и не в починке кирзы, а именно в чём-то более тонком и изящном.

***
О командарме Андрее Андреевиче Власове в армии ходили легенды. Он, наряду с Г.К. Жуковым был любимчиком самого Сталина. И как часто бывает, человек обладающим высоким профессионализмом, как военного тактика, так и стратега, был раздражением для многих бездарных завистников. Кто-то откровенно ему желал провала в осуществлении его дальновидных планов и даже гибели, физической, в плену или лагерях ГУЛАГа.
37 армия, созданная им в первые же дни войны для обороны Киева, по понятным условиям, создавалась в кратчайшие сроки и, конечно, создав что-то новое, за несколько дней сделать её высокоорганизованной и боеспособной было очень сложно. И несмотря на это, командарм умело организовал оборону Киева, разбивая одну за другой германские хорошо вооружённые и обученные дивизии.
Даже, когда командующим фронтом был получен приказ Верховной Ставки главнокомандования и все командармы были оперативно оповещены, Власову приказ об оставлении Киева был отправлен со значительной задержкой. Это не могло не сказаться на обострении ситуации и попадании армии в котёл, в отличие от 21 армии, которая смогла прорваться из окружения, хоть и с большими потерями, но не в результате месяца ведения боевых действий в полном окружении, как это довелось пережить боевым подразделениям 37 армии, под командованием Власова.
Обессиленного, болезненного генерала бойцы на руках вынесли из окружения. После этих событий, даже германские офицеры, оказавшиеся свидетелями прорыва русской армии и беспримерного героизма личного состава, не могли остаться равнодушными, описывая эти события, как пример стойкости, преданности присяге и приказу командования советских солдат и офицеров.
Получив пополнение в результате второго формирования, в октябре-ноябре, 37 армия продолжила свой боевой путь, поступив в оперативное подчинении Южного фронта, но уже под командование генерала-майора Лопатина А.И. Но командиры и бойцы личного состава, служившие под началом генерала-майора Власова, переняли боевой запал от своего командарма и внесли его собой в новое формирование.
То, что стало с генералом Власовым затем – это вопрос второй и если имеет место для обсуждения, то не здесь и не сейчас.

Ранее, что было описано или осталось за строкой, в боевых, а позже с подразделениями снабжения, сначала армии, а вскорости и всего Южного фронта, Пётр Домашенко волей судьбы «возвращался домой», если так можно назвать отступление советских войск в ноябре 1941 года. Затем были: и Миус-фронт, но в 30-40 км (всего-то от родного дома) от Матвеева Кургана, севернее с. Куйбышево, и Ростовская стратегическая наступательная операция с освобождением г. Ростова-на-Дону и вновь линия Миус-фронта, и мысли, которые теперь не давали, даже в минуты покоя уснуть – думал о доме, о родных, и как они были близки и, одновременно далеки…
Начало 1942 года отметилось участием армии в Барвенково-Лозовской наступательной операции и позже в наступательных боях на краматорском направлении. Летом и осенью 1942 года армия принимает участие в боевых действиях на Южном и Северо-Кавказском фронте.
Прошёл целый год войны, как это много. Самые крупные безвозвратные потери в живой силе, хоть этот термин и звучит как-то бесчеловечно и потери возвратные, санитарные, сотни тысяч пленных в многочисленных «котлах», потери смерти, в результате ранений, комиссовании и огромные потери в вооружении и технике.
Но были и плюсы. В чём? В том, что фронт мог остановиться и длительное время шли ожесточённые бои, отвлекающие и привлекающие вражеские дивизии на подкрепление этих фронтов, в том, чтобы и успехи в наступательных операциях, хотя бы в освобождении Ростова-на-Дону и другие. В советских войсках укрепилась уверенность, что фашистов можно и нужно бить, и этому были предпосылки: выросший многократно воинский дух, сломить который уже не сможет ничто, убить можно, сломить – нельзя.
Не только бойцы научились воевать, приобрели неоценимый боевой опыт, но не менее важно и то, что появилась целая плеяда умелых, стратегически мыслящих военноначальников, ставших символами победы на фронтах.

Предыдущая глава – http://proza.ru/2023/01/07/1027