Ахиллесова пята - 6

   После ужина  все  мужики  улеглись, угомонились, кроме Толика, который вычищал тумбочку и с вечера готовился к завтрашней выписке. Далеко ему до дома добираться. Завтра в это же время  он уже будет лететь  в самолете.
 
   Егор Иванович читал последние известия, и по его лицу было заметно: мировая политика  деда  не удовлетворяла.

   - Что там новенького?  Нападают? – Михаил думал пошутить, но не тут-то было.

   - Нападают? Еще как. Сначала с оружием лезли, а теперь с хитростью. Теперь они нас на измор через идеологию  хотят взять.
 
   - За жабры? – хохотнут Толик, - ты смотри, спуску им не давай, Иваныч!

   - Мели, Емеля… - Егор Иванович аккуратно сложил газету и  убрал в тумбочку. – Я вот вам что скажу.   Русский человек – это не национальность, это состояние души. Эти, с за океана нам сюда свою мечту прислали: для простого человека, чтоб дом получше, пища послаще да удовольствий побольше, а для тех, кто до денег больно жаден – тем уже власти подай,  да всяких животных веселий. Вот ты думаешь, чему в Церкви нас  учат?  А тому, как из зверя в человека превратиться.  Зверь он что – поесть, попить, нору устроить, род продолжить, свою стаю  защитить, больных и старых сородичей волкам на добычу оставить. А человек не телом, он душой жить должон. Так жить, чтобы совесть спокойна была. Где им, заокеанским, нас понять? Русские  испокон веку внутреннему человеку в себе куда больше внимания дарили, чем внешнему, наружному. Вот я читал, как в прежние времена подвижники свое тело умаляли. Думаешь, зачем? А затем, чтобы дух возрастал. Сытое брюхо к учебе глухо. Вот слово такое придумали – гармония. Хорошее слово. Это когда  вровень идут живая душа и законы, по которым ей  жить свыше положено.

   - И где эти законы прописаны, Иваныч? – Толик, перестав шуршать пакетами и сел за стол почаёвничать.
 
   - А вот в главной книге и прописаны. Евангелие называется. Там есть закон – не убий. Почему такой закон? Потому что  человек – выше зверя. Не должно быть в нем никакого насилия. Не должОн он через кровь и убийства свою правоту доказывать. Или вот еще: не пожелай имущества ближнего своего, ни жены его. Это про что? А про то, что если у одного человека много всего, так это от того, что он у других забрал. Людей обездолил, а себе накопил в избытке.   Разве ж это не насилие? Тут мы и животных опередили. Никто из них не есть больше, чем того требуется. Наелся и отошел отдыхать, переваривать. А человек? И сыт уже, и объелся, а все продолжает, будто впрок. А отчего? От страха, что завтра не будет. Совесть не спокойна, вот страхи и донимают.  У кого эта самая гармония внутри – тому впрок не нужно. Тот от жадности свободен.

   - И что – это весь закон?

   - Нет. Не весь. Десять пунктов в нем. А потом, уже подальше там писано, как живет тот, кто уже в человека превратился, вышел, так сказать, из животного облика.
 
   - Расскажи, Иваныч, какой он, человек по книге твоей?

   - Вот придумал, не моя это книга, а всем нам оставлена, как истина живая, чтоб, когда смерть придет, мы людьми отсюда ушли, а не обезьянами.  Какой человек есть на самом деле?  А вот какой: милостивый к другим, сострадательный, значит, терпеливый, не злобный, не злопамятный, не завистливый, простой, не жадный, не хвастливый, скромный.  Там много всего. Читай и думай.

   - Тоже мне – трудности. Ничего особенного, -  Толик   допил  чай и, развернув стул, сел лицом к Егору Ивановичу. – Почти как  в уставе КПСС.

   - Ничего трудного? А ты попробуй – поживи эдак-то? Да посмотри – легко ли тебе будет? Человеком быть трудно. Наполовину человеком – легче, а животным – и вовсе трудиться не нужно. Бери, сколько унести сможешь, всем на горло наступай  да  территории через кровь и насилие отвоевывай. Плохо мы стали жить, мужики. Не по-людски.  По-звериному.  Воюем, воруем,  женимся без любви, живем без уважения, разводимся, детей сиротами оставляем, работать не хотим, денег много ни за что получать желаем. Одним словом, всяк пятак рублем себя мнит, а и полтины не стоит.
 
   В палате стало тихо. Думали мужики. Михаил вспоминал голодное детство, как они с матерью на хлебе, да на картошке перебивались, как она ночами полы мыла в сельсовете, чтобы ему к школе форму справить. Было трудно? Да, но не  жилось безрадостно. Однажды  Клавдия Ивановна принесла ему в подарок книгу, аккуратно завернутую в  старую помятую газету,  – «Таинственный остров» Жюля Верна. Писатель  из больницы  домой уходил  и подарил матери на память со словами благодарности. Она там санитаркой работала. Как он, одиннадцатилетний мальчишка, радовался тогда этой книжке, зачитывал ее до дыр! Может быть, прав Егор Иванович? Может быть, избыток  лишает человека радости от простого и повседневного? Голодному и хлеб – пирожное. А для переевшего   и гусь в яблоках – не праздник?

   - А вот, к примеру, любовь, Иваныч, что скажешь? –  Толик  явно  стремился продолжить разговор.

   - У голодной куме все гусь на уме,  – Егор Иванович вздохнул, - а что для тебя любовь?

   - А у меня мечта-идея, чтобы она хоть каждый день случалась бы. Потребность у меня в организме такая. Разве я виноват?

   - Потребность, она и у животных – потребность. Я тебе про человека говорю, а ты опять свое  – про кроликов.
 
   -  А что про любовь в этой книге не прописано?

   -  Про твою – прописано. Она блудом называется и в человека тебя не превращает. Любовь – она разная. Есть любовь к ближним, к родителям, к детям. Она похожа на уважение и ответственность. Есть любовь к Богу. Ее еще страхом Божьим называют. Это когда ты Бога или кого-нибудь так сильно любишь, что боишься ему болезнь причинить своими поступками  или словами. Бывает любовь к Родине. Это когда ты патриот, когда ты не ищешь места, где тебе потеплее и посытнее, а голову готов положить за то отечество, которое тебе при рождении дадено. Любовь объединенная, собранная отовсюду, чтоб нам понять можно было – это и есть Бог.  И каждый раз, когда тебе,  Анатолий, твоя «любовь» в голову или в другое место ударяет,  знай, что от настоящей любви ты также далек, как от  той звезды, - Егор Иванович кивнул в сторону окна, где небо темнело и на нем стали включаться   первые редкие огоньки.

   Михаил  лежал и думал о том, какой интересный человек Егор Иванович, прямой и честный, без вывертов и каруселей. Он не пытался выбрать для себя удобные правила жизни, а искал те, которые пусть и посложней будут, да зато верные. Еще он думал о том, что люди очень разные,  не похожие  друг на друга, но при этом  им явно дали одно задание на всех – научиться жить друг с другом в такой  разности, да не просто жить, а еще и  в доброте упражняться. И впрямь,  школа жизни потруднее любых институтов будет.   И еще он думал о том, что пытаясь облегчить себе труды, человек научился  вранью.  Он начал обманывать не только других людей, но  и себя.  При этом, свято верил в им же сочиненную ложь.  Вот, как Толик, все подряд в любовь превратил, и нет ему никаких запретов. А главный смысл потерял. Как вчера сказал Егор Иванович? Лукавый прячется в деталях. Точнее не скажешь.  Стоило получить по голове, чтобы мозги встали на место.  Михаил улыбнулся. А Ирина? А что – Ирина?  Она -  человек правильный, настоящий человек. Она в беде не бросит и подлости не сделает.  Встретив ее, Михаил будто  отыскал половину себя, когда-то потерянную.  Ему теперь  легко и радостно смотреть на все события в своей жизни. Он видел, как из одного проистекает другое: сменяются дни,  приходят новые люди, рождаются  необычные обстоятельства.  И торопился меняться сам, чтобы не оказаться выброшенным на обочину.  Там он мог потерять свою Дюймовочку, а, значит, и весь смысл, который  только-только  начала обретать его  душа.  Чудеса! Болезнь подарила счастье. Он повернулся на бок и  спокойно заснул: со снотворным не поспоришь.

   В палату вошла Серафима Петровна, старшая медсестра, сегодня дежурившая  по отделению. В руках  она несла небольшой белый  лоток, похожий на половинку  огромной фасолины, прикрытый марлевой салфеткой. Зажгла в палате свет и скомандовала:

  - Ну что, мужики, на изготовку!

Взяв первый шприц, решительно  подошла к Толику.
 
  - Последний укол тебе, завтра – домой.

Посмотрела на Михаила, улыбнулась по-матерински:

  - Будем колоть бойца в бессознательном состоянии.






   Я  навещала  Михаила Арсеньева в больнице, каждый день была на связи со следователем из прокуратуры и с адвокатом, которого великодушно  нашел для Михаила Эдуард Борисович. Дело получалось нешуточное   и требовалось много сил, чтобы отстоять  интересы покалеченного инженера.  За сорок  лет практики   Марк Стеблов не проиграл ни одного процесса. Это вдохновляло и обнадеживало.  Так что «шустрик», берегись! Мы  были намерены получить компенсацию за тяжкий  вред, причиненный здоровью.
 
   Мне нравилась работа адвоката. Было очень интересно выполнять все  поручения маэстро  и я ходила  за ним хвостом, чтобы каждую минуту быть на подхвате.  Иногда мы собирались у Синельникова  в Брюсовом, как в штаб-квартире, и  обсуждали планы дальнейших мероприятий.   В те дни я даже думала о том, что могла бы поменять профессию. Я, наконец,  согласилась с мамой, что помогать людям  –   мое единственное призвание в жизни.
 
   Чем еще я тогда занималась? Ездила в институт,  встречалась с  мамой, с Клавдией Ивановной, которую  временно  посели в моей комнате.  Бегала на  короткие встречи с Илоной, утешая ее в скорби из-за очередного неудавшегося романа.  Но чем бы ни был занят каждый мой день, главным в жизни оставался Синельников и тот вопрос, на который я так и не могла себе ответить: действительно ли прав Пушкин? Любви все возрасты покорны?  Я спрашивала себя: неужели глубоко пожилой человек может любить меня, для него почти внучку, такой трепетной и романтической любовью? Хирург-романтик? В моей голове  это не состыковывалось. Может быть, я была влюблена не в Синельникова, а в его любовь ко мне?  А он – не в меня, а в мою молодость, которая могла стать для него вторым рождением? Этот роман не походил ни на  один из всех известных  мне доселе опытов отношений. И я маялась, пытаясь делами и пирожными ослабить остроту вновь нахлынувшей проблемы. Мама как-то сказала, что последняя любовь часто бывает самой сильной в жизни. Почему?  Опытное сердце все оценивает иначе? По-другому чувствует,  глубже болит?  Мука мученическая.
 
   Я не разрешала себе  жить "по своему велению" и не могла отказаться от общепринятых норм и правил. Пыталась быть разумной, следовать законам, которые пеленали мои «хотелки», из последних сил  сопротивлялась настоящему чувству. Кто знает? Может быть, именно в этот момент жизни со мной  происходило самое  худшее?  Я переставала быть  собой настоящей,  задуманной там, наверху, Богом?  Юность категорична,  она не терпит полутонов и многоточий. Она эгоистична и альтруистична одномоментно, оттого противоречива и непоследовательна. Болеть юностью и сладко и утомительно. Женщины первыми понимают это и начинают поиски тихой гавани, сильного плеча и стабильности, вместо того, чтобы, прежде всего с собой договориться и понять, чего они хотят от жизни на самом деле.  Мужчины взрослеют еще позднее. И мало кто из них жаждет обменять охоту и азарт на скучные  семейные будни.  Мне казалось, что институт семьи исчезает и не только в нашей стране. Это явление наблюдалось по всему миру,  растворяясь в философии  New age,  но  людей при этом  счастливее не делая.   
 
   В те годы мне было до зевоты скучно со сверстниками. Ребята в институтской группе походили на  стаю подростков,  в которых  не проснулась сила. Спала богатырским сном та мужская харизма, которая так привлекательна для женщины. Да, и, правды ради,  нужно вспомнить, что  уже в те годы   мужественность потихоньку  выходила из моды. На смену ей  шло тотальное помешательство юнцов  на шмотках, деньгах и удовольствиях.    С ранней юности  пацанов  будто кто-то невидимой рукой тащил за шиворот к развращенности, алкоголизму и наркомании. Поиск искусственных острых ощущений  заменил собой здоровую  реализацию природных  талантов и последовательно закапывал в могилы творческие и интеллектуальные  силы страны.  Фильмы и спектакли предлагались на потребу публики, культуру в высшем смысле слова  отменяли  по умолчанию.  Может быть, поэтому мне были интересны и приятны  люди другого поколения? Видевшие и войну, и голод, и холод. Настоящие мужчины  с настоящими, а не карнавальными чувствами, умеющие преодолевать катаклизмы  жизни со всеми ее вывертами?  И наблюдая за суровым, гениальным военным хирургом, опытным, решительным,  мужественным я понимала, что  мне следует именно у него  учиться  взаимодействию с   миром.  Иначе я могу застрять  с  сокурсниками в  подростковом  идиотизме.   А дальше, инфантильная и травмированная, с мозгом, заполненным чужим опытом, беспомощно  останусь один на один со взрослыми вызовами  жизни. Балласт  по форме и по содержанию. Какая от него польза?   Синельников учил меня брать на себя ответственность за слова, за поступки, за выборы. Может быть, мне не хватало отца? Почти фантомный образ для защиты Дюймовочки от жаб, жуков и кротов…


Продолжение следует...