Григорий Сибирцев, часть третья

ЕЛЕНА ЛАВРОВА

Часть третья

Глава 1

Сибирцев очнулся в палате. У кровати на табурете сидела мать. Увидев, что сын открыл глаза, она заплакала. Сибирцев хотел спросить её, отчего она плачет, но не смог спросить. Голос его не слушался. Сибирцев удивился этому и попытался приподнять голову, чтобы осмотреться и понять, где он и почему лежит, и почему рядом сидит мать и плачет. Но он не смог приподнять голову и снова удивился. Тогда он закрыл глаза и попытался вспомнить, что с ним произошло. И постепенно он вспомнил. Пока он вспоминал, мать снялась с табуретки и побежала за врачом. Когда Сибирцев, вспомнив, что с ним случилось, снова открыл глаза, у кровати стоял врач и внимательно смотрел на него. Сибирцев смотрел на врача.
  - Ну, - сказал врач, - с возвращением!
Он протянул Сибирцеву раскрытую ладонь, на которой лежала пуля и пробитый ею в перекрестье анх на красном шнурке.
- Считайте, что эта штука у вас на груди спасла вам жизнь.
Сибирцев с трудом поднял руку и снял пулю и анх с ладони врача.
- Это не штука, - сказал он шёпотом. – Это египетский крест. А где Бастет? Где моя Бастет?
- Здесь она, у меня, - сказала  Анисья Степановна, стоявшая за спиной врача и выступившая вперёд. Она протянула сыну чёрную изящную фигурку кошки-богини Бастет. Врач хмыкнул: «Взрослый мужик с образованием, а украшениями да игрушками балуется», - подумал он. – «Впрочем, украшение спасло ему жизнь».
Григорий благодарно взглянул на мать и осторожно взял Бастет из её руки.
- Привет! – прошептал он. – Меня долго не было?
- Привет! – отвечала кошка-богиня Бастет, обвивая длинным хвостом с правой стороны стройные лапки и прищуривая зелёные глаза. – Недолго. Тебе сделали операцию, вынули пулю и ты вышел из наркоза. Пуля вошла под углом, что ослабило её силу, пробила анх, что ещё больше ослабило её силу, пробила твою грудину и остановилась, не дойдя до сердца. Ты – счастливчик.
Григорий положил кошку-богиню Бастет на забинтованную грудь и улыбнулся матери.
   - Всё хорошо! – тихо сказал он. – Не плачь! Я ведь жив. Чего же ты плачешь?  Не надо.
Он умолк и закрыл глаза. Мать села  на табурет и держала его за руку.
«Это бумеранг вернулся ко мне и поразил меня, - думал Григорий. – Это моя карма. Что посеешь, то и пожнёшь. Я искалечил человека. Я искалечил Мишку кривоногого. Я посеял зло. И зло вернулось ко мне. Но ведь Мишка тоже посеял зло, и оно вернулось к нему. Я убил израильтянина. Как мне придётся ответить за это деяние? Но ведь израильтянин пришёл совершить злодеяние и поплатился за это. А те двое бандитов, которых я застрелил на Иркуте. Сколько злодеяний они совершили до того, как мои пули их настигли?  И придётся ли мне отвечать по закону судьбы за их убийство? Но ведь меня невозможно убить три раза. О, боги, как всё запутано!»
На другой день в палату, где лежал Григорий, началось паломничество. Шли коллеги и родственники один за другим, несли фрукты, ягоды  и соки, котлеты и картофельное пюре, кефир и творог, грибы и кедровые орехи. Несли супчики в стеклянных баночках и сладкий чай с лимоном в термосах. Трое товарищей по несчастью в палате Григория блаженствовали от такого изобилия и подбивали его попросить у родственников принести бутылочку самогону для полного счастья и блаженства.
Кругами ходил вокруг Григория следователь. Задавал вопросы, выясняя, какие отношения связывают его с лицом, именующим себя Арсением Вячеславовичем Пегасовым? Кто есть на самом деле этот самый Пегасов или, может быть,  Пегасова? Как, где и при каких обстоятельствах они познакомились? Желает ли Сибирцев простить Пегасова/Пегасову и написать заявление, что не имеет к нему/ней никаких претензий?
Сибирцев честно рассказал всё, как было, ничего не утаивая, кроме того, что он разбил лицо Пегасова/Пегасовой о железный столик в купе.
Следователь рассказывал, что обвиняемый/обвиняемая сожалеет о случившемся, раскаивается в содеянном и просит простить его/её. Следователь упирал на то, что обвиняемый/обвиняемая совершил/совершила покушение на убийство в состоянии аффекта. И ещё следователь намекал, что в том состоянии, в каком находится обвиняемый/обвиняемая, надо бы его/неё пожалеть.
Сибирцев долго терпел и, наконец, объявил, что не имеет никакого желания писать заявление об отказе от обвинения в покушении на убийство, что Пегасова знала, что делает. Также он сказал, что у обвиняемой не было состояния аффекта, а, напротив, был хорошо продуманный план убийства. И ещё Сибирцев добавил, что, если следователь будет склонять его к прощению преступницы, то он, Сибирцев, напишет в прокуратуру заявление на следователя и попросит, заменить его.
Следователь наклонился к уху Сибирцева, и, чтобы не слышали его соседи по палате, шёпотом сказал:
 - Вам хорошо заплатят.
 И хотя Сибирцев был пока ещё в беспомощном состоянии, он собрал все свои силы и крикнул:
 - Вон!
Следователь испарился и на некоторое время оставил Сибирцева в покое. Однако вскоре он подослал к Сибирцеву совершенно неожиданного посетителя. Днём в палату вошёл представительный бровастый старик с толстой палкой в руке, похожей на дубину, и громко спросил, кто из четверых Сибирцев. Григорий оглядел полувоенный френч старика с орденскими колодками и отозвался.
Старик подошёл к его кровати, сел на табурет и сказал:
 - Я полковник в отставке Пегасов. Заявление пиши!
В палате стало тихо.
 - А пойти далеко и надолго ты не хочешь? – спросил, усмехаясь,  Сибирцев.
Старик рассвирепел:
 - А я вот огрею тебя палкой, и посмотрю, как ты корчиться станешь! Пиши! Вот прямо сейчас! Вот на тумбочке пиши! У кого есть бумага и чернила с ручкой?
 - Щас, принесу! – отозвался ходячий больной Петров и  выскользнул за дверь.
Все ждали. Сибирцев улыбался и прикидывал, хватит ли ему сил неожиданно вскочить и обезоружить полковника в отставке. Но вскакивать ему не пришлось. В палату вошли два дюжих мужика в синих халатах, взяли полковника в отставке под белы руки и аккуратно вывели из палаты. Ходячий больной Петров нёс за ними палку старика.
У Сибирцева вспотел лоб. Из коридора неслись вопли:
- Сука! Дайте мне его! Убью, тварь! Я вас всех посажу! Кровью и соплями умоетесь!
В эту минуту в палату вбежала невысокая худая женщина лет пятидесяти с испуганными глазами, крича:
- Кто тут Сибирцев? Сибирцев, кто?
Ей указали на Сибирцев. Она подлетела к его кровати и затараторила:
- Простите его! Он не в себе немного. Я его с собой взяла, его дома одного оставлять нельзя. Только на минуту одного его в коридоре оставила. Простите его, я вас прошу. Он сам не знает, что говорит. Ну, не в себе человек, что же делать!
- Вы, кто? – спросил Сибирцев, морщась от громкого голоса женщины.
- Дочь полковника я! Мать я! Арины Пегасовой мать! Простите её! Я вас, как мать, прошу. Она нечаянно. Взяла пистолет деда! Негодяйка! Да! Но простите её! Она больная! Она совсем больная! Я её сама накажу! Я ей всю морду располосую! Напишите заявление! Ну, пожалуйста!
Ходячий больной Петров, вернувшийся в палату, снова вышел и вернулся с одним дюжим мужиков в синем халате. Второй дюжий мужик, по-видимому, стерёг полковника в отставке.
Мужик взял дочь полковника в отставке под руку и увёл из палаты. Из коридора доносились её визгливые вопли:
- Не имеете права! Я вас всех выведу на чистую воду! Я вам покажу! Пустите меня! Твари! Негодяи! Сволочи!
«Ну, и семейка!» - подумал Григорий,  повернулся к стене лицом и закрыл глаза. За десять минут он так устал, словно весь день таскал кирпичи.  Но отдохнуть ему не дали.
Пришла медсестра, поставила ему капельницу, сделала обезболивающий и успокоительный уколы, погладила его по руке и подмигнула, мол, не бойся, мы тебя не выдадим.
Выписавшись из больницы, Григорий поехал на такси к матери на Подгорную. Там его ждали с нетерпением. Анисья Степановна испекла пироги с мясом, с рыбой и с сухофруктами. Сладкий пирог с сухофруктами Григорий особенно любил. Но ждали его не только родственники и пироги. Его ждали и новости не слишком приятные.
От Веры он узнал, что следствие по делу Лены продолжается и ей грозит три года заключения (без ссылки) за хранение и распространение запрещённой в СССР литературы. Предполагалось, что её после суда отправят  в ИК в Мордовию. Отец Лены нашёл хорошего адвоката. Её мать и бабушки собирали для Лены вещи, которые она могла взять с собой. Григорий принял самое деятельное участие в собирании вещей  для Лены. Покупал ей самое лучшее, что можно было найти в магазинах, и интересовался в соответствующих организациях, можно ли пересылать осуждённым деньги и, если можно, то, сколько за один раз. Особое внимание он уделил подбору книг, которые Лена могла взять с собой.
Он требовал свидания с женой, смертельно надоел начальству, и свидание получил.
Лена выглядела похудевшей и печальной. Григорий пытался подбодрить её, но у него плохо получалось, потому что он сам чувствовал себя не лучшим образом и не восстановил силы полностью. Он начал импровизировать:
- Время пролетит быстро, - уверял он. – А может, тебя освободят досрочно. Главное, не нарушай правил, веди себя достойно. К тому же ты беременна. К тебе должны отнестись с пониманием. Мы тебя любим и ждём твоего возвращения.
- Я вернусь к разбитому корыту, - усмехаясь, отвечала Лена. – На работе меня не восстановят. В школу меня не возьмут. Такие, как я, политические,  не могут учить советских детей. Так мне сказали. В переводчики тоже не возьмут, чтобы я не общалась с иностранцами.
Настроение жены Сибирцеву не нравилось. Но было бы странно ожидать от неё другого настроения.
- У тебя есть я и семья! Разве этого мало? А работу подходящую мы тебе найдём. Можно устроиться в библиотеку или в музей. Да мало ли, куда ещё! Можно поступить куда-нибудь, изменить специальность. Года за два-три, пока не подрастёт наш ребёнок, можно и окончить какой-нибудь факультет заочно. Я тебе помогу. Не отчаивайся! Подумай, к какой специальности  тебя ещё влечёт.  Вот, увидишь, мы выплывем! Мы не утонем! Главное, не удлинить себе срок неправильным поведением. Я тебя об этом особенно прошу. Помни о ребёнке!
- Ребёнка отберут.
 - Его передадут мне, его законному отцу. За ребёнка будь спокойна. У него будет столько любящих нянек! А давай с тобой начнём синхронно читать какой-нибудь знаменитый русский роман и писать друг другу письма с его критикой. Давай!
Лена пожала плечами:
 - Зачем?
 - Чтобы отвлекаться от проклятой действительности. Будем переключать внимание на выдуманную действительность, и время пролетит быстрее.
 - Ага! Давай читать синхронно роман «Бесы», - усмехнулась Лена.
 - Нет, - серьёзно отвечал Григорий. - Наши письма будут читать официальные лица. Этот роман будем читать вместе, когда вернёшься.
 - Я пошутила, - сказала Лена.
 - Я так и понял.
 - Так что мы будем читать?
  - Может, «Моби Дик» Мелвилла? – предложил Григорий. – Его надолго хватит.
- Почему бы и нет. Я с удовольствием перечитаю этот роман. И тема вполне нейтральная – жизнь китов.
- Ну, там не только о китах.
- Не только. Как и всякий хороший роман.
Григорий был рад, что сумел отвлечь жену от печальных мыслей. У него зародилась неясная ему самому идея, и он решил обдумать её дома, когда останется один.
- Наблюдай, - сказал он. – Наблюдай за всем, что происходит вокруг тебя. Наблюдай характеры и фиксируй ситуации и эпизоды в памяти.
- Зачем? – снова спросила она.
- Пригодится. Это опыт. Такой опыт выпал тебе. Любой опыт бесценен. Им нужно и можно будет воспользоваться.
Лена пристально посмотрела в его глаза и её лицо просветлело:
- Ты что-то задумал?
  - Я что-то задумал.
- И сейчас ты мне об этом не скажешь.
- Сейчас не скажу. Я ещё сам толком не понял, но знаю, что ты должна всё замечать, всё впитывать, всё запоминать, и всё осмыслить.
- Кажется, я начинаю понимать, что ты задумал.
- Кажется, я тоже начинаю понимать, что я задумал.
- Ты – лучший муж на свете!
- Ты – лучшая жена на свете! Держись,  моя девочка! Всё образуется!
- Да, теперь я уверена, что всё образуется.
- Только не раскисай! Память и мысль должны работать.
Лену увёл конвоир. Григорий проводил её долгим взглядом. У него болела душа.
«Она не опустится, не сдастся, не уступит обстоятельствам. Она сильная. Она выдержит. Мы ещё повоюем. Мы расскажем миру правду о пленнице в этом лживом и лицемерном государстве» - думал он, возвращаясь, домой.
Ему безумно было жаль жену. Им овладело чувство вины.
«Зачем я не остановил её, - думал он, - когда ещё мог остановить? Но я не только не остановил её, а пользовался сам её безрассудством и позволял пользоваться другим. Я даже не знаю, кому, кроме меня она приносила запрещённую литературу. Я не знаю, кто ещё воспользовался её безрассудной смелостью. Ведь её, наверное, спрашивали об этом на допросах. И она молчала. Она никого не выдала. Ни тех, кому приносила литературу, ни тех, у кого сама доставала её. Можно ли было остановить её? Разве она послушала бы его?»
Он вспомнил, каким интересом  горели её глаза, когда она обсуждала с ним сюжеты и героев запрещённых произведений. Он вспомнил, как она радовалась каждой новой книге. Нет, он не мог остановить её, если её не остановил даже страх наказания.

Глава 2

- Я позвала вас, чтобы сказать, что всё, что я обещала вам ранее, остаётся в силе, - начала Елизавета Петровна. – Я не крокодил какой-нибудь неблагодарный! Тем более что вы из-за нас пострадали. Я обещала вам содействие при поступлении в аспирантуру. Это содействие вы получите, несмотря ни на что. Я дам вам характеристику и напишу вашему будущему руководителю, чтобы к вам отнеслись со вниманием. Кандидатские экзамены вами сданы и не думаю, что вам откажут. Там, знаете ли, большая очередь на поступление. Тему вы обсудите с вашим руководителем. Думаю, ваше поступление в аспирантуру будет как нельзя более кстати. Сами понимаете, почему. Вам лучше на время исчезнуть из Иркутска, тем более что вами интересуются известные органы и запросили на вас устную характеристику. Пока что – устную. Я дала вам хорошую характеристику, несмотря на предосудительное поведение вашей жены. Я добро помню. Так что поезжайте и поступайте и три года не появляйтесь, а там всё уляжется. Ваша жена выйдет из тюрьмы, вы вернётесь в Иркутск. А там будет видно, что да как! Надеюсь, у вас всё будет хорошо. Собирайтесь и уезжайте. Доброго вам пути!
Сибирцев терпеливо слушал. Его вызвала после лекций в кабинет Елизаветы Петровны секретарша. То, что услышал от ректора Сибирцев, успокоило его. Он ожидал худшего. Он ожидал всего, что угодно. Даже увольнения. Он был несказанно рад, что Елизавета Петровна не затаила обиды из-за Анны и не отступила от данного ему слова. Ему нужны были перемены в жизни, тем более, перемена места жительства. В Москве он был ближе к жене, чем в Иркутске. Он мог помогать Лене посылками, которые из Москвы в Мордовию шли в несколько раз быстрее, чем из Иркутска. Наконец, он мог приезжать к Лене на свидания по железной дороге хотя бы раз в месяц.
Елизавета Петровна, узнав от приближённых, что жену Сибирцева упекли на три года в  тюрьму по политической статье, не на шутку встревожилась. Она не держала зла на него. Она злилась на дочь, которая не сумела удержать Сибирцева. Елизавета Петровна питала к Сибирцеву слабость. Он нравился ей, и она ничего не могла с этим поделать. Она почувствовала возрастающий интерес Первого отдела к своему тайному любимцу, и поспешила ему на помощь. Она желала, чтобы он уволился, поступил в аспирантуру и на три года исчез из города. Ей и  в самом деле казалось, что она его спасает, хотя она понимала, что, если КГБ захочет его зацепить, то зацепит и в Москве. Она смотрела на его спокойное мужественное лицо, окаймлённое короткой русой бородой, и с болью думала о том, что три года его не увидит, и не будет у неё от него внуков.
Получив все необходимые бумаги и рекомендательное письмо от Елизаветы Петровны к своему будущему научному руководителю Эсфири Соломоновне Чеплевич, Григорий взял два билета на поезд до Москвы. Он решил, что Дмитрий поедет с ним. Узнав, что Григорий уезжает в Москву на неопределённое время (он никому не сказал, что обучение в аспирантуре занимает три года), его родные и близкие всполошились и ужасно огорчились. С некоторого времени Григорий стал центром семьи. К нему обращались за советом не только сёстры, но и старшие родственники. Его советы всегда были разумны и взвешены, и к ним прислушивались и им следовали и ни разу не разочаровались. Григорий был также кормильцем всей семьи. То, что в его распоряжении на сберегательной книжке была значительная сумма денег, никого не удивляло, потому что он был за границей, и все полагали, что эти деньги он заработал. Часть этих денег он действительно заработал. Но другая часть появилась у него самым странным и неожиданным образом. Григорий никому из домочадцев не открывал тайну происхождения денег и никогда не говорил, сколько их у него. Делал он это в воспитательных целях, чтобы у домочадцев не возникали поползновения к обладанию лишними вещами. У всех всё было в достатке, но не в избытке. Григорий считал, что избыток вещей портит характер человека ровно настолько, насколько портит его их недостаток. И то и другое, считал он,  возбуждает в человеке жадность, а эту черту в людях он ненавидел и брезговал жадными людьми. Каждый месяц он спрашивал мать, сколько денег ей нужно для ведения домашнего хозяйства, для покупки провизии и всего необходимого, чтобы содержать дом в порядке, и побуждал её вести тетрадь, в которую она заносила доходы и расходы. Анисья Степановна слушалась сына и вела такую тетрадь, в которую она записывала, что осталось лишнего в запасах от прошлого месяца, что нужно для последующего. И Григорий давал ей денег всегда несколько больше, чем  та сумма, какую она объявляла, чтобы ей не пришлось просить у него  в случае нехватки.
Так же он поступал с сёстрами, спрашивая их, сколько денег им нужно на новую одежду и обувь, на развлечения, на книги, на канцелярские принадлежности и всякую женскую чепуху, без которой прожить, не может ни одна девушка и женщина.
И всегда давал больше объявляемой ими суммы, чтобы у них были карманные деньги на непредвиденные расходы.
Родственникам со стороны жены он всегда был готов дать в долг на неопределённое время и никогда долгов с них не спрашивал. А они, поняв, что он никогда и не спросит, никогда не запрашивали больших денег, а только те, что были необходимы на насущные нужды, на которые не хватало их собственных средств. Эта его денежная помощь деликатно именовалась «дать в долг». Жизнь без Григория, без его разумных советов и постоянного неусыпного контроля и помощи представлялась домочадцам стихийным бедствием. Однако он успокоил их, сказав, что всё останется по-прежнему и его физическое отсутствие в Иркутске не повлияет на  сложившийся порядок вещей. Он будет писать письма, давать руководящие телеграммы и пересылать деньги на жизнь. Постепенно все успокоились, пока Григорий не объявил, что берёт Диму с собой.
Все домочадцы и родственники дружно уговаривали Григория не брать с собой сына в Москву. Ему доказывали, что мальчику будет лучше с ними в Иркутске, что ребёнок должен жить в родном доме и ходить в  родную школу, где у мальчика есть друзья.
Они так наседали на Григория, что он вынужден был, собрав из всех на Подгорной, объявить им, что сын поедет с ним и это не обсуждается. Отец должен быть рядом с сыном, а сын должен расти рядом с отцом. Потом, уже смягчив тон, Григорий объяснил домочадцам, что они с Дмитрием и так были разлучены, их разлука была долгой, и теперь они должны быть всегда вместе. И ещё он сказал, что ребёнок будет прекрасно устроен и ухожен, и он, отец, о том позаботится. В конце своей речи Григорий выкатил тяжёлое орудие и пальнул так, что все сразу согласились, что он прав.
Москва! Вот был главный снаряд, который Григорий послал в сердце каждого родственника. Ребёнок увидит столицу! Он будет воспитываться в столице и познакомится с её достопримечательностями, музеями, театрами и с её историей и историей России. Снаряд угодил в цель и более никто не возражал и не отговаривал Григория.
Дмитрий был в восторге от замысла отца и ужасно боялся, что родственники уговорят Григория оставить его в Иркутске и отец уедет в Москву без него. Он жаждал перемен, жаждал увидеть столицу, и утешал родственников, что он вернётся, ведь он  не навсегда уезжает. Родственники прослезились ввиду скорой разлуки с любимцем и принялись собирать путешественников в дорогу.  Григорий прекрасно понимал, что ему предстоит столкнуться со многими бытовыми проблемами, когда на руках у тебя ребёнок, но он был полон решимости, преодолеть  все преграды, в том числе и бюрократические. Для этого у него было два аргумента: красноречие и деньги. Там, где не помогло бы красноречие, помогли бы деньги.
Он взял слово с сестёр, что каждый месяц они будут писать Лене и поддерживать её дух. Он взял слово с матери, что в конце писем сестёр к Лене она будет добавлять пару вдохновляющих строк. Требовать от матери, чтобы и она писала письма невестке, он не мог, принимая во внимание уровень образованности Анисьи Степановны, которой и два предложения было написать весьма затруднительно.
Григорий всё предусмотрел и обо всём распорядился, и с лёгким сердцем сел с сыном в поезд. Все родственники провожали их.
Григорий выбрал поезд не случайно. Конечно, самолётом было бы быстрее, но он хотел показать Дмитрию, как велика, просторна и обширна страна, в которой они живут. Он намеренно взял билет в купе, хотя мог бы взять СВ. Он  хотел, чтобы Дмитрий с детства привыкал к общению с незнакомыми людьми, чтобы он умел с ними ладить. Соседями по купе оказалась пожилая пара, Чистенькие, аккуратные и похожие друг на друга муж и жена. Они отнеслись к появлению мальчика сдержанно и настороженно, и Григорий понимал, почему. Ребёнок в замкнутом пространстве купе мог повести себя по-разному. Они боялись шума, крика, капризов, истерик, и нарушения их личного пространства. Но Дима вёл себя безукоризненно. Войдя в купе, он вежливо поздоровался со спутниками, представился, точно так же, как это сделал Григорий, и уселся в уголке, наблюдая, как  пристраивает чемоданы отец, как вынимает из сумки необходимые в пути вещи и застилает постели.
Спутники Григория и Димы сели за столик и начали  выкладывать провизию из корзинки и разворачивать пакеты. Запахло жареной курицей.
- Есть в купе мы не будем, - шёпотом сказал Григорий сыну. – Будем ходить в вагон-ресторан. Мне не нравится, есть там, где спишь. Ты согласен?
Дима был согласен. Он уже предвкушал путешествие через вагоны в вагон-ресторан. Но Григорий преследовал ещё и  другие цели – мальчику, да и ему самому нужно было, как можно больше двигаться. И, кроме того, Дима должен был знать, как вести себя в ресторане и общаться с посетителями и официантами.
Сибирцев пожелал спутникам приятного аппетита, подмигнул сыну и они вышли в коридор. Дима прилип к окну. Мимо бежала тайга.
- Хочешь обедать? – спросил Григорий.
- Хочу, - сказал Дима.
Он не хотел обедать, потому что перед дорогой бабушка их накормила, но он хотел поскорее отправиться в вагон-ресторан. Григорий это понял и они отправились.
Григорию нравилось, как горели любопытством серые глаза сына, которому всё было интересно: и поезд, и купе, и пейзажи, проносившиеся за окном, и стоп-кран, и проводница, и официант, и вообще всё, что попадало в поле его зрения и слуха. Но Григорий не подозревал, что в мальчике зреет интерес не только к зримому миру, но и к миру взаимоотношения людей и общества, в котором он жил.
Пока сидя в вагоне-ресторане, они ожидали, когда официант принесёт заказанные блюда, Дима, глядя в окно, спросил отца:
- Папа, а, правда, что тётю Лену посадили в тюрьму?
Григорий не говорил ему о тюрьме. Когда Лену забрали, он сказал мальчику, что она уехала в длительную командировку.
- Кто сказал тебе о тюрьме?
- Тётя Вера. Она сказала, что тётя Лена  не в командировке. И ещё она сказала, что врать нехорошо. Тем более, детям. И ещё она сказала, что эта брехня  на твоей совести. И ещё она сказала, что я достаточно большой, чтобы знать правду.
Григорий оторопел от речи сына и в первую минуту, не знал, что ответить. Наконец он ответил, медленно подбирая слова;
- Прости меня, я был неправ, а тётя Вера права. Ты уже большой и можешь знать правду. Тётя Лена в исправительной колонии, то есть, в тюрьме. Как только мы устроимся в Москве, мы поедем в колонию, навестить её. Повезём ей  передачу. Согласен?
- Конечно, я согласен. А почему её  посадили? За что?
- Тётя Лена читала книги, запрещённые государством. Кроме того, она давала эти книги читать другим людям. А это тоже запрещено.
- Это плохие книги?
- Нет, это замечательные умные книги.
  - Не понимаю. Как можно запрещать умные книги?
- Умные книги делают людей умнее. Государству это невыгодно.
- Как это? Почему?
- Умные люди много думают и начинают понимать, что такое хорошо, и что такое плохо, что такое добро, и что такое зло. Умные люди, читающие умные книги, становятся свободны, и могут захотеть изменить несправедливый порядок вещей, существующий в государстве. Государство не хочет, чтобы кто-нибудь изменял порядок вещей. Государство хочет, чтобы ничто не менялось, а, если надо что-то изменить, то оно само изменяет к своей выгоде.
Дима задумался. Зачем спросил:
- Значит, государство – против людей?
- Оно против тех людей, кто научился думать. Государству нужны не думающие, а подчиняющиеся ему люди. Если человек не подчиняется и нарушает правила и законы, установленные государством, оно наказывает его, изолируя  от общества.
- Наказывает только за то, что человек читает умные книги?
- Совершенно верно.
Некоторое время Дима, молча, смотрел в окно. Затем он спросил:
- А ты читал эти книги?
- Да, я читал.
- Значит, ты тоже нарушал закон?
- Да, я тоже нарушал закон.
Страх отобразился в глазах мальчика:
- Папа, тебя тоже посадят?
- Будем надеяться, что нет. Я их не распространял. Только читал. И думал.
- Тебе тётя Лена давала их читать?
- Да.
- А она где их брала?
- Ей давали другие люди.
- Их тоже посадили?
- Насколько я знаю, тётя Лена их не выдала. Значит, не посадили.
- Она и тебя не выдала.
- И меня не выдала.
Официант принёс минеральную воду и салат. Дима подождал, когда человек  отойдёт.
- Тётя Лена хорошая.
- Да, она замечательная.
- Я стану её любить. Я не могу называть её мамой, хотя она и твоя жена, но это потому, что я помню свою маму.
  - Совсем не обязательно звать её мамой. Достаточно любить. И очень хорошо, что ты помнишь свою маму и любишь её. Я хотел тебя предупредить, что посторонним людям совсем не обязательно рассказывать, что тётя Лена в тюрьме. Ты понимаешь?
- Конечно, я понимаю.
Дима вздохнул и принялся за салат.
- Я должен ещё кое-что сообщить тебе, - начал Григорий. – У нас с тётей Леной будет ребёнок. Как ты на это смотришь?
- Я знаю. Тётя Вера мне сказала о ребёнке.
Григорий чертыхнулся про себя. Вера  опередила его.
- Так как ты на это смотришь?
- Как смотрю? Это ведь будет мой брат?
- Или сестра.
- Ну, да. Лучше брат. Я с ним буду играть.
- Ну, это, как получится. Этим процессом мы не управляем. А с сестрой играть не будешь?
- В куклы? Не буду.
- В куклы, конечно, не будешь. Ты же мальчик. Но ты можешь играть с сестрой в настольные игры, в шахматы, в теннис, да мало ли во что ещё.
- Ну, это когда она подрастёт. А знаешь, папа, я могу научить её играть в шахматы и в шашки. Ты ведь меня научил, а я её научу.
- Отлично!
- У тебя растёт хороший сын! – подала из кармана голос кошка-богиня Бастет.
Григорий улыбнулся сыну и тоже принялся за салат. Официант принёс отбивные.

Глава 3

В Москве отец и сын на метро добрались до станции Войковская, пересели на трамвай и доехали до улицы Клары Цеткин. Пока они ехали в трамвае, Дима поинтересовался у отца, кто такая Клара Цеткин. Григорий знал о ней только то, что она была политическая деятельница Германии, болела за женский вопрос и основала женский праздник Восьмого марта, общалась с Лениным, умерла в Архангельском, прах её был похоронен в Кремлёвской стене. Дима вполне удовлетворился ответом.
Они высадились возле пятиэтажного дома. Это было аспирантское общежитие Московского государственного педагогического института им. Ленина. 
В вестибюле сидела в своей стеклянной конурке толстая вахтёрша с жёлтым перманентом на голове. Григорий предъявил документы и сказал, что для него забронировано место. Вахтёрша посмотрела в документы, затем посмотрела в список, лежавший на столе, и сказала:
  - Место есть!
Она повернулась к деревянному щитку, висевшему за её спиной, и сняла с гвоздя ключ, но не отдала его Григорию, а зажала в руке.
Из-под локтя отца на неё смотрели серые внимательные глаза Дмитрия.
- А ты, кто? – спросила вахтёрша.
- Дмитрий Сибирцев, - сказал мальчик  и слегка поклонился.
- Это мой сын, - пояснил Сибирцев. – Он будет жить со мной.
- Не будет! – отрезала вахтёрша. – У вас койка и стол, а не комната. С детьми нельзя.
- И с собаками нельзя, - ответствовал Сибирцев. – У нас с детьми никуда нельзя, как с собаками?
Вахтёрша нахмурила чёрные нарисованные брови и открыла рот, но Сибирцев не дал ей опомниться и положил перед нею конверт:
- Двойной взнос за комнату для меня и сына! – сказал он. – И так будет каждый месяц.
- Тройной взнос каждый месяц! – сказала вполголоса  вахтёрша, опуская долу накрашенные ресницы.
-  Ладно! – согласился Сибирцев. Он вынул из нагрудного кармашка джемпера купюру и сунул её в конверт. Молниеносным движением пухлой ручки с красным маникюром вахтёрша сбросила конверт в открытый ящик стола и задвинула его. И протянула ключ Сибирцеву.
- Заселяйтесь!
Отец и сын поднялись на второй этаж и увидели длинный голый коридор. На высоту человеческого роста коридор  был выкрашен серой масляной краской, а выше побелен извёсткой.
- Уныло! – заметил Сибирцев. – Но мы это переживём.
- Переживём! – подтвердил Дима.
Григорий отпер дверь, и они вошли в комнату. Прямоугольной формы комната была выкрашена точно так же, как и коридор. Две серые железные кровати с панцирной сеткой. На кроватях свёрнутые в толстую трубку ватные матрасы. Два стола у окна. На столах две настольные лампы с серыми железными колпаками. Двустворчатый жёлтый шифоньер у двери. С другой стороны – холодильник.
- У них был избыток серой краски, - заметил Дима.
Сибирцев засмеялся.
-= Уныло! – констатировал он. – Но мы это исправим.
- Исправим! – радостно подтвердил мальчик. Ему нравилась их новая жизнь, полная неожиданных впечатлений.
Они поставили два чемодана в шкаф и оправились к кастелянше за постельным бельём. Когда они вернулись в комнату, неся подушки и одеяла, простыни и пододеяльники с наволочками, и присели отдохнуть, Дима спросил:
  -  Папа, а что ты дал вахтёрше в конверте?
Сибирцев ожидал этот вопрос и ответил честно. Он решил раз и навсегда отвечать сыну честно.
- В конверте были деньги – плата за месячное проживание в этой комнате.
- А почему она не хотела пускать меня?
- Не хотела, потому что в этой комнате должны жить два аспиранта, а ты не аспирант.
- А почему ты добавил ей денег?
- Дима, я дал ей дополнительные деньги за то, чтобы вместо второго аспиранта в этой комнате со мной проживал ты.
- А где будет жить второй аспирант?
Григорий засмеялся:
- Он не пропадёт. Вахтёрша  найдёт ему место в другой комнате.
Дима успокоился.
Целый день отец и сын хлопотали, обустраивая своё московское гнездо: достали швабру в подсобке, вымыли пол, протёрли тряпкой подоконники, стёкла и мебель, застелили постели и изрядно проголодались.
- Идём на разведку, - предложил Григорий.
Они отправились на разведку искать продуктовый и хозяйственный магазины. Купив продукты, необходимую посуду и хозяйственные принадлежности для ухода за комнатой, они вернулись в общежитие и отправились на общую кухню в конце коридора, готовить обед. Обед приготовили быстрый, потому что оба были голодны. Григорий поджарил на новенькой сковороде ветчину с яйцами и луком, вскипятили воду в новеньком чайнике и заварили чай. Когда они насытились и пили чай с медовыми пряниками, Дима сказал:
- А зря мы купили кастрюлю, сковороду и чайник. Там на кухне на столе лежат четыре кастрюли, две сковороды и два чайника. Я посчитал.
- Ты решил сэкономить? – насмешливо спросил Григорий.
- Не знаю, но там же, наверное, общая посуда лежит.
- Запомни, - посерьёзнел Григорий, - посуда, одежда, обувь, зубные щётки не должны быть общими. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Всё, что на тебе и входит в тебя должно быть только твоим и ничьим больше. Ты понял?
  - Да, бабушка мне говорила, что можно заразиться плохими болезнями, если пользоваться чужими вещами.
- Хороших болезней вообще не бывает. Если ты знал, что зачем пожалел, что мы купили новую посуду?
- Я понял, папа.
- Прекрасно!
- А зачем мы принесли новую посуду в комнату, когда ты её помыл?
- А догадаться?
- Чтобы ею никто, кроме нас не пользовался?
- Ты понял, что такое дурацкий вопрос?
Дима засмеялся. Затем он задал новый вопрос:
- Пап, можно ещё один дурацкий вопрос?
 - Давай!
 - А  почему ты перевернул вверх дном все чашки и тарелки. Я же вытер их полотенцем. Они же сухие.
 - Перевернул, чтобы их не обсидели мухи, если случайно залетят в комнату.
 - Ага! Я понял. Но мух-то у нас нет.
 - Я сказал тебе половину правды. У меня был приятель, верующий человек. Он всегда накрывал посуду после того, как помыл её. Или переворачивал её вверх дном. Он говорил, что делает так потому, чтобы бесы не лазали в посуду и не поганили её.
 - Бесы? Они разве существуют?
 - В сознании моего приятеля они существовали. Я заменил бесов мухами, потому что в моём сознании бесы не существуют. А теперь, а не прогуляться ли нам немножко по Москве?
Они доехали на метро до центра столицы, и  Григорий  показал сыну Кремль и собор Василия Блаженного. Они прошлись по Красной площади.
- В следующий раз мы посмотрим Кремль изнутри, - сказал Григорий, - а сегодня у нас другие планы.
Он повёл сына в «Детский мир». Они выбрали игрушки: несколько умных настольных игр, металлический конструктор, модель «Москвича 408», несколько моделей самолётов, которые нужно было склеить самому, радио конструктор, лото, маленький транзисторный радиоприёмник.
Зашли и в канцелярский магазин, где купили акварельные краски, карандаши, кисти и альбомы, пластилин. Дима был в восторге. Нагруженные пакетами, они возвратились домой.
- Завтра, - сказал Григорий, - ты вплотную займёшься своими игрушками. А сейчас пойдём готовить ужин. Всё будем делать вместе. После ужина во что-нибудь поиграем, если захочешь. И вообще! Завтра ты останешься один, а я поеду в институт заниматься своими делами. У тебя будет достаточно времени, чтобы разобраться с игрушками. Потом я куплю тебе книги, которые тебе следует прочесть. Хочешь, приключенческие романы Жюля Верна?
Дима утвердительно закивал головой.
- Вот, и отлично! Идём на кухню.
Они взяли продукты и посуду и отправились на общую кухню. На кухне они обнаружили незнакомых людей: трёх молодых женщин, и одного молодого человека. Они стояли у электроплит и что-то готовили.
Отец и сын поздоровались.
- Ой, какой хорошенький мальчик! – пропела бойкая черноволосая женщина с весёлыми карими глазами. – Как тебя зовут?
- Дмитрий Сибирцев, а вас?
- А меня можешь звать тётя Галя. Я Галина Сергиенко. Это твой старший брат?
- Нет, это мой папа.
- Да, ладно! Такой молодой папа у такого большого сына? Обманываешь! Сколько тебе лет?
- Десять.
- А папе?
  - Я не знаю.
- Не знаешь, сколько папе лет? А как зовут папу?
- Можете звать его Григорий Сибирцев.
Галя сделала шутливый реверанс:
- Очень приятно познакомиться! А где твоя мама?
- Моя мама умерла.
На кухне стало тихо. Все прислушивались к разговору Гали и Дмитрия.
- Ох! Прости! Я не знала.
- Конечно, вы не знали. Я ведь вас вижу в первый раз.
Григорий, молча, чистил картошку у раковины.
- А у нас тут весело, - сказала Галя. – Собираемся по вечерам, включаем магнитофон и танцуем. Приходи на танцы и папу приводи.
Молодой человек фыркнул и вышел в коридор.
К Григорию подошла молодая светловолосая женщина и протянула руку:
- Очень приятно. Рады вас видеть в нашем аспирантском братстве. Лида Зимина.
Григорий пожал тёплую руку Лиды.
- Если вам что-нибудь нужно, только скажите, и любой из нас вам поможет, - приветливо сказала Лида.
- Поможем, поможем! – двусмысленно улыбнулась Галя. Лида метнула в неё гневный взгляд.
- Галя, уймись! – строго сказала третья женщина лет пятидесяти. Она тоже подошла к Григорию пожать его руку:
- Анна Михайловна Бирюкова. Мы и в самом деле помогаем друг другу. Так что, обращайтесь.
- Очень приятно! Спасибо, - отвечал Григорий. – Если это не только вежливые слова, то мне прямо завтра нужна помощь. Я должен оформить документы в главном корпусе и навестить научного руководителя. Дима останется один. Не мог бы кто-нибудь из вас попросить, приглядеть за ним? Он сам способен справиться, но мало ли, что ему может понадобиться в моё отсутствие. Я не могу его взять с собой.
- Конечно! – тут же согласилась Анна Михайловна. – Завтра я не еду в библиотеку. Я весь день буду дома и, пригляжу за мальчиком. Не волнуйтесь.
- Весьма вам признателен, - обрадовался Григорий. – Прямо от сердца отлегло. А то на новом месте, знаете ли, как-то тревожно.
Наутро, оставив сына на попечении Анны Михайловны, Сибирцев поехал в главный корпус Московского государственного педагогического института им. Ленина на Малой Пироговской. Он зашёл в отдел аспирантуры, отдал документы и получил подтверждение, что он зачислен и должен найти своего научного руководителя, чтобы обсудить с ним план действий. Ему дали домашний номер телефона научного руководителя Эсфири Соломоновны Чеплевич и добавили, что она принимает аспирантов дома, поскольку болеет. Сибирцев нашёл неподалёку от здания института жёлто-красную телефонную будку, опустил в щёлку две копейки и набрал номер телефона, написанный на бумажке. Трубку подняла сама Эсфирь Соломоновна. Сибирцев представился, и Чеплевич продиктовала ему адрес, по которому он должен был через час явиться. Ехать пришлось на Большую Дорогомиловскую улицу неподалёку от Киевского вокзала. Чеплевич жила в страшненьком доме, похожем на батарею парового отопления, положенную набок. Сибирцев нашёл нужный подъезд,  поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Дверь открыла дама в длинном до полу чёрном японском халате-кимоно с красным поясом. Сибирцев слегка удивился, что научный руководитель принимает его в халате, но его успокоил возраст дамы. Ей было лет под пятьдесят. Чеплевич была крашеная блондинка. У неё было узкое лицо с кривоватым длинным носом и близко посаженными возле носа  голубыми глазками, которые она постоянно щурила.
- Проходите, - сказала дама, и повернулась к Сибирцеву спиной, уходя вглубь полутёмного коридора, заставленного картонными ящиками. Во всю спину дамы был вышит красный павлин с развёрнутым веером разноцветным хвостом. При движениях хозяйки павлин горделиво покачивал роскошным хвостом.  Сибирцев оторопел от неожиданности, хохотнул про себя и пошёл за дамой, аккуратно притворив дверь.
Он очутился в большой светлой комнате, заставленной красивой мебелью, и Чеплевич жестом предложила ему сесть в одно из мягких кресел, стоявших по бокам большого дивана. Сибирцев послушно сел и от неожиданности чуть было не вскочил. Сиденье кресла поплыло под тяжестью его тела вниз, вниз, вниз, так что бедному аспиранту показалось, что его пятая точка достигнет пола, но в какой-то критический момент движение вниз прекратилось, и Сибирцев поплыл вверх, вверх, вверх и остановился где-то посередине. Видя смущение Сибирцева, Чеплевич усмехнулась:
 - Польская мебель, - пояснила она. – Чертовски дорого стоит и не достать. Мне достали знакомые по блату.
 - Угу! – пробормотал Сибирцев и решил больше ничему не удивляться, чтобы его не приняли за дикого сибирского медведя.
Эсфирь Соломоновна села в кресло возле письменного стола, стоявшего напротив дивана, и принялась рассматривать своего нового аспиранта. «Громоздкий, какой юноша! - подумала она про него, ;как про шкаф. - Ни дать, ни взять сибирский медведь!»
Сибирцев ничего не подумал про своего научного руководителя и ждал, что она скажет.
- Вы выбрали тему исследования? – спросила Чеплевич.
Сибирцев думал о теме своего будущего исследования, но ему всегда казалось, что тему должен предложить научный руководитель, а ему следует согласиться или не согласиться, и, если не согласиться, то тогда уже предложить своё. Он немного помялся и ответил:
- Меня интересуют фразеологизмы, обозначающие понятия смерть и власть  в трагедиях Шекспира.
Чеплевич склонила голову набок на одну сторону, затем на другую и стала поразительно похожа на озадаченного попугая.
- Хорошо! – наконец подала она голос. – Тема, конечно, широкая. Может, ограничимся одной или двумя трагедиями? Для кандидатской диссертации этого будет достаточно.
- Хорошо, - согласился Сибирцев. – «Гамлет», «Макбет» и «Король Лир». Как раз три главы.
- Отлично! Вот в таком виде мы и утвердим тему на заседании кафедры. Кстати, заседание кафедры через два дня в десять утра. Будьте готовы защитить свою тему. Справитесь?
- Думаю, справлюсь.
- Вот и прекра…
В передней раздался звонок.
Чеплевич пошла, открывать дверь, а Сибирцев встал, намереваясь уйти, потому что понял, что аудиенция окончена. Он услышал шарканье подошв, пыхтение и какую-то возню в передней. Сибирцев двинулся было вперёд, но дорогу ему преграждала Чеплевич. Она стояла посередине передней. Через её голову Сибирцев увидел, что два лица явно кавказской национальности вносят картонные ящики и ставят их на те, что уже были в передней. Напоследок один из них втащил внутрь огромную корзину, полную винограда, инжира,  груш и яблок. Чеплевич посторонилась, и корзина въехала в комнату и была водружена на письменный стол.
- Вот! – торжествующе сказало лицо кавказской национальности с сильным акцентом. – Кушайте, на здоровье! Я пошёл. Водитель ждёт.
- Спасибо, Алим! – пропела Чеплевич, указывая Сибирцеву на кресло, мол, разговор не окончен. Сибирцев послушно сел. И снова сиденье поплыло под ним вниз, вниз, вниз, а потом вверх, вверх, вверх и остановилось посередине.
- Кстати, познакомьтесь, - сказала Эсфирь Соломоновна. – Это Алим  из Азербайджана. Он мой аспирант второго года обучения. А это Григорий Сибирцев из Иркутска. Сибиряк. Новенький.
Алим дружелюбно кивнул Сибирцеву. Сибирцев кивнул Алиму.
Когда Алим ушёл, Эсфирь Соломоновна  спросила:
- Хотите чаю?
- Хочу! – сказал Сибирцев.
- Тогда идёмте на кухню. Я поставлю чайник. Прихватите, пожалуйста, корзину.
Сибирцев прихватил тяжёлую корзину с фруктами, и они прошли на кухню. Стены были выложены розовой плиткой под мрамор. Сибирцев сел за столик, пока хозяйка хлопотала у плиты.
- А вы ешьте фрукты, не стесняйтесь, - предложила хозяйка. – Можете их не мыть. Они из собственного сада Алима. А я предпочитаю сушёные фрукты. Хотите сушёных? Там, в передней можете насыпать из любой коробки вот в эту посудину.
Она протянула Сибирцеву большую хрустальную вазу. Сибирцев вышел в переднюю и, по очереди раскрывая картонные коробки, насыпал в вазу чернослив и урюк, миндаль и инжир, изюм, дольки сушёных яблок и груш. Затем с полной вазой он вернулся на кухню. Хозяйка поставила перед ним кружку крепко заваренного чёрного чаю.
 - Угощайтесь! Кстати, я знаю, о чём вы подумали?
 - О чём я подумал?
 - Как это Алим с таким русским языком, пишет диссертацию? Кстати, английским он владеет на том же уровне, что и русским.
 - Вы почти угадали, - засмеялся Сибирцев.
- А он её не пишет, - усмехнулась Чеплевич. – Для этого есть доценты моей кафедры, которым нужно заработать дополнительные деньги к ставке.
«Внимание! – предупредила его кошка-богиня Бастет из кармашка. – Лицо сделай проще. Ещё проще! Молодец! Не брякни лишнего».
  - Вы так открыто об этом говорите, - осторожно заметил Сибирцев.
- А кто же об этом не знает? - подняла брови Чеплевич. – Конечно, вслух об этом не говорят, это не принято. Но знают все. Договариваться нужно на берегу. Надеюсь, у вас нет в кармане включённого диктофона?
- Нет. Могу вывернуть карманы.
- Не надо. Я вам верю. Так я к чему всё это говорю?
- К чему?
- Вам нужен доцент, желающий заработать? Договариваться следует сейчас, пока есть свободные.
- Русский язык – мой родной. И английский я знаю неплохо.
- А скорость? Вы уложитесь в три года? Это важно.
- Надеюсь уложиться. У меня есть стимул.
- Какой?
- Мой сын.
- Прекрасно! Ну, тогда, если доцент не нужен, то я-то  вам нужна, как научный руководитель, чтобы всё шло без сучка и без задоринки?
- Безусловно.
Эсфирь Соломоновна выдержала паузу. Сибирцев ждал, прихлёбывая чай и отправляя в рот сушёные фрукты. Наконец, она заговорила:
- У меня есть подруга, доктор наук, профессор, очень влиятельная в московских научных кругах личность. Член нашего научного совета, разумеется. Так вот, ей давно ужасно хочется боа и шапку из баргузинских соболей. Спит и видит этих соболей! Зима скоро.
- Я понял, - сказал Сибирцев. – Будут ей баргузинские соболя. Можно я для сына горсточку возьму?
- Не надо. Я вам в мешочек насыплю с собой. Мальчик с вами?
- Да, со мной.
- И жена?
- Нет, жена дома, - соврал Сибирцев.
- Ох, не трудно ли вам будет с ребёнком? Ребёнок и диссертация, знаете ли, не очень совместимы. Вы, наверное, отправите его к жене домой?
- Наверное, - не стал возражать Сибирцев. - Спасибо вам за чай и за науку, сказал Сибирцев, поднимаясь из-за стола.
- На здоровье!
Эсфирь Соломоновна достала из шкафчика полотняный мешочек высыпала в него всё, что было в вазе, и протянула Сибирцеву.
- Мешочек верните. Так я жду вас на кафедре через два дня в десять утра. Подготовьте обоснование выбора темы. И, если передумаете насчёт доцента, то скажите мне после заседания кафедры.
Закрыв за собой дверь, Сибирцев вздохнул с облегчением и сбежал вниз по ступенькам. За час с небольшим он узнал о науке больше, чем хотел бы знать.
Чтобы развеяться и перебить не слишком приятное впечатление от знакомства с научным руководителем, Григорий пошёл знакомиться с Москвой, а точнее с теми местами, которые его интересовали более всего.
Сначала он отправился в Новодевичий монастырь. Ему всегда хотелось там побывать. Точнее, на старом кладбище монастыря, где были  похоронены выдающиеся русские люди. Бродя между могилами великих людей, он размышлял о том, что когда-нибудь и он будет лежать в сырой земле. «Что я оставлю после себя? Какое наследие? Дети? Но дети есть почти у всех».
«Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало», - улыбнулся он, вспомнив цитату из Грибоедова.
«Вот могила Чехова. Даже и надпись делать не надо, что это великий писатель. Довольно имени и фамилии. О чём подумают люди, прочтя на могильном камне моё имя и фамилию? Что я сделаю такого, что моя фамилия скажет людям обо всём, что я сделал?»
В конце концов, Сибирцеву надоело бродить среди могил, и он захотел к живым. Он поехал в центр столицы и зашёл в Ленинскую библиотеку. Он записался и получил читательский билет в третий зал. Взойдя из вестибюля-гардеробной по красной дорожке широкой беломраморной лестницы, Григорий прошёл в третий зал, открыв тяжёлую дубовую дверь. Он очутился в читальном зале и остановился на пороге в растерянности. Перед ним простиралось исполинских размеров помещение с исполинскими окнами с полуспущенными  шторами, гигантскими с хрустальными люстрами, галереями, лестницами и мебелью из дуба. Сибирцев сел на свободный стул и огляделся.
Когда он немного освоился с интерьером, то отправился  в зал каталогов. Он нашёл нужную ему литературу, записал шифры и сделал заказы. Он выписал диалоги Платона, афоризмы Шопенгауэра и роман Хемингуэя «По ком звонит колокол». В назначенное ему время он подошёл к стойке библиотекаря получить заказанные книги. Но книги ему не дали, а вернули его листки с заказами, на которых было написано «спецхран». Сибирцев вопросительно поднял брови. Молоденькая сотрудница библиотеки с выпирающими из-под верхней губы зубами сказала:
 - Для того чтобы получить книги из спецхрана, нужно заверенное подписью руководителя и печатью разрешение от организации, где вы работаете. Есть у вас такое разрешение?
 - Нет, - отвечал Сибирцев.
 - Так идите и получите, - посоветовала сотрудница.
 - Я прилетел из Иркутска… - начал, было, Григорий, но, поглядев в холодные голубые глаза сотрудницы, осекся и замолчал.
 - То, что вы заказали, из списка запрещённых книг, - снизошла до объяснения сотрудница.
Григорий отошёл от её стола, скрипнув от злости зубами. Он слишком поспешно покинул Иркутск, чтобы иметь время для получения разрешения на чтение литературы из спецхрана. Досадуя, он ушёл из Ленинки, и отправился на поиски столовой, где можно было бы пообедать.
Столовую он нашёл неподалёку в одном из московских переулков. Пообедав пельменями с уксусом и горчицей и запив еду компотом из сухофруктов, Сибирцев пошёл на Волхонку в Музей изобразительных искусств имени Пушкина. Сибирцев читал когда-то статью об истории создания этого музея и удивлялся, что знаменитый Музей изобразительных искусств носит имя поэта Пушкина, в то время как до революции он был назван в честь императора Александра III. В этом была несправедливость. Какое отношение имел поэт к изобразительным искусствам, пусть он даже иногда рисовал свой профиль на полях рукописей? «А какое отношение имел император Александр III к изобразительным искусствам?» - спросил сам себя Григорий и тут же вспомнил, что среди тех, кто давал деньги на строительство музея, была купчиха Варвара Алексеева. Она дала 150 тысяч рублей при условии, что музей будет носить имя императора Александра III. Её желание было исполнено создателем музея профессором Иваном Цветаевым.
«Почему Варвара Алексеева просила об этом? Наверное, не просто так. Щедрая была купчиха. Где бы узнать о ней? Мы плохо знаем собственную историю. Возможно, император Александр III был тонким ценителем искусств, меценатом \ и коллекционером? Что мы знаем о наших императорах? Нам в институте совали в нос историю КПСС, а надо было учить нас истории России и культуре России».
С такими мыслями вошёл Сибирцев в музей.
В Итальянском дворике он постоял перед копией статуи Давида, дивясь на дело рук человеческих. Потом он повернул налево и медленно отправился по залам.
Греческий дворик, Древний Ближний Восток, Древняя Троя, Античное искусство, Искусство Древнего Ближнего Востока, Древний Египет. Григорий шёл, не останавливаясь, поворачивая голову направо и налево.
«Чтобы осмотреть всё это в деталях, нужно потратить несколько месяцев, - думал он, - а может и год-другой. У меня нет столько времени. Что же делать?»
Пройдя неспешным шагом залы древних культур, Сибирцев вернулся в Итальянский дворик, и, немного подумав, отправился направо. Здесь по стенам залов висели картины. Григорий вдруг испытал странное волнение. Школьником, а потом студентом он не раз бывал в Иркутском художественном музее  и видел подлинные картины больших мастеров, но он не помнил, чтобы испытывал такое странное волнение. Он остановился посреди очередного зала и огляделся.
«Чтобы всё это осмотреть, нужны годы, – снова подумал он с горечью, - . Что же мне делать! Здесь так много интересного!»
Пожилая служительница, сидя на своём стуле в углу зала, внимательно следила за единственным в это время высоким статным посетителем с золотистой бородкой и усами. «Какой красивый мужчина, - думала она. – Но почему у него такое странное выражение лица?»
И она, на всякий случай, встала, чтобы пройтись по залу.
Заметив её, Григорий подошёл к ней.
 - Здравствуйте, - начал он. – Скажите, пожалуйста, где я нахожусь?
Служительница оторопела. «Уж не сумасшедший ли он?» – подумала она и придала своему удивлённому лицу доброжелательное выражение.
 - Как, где? В художественном музее.
 - Да, я знаю, - нетерпеливо сказал Григорий. – В каком я зале?
У служительницы отлегло от сердца.
 - Вы в зале живописи девятнадцатого века.
 - Что это? Кто это? – нетерпеливо спрашивал он, указывая на картину, привлекшую его внимание.
Волнение его возрастало всё больше.
Служительница взглянула в направлении картины, на которую Сибирцев указывал рукой.
 - Это? Это «Красные виноградники» Винсента Ван Гога, холст, масло, 75 х 93 см., – лекторским заученным тоном проговорила служительница.
 - Ван Гог! – как сомнамбула повторил Сибирцев. – «Красные виноградники»! Ван Гог!
«Я хочу её! – мысленно прокричал он. – Я хочу эту картину! Чёрт, возьми! Как же она прекрасна!»
Он долго стоял перед ней, изучая каждую деталь, и не мог насмотреться. Затем он сорвался с места и, поспешным шагом вышел из музея. Он направлялся назад в Ленинку, где нашёл в каталоге книги о Ван Гоге. Он выбрал две книги о нём: роман  Ирвинга Стоуна «Жажда жизни» и биографию художника, написанную Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога». Получив книги, он нашёл свободное место в третьем читальном зале и погрузился в чтение и читал, пока не обнаружил, что пришло время забирать сына с продлёнки. Пришлось вернуться к действительности.
Григорий с сожалением сдал книги библиотекарю и отправился в школу, где его ждал Димка. Придя домой в общежитие, они поужинали,  приняли душ и лёгли спать. Под закрытыми веками Григория метались красные и золотые всполохи.


Глава 4

Вечером Григорий написал обстоятельное письмо матери, рассказав, как они с сыном устроились в Москве. Написал отдельные строки, адресованные Вере. Он просил её разузнать, где можно найти и купить шкурки баргузинских соболей на женскую шапку и воротник. Объяснил, для кого и почему они  нужны, и просил не удивляться нравам московских научных работников. И сказал, что сразу вышлет деньги, как только наметится покупка. 
Через месяц жизнь Сибирцева с сыном в аспирантском общежитии обрела устойчивость и порядок. Григорий пробуждался в пять утра, облачался в чёрный тренировочный костюм и бегал вокруг квартала. Вернувшись, он принимал душ, и садился за работу: обрабатывал и осмысливал накопленный материал. Затем готовил завтрак, будил сына, кормил его завтраком и вёл в школу. Школа была на той же улице, что и общежитие и мальчик вполне мог бы дойти до неё сам, но Сибирцев боялся трамвайных путей, автомобилей, чужих недоброжелательных людей, бродячих собак и предпочитал держать путь сына в школу под контролем.
Проводив сына, Сибирцев садился в трамвай, ехал до станции метро «Войковская».  Там он садился в вагон метро и ехал до Ленинки. До пятнадцати часов Сибирцев работал в библиотеке. Он заказывал нужные книги, читал, делал выписки в тетрадь. Он позволял себе только получасовую передышку, спускаясь в цокольный этаж, где была столовая, и брал себе скромный обед: салат, суп, мясное второе с гарниром и компот. Он старался, есть регулярно и правильную пищу, чтобы не угробить желудок. Возвращаясь, он останавливался в небольшом помещении перед столовой, где был устроен буфет, и продавали кофе и сосиски. Сибирцев брал стакан кофе и выпивал его, стоя за общим длинным столом у стены. Кофе был противным и жидким, но другого не было, и приходилось довольствоваться тем, что было. В этот момент к Сибирцеву подкатывали молодые бойкие женщины и девушки, желающие познакомиться и приглашающие его в курительную комнату. Но Сибирцев не курил и с мягкой улыбкой отклонял все приглашения. Он не хотел никаких приключений. Затем он возвращался в читальный зал и работал, ни  на что не отвлекаясь. В пятнадцать часов он сдавал книги библиотекарю, и мчался на метро и в трамвае, чтобы встретить Димку возле школы. Димка после уроков был на продлёнке, где под присмотром учителей делал домашние задания, а потом посещал кружок бокса. Спортивный кружок был выбран по настоянию Сибирцева. Он хотел, чтобы сын двигался и правильно развивался физически.
Встретив сына, Сибирцев шёл с ним домой, рассказывая по дороге, как он провёл день и, выслушивая сына, как он провёл свой день. Дома они вместе готовили ужин, играли в настольные игры или в шахматы, читали перед сном каждый свою книгу и в девять часов Дима шёл спать. Сибирцев купил в комиссионке для него ширму, чтобы у мальчика было ощущение своего пространства. Кроме того, ширма заслоняла свет настольной лампы. Сибирцев, когда сын засыпал, работал с накопленным материалом и писал первую главу диссертации.
По субботам отец и сын устраивали генеральную уборку своей комнаты. А потом шли гулять по Москве. План прогулок они составляли заранее. Сибирцев, зная, что дети любят посещать зоопарки, в первую их субботу повёз сына на Красную Пресню.
Кошка-богиня Бастет высунула наружу чёрную точёную головку и, сверкнув зелёными глазами, предупредила Григория:
 - Лучше вам не ходить в зоопарк.
- Почему? – спросил удивлённый Григорий.
Кошка-богиня Бастет спрятала голову и молчала.
«Странно, - подумал Григорий. – Чего это она?»
И они поехали в зоопарк.
- Кого пойдём смотреть? Змей? Тигров? Обезьян? Медведей? Львов?
- Медведей, - сказал Дима.
Они пошли искать бурых медведей, ориентируясь по указателям. В зоопарке было много родителей с детьми разных возрастов. Они толпились возле вольеров и клеток, показывали на зверей пальцами, бросали через прутья хлеб, куски пирожков с ливером, конфеты и печенье, и смеялись, когда животные обнюхивали снедь, или пугливо отпрыгивали от неё в сторону.
Сибирцев и Дима нашли вольер, за прутьями которого стоял огромный  бурый медведь. Он стоял и качал крупной головой направо и налево, направо и налево, монотонно и  безостановочно.
Дима стоял, уцепившись рукой за столбик железной ограды, и смотрел на медведя. А медведь всё продолжал мотать головой. Неизвестно, видел ли он людей, глазеющих на него.
Дима отпустил железный столбик, и тихо сказал:
- Пойдём отсюда!
- Куда? – спросил Сибирцев. – К тиграм или львам?
- Пойдём отсюда совсем, - воскликнул мальчик, и Сибирцев услышал в голосе сына едва сдерживаемые слёзы. Он поспешно взял сына за руку и повёл к выходу из зоопарка. Он не спрашивал его ни о чём. Он не заводил с сыном разговор, терпеливо ожидая, что мальчик заговорит сам.
Сибирцев привёл Диму в кафе и заказал мороженое. Он смотрел, как сын ест мороженое и видел, то глаза его блестят от непролитых слёз.
- А нельзя их всех выпустить в лес? – спросил Дима.
- Тех, кто уже в зоопарке, нельзя. Они не умеют добывать себе пищу самостоятельно и быстро погибнут в лесу. Они теперь должны жить в зоопарке. У них нет свободы передвижения, но их кормят и они живы.
Дима вздохнул.
- А идём в дом-музей Чехова, - предложил Григорий. – Тут недалеко. Можем пешком прогуляться.
- Это он «Каштанку» написал?
- Он самый.
- Идём.
- Кстати, у него был кот Фёдор Тимофеич. Кот любил гулять сам по себе и приходил домой пожрать, как пишет Чехов.
Дима засмеялся. У Григория отлегло от сердца.
Они прошли Баррикадную улицу, и повернула на Садово-Кудринскую улицу к дому-музею Чехова.
«Хорошо, что мне пришло в голову отвлечь Диму от мыслей о зоопарке, - думал Григорий. – Хорошо, что ребёнка легко можно переключить на другие мысли и чувства. А зоопарки со временем упразднят и превратят в парки. В них останутся только свободные птицы. Здесь я с сыном солидарен. Только не скоро это случится».
Вечером, уложив Диму спать и убедившись, что он заснул, Григорий  поработал часок, а затем вышел на кухню поставить чайник. С некоторых пор у него выработалась привычка пить чай на кухне в компании Анны Михайловны. Она уже была на втором году обучения и держала Григория в курсе последних аспирантских дел. Григорий набирался у неё опыта и узнал много любопытного о членах учёного совета, о защитах. Анна Михайловна много рассказывала ему о себе. Григорий знал, что она не замужем и никогда замужем не была. Она была из поколения женщин, чья молодость пришлась на войну. Детей у неё не было, но была потребность заботиться о ком-нибудь, кто был поблизости и нуждался в заботе. Ей было чуть-чуть за пятьдесят, и она стеснялась, что стала аспиранткой в столь поздние годы. Она знала, что молодые аспиранты и в особенности аспирантки подсмеиваются над ней, но упорно шла к своей цели. Григорий уважал её за доброту и целеустремлённость и пресекал всякие попытки аспиранток посмеяться над Анной Михайловной за её спиной. В результате, над ним самим стали посмеиваться за его спиной и называли его «подружкой старушки». Григорий об этом знал и относился к насмешкам над собой добродушно.
Вечерний часок в компании Анны Михайловны позволял Григорию расслабиться, забыть на время о диссертации и набраться новых сил.
С некоторых пор к их посиделкам присоединилась  Лида Зимина. Она не принимала участия в разговорах, а тихо сидела в уголке за третьим столом, пила чай с травами, которые привозила с собой в стеклянных баночках из Рязани, её родного города. Эти травы напоминали ей о рязанских лесах и полях. Она сама собирала их и высушивала в сарайчике, стоящем во дворе. Лида всегда предлагала свой заварочный чайник Григорию и Анне Михайловне, но они отказывались, предпочитая байховый чёрный чай.  Свой травяной чай Лида пила с рязанским липовым мёдом. Простодушная Анна Михайловна, не зная, что Григорий женат, шёпотом, чтобы не услыхала Лида, говорила ему о том, какая это чудесная девушка: домовитая, аккуратная, хозяйственная экономная. Лида тоже была на втором году обучения.
 - Вы полюбопытствуйте, какая она аккуратистка. Посмотрите на её конспекты. Это чудо, что такое!
Выпив чаю, Лида раскладывала на столе книги и делала какие-то выписки в общую толстую тетрадь. Григорий заметил, что она делала выписки не шариковой ручкой. Перед Лидой лежала коробка разноцветных фломастеров. Время от времени она брала из коробки то синий, то красный, то зелёный фломастер.
«Она что-то рисует! – догадался Григорий – Наверное, делает иллюстрации к книгам. Но зачем? Какое это имеет отношение к науке?»
Он встал и подошёл к Лиде:
- Позвольте полюбопытствовать: что вы рисуете?
Девушка подняла на него синие глаза и щёки её вспыхнули от волнения:
- Я не рисую. Я пишу конспекты.
- Фломастерами?
- Да! Посмотрите.
Лида пододвинула тетрадь к Григорию. Он наклонился над ней. Действительно. Это были не рисунки, а рукописный текст.
- Видите, - поясняла Лида, - цитаты я пишу красным фломастером, комментарии к цитатам – зелёным, а основной текст – синим. И сразу всё хорошо видно. Так мне легко работать.
Григорий был удивлён и не знал, что сказать. Но он счёл своим долгом похвалить старательность девушки. Она снова вспыхнула, но теперь от удовольствия.
- Вы очень терпеливая, - сказал Григорий. – Писать фломастерами трудно. Гораздо труднее, чем ручкой. Я бы так не смог. Спасибо, что показали.
Он вернулся к Анне Михайловне. Лида проводила его долгим взглядом, но он этого взгляда не видел, а если бы видел, то он бы встревожился.
- Ну! – встретила его торжествующим шёпотом Анна Михайловна, - Правда аккуратистка! Она всё так делает, тщательно и медленно.
- Угу! – пробормотал Григорий. Такое прилежание девушки  показалось ему странноватым и излишним, но своё мнение он оставил при себе из опасения, что Анна Михайловна может передать его Лидии.
Девушка, между тем, собрала свои книги, тетрадь и фломастеры и ушла в свою комнату.
- Она всё время одна, - заметил Григорий. – Она с кем-нибудь дружит?
- Не замечала возле неё ни подруг, ни парней. Она даже с соседкой по комнате почти не общается. Лида очень замкнута, и себе на уме. Но, - спохватилась Анна Михайловна, -  такая хозяйственная девушка! Любит порядок. Вы к ней приглядитесь. И детей, кажется, она любит.
- А из чего это видно?
- Ну, я предполагаю. Она домой в Рязань ездит каждую субботу и восьмилетней племяннице игрушки и сладости везёт. Вы е ней приглядитесь, к Лиде-то. Из неё хорошая жена и мать получится.
«Угу! – подумал Григорий. – Лида задолбает всех домочадцев своим порядком и чистотой. Я знаю таких женщин. От них нужно держаться подальше. Наверное, парни это понимают и избегают её. Тихой сапой, тихой сапой, пока одна, а выйдет замуж и становится диктатором!»
Не давала ему проходу Галя Сергиенко, родом из Киева. Встречаясь с ним в коридоре или на кухне, она спрашивала Сибирцева, когда он пригласит её к себе на чай в комнату, или норовила пригласить в кино на новый фильм. Сибирцев отнекивался, отказывался под разными предлогами, увиливал, как мог, но делал это мягко, чтобы не обидеть молодую женщину. Ему не нравились сексуально агрессивные женщины.
Когда Григорий и Анна Михайловна в очередной раз пили чай и беседовали на кухне, вошла Галя и, поставив чайник на конфорку, подошла к ним:
- Пробачте, - бесцеремонно вмешалась она в разговор, и обратилась к Сибирцеву, - через полчаса у червоному куточку танцы, я вас запрошую Приходите. И не вздумайте, не придти, а то я сама приду к вам, - засмеялась она. Лидия, сидевшая в своём уголке, покраснела, затем побледнела, и стала лихорадочно собирать книги и заталкивать фломастеры в коробку. К счастью, никто не заметил её смятения.
Галина сняла с плиты закипевший чайник и удалилась из кухни. Лидия сидела неподвижно, сложив руки на коробке с фломастерами.
- Что она сказала? – спросил Григорий у Анны Михайловны. – Я половины не понял.
Он всё понял, но хотел подтверждения, ибо не был уверен в точности своих догадок.
- В красном уголке сегодня танцы. На танцы она вас сегодня приглашает. И угрожает, что, если вы не придёте, то она придёт к вам, - засмеялась Анна Михайловна. – Ваша часть и достоинство в опасности. Ох, берегитесь! У Гали не вы первый и не вы последний.
- Я не стану ни первым, ни последним, - парировал Сибирцев. – Эти игры меня не прельщают.
- Ну, потанцевать-то вы можете, а то засиделись за работой. Никто вас силком к Гале в комнату не потащит. А то ведь и, правда, заявится к вам, и что вы тогда делать станете? Диму разбудит и напугает.
Григорий подумал и нашёл, что в словах Анны Михайловны есть своя правда. Он зашёл в свою комнату, переменил рубашку и пошёл в красный уголок.
- Будь осторожен! – предупредила его кошка-богиня Бастет. – Если такая баба прицепится, то потом её трудно будет отцепить.
- Я знаю, - отвечал Григорий. – Не беспокойся.
Красный уголок был в конце коридора. Оттуда уже доносилась музыка. Григорий открыл дверь и вошёл.
С некоторых пор красные уголки на предприятиях и в учебных заведениях стали именоваться ленинскими комнатами. Там проводили общие собрания, и ответственные лица делали политинформации для трудящихся и учащихся. В ленинской комнате рябило от обилия красного цвета. В красном углу стояла гипсовая белая статуя вождя революции. У его ног лежали красные восковые гвоздики. По левую руку статуи на стене висело расправленное во всю длину и ширину красное знамя. Возле знамени висели настенные часы, а справа и слева  - красные вымпелы. Ниже знамени располагался стол, покрытый зелёной плюшевой скатертью. На столе стоял металлический бюст Ленина, и лежали грамоты, полученные поколениями аспирантов за усердный научный труд. По правую руку статуи вождя стоял ещё один стол, тоже покрытый зелёной плюшевой скатертью. На столе стоял катушечный магнитофон «Днепр 10». Рядом с магнитофоном стояли несколько начатых бутылок портвейна «777» и гранёные стаканы. Магнитофон  был включён и исполнял что-то тягучее, медленное и вязкое. В комнате командовал полумрак, создаваемый единственным источником света, настольной лампой с зелёным колпаком. Лампа светила в стену. Сибирцев заметил, что статуя Ленина, была, повёрнула лицом к столу с магнитофоном. Должно быть, перед танцами аспиранты, повернули её, чтобы не смущать вождя революции сексуальной атмосферой и истомой, исходившей от танцующих пар. Мужчины держали дам за талии и беззастенчиво прижимали их к своим  жаждущим продолжения после танцев телам. Дамы не визжали и не возражали.  Пары переступали с одной ноги на другую и плавно покачивались в такт музыке. Это и называлось танцем.
Сибирцев заметил, что свободных дам нет. Он постоял у двери, привыкая к сумраку, и затем подошёл к столу с магнитофоном.
Танец закончился. Кто-то, отстранив Сибирцева, выключил магнитофон. Народ собрался возле бутылок, стаканы наполнились розовой жидкостью, отправляемой с жадностью в жаждущие желудки.
- Привет! – возле Сибирцева оказалась Галина. Чёрные волосы её были слегка растрёпаны, она тяжело дышала, словно пред этим танцевала тарантеллу.
 – Пришёл! Испугался, что я сама к тебе приду? На, выпей! – и она протянула ему стакан с вином.
- Нет, - сказал Сибирцев, ставя стакан на стол. – Я пить это не стану. Это вино мне не нравится. Лучше пить водку, чем плохое вино.
Снова заиграла музыка и Галина, схватив Сибирцева за руку, увлекла его в круг танцующих аспирантов.
- Значит, ты водку пьёшь. А ты куришь?
- Не курю.
- Может, ты и с женщинами не спишь?
- Не сплю, - сказал Сибирцев.
- Импотент, что ли! – засмеялась Галина. – Так ты сразу скажи. Или, может, болен?
- Не импотент и не болен. У меня есть девушка.
- Подумаешь, девушка! Я вообще замужем. У меня двое сыновей. Только в аспирантуре наступает вторая молодость и появляется второе дыхание. Здесь никто не соблюдает правил, принятых дома. Знаешь, здесь популярен вопрос: «Женщина, вам не нужны мужские гормоны на этот вечер?» или «Мужчина, вам не нужны женские гормоны на этот вечер?» Всё просто! И не надо никаких прелюдий и вообще всей этой фигни. Повторяю, здесь всё просто, как репа.
Галина всё теснее прижималась к Сибирцеву всем телом. Он посмотрел сверху вниз на её возбуждённое лицо и увидел, что она не слишком молода.
«Лет тридцать пять, наверное, - подумал Сибирцев. – Точно, около сорока. Муж, наверное, надоел с его лысиной и пивным пузом. Бабёнка чувствует, что молодость ускользает и поэтому она  ищет приключений. Их нет у меня для неё».
- Мужчина, - кокетливо спросила Галина, дыша на него вином, - почему вы так на меня смотрите? Я вам нравлюсь? Вам нужны женские гормоны на этот вечер?
На Сибирцева накатила волна жалости и отвращения. Он попытался отлепить  от себя возбуждённое тело женщины, но она прижалась к нему ещё крепче.
- Идём ко мне, - шептала она. – Моя соседка уехала в Саратов на два дня. Две ночи – наши. Твоя девушка ничего не узнает. Идём!
Она отлепилась от него, схватила его за руку и повлекла в коридор.  В коридоре она потребовала:
- Поцелуй меня!
Она закинула руки за шею Сибирцева и попыталась наклонить его голову, но с удивлением почувствовала, что он не поддаётся.
- Какой ты сильный, медведюшка! Идём!
- Я пришёл только потанцевать, - сказал Сибирцев, мягко разжимая на своей шее мёртвую хватку  женщины. – Мне надо к сыну. Вдруг он проснулся.
- Скотина! – внезапно завизжала Галина. – Какая же ты скотина! Проваливай! Что, я уговаривать тебя стану? Не дождёшься! Человек десять мужиков почли бы за честь оказаться в моей постели сегодня! Пошёл вон! Скотина безрогая!
Она стала подпрыгивать, норовя ударить Сибирцева кулаками по лицу. Он перехватил её руки в запястьях.
- Успокойтесь! – крикнул он. – Держите себя в руках!
Он легонько оттолкнул её от себя и пошёл прочь к своей комнате. К своему удивлению он увидел, что у этой безобразной сцены был свидетель. У окна, неподалёку от двери его комнаты стояла Лида.
- Что вам угодно? – с гневом спросил он. – Зачем вы здесь?
Не дожидаясь ответа, он  вошёл в комнату. Мирно горела под зелёным колпаком настольная лампа. За ширмой посапывал спящий  Дима. Сибирцев запер дверь на ключ, разделся, потушил лампу и лёг в постель. Его потряхивало от возбуждения и отвращения.
«Что, потанцевал?» – ехидно спросила кошка-богиня Бастет.

Глава 5

- Слышали новость? – спросила его вечером за чашкой чая Анна Михайловна.
- Какую новость? – равнодушно спросил Сибирцев, отметив про себя, что Лиды нет на кухне.
Анна Михайловна перегнулась всем корпусом через стол, и сказала шёпотом:
- Утром соседка Гали неожиданно приехала из Саратова. Отперла дверь, а Галя-то наша, пьяненькая, и с двумя мужиками в одной постели! Всё население общежития об этом весь день судачит.
Анна Михайловна умолкла и смотрела, как отреагирует на новость Сибирцев. Он, не спеша, размешал ложечкой в стакане чая сахар, отхлебнул, и поставил подстаканник на стол. Анна Михайловна так напряглась в ожидании слова своего собеседника, что так и продолжала висеть всем корпусом над столом.
- Как же они втроём на узкой кровати разместились? – размышлял вслух Сибирцев.
Анна Михайловна откинулась на спинку стула и с удивлением смотрела на Сибирцева. Это была не та реакция, которую она  ожидала, Сибирцев допил свой чай и сказал:
- Анна Михайловна, дорогая, вы об этом больше никому не рассказывайте, ладно? Мне рассказали и всё! Больше не надо.
- Так ведь это не сплетня! Мне сама соседка Гали  всё рассказала.
Григорий медленно прикрыл глаза веками:
- Мне это не интересно. Какое мне дело до того, кто с кем спит и в каких количествах! Мне не интересна ни Галя, ни её любовные похождения.
- Извините, - пробормотала Анна Михайловна.
- Пустяки!
Как-то во время прогулки по Москве Григорий с сыном забрели в букинистический магазин. Роясь в книгах, Григорий обнаружил том полного собрания сочинений Шекспира на английском языке в мягкой обложке. Радости Григория не было границ. Теперь он мог больше времени проводить дома, а не в библиотеке. Правда, бумага книги была тонковата, а шрифт был мелковат, но Григорий обзавёлся лупой и работа пошла быстрее.
Галина, встречая Григория в коридоре, проходила мимо, с каменным лицом, не здороваясь. Григорий, напротив, вежливо раскланивался с нею.
От Гали не было теперь никакой опасности. Опасность была от другой женщины, но он этого не чувствовал.
Лиде Зиминой было тридцать лет. Она жила в родительском доме на окраине Самары и в её жизни не было никаких любовных приключений. Лида была симпатичная девушка с пшеничными пышными волосами, приятным лицом, на котором цвели, как васильки, синие глаза, с ладной фигуркой, но юноши и в старших классах школы, и в институте этой девушки побаивались. При попытках познакомиться и сблизиться с нею они наталкивались на сопротивление, причину которого они не понимали. Зимина обдавала их холодом, и они отступали. Лиде никто из них не нравился. Один был слишком маленького роста. У третьего нос картошкой. У четвёртого хриплый голос. У пятого кривые ноги. А если у юноши всё было в порядке с внешностью: рост выше среднего, нос прямой, голос благозвучный, ноги прямые, то находилась внутренние изъяны. Танцуя на вечеринке с однокурсником, Лида строго спросила, читал ли он работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»? Юноша рассмеялся и ответил, что он о такой работе с таким заковыристым названием и не слыхивал. Лида остановилась, перестав танцевать, и сказала:
- А о чём тогда с тобой разговаривать? 
Юноша остолбенел, выпустил её руку и сказал:
- Вот, дура!
Развернулся и ушёл. После этого случая никто из мужчин танцевать на вечеринках Лиду не приглашал, и она одиноко томилась в углу зала. Конечно, нехорошо было со стороны этого юноши рассказывать всем остальным о своём фиаско с материализмом и эмпириокритицизмом. Остальные посмеялись, но никто не хотел услышать вопрос, читал ли он «Капитал» Маркса или «Антидюринг» Энгельса.
Время шло, а Лида всё ждала своего принца, с томиком Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» под мышкой и это стало её беспокоить. Сама Лида, по её мнению, была самим совершенством. Она зачитывалась произведениями Максима Горького, Владимира Маяковского, Эдуарда Багрицкого и Александра Серафимовича, Михаила Шолохова. Она тщательно конспектировала труды Ленина, Маркса и Энгельса, положенные по институтской программе. Именно тогда она научилась конспектировать труды классиков разноцветными фломастерами. Она сдавала в институте экзамены только на «отлично». Преподаватели ставили её в пример другим студентам. Она занималась общественной и комсомольской работой и планировала, начав работать в институте на кафедре, вступить в коммунистическую партию, чтобы приближать пришествие коммунизма в СССР.  ХХ съезд партии её не смутил. Она возненавидела Хрущёва и ещё больше полюбила Сталина, потому что Сталин, в её понимании, был идеальный мужчина, и, если бы ей сказали, что он рябой и небольшого роста, то она бы не поверила. Лида полюбила Сталина навеки, потому, что ей хотелось любить какого-нибудь мужчину, желательно недоступного в пространстве и великого. Над кроватью аспирантки Лиды висел портрет великого и недоступного Сталина, теперь уже не только в пространстве, но и во времени, в белом мундире генералиссимуса на фоне пшеничных русских полей. Сталин был бог Лидии Зиминой.
А потом она увидела на убогой кухне с ободранными стенами и мышиным запахом по углам аспирантского общежития нового аспиранта – Григория Сибирцева. Когда она увидела его впервые, всё её существо было потрясено до основания. Она впервые увидела так близко, на расстоянии вытянутой руки, сто килограммов мужского великолепия во всём его блеске молодости и свежести. Её восхитил рост Григория, стройность его длинных ног, ширина плеч, и золотистая овальной формы борода, как у Чехова. И усы! Почти, как у Сталина!
«Если бы этот парень сбрил бороду, - думала Лида, - как было бы славно. У него были бы усы почти, как у Сталина. Жаль, что молодой человек не брюнет».
Из-под усов виднелись чувственные румяные  губы, которые сразу свели Лиду с ума, и она почти простила Сибирцеву, что он не брюнет.
А потом Сибирцев взглянул на Лидию, и она увидела глубокий и внимательный взгляд серых глаз в длинных  тёмных ресницах.
«Зачем мужику такие ресницы? – подумала Лида. – Это такое расточительство природы! Это несправедливо! Но, боже мой, как он красив!»
И Лидия влюбилась, что называется, без памяти. Нет, нет! Она продолжала любить Сталина, но Сталин был далёкий бесплотный недоступный бог, в Сибирцев был рядом, живой и тёплый, с крупными красивыми руками, с русыми кудрями, падающими на его высокий лоб. Но рядом с Сибирцевым стоял его русокудрявый сын. Но мать мальчика умерла. И Лида ринулась вперед с протянутой рукой знакомиться с Сибирцевым.
«Раз мать мальчика умерла, - мелькнуло в голове у Лиды, - значит, у меня есть шанс занять её место».
Когда Сибирцев с Димой ушли в свою комнату, Галя подмигнула Лидии и шепнула, чтобы не слышала Анна Михайловна:
- Какой роскошный ё---рь! Имей в виду, я первая.
Лидию передёрнуло. Галя, зная, что у Лиды нет парня, всё время её подкалывала. Женщины ненавидели друг друга. Лида ненавидела Галю за распущенность. Галя ненавидела Лидию за целомудрие, которое с её точки зрения было просто ханжеством и лицемерием.
Теперь каждый вечер Лида сидела в уголке на кухне в ожидании, когда придёт Сибирцев. Он приходил, садился напротив Анны Михайловны, Лида видела его правильный профиль и любовалась им. Сибирцев и Анна Михайловна о чём-то разговаривали вполголоса, чтобы не мешать ей, Лидии, заниматься конспектами. Но она не хотела заниматься никакими конспектами. Она хотела, чтобы кто-нибудь из них пригласил бы её к их столу пить чай. Но они не догадывались о её желании, думая, что она усердно работает.
Когда Сибирцев подошёл к её столу взглянуть, как она конспектирует труды, Лида чуть было не задохнулась от волнения. Он стоял так близко. Она чувствовала тепло его тела.
Она устроила настоящую охоту на Сибирцева с подслушиваниями, с подглядываниями. Он и не догадывался об этом, так она была осторожна. Лида выпытывала у Анны Михайловны, о чём они с Сибирцевым беседуют, и составляла в уме карту его передвижений и планы его действий, стремясь по мере возможности оказаться там, где был он. Ей не удалось почти ничего узнать о его прошлом и о его личной жизни. Всё, что она знала: у него был ребёнок, и умерла жена. Это было так мало, так скудно, но оставляло ей надежду на будущее.
Ещё Зимина узнала, кто научный руководитель Сибирцева и название темы его будущей диссертации.
Зимина явилась свидетелем безобразной сцены, которую устроила Галина Сибирцеву в коридоре, и поняла, что успеха Галина не добилась и поэтому бесновалась. Это порадовало Зимину и укрепило её надежды.
Лида не задавалась вопросом, читал ли Григорий Сибирцев труд Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Сибирцев был в её глазах богом и мог этот труд и не читать. Всё равно он остался бы богом. Ему было можно НЕ читать.
Анна Михайловна видела любовное смятение Лидии Зиминой и всячески подогревала его, нахваливая внешность и достоинства Сибирцева, и ставя целью непременно выдать Лиду за него замуж. Анна Михайловна обожала сводить пары и женить их. Её радовало чужое счастье, потому что своего личного счастья у неё никогда не было.
Она родилась в 1920-м году, после школы поступила в Московский государственный педагогический институт и война началась в её золотые годы, когда она была ещё студенткой. У неё был воздыхатель,  парень из Бауманки, с которым они познакомились за год до войны на танцах. Парень со звонкой фамилией и именем  Пётр Русаков  был видный: высокий, с копной золотистых волос, синеглазый, с правильными чертами лица. Они встречались на танцах, и славно дружили, но парень стал настаивать на браке. Анна Михайловна считала себя серой мышкой, недостойной брака с красивым мужчиной. Она искренне считала, что ей нужен в мужья парень обыкновенный, со скромной внешностью, чтобы на него не заглядывались женщины. Анна Михайловна искренне полагала, что обыкновенный  парень со скромной внешностью не станет, в свою очередь, заглядываться на красивых женщин и будет довольствоваться только своей женой. Поэтому, когда Пётр   Русаков предложил Анне Михайловне руку и сердце, и велосипед в придачу – его единственное имущество, она отказала ему.
Пётр Русаков  сначала изумился, потому что не ожидал отказа, полагая, что их любовь взаимна, затем возмутился и стал требовать от Анны Михайловны полного отчёта, почему она ему отказывает.
Анна Михайловна не стала ходить вокруг да около, и заявила, что Пётр слишком красив для брака. Да, она его любит, но, если она станет его женой, то женщины будут постоянно глядеть на него и судачить, что женился он на дурнушке, ибо рядом с таким красивым мужём она всегда будет выглядеть дурнушкой. Надо сказать, что Анна Михайловна вовсе не была дурнушкой, а была очень даже миленькая девушка с живыми чёрными глазами,  румяными щеками и длинной каштановой косой через плечо.
Услышав это объяснение, Пётр Русаков начал доказывать своей возлюбленной обратное, что она очень хорошенькая, что он её любит, и она его любит, а это самое главное в браке, но Анна Михайловна стояла на своём.
Ей очень хотелось замуж за Петра Русакова, но в фильмах, которые она видела, девушка должна была непременно некоторое время выламываться, отказать мужчине, помучить его, заставить добиваться своей руки, а уж потом уступить и согласиться. И ещё: ей хотелось услышать от Петра Русакова – и хотелось услышать неоднократно! – что она хорошенькая, что она умная, что она замечательная, и он женится только на ней или не женится вообще никогда, если она ему откажет.
И она начала свою сложную игру, долженствующую, в конце концов, привести её к браку.
Но Пётр Русаков её игры не понял и не игру её не принял. Он был юноша бесхитростный и всяческие девичьи выкрутасы не понимал. Он попросту рассвирепел и сказал, что, если его подруга немедленно с ним не распишется, то он ей отомстит. Он женится на женщине старше себя, страшненькой и с двумя-тремя детьми от других мужчин. И имя этой женщины будет Анна. И пусть знает Анна Михайловна, что он так поступит и это будет его страшная месть!
Анна Михайловна Петру не поверила и даже расхохоталась, и продолжала свою игру. Но продолжить игру не удалось. Началась война, и Пётр Русаков сразу ушёл добровольцем на фронт. Они  даже не простились.
Атеистка и комсомолка  Анна Михайловна резко поумнела и стала молиться кому-то неведомому и высшему (она думала, что молится Судьбе), чтобы он сохранил жизнь Петру Русакову. Она дала сама себе обещание, что, если её возлюбленный вернётся живым, пусть даже искалеченным, она не станет его мучить и испытывать, и сразу же поведёт его в ЗАГС.
Во время войны Анна Михайловна вместе с другими студентами института рыла окопы на окраине Москвы, потом, когда фашистов от столицы отогнали, окончила институт, и вернулась с дипломом в Иркутск  к маме. Всё время Анна Михайловна думала о Петре Русакове и спрашивала себя, как она найдёт его после войны? Для этого нужно было поехать в Москву и зайти в Бауманку, чтобы навести справки. Но заболела мама Анны Михайловны, и поездку пришлось отложить. Мама проболела пять лет и умерла. Похоронив маму, Анна Михайловна организовала себе командировку в Москву в Ленинскую библиотеку, чтобы подготовиться к сдаче кандидатского минимума.
Приехав в столицу, она пошла в Бауманку и, к великой радости, ей отделе кадров института дали справку, что доцент Пётр Русаков вернулся с войны живым и здоровым, окончил институт и аспирантуру, и работает в родном институте. Анну Михайловну спросили, не родственница ли она, на что она отвечала, что родственница из Иркутска, и ей милостиво дали  его домашний адрес. И Анна Михайловна с замирающим от волнения сердцем поехала в Сокольники по данному ей адресу. 
Ей открыла худая немолодая женщина в кухонном переднике в клеточку. Почему-то не лицо женщины врезалось в память Анны Михайловны, а это красно-чёрная клеточка.
 - Вам кого? – спросила женщина голосом, по звучанию которого можно было догадаться, что она заядлая курильщица.
- Мне Петра Русакова, - робко сказала Анна Михайловна.
- Его нет дома, - отвечала женщина в переднике. – А вы, кто?
- Родственница из Иркутска, - соврала Анна Михайловна.  – А вы его мама?
- Нет, - сказала женщина в переднике. – Я его жена. А он мне ничего не говорил о родственниках из Иркутска.
- А вас зовут Анна? – спросила замирающим голосом Анна Михайловна.
- Ну, Анна!
- И у вас двое-трое детей от других мужчин?
  - Это вам Петька рассказал? То есть, написал?
- Да! - прошептала Анна Михайловна.
- Ну, есть у меня дети от других мужчин! Дальше, что? Вам-то, какое до этого дело! Вы, правда, родственница из Иркутска?
Анна Михайловна повернулась и пошла вниз по лестнице, почти теряя сознание.
- А Петьке-то, что передать? – крикнула женщина в клетчатом переднике. Анна Михайловна уходила, молча.
- ****ь, что ли, очередная? – спросила женщина в переднике ей в спину. И захлопнула дверь.
Анна Михайловна вздрогнула и вышла из подъезда, моля Судьбу, чтобы ей не встретился Пётр Русаков. И он ей не встретился. 
Анна Михайловна вернулась в Иркутск до окончания срока командировки и надолго забыла о кандидатском минимуме и об аспирантуре.
Её сердце было разбито.
Но постепенно к сорока пяти годам она пришла в себя, сдала кандидатский минимум и поступила в очную аспирантуру назло врагам, недоброжелателям и сплетникам.
Увидев в убогой аспирантской кухне с ободранными панелями статного и видного Григория Сибирцева, она мысленно ахнула, так похож он ей показался на Петра Русакова, подружилась с ним, и, узнав, что у него умерла жена, захотела устроить его и Димкину судьбу. И взор её остановился на подходящей с её точке зрения кандидатуре – Лидии Зиминой.
Лида не была замужем, была аккуратна и педантична, хозяйственна и экономна, бережлива и рачительна, заботлива и опрятна, чистоплотна и  пунктуальна, требовательна и образована, поэтому из неё, по мнению Анны Михайловны, должна была получиться идеальная жена.

Глава 6

Из письма Веры Григорий узнал, что суд над Леной состоялся и приговор был три года исправительной колонии строгого режима (без ссылки). Лену отправили в ИК в Мордовии, как и предполагал Григорий. Он начал собирать посылку для жены. Он собирался навестить её, как только она прибудет на место. Он сказал об этом Диме.
- А меня ты возьмёшь с собой, - спросил сын.
Григорий отвечал честно, что Дима с ним не поедет.
Исправительная колония не была местом, которое можно было показывать детям. Григорий решил просить Анну Михайловну присмотреть за Димкой пока он будет в отъезде.
Сибирцев работал с утроенной энергией, чтобы восполнить время, которое будет утрачено для работы в пути. Работа давалась ему удивительно легко, диссертация разрасталась под руками и эта быстрота и лёгкость смущали Григория, словно он занимался чем-то постыдным и недостойным своего ума и сил. Он спрашивал себя, откуда это недовольство собой и делом, которым он занимался. Ведь он добивался этого дела. Он хотел знать иностранный язык и хотел совершенствоваться в его знании. Он узнал, какова работа переводчика и нашёл, что эта работа скучна и требует особого уровня ответственности, в особенности, когда имеешь дело с техническими текстами или с дипломатической работой. Неверно переведённое слово или фраза могли вызвать скандал и стоить переводческой карьеры.
Научная деятельность в области гуманитарных наук вызывала у него скептическую улыбку. Его смешило мелочное копание в текстах лингвистов и литературоведов. По сравнению с научной работой математиков, физиков, химиков и биологов это глубокомысленное копание в словах казалось такой бессмысленной ерундой, о которой не стоило даже и говорить. Григорий был не против, когда этой чепухой – гуманитарными науками - занимались женщины. Это была их сфера деятельности. При этом Сибирцев никогда не отрицал, что женщина может добиться значительных успехов в точных и естественных науках. Но мужчине заниматься пустяками не следовало. Другое дело, если мужчина занимался научной деятельностью в области философии.  Философия была мужским делом, но она не была наукой в собственном смысле этого слова. Скорее, она была искусством мыслить. Точные и естественные науки предоставляли философии материал, который она должна была осмыслить и сказать миру, ложны или истинны его представления о самом себе.
«Лингвистика, - думал Григорий, - не может предоставить философии никакого материала для осмысления до тех пор, пока не решит главный вопрос: происхождения человеческого языка и разнообразия человеческих языков. Этот вопрос не решён и никогда решён не будет, несмотря на кучу разнообразных гипотез. Следовательно, и науки никакой о языке быть не может. Если я не прав, то это моя неправота, и я имею на неё право. Я занимаюсь, какой-то мелкой чепухой и за это мне дадут диплом кандидата филологических наук, звание доцента и зарплату, которая будет выше, чем обыкновенная средняя и всё-таки меньше, чем у водителя автобуса. Остаётся только распустить павлиний хвост и писать докторскую диссертацию, чтобы потом ещё и раздуть зоб до невероятных размеров».
Григорий усмехнулся и подумал о Викторе Дурихине, аспиранте второго года обучения. Дурихин был недоволен своей фамилией и спьяну проговорился, что хотел бы убрать из неё слог «ри» и стать Духовым:
 - Понимаешь, - бормотал он, дыша перегаром в лицо Сибирцеву, - иду я, известный профессор, по коридору университета, мне все кланяются, кланяются, кланяются, а в спину шепчут «Дурихин» Это невозможно! Невозможно! Я должен изменить фамилию!
Дурихин неподдельно страдал, потому что знал, что не так-то просто изменить фамилию и получить новенький паспорт, в котором значилось бы, что он Духин. Но он твёрдо решил преодолеть все препятствия, чтобы в его удостоверении кандидата филологических наук значилась бы новая фамилия. Он уже и профессорскую походку вырабатывал: медленную, степенную, важную. Сибирцев над Дурихиным потешался от души.
На втором году преподавания в институте с Сибирцевым приключился кризис. Преподавательская деятельность не слишком увлекала Сибирцева. Повторять из года в год одно и то же на лекциях казалось ему скучным и однообразным занятием. Уже сейчас он стал замечать автоматизм в своих действиях. Он читал лекцию и при этом думал о посторонних вещах. Сначала это изумляло его, потом он привык и перестал удивляться.
Он не понимал, откуда у него эта неудовлетворённость тем, чем он занимается. Он перелистывал страницы прошлого, чтобы понять, когда он пошёл той дорогой, которая привела его в аспирантуру в Москве.
И он увидел трёх женщин, направивших его на эту дорогу. Первой среди них была мать его друга Жени Марина Игоревна Максимович, мать Жени, нарисовавшая для него картину будущего, если он будет хорошо учиться. Затем шла Ольга Владимировна Смирнова – учительница английского языка в 5 классе, нашедшая у мальчика способности к иностранному языку. И, наконец, Полина Дмитриевна Тимирязева, учительница английского языка в вечерней школе, укрепившая в нём уверенность в его способностях к языку.
«У меня были способности к математике, – размышлял Григорий. – Мне нравилось решать математические задачи, и я всегда с ними справлялся. Почему же я не стал математиком? Почему на моём пути не встретился учитель, который мог бы найти во мне эти способности и раскрыть их?»
Он припомнил учительницу математики Сарру Самуиловну Брегман. Она никогда не говорила ему ободряющих слов, даже тогда, когда он один из немногих учеников, решил контрольную работу  на «отлично. Он вспомнил, с какой брезгливостью она брала в руки его тетрадь двумя пальцами, хотя обложка  тетради была чистой, без пятен. Наверное, ей не нравилась бедная одежда мальчика. Теперь трудно сказать, почему она так к нему относилась. А ведь обрати она на него внимание, его судьба могла повернуться другим боком. Но теперь поздно об этом говорить.
А, может, из него мог бы получиться не математик, а хороший сапожник? Григорий припомнил, как он, затаив дыхание, наблюдал, как сапожник Василий, сидя в своей будке, чинил башмаки. Движения его рук с длинными тонкими пальцами завораживали подростка. Василий клал на колени, покрытые чёрным кожаным фартуком, лист толстой фанеры, брал башмак, и точными, выверенными движениями плоской отвёртки поддевал изношенную набойку и затем отдирал её клещами. Если каблук был с пустотами внутри, Василий заполнял их кусочками микропоры, затем вырезал острым сапожным ножом новую набойку из куска резины, микропоры или кожи, намазывал края каблука и набойку клеем, надевал башмак  на сапожную лапу и лёгкими ударами молотка помогал приняться клею, а затем прибивал новую набойку сапожными гвоздями. После этого он на маленьком точильном станке при помощи наждачного круга делал края каблука идеально ровными.
Василий работал ловко и смотреть на то, как он работает, было, удовольствием. Григорий  иногда специально заходил в будку Василия, чтобы с полчаса понаблюдать, как он работает.
«Лучше бы я стал сапожником, - думал Григорий. – Тогда надо мной не было бы начальников с их бесконечными требованиями. Сидел бы я в своей будочке и наслаждался независимостью. Быть сапожником или математиком куда лучше, чем знатоком иностранного языка. Преподавать иностранный язык в стране, где выпускники средней школы не в состоянии связать двух фраз, задача неблагодарная. К чему вся эта армия учителей иностранных языков, если результат их деятельности близок к нулю? Не лучше ли было бы потратить время и деньги на что-нибудь более полезное и результативное? Даже если человек выучится говорить на иностранном языке, где применить ему эти знания? Математику, физику, химику, биологу, географу – необходимо знание иностранного языка, чтобы читать специальную литературу. Так не лучше ли бросить все силы на достижение результата в этой сфере.  Но получается, что знание иностранного языка имеет вспомогательный характер, дополнение, так сказать, к основной специальности».
Недовольство Григория своей профессией и деятельностью росло день ото дня.
Ему стали надоедать восхищённые и заманивающие взгляды студенток. Он знал, что они сплетничают за его спиной и выдумывают о его жизни небылицы из-за недостатка фактов. Он знал также, что иной раз становился объектом пари. Какая-нибудь очередная претендентка пыталась соблазнить его. Но из этого ничего не получалось и наряду с обожанием большинства Сибирцев получал ненависть меньшинства. Всё это вместе взятое  утомляло его.
Работая над диссертацией, он постепенно проникался ненавистью к ней, потому что она отнимала драгоценное время и силы, которые он мог бы потратить, куда с большей пользой.
«Ну, напишу и защищу я эту, так сказать, научную работу, - думал он. – Ну, встанет она на полку в ряду таких же ненужных никому и никчёмных диссертаций. Здесь, в Ленинке, огромное кладбище таких работ. Единственное достоинство этой диссертации в том, что она будет кормить меня до скончания моих дней».
И, сжав зубы, он корпел над текстами, потому что, раз начал, то надо довести дело до конца.
В конце ноября, поручив сына Анне Михайловне,  Григорий поехал в колонию к Лене. Он вёз для неё тёплые вещи, сладости, сырокопчёную колбасу, консервы, сыр и несколько романов, которые ему удалось купить  в книжном магазине «Москва» на улице Горького.
Он ехал не один, а в компании нанятого им московского адвоката Иосифа Яковлевича. Левицкого, маленького, юркого и словоохотливого человека одетого с покушениями на моду и элегантность. Этого известного в московских кругах адвоката ему посоветовала нанять его научный руководитель Эсфирь Соломоновна. Когда Сибирцев обратился к ней за советом, она не спросила, зачем ему нужен был хороший и опытный адвокат, а немедленно посоветовала обратиться к Левицкому. Сибирцев оценил её деликатность.
Он ехал в Мордовию в компании Левицкого, потому что два раза подавал заявление на свидание с осуждённой женой, но оба раза ему приходил отказ. Одно заявление было на краткосрочное свидание, когда он мог поговорить с Леной около четырёх часов кряду в присутствии сотрудника ИК. Второе заявление было на долгосрочное свидание, когда он мог прожить наедине  с женой три дня в отдельной комнате. Оба отказа были сделаны потому, что Лена допустила нарушения режима, а в этом случае свидания не полагались.  На душе у Григория все эти месяцы было неспокойно, и тревога за Лену нарастала с каждым днём. Он чувствовал, что жизнь её в колонии складывается не лучшим образом. Именно поэтому он нанял Левицкого, чтобы тот помог ему разобраться в ситуации, почему ему отказывают в свидании с женой.
В поезде Григорий беспробудно спал, к негодованию двух соседей по купе, которым недоставало партнёров  для игры в карты. Они пригласили Левицкого, а недостающего партнёра добыли из соседнего купе, и продолжали сердиться на Сибирцева, спавшего на нижней полке, и пытались склонить его перейти спать на верхнюю полку, но он не желал просыпаться и на все их предложения освободить место только недовольно мычал. В конце концов, они  отстали от него.
В Потьме Сибирцев  и Левицкий сошли с поезда, взяли такси и приехали в посёлок Парца, где была исправительная колония № 14. Григорий смотрел в окно на серые двух и одноэтажные многоквартирные дома и сараи. Вид этого посёлка наводил тоску. Таксист высадил их у неказистого здания местного постоялого двора, пышно именуемого гостиницей. Помывшись после дороги и приведя себя в порядок, они встретились внизу с намерением найти столовку.
После столовки адвокат посоветовал Сибирцеву ждать на постоялом дворе, пока он, Левицкий, наведается к начальству колонии. Левицкий видел, как непроизвольно сжимались  кулаки Сибирцева, когда он рассказывал о полученных отказах из колонии.
- Вы мне помешаете, - мягко уговаривал он  Сибирцева. – Сидите и ждите. Займитесь чем-нибудь. Походите по посёлку. Судя по вашей горячности, вы не умеете разговаривать с начальниками, а я умею, это моя профессия.
Наконец, Левицкому удалось уломать Сибирцева. Хмурый и недовольный, он остался ждать. Он ходил из угла в угол своей тесной и убогой гостиничной комнаты, затем вышел в унылый коридор и ходил из одного его конца в другой, наконец, он не выдержал, оделся и вышел на улицу. Он шёл вдоль высокого серого забора, за которым виднелись вышки, никого не встретив на пути, словно весь посёлок вымер.
«Наверное, жители работают в колонии, - подумал Григорий, - не удивительно, что никого не видно, все на работе».
Впереди он заметил двухэтажные  кирпичные здания, по всей вероятности, административные. Сибирцев принялся вышагивать взад и вперёд перед этими зданиями. Его сотрясала внутренняя дрожь, и он злился, что Левицкий так долго не появляется. Когда через два часа ожидания, открылась дверь, и вышел Левицкий, Сибирцев кинулся к нему, чуть не сбив его с ног.
 - Что? Что? – лихорадочно спрашивал он адвоката. – Вы видели её?
Левицкий был сдержан и хмурил брови. Натягивая перчатки, он тихо сказал:
 - Друг мой, пожалуйста, держите себя в руках. Я всё расскажу, но не здесь. За нами, будьте уверены, наблюдают. Идите рядом и молчите. Не задавайте никаких вопросов. Когда можно будет говорить, я всё скажу.
Они шли вдоль унылой, как коридор гостиницы, улицы по направлению к постоялому двору, но прошли мимо него. Впереди виднелся пустырь. Левицкий свернул на этот пустырь, остановился в середине его, вынул пачку сигарет и закурил.
- Вы курите? – спросил он Сибирцева.
Тот отрицательно помотал головой. Левицкий протянул ему пачку сигарет:
- Хотя бы сделайте вид, что курите вместе со мной.
Сибирцев взял из пачки сигарету и держал её в руке, не зная, как закурить, если у него не было спичек.  Левицкий усмехнулся и, вынув из кармана зажигалку, протянул её Сибирцеву.
- Не затягивайтесь и не глотайте дым, - посоветовал Левицкий. – Просто выпускайте дым изо рта. А теперь, к делу. Скажите, когда вашу жену арестовывали, какая у неё была причёска?
Сибирцев поразился вопросу, но ответил:
- Локоны до плеч. А что?
- А то, что её насильно остригли в наказание за строптивость. Она не желала носить косынку, как все.  Вашу жену решили заставить носить косынку вот таким варварским способом.
- Носит? Вы видели Лену?
- Не видел. Мне отказали, потому что она уже второй раз в ШИЗО. Говорят, не помогло. Не носит. Ходит с голой головой. Кстати  первый раз она попала в ШИЗО, и вам отказали в свидании, потому, что ваша жена пересказывала сокамерницам сюжеты запрещённых в СССР книг. Одна из сокамерниц настучала об этом надзирательнице. Надзирательница вечером подслушала, что творится в камере и, убедившись, что это правда, настучала начальству рангом выше. Вашу жену поместили в ШИЗО за этот проступок.
А во второй раз вам отказали в свидании, потому что ваша жена снова сидит в ШИЗО за отказ следовать правилам колонии. По правилам все женщины должны носить косынки и работать в швейном цеху. Ваша жена заявила, что не умеет шить и даже, если бы умела, то не желает шить форму для милиционеров.
- ШИЗО? Что такое ШИЗО?
- Штрафной изолятор.
- Какой ещё штрафной изолятор! – вскричал Сибирцев. – Лена беременна!
Левицкий отвёл взгляд в сторону и почесал нос мизинцем. Это движение означало, что он в большом затруднении.
- Видите ли, дорогуша, она уже не беременна.
- Как! – ещё громче вскричал Сибирцев. – Как не беременна!
- Держите себя в руках, дорогуша, – поморщился Левицкий. – Я вам очень сочувствую, но держите себя в руках. Сейчас важно не наделать глупостей. Излагаю вам события так, как изложил мне заместитель начальника колонии. Знаете, каковы условия содержания в ШИЗО?
- Откуда мне знать, - буркнул Сибирцев. – Продолжайте!
- Ваша жена никому не сказала, что она беременна, а тюремный врач ничего не заметил. Если бы знали, что она беременна, то в ШИЗО её не поместили бы. Это запрещено. Поместили её на 15 суток, но, похоже, она отсидела вдвое больше, потому что отказывалась выходить на работу в знак протеста. Ей удлинили срок отсидки в ШИЗО, хотя это противозаконно. Вообще, молитесь богу, если верите в него, чтобы ей не накинули срок, потому что в колонии ваша жена занимается тем, за что её посадили. В ШИЗО  бетонные полы в камерах, холод, около 16 градусов. Матрацы и постельное бельё не выдавали. Кормили через день непонятной баландой. В углу ведро. Умывальника нет. Условия, как вы понимаете, так себе. Тем более, для женщины. Кроме того, били её. Это несомненно.
- Кто? – на Сибирцева было страшно смотреть. Левицкий снова отвёл взгляд.
- Не надзирательницы. Нет. Для таких дел в камеру впускают заключённых. Двое держат несчастную. Третья надевает боксёрские перчатки, чтобы следов не осталось, и бьёт. Ну, стресс, и всё такое. У вашей жены случился выкидыш. Скорее всего, в живот били. Конечно, всё замяли. Она отлежалась в медсанчасти. Когда вышла оттуда,  её снова посадили в ШИЗО за сопротивление требованиям колонии. Если она будет продолжать в том же духе, она себя погубит. Здесь всех ломают. Не она первая, не она последняя.
Сибирцев сидел, закрыв глаза.
«Лена! Хрупкая и нежная Лена  сопротивляется этой страшной системе. Я знаю Лену. Она не смирится и не покорится. Либо от неё отступятся, либо она погибнет в этих бездушных жерновах. Что делать?»
- Что делать? – спросил он Левицкого, открыв глаза. – Свидание мне не дадут?
- Не дадут, пока она не смирится, - покачал головой адвокат.
- Может, жалобу написать в Московский следственный комитет? Или в  прокуратуру. Пусть устроят проверку. Лену надо спасать.
- Можно и написать, - согласился Левицкий. – Но есть кое-какие детальки. Никто здесь жалоб не любит, ни начальство колонии, ни заключённые. Жалоба придёт назад к начальнику колонии, и он ужесточит наказания. Так было уже не раз.
- Может, написать в международные правозащитные организации?
- Может и написать, - снова согласился Левицкий. – Только пока придёт ответ, Лену совсем замордуют наказаниями. Да и заключенные на неё обозлены. Она не хочет работать, значит, кто-то должен работать за неё. Всё это очень плохо. Да, и последнее. Завтра я снова туда схожу. Может, удастся разжалобить начальство и устроить вам свидание. Только особо-то не надейтесь.
Ночь Сибирцев провёл без сна. Он ходил из угла в угол своей убогой гостиничной комнаты, сжимал кулаки и скрипел зубами. Ему хотелось выть от бессилия. Он понимал, что ничего не может сделать. И он спрашивал себя, если бы ему дали свидание с женой, стал бы он уговаривать её слушаться начальства колонии и подчиняться правилам?
Он не знал, как ответить на собственные вопросы. С одной стороны его восхищала сила духа жены, не побоявшейся бросить вызов системе. С другой стороны он понимал, что борьба одиночки с системой обречена на провал, на поражение и, возможно, на гибель одиночки. Сибирцев метался, как пойманный и заключённый в клетку дикий медведь. К шести утра, обессиленный внутренней борьбой, он бросился на постель и забылся сном.
Когда он проснулся, Левицкого уже не было в гостинице. Он  снова ушёл к начальству. Сибирцев ждал его на улице перед домами администрации колонии, нервно вышагивая, как на плацу. Он жалел, что не выучился курить, потому что действия с зажигалками и сигаретами  отвлекали бы его от мучительного ожидания. У него являлась мысль, войти в здание, найти начальника и бросить ему в лицо всё, что он думает о нём и обо всей этой дикой системе, ломающей жизни людей и превращающей их в бессловесных рабов. Он готов был уже ворваться в здание, когда из двери вышел Левицкий. Сибирцев бросился к нему. По выражению лица адвоката Сибирцев сразу догадался, что на свидание рассчитывать не стоит. Левицкий не стал его томить.
 - Ваша жена объявила голодовку.
- Что? – вскричал Сибирцев.
- То! Требует комиссию по расследованию нарушений в колонии. Я читал её заявление.

Глава 7

Сибирцев вернулся в Москву ни с чем. Он так и не повидал Лену. Единственно, что ему удалось сделать, это передать через Левицкого тёплые вещи для жены, книги и продукты. Левицкий клятвенно обещал, что всё будет передано по назначению, и он лично проследит за этим.
Григорий засунул в одну их книг письмо, но не особо надеялся, что Лена его прочтёт. Левицкий сказал, что все передачи проходят тщательный досмотр, и, если письмо Сибирцева к жене будет найдено в книге, его прочтут и уничтожат. И всё-таки Сибирцев питал слабую надежду на счастливую случайность. В письме он писал о своей любви к жене, о Димке, о родных, о своём московском житье, и о том, что он желает ей здоровья и крепости духа, чтобы перенести все испытания с достоинством. Он не мог поучать жену, как себя вести в колонии. Он не имел на это права. Если она выбрала путь сопротивления, то это её путь. Не мог он дать жене совет терпеть унижения. Он бы и сам не принял такой совет и оскорбился бы, если бы ему его дали.
«Она поймёт, - думал он. – Она всё правильно поймёт».
Жизнь снова потекла по проложенному руслу, но теперь Григорий работал над своей диссертацией с утроенной энергией и силой. Злоба душила его, и он давал ей разрядку в работе. Он весь ушёл в свою диссертацию, и только сын мог оторвать его от неё.
Григорий  периодически созванивался с адвокатом Левицким, но тот не мог сообщить ему ничего нового. Жалоба Лены на нарушение законов в колонии, как и ожидалось, вернулась по кругу к начальнику этого заведения. Жалоба Сибирцева в прокуратуру на притеснение жены, написанная под диктовку Левицкого, ;возымела большее действие. В колонию была послана комиссия с проверкой. Комиссия походила по колонии, поговорила с заключёнными, поговорила с Еленой Соколовой, написавшей жалобу. Разнобой в показаниях урегулировали на банкете в честь убывающей в столицу комиссии. Все остались довольны. Все, кроме Елены Соколовой и тех заключённых, кто давал, показания, противоречащие приказам начальства колонии, не выносить мусор из избы, потому что потом, когда комиссия уедет, всем станет хуже.
Мусор из избы не вынесли. Некоторых членов комиссии в первом часу ночи выносили и выводили под руки из банкетного зала, потому что они не вполне владели нижними конечностями из-за алкогольных излишеств.
Когда комиссия отбыла, Елену Соколову снова постригли наголо и посадили в ШИЗО, чтобы она отучилась писать жалобы.
Между тем, Григорий стал замечать повышенное внимание к себе со стороны Лиды Зиминой. Она не только продолжала сидеть на кухне во время чаепитий Григория с Анной Михайловной, но стала всё чаще встречаться ему в коридоре. У него создалось впечатление, что, Лида подстерегает, когда хлопнет дверь его комнаты. Как только он выходил в коридор, направляясь в туалет или в душ, или на улицу, тотчас открывалась дверь комнаты Зиминой, и она торопливо пробегала мимо него, бросив на ходу «Здрасстьте!»
Затем Григорий обнаружил на столе, где он обыкновенно пил чай, пирожное на блюдечке. Он сконфузился перед Анной Михайловной, а та заговорщицки подмигнула ему.  Григорий взял блюдечко с пирожным, встал и подошёл к Лиде:
- Лида, это вы принесли или вы ошиблись столом?
Лида покраснела, опустила глаза и прошептала:
- Это вам!
- Лида, спасибо, но я не барышня, а вы не кавалер, чтобы за мной ухаживать. К тому же я не люблю пирожных.
- Это вашему мальчику, - прошептала Лида и робко взглянула ему в глаза. – Могу я угостить вашего сына?
Григорий был обезоружен. Он постоял над Лидой несколько секунд в колебаниях, ещё раз поблагодарил её и отнёс лакомство Димке. Затем он вернулся на кухню и, подойдя к столу Лиды, сказал:
- Пожалуйста, больше так не делайте. У Димки всё есть, а излишек сладостей ему повредит.
Он улыбнулся, чтобы смягчить своё высказывание и вернулся к Анне Михайловне. Лида собрала свои тетради и фломастеры и вышла из кухни.
- Барышня по вам сохнет, - сказала Анна Михайловна. – Я давно замечаю. Решила действовать через мальчика.
- Я женат, и на адюльтер не пойду, - сухо сказал Сибирцев. – Мне приключений с девицами не надо. Слишком много хлопот и неприятных последствий. К тому же я люблю мою жену.
- Но ведь Дима сказал, что его мама умерла.
- Да, его мама умерла, но я никогда не был на ней женат. Я женат на другой женщине, и она жива. И я её люблю.
Анна Михайловна смотрела на Сибирцева с интересом и восхищением.
  - Так, значит, вы забрали мальчика к себе после смерти его мамы?
- Естественно! Это мой сын. Кому, как не мне его забрать и воспитывать.
- А кто ваша жена?
- Учительница английского языка в школе.
- И как она отнеслась к тому, что у вас внебрачный сын?
- Она стала ему матерью.
Сибирцева стал раздражать этот разговор. Он не хотел его продолжать, встал и раскланялся. Он знал, что всё, что он рассказал, завтра будет известно всему населению общежития. Поэтому он не хотел говорить того, что было и должно было остаться только его достоянием.
Но следующим вечером ему пришлось пожалеть и о том малом, что он сказал Анне Михайловне.
Когда вечером, завершив дневные труды,  уложив сына спать, Григорий вознамерился пойти на кухню выпить чашку чая, в коридоре его нагнала Лидия Зимина:
- Постойте! Подождите!
Григорий остановился. Лидия схватила его за руку:
- Выслушайте меня!
- Я слушаю, - сказал Григорий, глядя в её нервно моргающие глаза.
- Вы, правда, женаты?
- Да, я женат. А в чём дело?
- Я вас люблю! – выпалила Лида. – Я вас безумно люблю! А вы – женаты! Зачем вы сразу не сказали, что женаты? Вы плохой человек. Неискренний! Я бы избегала встреч с вами!
- Лида! – изумился Сибирцев. – Мы с вами и не встречались.
- Встречались, встречались! – вскрикнула она. – А зачем я все вечера проводила на кухне! Я же хотела обратить на себя ваше внимание. А вы, оказывается, женаты! И вы скрывали это. Ах, как нехорошо с вашей стороны! Не хватало мне только влюбиться в женатого мужчину!
- Лида, я не скрывал ничего. Меня спросили, кто мать Димы. Я ответил, что она умерла, но я никогда не был женат на его матери. У меня другая жена, Лида. И я её очень люблю.
Внезапно Лидия разрыдалась, уткнувшись головой в его грудь, и придавила лбом кошку-богиню Бастет, сидевшую, как всегда, в кармане рубашки Сибирцева.  Из дверей комнат стали выглядывать аспиранты. Вышла в коридор из кухни Анна Михайловна.
- Послушайте! Перестаньте! – взмолился Сибирцев. -  Прекратите эту дурацкую сцену! У меня и без вас проблем по уши.
- Дурацкую! Дурацкую!  - возмущённо воскликнула Лидия, и отлепила голову от его груди. – Вы злой! Вы жестокий!
Она оттолкнула его обеими руками, побежала вдоль коридора и скрылась в своей комнате.
- Чего вы выставились! - крикнул Сибирцев аспирантам. – Нравится глядеть на женские истерики? Брысь! Вон!
Головы попрятались.
Он крупными шагами прошёл на кухню, налил себе чаю в стакан, сел напротив Анны Михайловны и стал пить, обжигая губы и не замечая этого.
- Хвост своим лбом отдавила! – пожаловалась кошка-богиня Бастет.
- Замолчи! – приказал Григорий. – Мне и без тебя тошно!
Анна Михайловна испуганно помахала перед его лицом рукой:
- Очнитесь! С кем вы говорите?
Григорий взглянул на неё мрачными серыми глазами:
- Я не подавал ей никакого повода, - сказал он. – Никакого! Я даже не глядел в её сторону. Я только один раз подошёл к ней.
- Я знаю, - успокаивала его Анна Михайловна. – Это любовь и что тут поделаешь! Не переживайте! Лиду просто прорвало после того, как она узнала, что вы женаты. Вы погубили её мечту.
- Какую мечту? – испуганно спросил Григорий.
- Она думала, что вы свободны, то есть не женаты, и она сможет со временем стать вашей подругой и женой. Обычные женские мечты устроить свою судьбу.
- К чёрту! – воскликнул Григорий. – Я не люблю её! Я её вообще не знаю, как человека. Не хватало мне ещё и этих проблем! У меня своих проблем до чёрта и я не знаю, как с ними разобраться!
- Не держите всё в себе, - посоветовала Анна Михайловна. – Расскажите о ваших проблемах. Может, вместе мы разберёмся.
- Ага! – съязвил Сибирцев. – Всем общежитием разбираться будем? Зачем вы сказали Лидии, что я женат? Она бы не знала, и не было бы этих истерик.
- Я ей ничего не говорила, Я только Гале сказала. А уж Галя, наверное, Лидочке и доложила.
Сибирцев махнул с досадой рукой, допил чай и ушёл в свою комнату.
В своей комнате Лида рыдала в подушку, разбудив и напугав свою соседку по комнате, добрую мягкую Алевтину  Куркову. Алевтина сидела рядом с Лидой и гладила её по голове, приговаривая:
- А поплачь, милая, поплачь, Горе-то слезами и выйдет.
Примерно через час соседке по комнате удалось успокоить страдалицу.  Аля напоила её валерианой, укрыла одеялом, и выключила свет.
Лида лежала вверх лицом и воспалёнными глазами вглядывалась в светлый прямоугольник потолка. Потолок постепенно превращался в экран, на котором оживала вся предыдущая жизнь Лиды Зиминой, аспирантки Московского пединститута.
Лиде недавно исполнилось тридцать два года. Она родилась в замечательном городе Рязани в крепкой советской семье сварщика, работающего в железнодорожном депо, и домашней хозяйки. Родители Лиды были люди правильные и обстоятельные. Дом их был полная чаша. В большой комнате стоял пузатый самодовольный буфет. За его зеркальными дверцами верхней полки сверкали хрустальные фужеры, рюмки и стопки, графины и вазочки. Полкой ниже поселился фарфоровый чайный сервиз на двенадцать персон, расписанный красными маками. А на самой нижней полке  важно расположился фарфоровый столовый сервиз тоже на двенадцать персон, расписанный красными розами.
Вынимался хрусталь и фарфоровые сервизы из буфета только раз в году для того, чтобы искупаться в трёх водах в тазике. Никто никогда не пил из этих фужеров, рюмок, стопочек, чашек и не ел из этих тарелок. Хрусталь и фарфор сохраняли девственность от своего рождения, и их хозяева были намерены сохранять её вечно.
В закрытых отделениях нижней части буфета были погребены ящички с серебряными чайными ложечками, и мельхиоровыми ложками, вилками и ножами. Их вынимали раз в пять лет, чтобы протереть фланелевыми салфетками, а затем снова погребали в склепе.
Для ежедневного употребления семьи были фаянсовые и алюминиевые чашки, тарелки, ложки и вилки, хранившиеся на кухне.
Кроме буфета  в главной комнате был круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. Стол был раздвижной, но его никто никогда не раздвигал, потому что за этим столом никто никогда не ел, и гостей в этом доме не водилось, потому что гости это большой расход, как говаривал хозяин дома. Вокруг стола смирно стояли деревянные стулья, на которых никто никогда не сидел. В общем, это была парадная комната, в которую почти никто никогда не заходил.
На стене парадной комнаты висел ковёр.
Хозяева ютились в спаленке, где стоял деревянный плацдарм личной жизни с кучей подушек разнообразной величины, Всё это в кружевах и красном атласе. И с неизбежным ковром на стене.
Общественная жизнь хозяев протекала на работе, и на огороде при доме.
У Лиды, единственного чада, была своя светёлка, обставленная по её вкусу в современном стиле: диван «книжка», на стене за диваном ковёр, перед диваном трёхногий журнальный столик-инвалид, тумба под радиолу на раскоряченных ножках, скучная советская стенка. К чести Лиды на полках стенки стояли книги, а не хрусталь и не фарфор. Но книги тоже были скучные, как сама стенка: «Мать» Горького, «Бруски» Панфёрова, «Битва в пути» Николаевой, «Педагогическая поэма» Макаренко, «Кавалер Золотой Звезды» Бабаевского  и.т.п. Подборку книг делал отец Лидочки, чтобы воспитать правильного советского человека. Но Лидочка, пробежав глазами две первые страницы каждого романа, ставила их назад на полку, так и не прочитав. Ей были не интересны тракторные заводы, партия, революционная деятельность, строительство коммунизма и. тому подобные темы.
Был среди этих скучных книг томик Александра Сергеевича «Евгений Онегин» и Лидочка не один раз перечитывала «Я к вам пишу …». Эта книга была о любви, а Лидочку только тема любви и интересовала.
Матушка Лиды внушала дочери с пеленок  ряд правил, которым дочь должна была следовать всю свою жизнь. Перво-наперво, Лида должна была хорошо учиться, чтобы выйти за пределы круга, в котором вращались её родители. В её документах должно было значиться не «из рабочих», а «из служащих». «Из служащих» означало, что у человека есть среднее специальное или высшее образование, и он занимает хорошую должность.
Этот план вполне удался. Лидочка училась на отлично и после окончания школы поступила в университет, а после университета – в аспирантуру. Зачем надо было поступать в аспирантуру, родители Лидочки не вполне понимали, но раз надо, значит, надо. Единственно, что они поняли: Лидочка станет большим и важным человеком. И они начали гордиться Лидочкой ещё больше.
Второе правило, которое внушала мать Лидочке: она должна дождаться своего человека, чтобы выйти за него замуж на всю жизнь, родить от него детей и быть счастливой. Чтобы дождаться своего человека, нужно быть терпеливой и разборчивой. Нельзя ходить в кино и целоваться  с кем попало. Мать Лиды настаивала, чтобы дочь приглашала знакомых юношей в дом, прежде, чем принять их приглашение пойти на танцы или в кино. Юношу сажали пить чай на кухне из фаянсовой посуды, чтобы он прежде времени не видел Лидочкиного приданого и не польстился на хрусталь, фарфор и мельхиор. На чаепитии присутствовала родители Лиды. Отец молчал, а мама задавала каверзные вопросы юноше, чтобы выяснить, стоит ли овчинка выделки. Когда гость уходил, мама Лидочки давала дочери ценные советы. Как правило, все претенденты на свободное время Лидочки забраковывались, а те, кто не был забракован, больше не приходили.
 - Значит, это не твой человек, - говорила мать Лидочки. – Если бы он был твой, он бы пришёл. Поэтому жди и надейся.
Мнение Лидочки о юношах во внимание не принималось. Лидочка начинала роптать.
 - Я знаю лучше, - говорила мать Лидочки. – У меня опыт. Верь мне! И вообще, запомни: все они одинаковые, всем им нужно от девушки только одно.
 - Что? – спрашивала неопытная Лидочка.
 - Сама догадайся!
Особенным образом она предостерегала дочь от женатых мужчин.
 - Нехорошо разбивать чужую семью, особенно, если в ней есть дети. Женатый мужик воспользуется тобой, сделает своей любовницей, а жениться не захочет. Лови только свободного мужика.
Время шло, бежало, летело, а свободные мужики пролетали мимо. Лидочка начала беспокоиться. Институтские подруги вышли замуж и обзавелись детьми, мебелью и домашними питомцами, а Лидочка всё ещё была одна. Когда она поступила в московскую аспирантуру, мать Лидочки возликовала:
- Теперь ты найдёшь себе московского мужа с положением, квартирой и хорошей зарплатой. Какое счастье, что ты не выскочила замуж за кого попало! Смотри в оба!
Лидочкиной матери казалось, что московские свободные мужчины с хорошим положением, приличной зарплатой и просторной квартирой толпами бродят по улице Горького и изнывают в поисках её замечательной Лидочки.
Мужчин, фланирующих вечерами по улице Горького, было немало, и некоторые из них пытались снять Лидочку на ночь, но ей удавалось сразу вычислять наглецов по их поведению и фразам. Может, они и были свободными от уз брака, но в мужья точно не годились.
Лидочка начала присматриваться к аспирантам. Но они либо были женатыми, либо непривлекательными, либо нацменами. Мать Лидочки особо предостерегала её от нацменов.
- Может, они как любовники и лучше наших мужчин, может, они и щедрые, но упаси боже выходить за них замуж, - говорила она. – Они другие. Они не такие, как мы. Женщина у них в семье – раба, которой помыкают. Будешь всегда молчать, и исполнять приказания господина. Будешь ходить в платке, повязанном до глаз и в длинной юбке. Не будет тебе никакой свободы.
Лидочку так и подмывало спросить мать, откуда она всё это про нацменов знает, но не спросила.
В общем, кандидатов в мужья не находилось ни на улице, ни в библиотеке, ни в аспирантском общежитии. Где ещё можно было их искать?
Так прошёл год. А на второй год обучения Лидочки в аспирантуре на кухню вошёл Сибирцев, только что поступивший в аспирантуру.
Увидев его, высокого, статного, с лицом юного Геракла, обведенным золотистой кудрявой бородкой, Лида ахнула и запылала, и в мыслях молвила «Вот он! Вот он!».
Потом выяснилось, что у Сибирцева есть сын, а мать сына умерла. У мгновенно влюбившейся Лиды явился план влюбить в себя молодого мужчину, и сделаться верной супругой и добродетельной матерью. Действовать нужно было постепенно, планомерно, потихоньку через сына, которому Лида купила сладости. Недаром же мать Лиды внушала ей, что действовать на мужчину нужно через его желудок и через ребёнка, если он есть. Лида начала действовать через желудок Димы. Правда, Сибирцев отнёсся к её попытке не вполне благосклонно, но ведь это был только первый шаг. Лидочка порадовалась, когда случайно увидела приставания Галины к Сибирцеву и его реакцию на эти беззастенчивые приставания. Лидочка полюбила Сибирцева ещё больше.
«Он мой!» – думала она. – «Он мой и только мой! Я буду любить его до гробовой доски! У нас будет четверо детей: два мальчика и две девочки. Мальчики будут похожи на отца, а девочки на меня. Мы будем жить счастливо. Я всё сделаю для этого. Диму я тоже буду любить. Я брошу науку и работу. Я буду принадлежать семье».
Известие, что Сибирцев женатый мужчина, пришибло Лиду, но она решила не сдаваться.

Глава 8

- Вы мне не поможете передвинуть шкаф? – спросила Лида, останавливая Сибирцева в коридоре, когда он направлялся в кухню на обычные посиделки с Анной Михайловной.
Сибирцев никогда и никому не отказывал в помощи, тем более, когда о помощи просила женщина. Он утвердительно кивнул головой и отправился вслед за Лидочкой в её комнату. Войдя в комнату, он обнаружил в левом углу шкаф и подошёл к нему с намерением его передвинуть.
- Куда? – спросил он, оглянувшись на Лидочку. Выражение её лица поразило его. На этом красивом девичьем лице была написана отчаянная решимость. Лида смотрела прямо ему в глаза и шла к нему. Подойдя, она взяла его руку, наклонилась и поцеловала его ладонь. Он почувствовал жар её губ.
- Что вы делаете? – изумился он, отдёргивая руку. – Вы с ума сошли! Я вам кто, поп, что ли?
- Вы больше, чем поп! – горячечно шептала Лидочка, стараясь снова поймать его руку. – Я обожаю вас! Поймите! Я не могу больше так жить! Вы рядом и вы так далеко! Это ничего, что вы женаты! Это ничего! Чего вам стоит? Я берегла себя для вас!
Ей удалось снова схватить Григория за руку, и она потащила его к своей кровати:
- Соседки нет. Она уехала домой на неделю. Пусть эта неделя будет нашей! Пожалуйста! Пожалуйста! Только неделю! А потом вы снова будете со своей женой. Я хочу ребёнка от вас! Красивого мальчика, как Дима. И я буду счастлива и никогда не потревожу вас.
Лида повалилась спиной на кровать, увлекая за собой Григория. Он успел ухватиться левой рукой за спинку кровати, удерживая девушку на весу:
- Лида! - воскликнул он, - Да посмотрите вы правде в глаза! Я не люблю вас, и я не хочу вас!
Он стряхнул её со своей руки, и она упала навзничь, гладя на него снизу обезумевшими и обессмысленными глазами.
- Ах, так! – сказала она. – Ах, так! Ну, и чёрт с вами! Пропадай всё пропадом!
Она закрыла лицо руками.
Сибирцев стоял у кровати в нерешительности. Он ожидал, что Лида зарыдает, но она не зарыдала. Она захохотала. Сибирцев отступил от кровати.
- Послушайте! – строго сказал он. – У вас всё ещё впереди. У вас всё будет. Своё, а не украденное. Зачем вам я? Вокруг так много свободных и прекрасных мужчин.
Лида выкрикнула: «Онегин! Онегин урок мне преподал!» - и  продолжала смеяться, и Сибирцев видел, что это истерика, которая должна завершиться слезами.
 - Простите! – сказал он, отступая в сторону двери. – Пожалуйста, простите меня!
Он взялся за ручку, чтобы уйти, но дверь оказалась закрытой на ключ. Сибирцев оглянулся на Лиду:
 - Дайте ключ! – потребовал он  - Немедленно дайте ключ!
Смех девушки утихал, но полились слёзы. Она закрыла лицо подушкой, чтобы унять рыдания:
 - Какой стыд! – приглушённо доносилось из-под подушки. – Какой стыд!
Сибирцев рассвирепел и выбил дверь ногой. Дверь охнула и выпала в коридор.  На шум выбежала из кухни Анна Михайловна.
- Уймите эту дуру! – гремел бас Сибирцева. Из-за дверей высунулась головы аспирантов.
- Кыш! – ещё громче заорал Григорий. – Совсем распоясались! Носы оборву!
Головы попрятались. Анна Михайловна торопливо вбежала в комнату Лидочки, откуда нёсся уже не плач, а звериный вой. Григорий поднял дверь и прислонил её стоймя к стене. Затем он ушёл в свою комнату. В его груди клокотала ярость: «Производитель я им всем, что ли! С ума посходили бабы! Лезут со своими любвями, а мне не до вас! Есть у меня женщина, и есть у меня ребёнок! Отстаньте от меня!»
Сибирцев упал на кровать и закрылся одеялом с головой. Через минуту, как ни странно, он уже спал и не слышал, что творилось в коридоре.
А в коридор выползли из своих нор любопытствующие аспиранты и, сбившись в кучу возле оторванной двери Лидочкиной комнаты, слушали как девушка, лёжа на коленях сердобольной Анны Михайловны, исповедуется в несовершённых, но вымечтанных грехах.
Подошёл аспирант третьего года обучения красавец Гурам Циргвава, человек обстоятельный, женатый, с тремя детьми  и очень жалостливый. Он потрогал выломленную дверь, укоризненно поцокал языком, и тоже слушал стенания Лидочки, а когда Анна Михайловна, успокоив девушку, ушла в свою комнату, и разошлись аспиранты, он вошёл в комнату Лидочки и сказал:
- Вах! Лида, как же ты будешь спать с оторванной дверью? Идём ко мне. Я тебе вина хорошего домашнего налью. Душу-то и отпустит. Мой друг уехал на два дня, ляжешь в его постель.  Идём!
И  увёл в свою комнату послушную Лидочку, которой стало всё равно с кем уйти. Она покорно шла, положив голову на широкое плечо Гурама, и всхлипывала.
Утром, пока Сибирцев ждал, когда закипит чайник, на кухню вошла встревоженная Анна Михайловна:
- Вы знаете, что Лида уехала?
- Уехала? Куда уехала? Зачем?
- Уехала в Рязань к родителям. Она ко мне часов в шесть постучала, вот это письмо отдала и ушла. Сказала, что едет на вокзал. Внезапно как-то. Она вроде бы домой не собиралась, и вот, на тебе! Возьмите письмо.
Сибирцев взял конверт, повертел в руках. Анна Михайловна ждала, что он прочтёт письмо при ней, но он не торопился.
- Ну, - не выдержала Анна Михайловна, - прочтите же, что там?
Сибирцев вынул из конверта листок бумаги и прочёл. Затем он передал листок своей приятельнице. Синим фломастером на нём было написано: «Назло вам я  всю ночь провела с Гурамом. Ничего кроме мерзости не испытала. Все врут про любовь. Любовь отвратительна! Прощайте!»
Анна Михайловна и Сибирцев смотрели друг не друга, не зная, что сказать и что делать.
- Перебесится! – сказал, наконец, Григорий. – Перебесится и приедет.
- Почему она написала «Прощайте!»?
- Не знаю. А что она должна была написать?
- Ну, «до свидания», а то «прощайте». Мне это не нравится.
- Честно говоря, мне это тоже не нравится. Пойду-ка я к Гураму.
- Я с вами, - засуетилась Анна Михайловна. – Я с вами, а то вы опять что-нибудь сломаете. Держите себя в руках.
Они подошли к двери Гурамовой комнаты и Григорий постучал. За дверью было тихо. Григорий нажал на ручку, и они вошли. В комнате был бедлам. Матрацы с кроватей были стащены на пол, подушки разбросаны по углам, простыни перекручены, на одной из них виднелись следы крови, словно здесь резали цыплёнка. На столе стояла бутыль вина в плетёнке, гранёные стаканы, валялись на тарелках куски колбасы, сыра и хлеба, и огрызки яблок. На одном из матрацев спал голый, волосатый Гурам.
Григорий присвистнул и прикрыл Гурама простынёй, чтобы не оскорблять чувств Анны Михайловны.
- Ничего себе! – сказала она. – Да тут банкет был.
Гурам проснулся от звука её голоса и навернул на себя ещё одну простыню.
- Эй, ты, стеснительная обезьяна, где Лида? – спросил Григорий.
- Лида? К себе пошла. Я честное слово не знал, что она девица. Я бы её не тронул. Я утешить её хотел. Я ничего плохого не хотел.
- Заткнись! – приказал Григорий.  – Утешитель, хренов!
- Бить будешь? – осведомился Гурам.
- Если ты её изнасиловал, бить не стану. Сразу убью.
- Нет, нет! Она добровольно! Она сама хотела и даже меня упрашивала. Честное слово!
Григорий и Анна Михайловна вышли из комнаты Гурама.
- Похоже, что добровольно, - задумчиво сказала Анна Михайловна. – Бедная девочка!
- Не бедная, - возразил Григорий. – Она дура растрёпанная. Она знала, на что шла.
- Вы жестокий, - заявила его приятельница.  – Она же вас любит без памяти.
- Так любит, что побежала к чужому мужику! – зло рассмеялся Сибирцев.  – В таких случаях смиряются, а не заменяют недоступную реку грязной лужей.
Анна Михайловна вздохнула.
- Наверное, вы правы, а мне её жаль.
- Жалеть следует убогих, больных, сумасшедших, а не здоровых молодых девиц, не знающих, кому бы пристроить свою надоевшую девственность.
День прошёл, как обычно, в трудах и хлопотах. Время от времени Григорий вспоминал строку письма Лидии «Прощайте!» и эта строка его беспокоила.
«Неужели она способна бросить аспирантуру? Неужели она не приедет? – думал он. – Как же это глупо. Похерить столько своих трудов, сил, времени. И всё из-за прихоти. Я не виноват, что не люблю её, а люблю свою жену. Не могу же я спать со всеми, кто влюблён в меня. Это слишком хлопотно и нечестно. Я хочу быть честным с моей женой. А то, что она захотела от меня ребёнка, это вообще возмутительно. Ребёнок, воспитывающийся без отца, это неправильно. Это душевная травма для него на всю жизнь. У меня был жестокий, эгоистичный, плохой отец, лишённый отцовского инстинкта, но он был. Я его видел. Я жил с ним рядом. Я его ненавидел, но случались минуты, когда я его почти любил, когда он надевал военную форму с наградами и ковылял на костылях на площадь имени Кирова утром 9 мая. Отец должен быть. А замысел женщины родить ребёнка от любимого мужчины, который не может жить с ней рядом и воспитывать его, эгоистичен и преступен. Ребёнок становится жертвой, принесённой на алтарь эгоистической женской любви».
Вечером они, как всегда с Анной Михайловной, сошлись пить чай на кухне. Уголок, где обычно сидела Лида, был пуст.
- Может, завтра приедет, - предположила Анна Михайловна. – Одумается, и приедет. Наверное, ей стыдно. Но это ничего. Это пройдёт. Лишь бы Гурам к ней не приставал и не настаивал на дальнейших отношениях, если она этого не хочет.
- Если она этого не хочет, а Гурам будет настаивать, я дам ему в его свинячье рыло, - пообещал Григорий.
- Вам лишь бы кулаками размахивать, да двери высаживать, - засмеялась Анна Михайловна. – Мы все её в обиду не дадим и более миролюбивыми метолами.
Они посидели, тихо беседуя об аспирантских делах, и разошлись по своим комнатам.
Рано утром Сибирцева разбудил бешеный стук в дверь. Он вскочил с кровати, накинул халат и крикнув Диме, поднявшему голову от подушки:
- Спи, ещё рано.
Сибирцев открыл дверь. За дверью стояла комендант общежития, бледная Анна Михайловна и незнакомая белокурая женщина лет тридцати.
- Гриша, - сказала Анна Михайловна. – Беда! Лида повесилась.
Григорий сделал непроизвольный жест правой рукой, как бы отметающий плохую весть.
- Как! – вскричал он. – Зачем? Нет!
-  Это двоюродная сестра Лиды, Мария Сергеевна. Она всё расскажет.
Кузина Лиды тихо заплакала.
- Ко мне нельзя, - сказал Григорий. – Там ребёнок.
- Идёмте ко мне, - распорядилась Анна Михайлова.
Они прошли в её комнату, и расселись на стульях и кроватях.
- Приехала она, - рассказывала ровным тихим голосом Мария Сергеевна.  – Без подарков приехала. Обычно она из Москвы подарки родным везла. Колбасу, апельсины, конфеты, игрушки  дочке моей Анюте. Анюту она очень любила. А тут с пустыми руками. Я в это время у тётки, матери Лиды, с дочкой своей гостила. Удивились все, потому что обычно Лида в субботу приезжала, а тут среда. И, главное, с пустыми руками. И встрёпанная какая-то. Ушла в свою комнату и сидит, не выходит. Я к ней заглянула, а она сидит и что-то пишет. Спрашиваю, не случилось ли чего? Улыбается, говорит, что всё нормально, всё хорошо. Ну, я успокоилась и ушла. Мы с тёткой, матерью Лиды, пироги задумали печь, тесто поставили. Пока возились на кухне, Анютка во дворе бегала. Мы ей сказали, чтобы она тётю Лиду не беспокоила и к ней не заглядывала. Но душе чтой-то беспокойно было. Дай, думаю, загляну к Лиде-то. Смотрю, в комнате её нет. Во двор выхожу, а навстречу Анютка бежит и кричит:
- Тётя Лида в сарае висит.
У меня ноги-то подогнулись и ослабели. Добежала я до сараюшки, глядь, и впрямь,  Лида-то на верёвке висит. По лестнице, видимо, поднялась до перекладины и верёвку привязала, голову в петлю сунула и лестницу ногами оттолкнула. Крикнули мы мужиков, сняли Лиду, вынули из петли, да поздно! Такие дела! Нет больше нашей Лиды.
Все сидели, молча, переживая рассказ Марии Сергеевны.
- Хуже всего, - продолжила она свой печальный рассказ, - что Анютка её в петле увидела. Ребёнку семь лет. Она вначале не поняла, что к чему, а когда поняла, с ней истерика. Плачет, остановить долго не могли. И, главное, как могла Лидка это сделать в доме, где есть ребёнок? Понять не могу!
- Может, она не знала, что Анюта в доме? – предположила комендантша.
- Знала. Я же всегда к тетке с Анюткой приезжала. Видно, так её, Лиду-то, припекло, что ей всё равно было, есть ребёнок, нет ребёнка. Всё равно ей было,  увидит Анютка или не увидит. Наплевать ей было. Вы меня проводите в её комнату. Я её вещи соберу. А вам, - обратилась она к Григорию, - она письмо написала. Вот!
И Мария Сергеевна протянула Григорию незапечатанный конверт. Григорий вынул из него листок бумаги. На нём было написано: «Прощай, любимый! И прости! Стыд жить не даёт».
Все смотрели на Григория. Он взглянул на Марию Сергеевну:
- Вы, конечно, знакомы с содержанием письма?
Она наклонила голову в знак согласия. Сибирцев встал и вышел из комнаты. Его переполнял гнев и жалость.
- Красивый мужчина! – сказала Мария Сергеевна. – Теперь я понимаю Лиду.
Вслед за Сибирцевым из комнаты вышла заплаканная Анна Михайловна.
- Постойте! – потребовала она. – Подождите! Я хочу вам сказать.
Он остановился, чувствуя, что в нём закипает раздражение. С его точки зрения, все высказывания сейчас были ненужными и лишними.
- Я чувствую свою вину, - начала Анна Михайловна. – Надо было что-то сказать Лиде, что-то сделать. А я ушла от неё в тот вечер. У меня голова болела. Нужно было остаться. Может быть, нужно было ночевать в её комнате, чтобы не случилось всего этого ужаса. Я так себя виню за то, что ушла.
- Вы ни в чём не виноваты, - как можно мягче сказал Сибирцев. – Не надо себя терзать понапрасну. Лида была взрослая женщина и должна была понимать, что делает. Никто не виноват. Это судьба.
Анна Михайловна внезапно перестала плакать и сморкаться в носовой платок.
- Нет, я виновата. И знаете, что мне пришло в голову? Что и вы виноваты! Да, да! Мы все виноваты! Что вам стоило исполнить её просьбу и переспать с ней! Не убыло бы от вас. И Лида осталась бы жива. Тоже мне, Ипполит! Довёл Федру до верёвки! Любовь и жизнь важнее, чем ваше целомудрие.
Сибирцева затрясло от ярости, но он овладел собой:
- Думайте, что говорите! – с нажимом сказал он, повернулся и пошёл к себе. «Дура! Дура старая!» - стучало в его висках.
«Неужели она права и я смешон в роли целомудренного Ипполита? Но между древним мифологическим Ипполитом и мною нет ничего общего. Ипполит не был женат, а Лидия не моя мачеха. Нет, Анна Михайловна не права, сравнив меня с ним. И эта попытка переложить на меня вину за смерть девушки, справедлива ли она? Почему я должен нести эту тяжесть?»
Он пришёл к себе, поднял сына с кровати. Ряд рутинных ежедневных действий на время притупил его чувства. Он накормил Диму завтраком. Сам есть не стал. Не было аппетита. Затем он проводил сына в школу. Возвращаться домой он не стал, а пошёл пешком до метро. Начало декабря было бесснежным, но ветреным. Григорий продрог в своей лёгкой куртке и пожалел, что не надел полушубок. Дойдя до метро, он спустился вниз, но никуда не поехал, а сел на лавочку, как будто дожидаясь поезда.
«Зачем? – спрашивал он себя. – Зачем она это сделала? Стыд, да, понимаю, но стыд можно пережить. Стыдно броситься в объятия первого встречного. Понимаю! Гурам шёл мимо её двери по коридору. Гурам тоже не виноват. Лида сама упала ему в руки, как перезрелый плод. Человек с восточным темпераментом не мог удержаться. Или, мог, но не захотел. Он не думал о последствиях. В худшем случае, задарил бы Лиду подарками, чтобы искупить свою невоздержанность. В худшем случае, сделал бы её своей любовницей и содержанкой. И тоже засыпал бы подарками. А потом  она бы ему надоела, и он бросил бы её, подарив на прощание дорогую золотую брошь или цепочку. И вернулся бы к жене и детям. История стара, как мир.
И несчастную любовь можно тоже пережить. Сжать зубы и пережить. Выше головы не прыгнешь. Насильно мил не станешь. Растворить жар души и сердца в работе, в служении другим людям. Можно было бы по-иному переписать историю жизни Лиды. Бросить все силы на завершение диссертации, защитить её и служить родным, помогать им, если уж не удалось создать своей семьи. Всегда есть выход. Самоубийство в данном случае – акт чудовищного эгоизма. Самоубийство можно  оправдать только неизлечимой болезнью, причиняющей невыносимую физическую боль. Больше его ничем нельзя оправдать. Это даже не эгоизм, а его крайность – солипсизм».
- Товарищ, - окликнула Григория служительница метро, неслышно подошедшая сзади.  – С вами всё в порядке? Помощь нужна?
Григорий встрепенулся:
- Всё в порядке. Холодно на улице. Зашёл погреться. Задумался. Извините.
Он встал и отправился к эскалатору. Надо было встряхнуться, привести мысли и чувства в порядок, и продолжать жить, несмотря ни на что.

Глава 9

Постепенно острота утраты притупилась, и жизнь вошла в привычную колею. Григорий яростно вгрызался в свою работу. Ему хотелось закончить её, как можно быстрее.
Перед Новым годом из Иркутска пришла посылка. В посылке были баргузинские соболя для научного руководителя Чеплевич. Принеся посылку домой, Григорий вынул соболей, встряхнул шкурки. Они заиграли искрами под светом электрической лампы.
- Что это? Кто это? – спросил Дима, отложив в сторону учебники.
- Шкурки баргузинских соболей. Отменные!
- Их убили из-за шкурок?
- Да, из-за красивых шкурок.
Дима сердито засопел носом и вернулся к столу.
- Убери их, - попросил он отца. – Мне их жаль. Неужели нельзя их не убивать из-за красивых шкурок?
- Можно, - согласился Григорий, пряча шкурки в портфель. – Можно не убивать, но в жизни делается много такого, из-за чего убивают не только зверей, но и людей. Кстати, колбасу любишь?
- Люблю.
- Чтобы сделать колбасу, нужно мясо?
- Нужно.
- Откуда берётся мясо?
Дима, молча, сопел.
- Говори, - повысил голос Григорий, - кем прежде было мясо?
- Коровой? – прошептал мальчик.
- Или курицей, овцой, бараном, лошадью, наконец, для определённых сортов колбасы, - безжалостно продолжал отец. – Хватит сопли пускать пузырями. Становись мужиком и смотри жизни в лицо прямо и бесстрашно. Жизнь, как она есть, жестока. Понял?
Дима вздохнул, кивнул головой и вытер закипающие на глазах слёзы тыльной стороной руки.
На следующий день Григорий отнёс сибирские дары Чеплевич. Эсфирь Соломоновна пришла в полный восторг. Она гладила, нюхала, поворачивала соболиные шкурки так и этак, вертелась у зеркала, прикладывая их  к голове, к шее, к плечам,  и, наконец, изрекла, что по всей Москве ни у кого из жён знаменитых людей нет таких шкурок, даже у Галины Брежневой. Глаза Эсфири Соломоновны блестели от радости. Она до того расчувствовалась, что насыпала а бумажный кулёк из большой корзины, стоявшей в прихожей, горсть изюма для Димы.
Кошка-богиня Бастет хихикала в кармане рубашки Григория, прикрыв розовый ротик кончиком бархатного хвоста.
«Она похожа на мартышку с очками из басни Крылова, - думал Сибирцев, тоже едва удерживаясь от смеха. – Вылитая мартышка! Зачем я всё это делаю? Зачем я иду у неё на поводу и дарю этих соболей, разжигая в ней ещё большую жадность и тщеславие? Какую дань она потребует со следующих аспирантов? Разве я не могу написать и защитить диссертацию без подношений? Все аспиранты в один голос говорят, что так принято, что редкий московский научный руководитель не намекает, что бы ему хотелось иметь  из дефицитных вещей. Но ведь это неправильно. Это порочная система. А если ты не вписываешься в эту систему, тебе начинают вставлять палки в колёса, искусственно затягивать рассмотрение твоей работы, отказываться в помощи поиска оппонентов, рецензентов, а ведь и для них, очевидно, нужно готовить дары? Какие дары, тебе подскажут. Всё это нехорошо, даже отвратительно, но ты не можешь спрыгнуть с мчащегося поезда. Тебя зацепила система и волочит всё дальше и дальше».
Несколько раз Сибирцев звонил Левицкому, но тот отвечал, что изменений нет. Единственное изменение касалось того, что Лену перестали помещать в ШИЗО за неповиновение. Она по-прежнему не желала шить форму для милиционеров в швейном цехе и добилась своего. Её перевели работать в библиотеку. Несколько раз Григорий отправлял жене посылки с разрешёнными продуктами и тёплыми вещами. Он писал ей письма, полные любви и сочувствия. Лена отвечала кратко и сухо.  От свиданий она наотрез отказывалась.
- Поймите, - уговаривал Левицкий расстроенного Сибирцева. – Лена удручена своим положением. Она похудела, неважно себя чувствует, медленно отрастают волосы. Потом эта тюремная мешковатая одежда. Для женщины хорошо выглядеть очень важно. Вы проявляете настойчивость. Это хорошо. Но проявите и терпение. Как только она почувствует себя лучше, она захочет вас увидеть.
- Неужели она не понимает, что мне всё равно, как она выглядит? – кипятился Сибирцев. – Я люблю её такую, какая она есть.
- Вы ничего не понимаете в женской психологии, - тонко улыбался Левицкий. – Хорошо бы вам почитать что-нибудь по этой теме.
Сибирцева так и подмывало улететь  встречать Новый год в Иркутск. Он скучал по матери и сёстрам. Его тянул к себе Байкал. Сибирцев мечтал побродить на лыжах по тайге, переночевать в лесной хижине, порыбачить и приготовить уху на костре. Но он понимал, что застрянет в Иркутске не меньше, чем на пару недель, а это невосполнимая потеря рабочего времени. Он подавил в себе желание взять билеты на самолёт и продумал праздничную программу для сына, чтобы хорошо развлечь его. Здесь были детские праздники, театр для детей, каток, кино, цирк, катание на санках с горок. Грусть и тоска глодали сердце Сибирцева, но ребёнок не должен был знать об этом. Поэтому Сибирцев принимал активное участие во всех развлечениях сына, смеялся, и делал вид, что ему хорошо и радостно.
На аспирантские посиделки с танцами он больше не ходил и всё реже встречался на кухне со своей приятельницей Анной Михайловной. Он не мог простить ей опрометчивого высказывания относительно его вины в смерти Лиды и сравнения с Ипполитом. Виновным он себя не чувствовал и чувствовать не мог.
Его жизнь перетекла полностью в работу над диссертацией и в занятия с сыном. К концу учебного года  он окончил две главы диссертации и отнёс их Чеплевич.
- Куда вы торопитесь? – с удивлением спросила она. – Две главы! Допустим, что к Новому году вы окончите писать  диссертацию, а что вы будете делать ещё полтора года?
- Я не стану впредь торопиться. Как-то вышло само собой. Третью главу я буду писать всё оставшееся время, - улыбнулся Сибирцев. – Я сам понимаю, что торопиться некуда.
- Такого шустрого аспиранта у меня ещё не было, - засмеялась Чеплевич. – Ладно, почитаем, что вы там нацарапали.
- Как долго ждать? – поинтересовался Сибирцев.
Чеплевич пожала плечами. Я ухожу в отпуск. Вы хотите, чтобы я читала ваши опусы в мой отпуск?
Сибирцев опустил глаза, чтобы Чеплевич не прочла в них злобы.
- Ладно, - усмехнулась она. – Я постараюсь летом прочесть. Обещаю.
У Димы начинались каникулы, и встал вопрос, что делать дальше. Держать ребёнка в жаркой пыльной Москве Григорию не хотелось. Он позвонил Левицкому. Тот обещал помочь.  И не обманул и свёл Сибирцева с нужными людьми, и те обеспечили заботливого отца путёвками для сына на два сезона в подмосковный пионерлагерь «Снегири» неподалёку от города Дедовска, куда можно было добраться электричкой и до лагеря автобусом Конечно, Сибирцев мог попросить нужных людей обеспечить путёвку в пионерлагерь у Чёрного моря, но тогда он не смог бы навещать Диму каждое воскресенье.
Устроив Диму, на лето в пионерский лагерь, Сибирцев засел за работу с новой энергией. Никто не мешал ему. Аспиранты на лето разлетелись по родным городам. Мало кто остался на лето в общежитии. На своём этаже Сибирцев был один. Он садился за работу после утренней пробежки. Завтракал в девять утра и ужинал в девять вечера. Днём он не отвлекался даже на обед. По воскресеньям он ехал к сыну. Они гуляли в лесу, строили шалаш, пекли на угольях картошку, искали грибы и ягоды  и разговаривали.
Вечером Сибирцев возвращался в Москву и садился за работу.
Он ненавидел её. И он понял, что это ненависть подгоняла его. Сибирцев считал, что занимается чепухой, но раз уж начал, то должен довести дело до конца как можно скорее.
По субботам он давал себе отдых. Он бродил по московским старым улочкам, рассматривал старые здания, кованые решётки заборов. Он жалел, что у него нет фотоаппарата, но купить его не захотел, потому что фотоаппарат стал бы съедать много драгоценного времени. Однажды, остановившись возле особенно понравившейся ему кованой решётки, Григорий вынул записную книжку и карандаш и попытался зарисовать её. К его великому удивлению, рисунок вышёл очень удачным. Григорий обратил внимание на живописную липу, росшую неподалёку. Удался и рисунок липы. Сибирцев удивился ещё больше.
Он никак не мог припомнить, были ли в школе, где он учился, уроки рисования. Он помнил, что были уроки музыки, когда всех учеников младших классов  отводили в актовый зал. Приходила учительница музыки Серафима Абрамовна, крест-накрест обвязанная грубым серым шерстяным платком. Она несла висевший на лямках сверкающий перламутром аккордеон. И начиналось пение хором. Гриша всегда стоял в последнем ряду, не раскрывая рта. Ему не нравилось петь хором.
В старших классах были уроки черчения. Но уроков рисования он не помнил. Значит, их не было. А если бы они были, то Григорий давным-давно обнаружил, что он может рисовать.
Он купил альбом небольшого формата для рисования и принялся изображать всё, что попадало в поле его зрения. Рисунки удавались и это его радовало. Но потом он подумал, что неизвестно, правильно ли он рисует и отправился в букинистический магазин в отдел искусства, чтобы подыскать  какое-нибудь пособие по рисованию. Его ожидала удача. На полках он увидел девять томов «Школы изобразительных искусств», изданных в 1960-1962 гг. У Григория затряслись от нетерпения руки. Он купил все девять томов. Продавец упаковал покупку в большую картонную коробку, перевязал шпагатом. Григорий вызвал такси и повёз свою драгоценность в общежитие. Целый день он пролежал на кровати, просматривая там за томом. Книги  содержали тексты по истории, теории и практике живописи и скульптуры и были богато иллюстрированы цветными фотографиями известных картин, скульптур, рисунками и чертежами.
Григорий рычал, как медведь от удовольствия.
Кошка-богиня Бастет, высунув из кармана его рубашки изящную чёрную голову, рассматривала иллюстрации вместе со своим другом.
Затем Григорий принялся читать статью первого тома «Основные понятия о рисовании с натуры».
Он до того увлёкся чтением и рассматриванием рисунков, что на некоторое время забыл о диссертации. Очнулся он, когда начало темнеть.
«Что за наваждение? – думал он. – Почему меня это так увлекло? Выходит, я сам себя знаю не до конца. А что ещё может меня увлечь? Завтра воскресенье. Поеду к Димке. Побродим по лесу. Надо бы узнать, к чему тянет сына».
На следующий день Сибирцев запася бутербродами с сыром, взял термос с холодным чаем, альбом и поехал к сыну. Они бродили по лесу, слушая пение птиц, и набрели на ручей с чистой холодной водой, Они полежали в траве, съели бутерброды и Григорий предложил пойти по течению ручья, чтобы посмотреть, куда он их выведет. Ручей вывел их к небольшой деревеньке, на окраине которой стояла старая кузница, сложенная из грубо обтёсанных камней. Путешественники заглянули в широко открытые двери. В глубине строения напротив дверей стоял горн с пылающим в нём огнём. Пламя освещало красный кирпичный пол. Справа от  горна стояли две наковальни. Одна большая, другая поменьше. Слева железная бочка с водой. Такие же бочки с водой стояли по углам помещения. В бочках плавали жестяные вёдра.
У большой наковальни стоял высокий бородатый мужик лет сорока в кожаном фартуке. Мужик опирался на длинные зажимные клещи. У горна стоял стройный юноша, держа зажимными клещами кусок металла. Часть этого куска в  горне, раскалилась докрасна.
Мужик с бородой разговаривал с маленькой полной женщиной в ситцевом платье и платке на светлых волосах.
Григорий осторожно постучал согнутым пальцем о дверной косяк. Все, кроме юноши, оглянулись на стук.
 - Тебе чего? – не слишком дружелюбно спросил мужик.
 - Можно нам посмотреть? – спросил Сибирцев. – Мы никогда не видели кузницы.
 Женщина, увидев Диму, заулыбалась:
  - Как тебя зовут, парнишка?
 - Я Дима. Я тут в лагере неподалёку отдыхаю, а папа приехал ко мне на воскресенье.
 - Понятно, - сказала женщина. – Можно им посмотреть? – спросила она у кузнеца.
 - Пусть смотрят, - буркнул мужик.
 - Ну, вот, можно. Хозяин разрешает. Только близко к огню не подходите. Вот отсюда и смотрите. Щас, я вам всем холодного молока принесу.
Когда женщина проходила мимо, Сибирцев представился:
- Я Григорий.
- Очень приятно, - сказала, улыбаясь, женщина. – А я Арина Ивановна. Жена кузнеца Петра Андреича. И мать подмастерья Сашки. Пётр Андреич у нас молчун, так что не обессудьте.
- Я и сам молчун, - отвечал Григорий.
- Ну, тогда вы поладите.
Она ушла в дом, видневшийся за деревьями.
Кузнец поманил путешественников рукой и показал жестом, где им стоять. Затем он сделал знак подмастерью Сашке. Сашка вытащил из огня зажимные клещи с раскалённым докрасна куском железа и положил его на большую наковальню. Он держал клещи, поворачивая их так и этак, а Пётр Андреич принялся работать двумя молотками. Из-под молотков летели искры, и кусок железа на глазах менял форму под ударами.
 - Что это будет? – спросил Дима.
Григорий приложил палец к губам.
Наконец, кузнец перестал бить молотками, а подмастерье опустил кусок железа в бочку с водой. Раскалённое железо бешено зашипело, и от бочки повалил пар. Кузнец обтёр лицо полотенцем и оглянулся на гостей.
 - Охотничий нож, - сказал он.
Григорий кивнул. Вошла Арина Ивановна с глиняной крынкой, покрытой салфеткой  Она поставила её на маленький столик у двери и сняла с полки четыре глиняных кружки. Затем она наполнила их молоком.
 - Идите, - пригласила она. – Откушайте молочка от нашей коровы.
 - А хлеб? – спросил Сашка.
 - Не испёкся ещё. В другой раз, - отвечала ему мать.
Григорий отхлебнул холодного, сладкого молока. И выпил, всю кружку, не отрываясь.
 - Папа, у тебя усы в молоке, - засмеялся Дима.
Хозяйка подала Григорию салфетку.
 - Благодарствуйте!
 - Как там, в городе? – спросил Пётр Андреич.
 - Пыльно, жарко, раскалённый асфальт и бензиновая вонь, - отвечал Григорий.
Кузнец усмехнулся.
 - А у вас тут благодать, - продолжал Григорий.
Хозяйка налила всем по второй кружке молока.
Сашка выпил и вышел из кузницы, вынув из кармана фартука пачку сигарет.
 - Куришь? – спросил кузнец.
 - Нет.
 - Любо! А мой охламон дымит, аки паровоз. Скоро все лёгкие в дырьях будут.
 - Батя!
 - Што, батя! Зряшный перевод денег и вред здоровью.
 - Батя, я поеду.
 - Проваливай! Люди вот из города, а он в город, вишь, ли! Бензин ему нюхать нравится да подмётки на асфальте протирать. Тьфу! А кто мне помогать будет, прохиндей? Не закончили же.
 - Можно, я вам помогу? – неожиданно для себя выпалил Григорий.
Кузнец смерил его взглядом.
 - Что ж, коли не шутишь, помоги.
Григорий снял рубашку, обнажив мускулистый торс, и передал её Димке. Глядя на него, кузнец одобрительно крякнул и бросил ему кожаный фартук, висевший на крючке.
 - Слушай мои команды и выполняй, - приказал кузнец.
Григорий взял зажимные клещи, прихватил ими кусок железа и сунул его в пламя горна.
 - Подальше его двинь, да отпусти, - приказал кузнец, - да отойди, а то зажаришься.
Григорий выполнил команду и стоял, опираясь на клещи. Он чувствовал себя на миг Гераклом с дубиной. Впрочем, сравнение было неудачным. Дубина предназначалась для убийства и разрушения. Зажимные клещи предназначались для созидания.
Когда железо раскалилось, Григорий прихватил конец его клещами и понёс  на наковальню. Он слушал приказы кузнеца, поворачивая кусок так и этак, искры летели в разные стороны, и постепенно стало видно, как бесформенное железо превращается в большой изогнутый нож.
Когда работа была закончена, они умылись из рукомойника. Хозяйка принесли им свежие полотенца. Затем принесла новую крынку молока и только что испечённый хлеб.
 - Ты чем занимаешься? – спросил Пётр Андреич.
 - Аспирант Диссертацию пишу. 
 - Понятно. А занимаешься, чем?
 - Преподаю в институте студентам филологические науки.
 - Гм. Что же, оно дело нужное. Кто-то должен и науки преподавать. А диссертацию, зачем пишешь?
 - А чёрт знает, зачем! – вырвалось у Григория. – Ну, учёным стану считаться. Денег к зарплате прибавят.
Пётр Андреич хмыкнул.
 - И сколько тебе станут платить, как учёным станешь?
 - Около трёхсот пятидесяти рублей.
 - Негусто. Мне за нож этот, знаешь, сколько дадут?
 - Нет.
 - В два раза больше. А это два-три дня работы. Вот, и считай!
 - Вы берёте заказы?
 - Беру. Кому нож, кому подковы, кому ограду на могилу, а кому ворота. Разное заказывают.
- Ладно, нам пора. Спасибо вам за приют и угощение. У Димки скоро время ужина. Надо поспеть.
- Ещё придёшь?
- Приду, если пригласите.
- Без приглашения приходи. Ты ведь без приглашения пришёл.
Григорий и Дима попрощались с хозяйкой. Она поклонилась им в пояс. Григорий немного растерялся, а потом тоже поклонился ей в пояс.
- Пап, - спросил на обратном пути сын, - а чего ты ей так кланялся?
- Не кланялся, а поклонился. Это русский обычай и очень плохо, что ты не сделал того же.
- Я ей спасибо сказал.
- А голова бы не отвалилась.
- Пап, мне у них так понравилось. Пока ты нож ковал, я с коровой познакомился. Ну, тётя Арина меня с ней познакомила. Я ей тоже спасибо за молоко сказал.
- Молодец! Что ответила корова?
- Она подышала мне в ухо, но что сказала, я не разобрал.
  - Надо знать её язык.

Глава 10

Через неделю Григорий с сыном снова пришли к кузнице. На этот раз Пётр Андреич работал один и был весьма мрачен. Он кивнул гостям и спросил Григория:
 - Помогать будешь? А то мой охламон опять в город уехал.
Григорий с готовностью снял рубашку. Нечаянно он перевернул её, и кошка-богиня Бастет с лёгким писком  выпала из кармана на кирпичный пол. Дима поднял её и подал отцу.
 - Покажи! – потребовал кузнец.
 Он взял кошку-богиню Бастет на ладонь, и некоторое время внимательно рассматривал её.
 - Откуда? – спросил он, взглянув на Григория.
 - Из Египта.
 - А это? – кузнец указал на анкх, висевший  на шее Сибирцева.
 - Оттуда же.
 - Туристом?
- Работал военным переводчиком. Можно, я вам помогу, а потом вас нарисую у наковальни?
 - Рисуешь?
 - Да.
 - Покажи.
Григорий вынул альбом. Кузнец полистал его.
 - Нормально, - сказал он, возвращая альбом. – Рисуй. Только сначала нарисуй мне эту кошку со всех сторон.
Григорий удивился, но ничего не сказал и взял в руки зажимные клещи и встал к горну.
 - Что куём? – спросил он, кладя длинный кусок железа в огонь.
 - Саблю для генерала.
Дима убежал в дом поздороваться с коровой.
Григорий и Пётр Андреич работали час, пока не пришла Арина Ивановна с кувшином холодного молока.
 - Вчерашнее, из погреба со льда, - сказала она. – Отведайте! А сынок ваш со мной. С собаками и кошками разговаривает.
Она ушла.
Работники выпили по кружке молока.
Пётр Андреич встал и достал с полки над столом длинный предмет в чёрном кожаном чехле. Кузнец вытянул из чехла нож. Григорий ахнул.
Сверкающий клинок с изящно изогнутым гардом и чёрной рукояткой из отполированного граба лежал перед ним.
- Нравится?
Григорий закивал. Его глаза загорелись. Он прикоснулся лезвия кончиком указательного пальца.
- Осторожно. Он остёр как бритва. Это охотничий нож для егеря. У ножа должно быть имя. Как бы ты его назвал?
- «Ворон».
- «Ворон», - повторил кузнец. – Ладно! Хорошее имя! Он твой!
Григорий отодвинулся от стола.
- У меня с собой таких денег нет.
- Кто говорит о деньгах? Это подарок.
  - Я не могу его принять. Это слишком дорогой подарок. И вы меня едва знаете. Вы же его на заказ делали.
- Заказчик отказался.  Нож – отказник. Кому хочу, тому и дарю. Ладно, если тебя ломает принять его в дар, купи мне в Москве хорошую болгарку. Лады? Так, возьмёшь на обмен?
- Возьму! – обрадовался Григорий. – Только пусть он у вас полежит. Когда я болгарку привезу, тогда и совершим обмен.
Кузнец вложил нож в чехол и убрал на полку.
 - Лады! А как твоя фамилия?
 - Сибирцев.
 - Значит, Григорий Сибирцев. Скажи-ка, ты, правда, в Египте был?
- Правда.
- Я по радио слышал утром, что их правитель Садат нашу армию оттуда турнул.
- Как, турнул?
- В шею! Вот тебе и вся их благодарность!
Григорий уже давно не слушал радио и не смотрел телевизор, хотя и то и другое было в аспирантском общежитии в красном уголке. Он был так увлечён своей работой над диссертацией и воспитанием сына, что изгнал из своей жизни всю информацию о том, как жила страна и что творится в мире.
- Ну, идём работать. Сабля ждёт.
Они работали ещё часа три. Григорий старался не думать о том, что сказал ему Пётр Андреич. Нужно было слушать команды кузнеца и выполнять их.
Потом ещё с час Григорий рисовал кузнеца, работавшего у наковальни. Уговорить его постоять неподвижно и позировать, не было никакой возможности. Кузнец всё время был в движении, всё время что-то делал, то что-то измерял линейкой, то клал в огонь небольшие куски железа и вынимал из, а затем бил по раскалённому железу молотком. Григорий сделал несколько набросков и показал ему.
- Ловко, - сказал Пётр Андреич. – А ведь похож. Кошку не забудь нарисовать.
- В другой раз разрешите мне молотом поработать, - попросил Григорий.
- Чего же, поработай.
На обратном пути Дима возбуждённо рассказывал отцу о кошках и собаках, о курах и утках, корове и козах, с которыми он общался. А Григорий думал о своём.
«Значит, Садат перечеркнул все достижения Насера и пошёл другим путём. Теперь его союзник Америка. Союз, с его точки зрения, давал мало денег на борьбу с Израилем. Проще говоря, Америка перекупила Садата. Стало быть, все вернулись в Союз. Вернулся полковник Петухов с Сонечкой, генерал-майор Алексеев, полковник Скороходов, Ольга Алексеевна и её муж, полковник Елисеев, полковник Фёдоров, и переводчики Ромка Быстров и Игорёша Глебов, и лётчики, и солдаты.
А Амин теперь служит какому-нибудь высокомерному американцу, который мысленно называет слугу черномазой мордой. А, может, и не мысленно. А Амин терпит и улыбается и мысленно ненавидит американца.  А американец живёт в бунгало, где жил я. Всё изменилось. Всё сдвинулось со своих мест. И чем занимается теперь Сонечка? Родился ли ребёнок? Мальчик или девочка? Мой ребёнок, которого я никогда не увижу. Петухов, я уверен, хороший и заботливый отец. Хотя бы в этом я уверен и поэтому спокоен».
Хорошая ли мать Сонечка Григорий на всякий случай  вопроса себе не задавал.
Он выбрал для Петра Андреича мощную болгарку и разные насадки к ней. Для Арины Ивановны он купил московских конфет и разнообразные приправы для блюд.
Приехав через неделю к Глебовым, он совершил обмен своих подарков на нож, который в этот раз показался ему ещё великолепнее. Григорий не мог надивиться на дело рук человеческих, создавших такую красоту. К великому своему удивлению,  он увидел на лезвии надпись «Ворон», а ниже инициалы Г.С. Он положил нож в рюкзак, сожалея, что у русских нет обычая, носить нож за поясом, как это принято на Кавказе у горцев.
  - Теперь он тебе первый помощник, - сказал кузнец, словно прочитав его мысли. – Им и карандаш наточишь, и шкуру с медведя снимешь. Сын твой сказал, что вы из Сибири. Как оно там, в Сибири?
- Это с какой стороны посмотреть. В целом всё, как и здесь, но есть и особенности.
И Григорий начал рассказывать кузнецу о Байкале и Ангаре, и зверях, которые водятся в тайге, о кедрах и багульнике, и о рыбах, плавающих в озере. Рассказывая, он понял, как истосковался по своему краю. Потом он рассказал о своей семье и даже о тяжелой судьбе своей жены. Рассказывая, он внутренне удивлялся, что кузнец вызывает у него такое доверие.
Кузнец, выслушав Григория, спросил:
- Выходит, вы с женой из этих, как это, всё слово-то забываю мудрёное, из ди  ..ди …
 - Диссидентов, - подсказал Григорий.
 - Вот-вот! А есть для этого нормальное русское слово?
 - Инакомыслящий.
 - Так вы из инакомыслящих?
 - Да, - просто сказал Григорий.  – Осуждаете?
Кузнец усмехнулся.
 - Кто я такой, чтобы осуждать? Я и сам, чай, не советский и линию партии не одобряю. Ты думаешь, что я кузнец с тремя классами деревенской школы? Вовсе, нет. Я работал в Москве на большом заводе инженером механиком. Хорошая зарплата. Просторная квартира. Только в какой-то момент стало тошнить, как тайно беременную барышню. Меня ожидало повышение в должности, и в год столетия нашей мумии стали ко мне приставать со всех сторон: вступай да вступай в партию, а то повышения тебе не видать. Им, видишь ли, план было необходимо выполнить по вступлению в партию ИТР, а я был подходящей кандидатурой. На войне успел побывать. Призыв 1944 года. Дважды ранен. Награды есть. До Берлина дошёл. Женат. Двое детей. Не состоял. Не замечен. Не привлекался. В общем, взяли меня; как кусок железа в зажимные клещи, да ещё угрожать стали: если ты, мол, в партию не вступаешь, то ты человек подозрительный, неизвестно, что от тебя ждать, а вот, вступишь в партию, мы тебя за границу в соцстрану пошлём опытом делиться, а не вступишь, не пошлём. Так что, давай, быстро думай, а ещё лучше, вступай, не думая.
Ну, сел я вечером с женой и стали мы думать. В партию вступить, это вроде как тебя постоянно в огонь будут совать и молотками по тебе на наковальне бить, пока не выкуют то, что им надо. А я не хочу, чтобы меня совали и ковали. Я хочу быть тем, кем меня сделала матушка природа, и воспитали отец с матерью. А отец у меня был деревенский кузнец, он меня и научил кузнечным премудростям.
А потом мне захотелось в город. Вот, как сынку моему Сашке сегодня в город хочется. Мёдом там намазано. Развлечения, опять же.
 - Вы сказали, что у вас двое детей. А где второй?
 - Алёша погиб, когда из школы шёл. Дорогу переходил по зебре. Какой-то мерзавец сбил ребёнка. Алёше было десять лет.
 - Примите мои соболезнования.
 - Ладно, слушай дальше. Многие фронтовики  после войны учиться в институты побежали. И я побежал. Взяли без разговоров. Фронтовик! В июне сорок пятого Совнарком издал указ:  фронтовикам были льготы, преимущества и привилегии. Нас принимали без приёмных экзаменов, если мы окончили среднюю школу с аттестатом отличника. А остальные фронтовики  сдавали экзамены, и кто успешно сдал, зачислялись вне конкурса.
У меня был аттестат и отличные оценки и зачислился я в Бауманку. Так и пошла карьера. Всё по рельсам. По накатанной дороге. Пока приставать не начали с этой партией. И рассудили мы с женой, что хорошего от этого ждать не приходится. Мало, что тебя начальство сверху клюёт в темечко, так ещё и партия клевать будет и управлять тобой и твоим свободным временем. Всяческие мероприятия, дополнительные собрания, совещания, поручения и прочее. И город с его беготнёй и требованиями надоел до чёртиков. И взяла меня тоска! И сказал я жене: зачем нам город? В театр или филармонию не можем выбраться, потому что работа всё время пожирает. А жена моя в школе московской преподавала биологию. Тоже натерпелась от тупого начальства и от деток высокопоставленных чиновников, и от писанины всяческой, и от бесконечных проверок. И к ней тоже начальники стали приставать, чтобы в партию вступала.
И решили мы, что пора круто менять жизнь. На город мы отпахали. Теперь будем пахать на родную деревню и на самих себя.
Понёс я заявление об увольнении в отдел кадров. Что тут началось! Начальнички всех рангов стали отговаривать, мол, где ты ещё такую хорошую работу найдёшь, кто тебя переманил. Хорошо, что никто из них не догадывался о настоящей причине. Никому я ничего не сказал. Уволился. Сбережения, какие были, вложил в покупку дома и кузницы. Жена хозяйством занимается, а я заказы исполняю. Я ведь могу печь хорошую сложить или камин, и с металлом могу работать. Иной раз камин сложу, а к нему мелочь всякую выкую: совок, кочергу, подставку для дров, щипцы. Заказчики довольны. Многие из Москвы приезжают. В общем, доволен я. Лошадь  бы завести. Я люблю лошадей. Только закон не позволяет частнику держать лошадь. Дурацкие законы.
- А автомобиль?
- Зачем мне автомобиль? С ним возни немеряно. Бензином всё пропахнет. Сломается, лежи под нм сутками. Опять же гараж нужен. Нет! Никаких автомобилей! Для коротких расстояний у меня велосипед есть. А если подальше надо, то  я общественным транспортом доеду. Деньги заплатил и никаких хлопот.
Однако заболтались мы с тобой. Идём работать. Саблю я доделал и уже отдал. Сегодня мы мелкую вещь ковать будем. Покажи рисунки кошки.
Они ковали маленькими и нетяжёлыми молотками, пока Григорий не увидел, что бесформенный кусок железа начал обретать форму кошки с острыми ушками и хвостом, обвивающим лапки. Единственное отличие было в размерах. Кованая кошка была раз в пять крупнее оригинала. Григорий не торопился спрашивать, зачем они куют эту кошку. Он ждал, что Пётр Андреич сам объяснит, зачем они это делают.
Во время передышки, попивая молоко, кузнец сказал:
- Очень мне твоя кошка понравилась. Она будто живая. Посажу у входа в дом. Пусть сторожит.
Кошка-богиня Бастет мурыкнула от удовольствия в кармане рубашки Григория.
- Её зовут кошка-богиня Бастет, - сказал Григорий.
- Учту. Напишу на постаменте, - улыбнулся кузнец. – Пусть будет у дома талисман.
Они вернулись к работе.
Когда через неделю Григорий с  сыном приехали к Глебовым, кузнец повёл их к дому, где они ещё ни разу не были.
Григорий увидел крепкий бревенчатый дом с крыльцом под навесом и широкими перилами. Перила могли служить, как скамейки. Слева на перилах сидела железная кошка-богиня Бастет и стерегла дом.
- А справа потом собаку посажу, - сказал кузнец и посвистел. Прибежала поджарая доберманша. – Знакомьтесь, это Нора.
Нора обнюхала Григория и повиляла культёй хвоста, увидев Диму. С ним она уже была знакома. Дима обнял её за шею.
Хозяева и гости прошли в просторные сени. Несколько дверей вели из сеней в кухню, три комнаты и кладовую. В комнатах было чисто, и минимум мебели. Только необходимые вещи, без чего нельзя обойтись.
- Наверное, думаешь, куда я деньги деваю? – засмеялся кузнец.
- Мне нет до этого дела, - отвечал Григорий.
 – Сын меня всё время спрашивает, где я их прячу и хочет, чтобы я ему «Жигули» купил, раз уж себе не покупаю. Как думаешь, не зарежет меня сын, чтобы кубышку найти?
 - Ну и, шуточки у тебя, - рассердилась Арина Ивановна. – Знает он, куда ты деньги деваешь, оттого и злится.
 - Сам пусть заработает. Сам заработает, сам и будет тратить, на что хочет. Паразитом я ему не дам быть.
Григорий был чрезвычайно заинтригован, но не подал виду. Он вспомнил деньги, которые скопил его отец спекуляцией и прятал в ведре. Если бы не эти деньги, Григорий не смог бы обеспечить семье безбедное существование. А ведь отец берег эти деньги для себя для неведомых никому целей. Может, просто, чтобы были? Может, существование денег в ведре придавало ему уверенности в завтрашнем дне?
  - Ладно, - сказал кузнец, - идём работать. Сегодня я научу тебя простому, как  выковать подкову. А я буду ворота ковать для важного чиновника. Он, видишь ли,  дачу завёл и его жене  хочется кованые ворота, как у соседей. Сделаем!
И они отправились в кузницу, где Григорий учился работать молотком и гнуть железо на «мартышке».

Глава 11

В конце августа отец и сын вернулись в Москву в аспирантское общежитие. Григорий начал готовить сына к новому учебному году. Нужно было купить учебники, тетради, канцелярские принадлежности и новую форму, потому что из старой формы Дима за лето вырос. Когда всё было готово и наступили сентябрьские дни, Григорий отправился к своему научному руководителю Эсфири Соломоновне Чеплевич узнать, прочла ли она первые главы диссертации.
Эсфирь Соломоновна встретила аспиранта приветливо, усадила в кресло и предложила чашку чаю, от которой Сибирцев отказался.
Чеплевич вынула из ящика письменного стола папку с рукописью Сибирцева и посмотрела на него несколько торжественно, что его весьма удивило. Он ожидал, что Чеплевич станет ругать его за какие-то промахи, за стиль, за недоработку темы, но она сказала, что, несмотря на некоторые недостатки, без которых, не обходится ни одна диссертация, темы, указанные в названии глав, раскрыты с исчерпывающей полнотой, и вообще она, опытный руководитель поражена, как ему удалось справиться с огромным объёмом материала за такой короткий срок, удачно обработать его, проанализировать и описать.
Сибирцев скромно молчал.
 - Однако есть и недостатки. Мелкие, но важные. Есть что исправить во введении. Возьмите первые главы назад и перепишите его.
- Что с ним не так? – поинтересовался Сибирцев.
- Всё так, только кое-чего не хватает. Вставьте в начале, в середине и в конце введения, какие-нибудь выдержки из материалов последнего съезда партии и цитаты из классиков марксизма-ленинизма. Какой там у нас последний съезд? О чём он?
Сибирцев растерянно смотрел на Чеплевич.
- Не знаю, - честно сознался он.
- Ай, как нехорошо! – пожурила его Эсфирь Соломоновна. – Элементарных вещей не знаете. Политически плохо подкованы. Кстати, вы член нашей партии?
- Нет, я не член вашей партии.
- Ну, тогда простительно. Значит, вы беспартийный. А почему?
- Что, почему? – начал злиться Сибирцев.
- Почему вы не в партии? Мы молодой, энергичный человек, вам карьеру нужно делать, расти. Как же вы будете без партии расти?
Сибирцев многое мог бы сказать Чеплевич по поводу роста, но он приказал себе молчать, и, опустив глаза долу, чтобы она не прочла его истинные мысли, сказал:
- Недостоин я ещё. Много у меня недостатков. Нужно сначала изжить их. Вот, когда изживу, тогда и поглядим.
- Самокритика это хорошо, - изрекла Чеплевич. – Изживайте, и вперёд! Партии нужны свежие силы. Кстати, если не секрет, а какие у вас недостатки?
Сибирцев поперхнулся.
- Ну, это … то есть … курю, выпить люблю, пол женский люблю, жене изменяю,  и вообще, эгоист.
Эсфирь Соломоновна смотрела на него недоверчиво.
- Да, - сказала она, - многовато недостатков. Ладно, загляните в библиотеку и пусть вам дадут материалы двадцать четвёртого съезда. Читайте и выбирайте.
Сибирцев чертыхнулся про себя, но утвердительно  кивнул. Он знал, что такие вставки во вступлении к любой диссертации обязательны, иначе работу завернут, и защитить не дадут.
Он отправился в библиотеку и взял материалы двадцать четвёртого съезда партии, прошедшего в прошлом году. Он читал, и его охватила такая ярость и тоска, что захотелось на воздух, к людям,  да хоть мороженое купить и съесть в Александровском саду. Он решительно не понимал, что можно извлечь полезного из «Программы мира», принятой на съезде. Как можно связать трагедии Шекспира и разоружение, ликвидацию колоний, и прекращение гонки вооружений?
Поразмыслив, Сибирцев заглушил эмоции, отключил чувства, и принялся связывать несвязуемое.
Адвокат Левицкий сообщил Сибирцеву, что Лена готова с ним встретиться. Григорий разволновался. Он накупил всего, что разрешено правилами исправительной колонии, попросил Анну Михайловну присмотреть за Димой и поехал.
Приехав в исправительную колонию, Сибирцев ещё сильнее занервничал. Он слышал от опытных людей, что передача осуждённому подвергается такому тщательному досмотру, что каждый кусочек масла, колбасы или чего бы там ни было, оказывается развёрнутым и истыканным  ножами на предмет обнаружения запрещённых предметов. Он написал заявление с просьбой о кратковременном свидании, рассчитанном на 4 часа в присутствии надзирателя. Затем он сдал в нужное окошечко свою передачу в 20 килограммов. После тщательного осмотра, её приняли. Сибирцев вздохнул свободнее и перестал нервничать. Около часа ему пришлось выхаживать возле ворот в ожидании, когда его позовут. Наконец, позвали. Охранник ввёл его внутрь здания. Система пропуска была шлюзовая. Пока не закрывалась одна дверь, не открывалась другая.  Сибирцев насчитал четыре двери, которые захлопывались у него за спиной с жёстким металлическим звуком, будто кто-то невидимый бил молотом по наковальне. После последней двери Сибирцев с охранником оказались в коридоре с множеством дверей. Одна из них открылась и Сибирцева ввели внутрь комнаты, которая оказалась туалетом. Охранник ощупал Сибирцева с головы до пят, произведя досмотр, не пронёс ли он чего-нибудь недозволенного. Затем его снова вывели в коридор, открылась другая дверь, и Сибирцев оказался в комнате для свиданий. Длинное помещение было перегорожено вдоль решеткой и оргстеклом. Поперек разделено на отсеки. Сибирцев сел на стул в одном из отсеков и стал ждать. Его удивило, что он был один в этом помещении. Все отсеки для свиданий были пусты. А их было не менее двенадцати. Между тем охранница с непроницаемым лицом ввела молодую женщину в грубой синей холщовой робе и юбке. На плечах женщины лежал голубой платок, а белокурые волосы вились вокруг высокого лба и висков.
Сибирцев привстал. Это была Лена. Это была другая Лена. Не та, которую он знал. У его Лены был ясный прямой взгляд серых глаз, ямочки на щеках и белозубая улыбка. Лена, сидевшая перед ним за решёткой, глядела исподлобья и угрюмо. Ямочки исчезли с впалых щёк, и улыбка не раздвинула полных и чувственных губ.
- Привет! – сказала Лена, взяв телефонную трубку.
- Привет! – ответил Григорий и снова сел. Он был ошеломлён. Ему не удалось скрыть своего смятения.
Охранница заняла своё место у окна.
- Что, - спросила Лена с усмешкой, - изменилась?
Она сама знала, что изменилась и Григорий не смог соврать:
- Да, - сказал он внезапно охрипшим голосом. – Немного есть.
- Как ты? – спросила Лена, хотя этот вопрос должен был задать Григорий.
- Нормально. Я тебе обо всём писал. Я привёз тебе передачу. Много вкусных и нужных продуктов. Витамины.
- Из всех твоих передач мне мало что достаётся, - сказала Лена с усмешкой.
Суровая охранница одёрнула её:
-   Будет врать-то! И не стыдно?
Лена, не повернув головы в её сторону, ответила:
- Я говорю правду. И мне не стыдно. Как Димка? – спросила она Григория.
- Вырос. Спрашивает, когда ты будешь дома. Скучает.
- А нашего малыша не будет, - сказала она.
Григорий сразу понял, что она говорит о ребёнке.
- Я знаю. Мне Левицкий сказал. Мне очень жаль.
- А мне-то как жаль!
Надзирательница предупредительно покашляла.
- Как там семья? – переменила тему Лена.
- Нормально. Все живы и здоровы. И твои и мои.
- Это хорошо, - сказала Лена. – Кстати, ты можешь подать на развод, если хочешь.
- С ума сошла? С какой стати я должен этого хотеть? Я не хочу. Мы будем жить долго и счастливо.
Охранница у окна скептически хмыкнула.
- Ну, мало ли, - сказала Лена. – Но если ты захочешь, скажи прямо. Я не буду против развода.
- Лена, очнись! – рассердился Григорий. – Что ты несёшь! Ты вздор несёшь!
- Я это так, на всякий случай. Вдруг ты встретишь другую женщину, свободную, без судимости и с нормальным характером.
- Ты для того меня позвала, чтобы выкладывать глупости и злить меня? Прекрати немедленно! У нас что, нет тем для разговора?
- Темы есть. Только не больно-то разговоришься при свидетелях.
Это было правдой. Их встреча могла бы длиться четыре часа, но уже через пятнадцать минут Григорий почувствовал, как тяжело разговаривать при свидетеле, который ловит каждое твоё слово. Говорить под надзором не поворачивался язык.
Внезапно лицо Лены оживилось, и она глазами дала понять мужу, что сейчас скажет что-то важное. И она медленно и отчётливо сказала по-английски:
- Я пишу книгу. Найди мне журналиста или издателя за границей.
Надзирательница переменилась в лице и заорала:
- Нельзя говорить по иностранному! Запрещено! Что она сказала? – напустилась она на Григория.
- Сказала, что любит меня и хочет поцеловать.
- Это что, по-русски сказать нельзя? Ещё одно иностранное слово и встреча будет закончена.
Лена сказала по-английски:
- Непременно найди. Очень тебя прошу.
Григорий утвердительно кивнул.
Лицо надзирательницы стало багровым от ярости: Она заорала:
- Свидание окончено!
Она подскочила к Лене, схватила её за рукав робы и потащила за собой.
Григорий встал и направился к двери. Охранник вывел его наружу.
Лёжа на своей полке в вагоне, Григорий думал: «Она позвала меня не потому, что соскучилась. Она позвала меня, чтобы сказать эту фразу на английском. Она пишет книгу. Говоря это, она приложила указательный палец к виску. Это означает, что она пишет её мысленно. Когда она выйдет из колонии, она перенесёт свои мысли на бумагу. И родится её книга. Ясно, что эта книга будет рождена её печальным и тяжёлым опытом. Что же произошло с ней в тюрьме, что она так переменилась? Пока Лена не напишет свою книгу, я ничего не узнаю о её жизни и переживаниях в заключении. Судя по всему, тяжкие это были переживания. Лена хочет, чтобы я нашёл журналиста или издателя. Понятно, что журналист или издатель должен быть иностранцем. Будущую книгу она хочет  издать за границей, потому что никто не возьмётся издать её в СССР. Очевидно, что книга будет носить разоблачительный характер.  Что-то вроде «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург. Только на современном материале. Где был напечатан «Крутой маршрут»? У кого бы узнать? Что за страна это может быть? Это зависит от того, кого я найду. Где мне искать журналиста, который наведёт меня на заграничного издателя? Заморских журналистов в Москве пруд пруди. Но где они обитают? Где кучкуются? Где их искать? Может, сначала выйти на нашего журналиста со свободными взглядами? А уж он мне поможет найти заморского. Но кто у нас журналист со свободными взглядами? Все, кого я знаю, ангажированы советскими изданиями. Вполне могут настучать в КГБ. Нет, тут надо действовать какими-то другими путями. Не могу же я, в самом деле, подойти к Валерию Косолапову, главному редактору «Нового мира» и сказать:
- Валерий Алексеевич, вы когда-то помогли Евтушенко, напечатав его поэму «Бабий Яр» в «Литературной газете», за что и поплатились должностью главного редактора газеты. Не могли бы вы помочь мне …
Смешно! Косолапов – военкор, консультант отдела пропаганды ЦК КПСС, чиновник от литературы, и вряд ли поможет мне в моём деле.
Так, что же делать? Как выполнить просьбу Лены? А выполнить нужно непременно. Кроме этой просьбы у Лены просьб нет. Другие жёны у своих мужей конфет просят, шаль тёплую, а моя требует заморского издателя для книги, которой ещё нет. Мне досталась уникальная жена. Так что же мне делать? К кому обратиться? Какие есть в Москве заморские редакции? Об этом у кого узнать?»
Григорий начал было уже засыпать под стук колёс, как вдруг его подбросило на полке:
«Левицкий! Левицкий может знать. Конечно, у него сотни знакомых и такие обширные связи. Не может быть, чтобы среди его знакомых нет иностранного журналиста. Надо будет придумать легенду, зачем вдруг мне понадобилось познакомиться с журналистом-иностранцем. О Лене – ни слова. Скажу, что мне понадобилась практика разговорного английского языка. Я давно не беседовал ни с одним иностранцем. Легенда правдоподобная. Пожалуй, я так и поступлю».
И, успокоившись, Сибирцев крепко заснул.
Приехав в Москву, он позвонил Левицкому. Они договорились встретиться в ресторане «Ц.Д.Л», где адвокат привык обедать и встречаться с нужными  людьми.
Адвокат заказал себе манты с бараниной и виноградным соусом, а Григорий решил не выделываться и заказал себе пельмени сибирские.
- Тоскуете по Сибири? – поддел его Левицкий.
- Есть немножко, - сознался Сибирцев. Они выпили по рюмке коньяку и закусили салатом оливье с телячьим языком.
- Ездили на свидание? – спросил Левицкий.
- Да, - отвечал Сибирцев, наливая по второй рюмке. – Ездил и видел свою жену.
- И как она? - поинтересовался адвокат, опрокидывая вторую рюмку.
- Нормально. Настроение хорошее.
- Врёте! – перебил его Левицкий. – Плохое у вашей жены настроение. Я ей советовал не кобениться, и быть, как все, но она не послушала доброго совета и всё делала поперёк правил и общества. А общество, знаете ли, не любит строптивых людей. Положение её могло бы быть вполне сносным, если бы не её ужасный характер. Простите, но как вы вообще жили с этой женщиной?
- Я не замечал, что у моей жены дурной характер, - холодно сказал Сибирцев. – По-моему, вы преувеличиваете.
- Не обижайтесь, батенька. Но ваша жена не выполняла ничего из того, что от неё требовали. Казалось бы, простое правило, носить на голове косынку. Но нет! Мы косынку носить, как все не можем! Нам шляпу подавай! Или почему бы не научиться шить, как все? Нет, шить форму для милиционеров это так унизительно для заключённой! И так далее. Разумеется, у неё были проблемы. И весьма серьёзные, доложу я вам.
- Я не хочу говорить о жене, - резко сказал Сибирцев. – Она вела себя так, как считала нужным.
- Ох! Ох! Ох! – поддразнил его Левицкий. – Не изображайте из себя дикобраза? Или это у вас семейное? Так зачем вы меня позвали?
Сибирцев молчал и налил по третьей рюмке. Он уже пожалел, что решил встретиться с Левицким. Он выпил, не чокаясь с адвокатом.
- Ладно, не сердитесь, - миролюбиво сказал Левицкий. – Я добра вашей жене желал, но там такой характер, что ого-го!
- Оставим мою жену в покое, - взял миролюбивый тон и Сибирцев. – Видите ли, за время аспирантуры я ни разу не говорил, ни с одним англичанином, и боюсь потерять навыки разговорной речи. Вы же понимаете, что при моей специальности нужно поддерживать форму. Я чувствую, что её теряю. Нет ли у вас какого-нибудь знакомого англичанина, с которым я мог бы говорить и поддерживать форму? Я могу оплачивать это профессиональное общение.
Левицкий пытливо взглянул Сибирцеву в глаза:
- Гм! Надо подумать.
Официант принёс главное блюдо и каждый занялся содержимым своей тарелки. Левицкий причмокивал, надкусывая манты с бараниной под виноградным соусом. Сибирцев полил сибирские пельмени уксусом и добавил добрую порцию горчицы, игнорируя сметану в отдельном соуснике.
Левицкий, глядя в тарелку Сибирцева, ахнул:
- Вы зачем в пельмени уксус льёте? Варвар!
- Так пельмени едят в Сибири. Я привык.
Левицкий удивлённо покачал головой и снова занялся мантами, насаживая их на вилку.
- А манты едят руками, - с улыбкой заметил Сибирцев. – Надо надкусить и выпить сок. Руками удобнее. Из ваших мантов сок на тарелку вытек. Варвар! Сок будете языком вылизывать?
Левицкий засмеялся и отложил вилку.
- Кстати, - продолжал Сибирцев, - вы знаете, что означает на китайском слово «маньтоу»?
- Не имею ни малейшего представления.
- «Начинённая голова» или «голова варвара».
- Гм! Спасибо за информацию.
Выпили ещё по рюмке коньяку.
- Знаете, есть у меня знакомый англичанин из Лондона, - начал Левицкий. – По профессии журналист. Или вам нужен сантехник?
- Журналист меня вполне устроит, - засмеялся Сибирцев, приходя в хорошее расположение духа.
- Вот, и я думаю, что вам он подойдёт. Я вам дам номер телефончика. Позвоните и скажете, что от меня.  Только, чур, больше никому этот номер не давать. И вообще, батенька, я вам этот номер телефончика не давал и ни с кем вас не знакомил. Договорились?
- Разумеется, - кивнул Сибирцев.
- Вам записать, или на слух запомните?
У Сибирцева была отличная память, и он запомнил номер телефона англичанина на слух с первого раза.
Официант принёс мороженое.
- Интересно, что вы задумали? – сказал Левицкий.
- Не понял.
- Вы что-то задумали, не притворяйтесь. Думаете, я не догадываюсь, что англичанин вам не для языковых упражнений нужен. Вы начали какую-то игру, но я вам не советую. Опасная это игра. Пример вашей жены должен вас предупредить об опасности. У вас ребёнок. Не рискуйте его судьбой.
- Я не понимаю, о чём вы говорите? – запротестовал Сибирцев. – Я ничего не замышляю и никакой игры не веду. Зачем это мне?
- Ну, не вы, так ваша жена что-то задумала. Впрочем, это не моё дело. Я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не замечаю, и ничего не понимаю. Но я мог бы что-то дельное посоветовать.
Сибирцев опустил глаза.
Левицкий был непрост, и он был опытен.
Но Сибирцев вовсе не собирался делиться с ним планами.


Глава 12

Сибирцев позвонил по номеру телефона, который ему был дан Левицким. На его звонок отозвался приятный баритон. Сибирцев назвал себя и сказал, по чьей протекции он звонит. Приятный баритон стал приветливым. Мужчины договорились о встрече у памятника Пушкину.
Сибирцев пришёл первым и сидел на скамье справа от памятника, читая «Известия». Так было условлено. В назначенное время возле скамьи остановился высокий молодой человек с приятным улыбчивым лицом и шапкой пышных каштановых волос. В руке он держал свёрнутую в трубку газету «The Daily Telegraph» так, чтобы видна была часть названия.
- Привет! – сказал он по-русски. – Я Бенжамен Бейтс, репортёр.
- Привет, - ответил Сибирцев и встал. Они были почти одного роста, но Сибирцев был шире в плечах. Григорий бегло осмотрелся, и, не заметив ничего подозрительного, пригласил Бейтса пройтись до Кремля.
- Можно, я буду называть вас Бен? – спросил Сибирцев.
- Конечно, заулыбался Бейтс. – Все друзья зовут меня Бен. Бенжамен это так длинно.
- А я Григорий Сибирцев. Зовите меня кратко Гриша, - предложил Сибирцев.
- Конечно. – согласился англичанин. – Григорий это тоже длинно, как и Бенджамен.
Она двинулись по улице Горького в сторону Кремля.
- У меня к вам дело, - начал Григорий. – Скажу кратко: у  меня есть жена Лена. Сейчас она находится в тюрьме. Она политическая заключённая. Распространяла запрещённую в Союзе литературу, а это запрещено законом. Ей дали три года. На последнем свидании со мной она попросила меня связаться с каким-нибудь иностранным журналистом или издательством. Она задумала книгу о том, как содержат женщин в женских колониях СССР, и хотела бы издать её. Лена напишет книгу, когда её освободят. Это случится через два с половиной года. На написание книги я думаю, уйдёт полгода, а, может, и меньше. Я позабочусь, чтобы Лена написала книгу быстро. В Союзе такую книгу издать нельзя. Не возьмётесь ли вы быть нашим импресарио, если можно так выразиться?
Судя по тому, какой взгляд бросил Бен на Сибирцева, тема разговора его заинтересовала.
- Я не против этого, но мне надо переговорить с моим  начальством. Если начальство согласится, то позже нам надо будет договориться об условиях.
- Конечно, - кивнул Сибирцев.
- Позвоните мне через два дня, - сказал Бен.
Через два дня Сибирцев позвонил Бену.
- Да, - сказал Бен. – Всё хорошо! Есть согласие. Позвоните, когда всё будет готово.
У Сибирцев отлегло от сердца. Он выполнил просьбу жены. Правда, слишком далёким было расстояние во времени от написания до опубликования книги, и многое могло измениться, но главное, что Сибирцев мог поехать к жене и сказать, что он всё сделал. А там, что бог даст.
Через три недели Сибирцева призвала к себе Чеплевич. Усадив его в кресло, она торжественно произнесла:
 - Я  дала прочесть ваши главы экспертам. И знаете, что они сказали?
 - Откуда же мне знать?
 - Они сказали, и я с ними согласна, что это блестящий анализ!
Сибирцев, молча, наклонил голову и усмехнулся
- Спасибо, - сказал он, поднимая голову. – Приятно слышать.
- А постановления двадцать четвёртого съезда партии вы выбрали для вступления?
- Да, я выбрал.
- Ну, и прекрасно! Идите и работайте дальше. Удачи!
Выйдя от Чеплевич, Сибирцев рассчитывал, что оставшееся время он распределит между воспитанием сына, кузнечным ремеслом, которому хотел научиться по-настоящему, рисованием, прогулками по Москве и посещением музеев. Конечно, придётся гнуть спину за письменным столом, заканчивая диссертацию. Его передёрнуло. «Может, - подумал он, - анализ и блестящий, но как мне он осточертел!»
Сибирцев вновь засел за работу. Проработав месяц, он поехал к Лене в Парцу. Свидание им дали. Вновь всё повторилось, как и в прошлый раз. И снова надзирательница ввела его жену в комнату свиданий, прошипев перед тем, как отступить к окну, чтобы никаких речей на иностранных языках не велось.
Григорий смотрел на высокий лоб жены, сидящей перед ним. Между бровей залегла складка, придававшая лицу женщины суровый вид. «Как же она настрадалась, - подумал Григорий. – И сколько ещё предстоит?»
Он рассказал Лене о последних событиях в своей жизни и видел, как разглаживалась складка меж её бровей:
Главное Григорий сказал в конце:
 - Твоя просьба выполнена.
Лицо Лены просветлело:
- Спасибо тебе!
- Я создам тебе все условия для работы. Всё будет хорошо.
- Поезжай, - сказал Лена. – Ты привёз мне хорошие новости, и они будут греть мне сердце.  Поезжай! Работай! Я тоже буду работать. Я тебя обнимаю и целую.
Лена встала.
 - Уведите меня! – повелительно сказала она надзирательнице и пошла к выходу. Надзирательница последовала за ней. Она осталась недовольна свиданием. Не было ничего сказано «по-иностранному», и это лишало её возможности отправить заключённую в ШИЗО на трое суток, как в прошлый раз и тщательно обыскать её постель.
Надзирательнице не понравилось содержание разговора заключённой и её мужа. Ничего не было понятно и нечего было рассказать другим надзирательницам. Это было досадно. Надзирательнице очень хотелось треснуть кулаком по затылку идущую впереди заключённую, но этого нельзя было сделать, потому что потом визгу не оберёшься.
 «А мужик у этой выдры, какой красавец, - думала надзирательница, с ненавистью глядя в белокурый стриженый затылок женщины, шедшей впереди. – Посылки шлёт. Приезжает. Повезло, мерзавке! А нормальным людям, вроде меня, не везёт. Нет на земле справедливости. И не было никогда. Почему ей вот достался такой видный мужик, а мне низенький, страшненький, пьяница, и дерётся? Ну, ничего, сучка белобрысая! Я тебе покажу!»
Надзирательница  услышала фразу заключённой, что та пишет книгу. Это дало возможность надзирательнице  плюнуть на условности. Она  перевернула  постель Лены в камере, что называется,  вверх дном, проверив каждую складку и каждый шов. Но она не нашла никакой книги. Надзирательница обозлилась и обыскала заключённую, заставив её раздеться донага. Но и в одежде и на теле заключённой никакой книги не нашла. И обозлившись ещё больше, надзирательница с подручными обыскала всю библиотеку, где работала заключённая. Но искомое не нашлось. Больше искать было негде. И тогда обозлённая вконец, надзирательница отправила заключённую на три дня в ШИЗО, чтобы та вспомнила, где прячёт рукопись. Когда заключённая вышла из ШИЗО, то со смехом сказала своей мучительнице, где она прячет рукопись:
 - Я пишу её мысленно, и вам туда, в мои мысли, доступа нет. Это место вы не обыщете.
Надзирательница заскрежетала зубами, но поделать ничего не могла. Туда, в мысли заключённой, ей действительно не было доступа.
  Вернувшись в общежитие, Григорий  решил дать себе отдых. Он гулял по Москве, делал зарисовки в альбоме, подолгу бродил по залам исторического музея, по выставкам в Манеже, на Крымском валу, в Третьяковке, а по субботам, одев Диму теплее и, накупив гостинцев, он ехал к Глебовым с ночёвкой. Григорий очень сдружился с Петром Андреевичем. Пока Дима общался с хозяйкой и многочисленными обитателями дома, двора, птичника и хлева, Григорий учился мастерству кузнечного дела у хозяина. В перерывах они вели откровенные разговоры о своей стране, её судьбе, о настоящем и будущем, о религии, и её роли в судьбе государств.
Григорий снова просил Лену о свидании, но она вновь отказывалась от встречи, объясняя через Левицкого, что эти краткие встречи  надолго выводят её из равновесия.
- Может, попросить о трёхдневном свидании? – посоветовал Левицкий. – Впрочем, вы всё равно будете под контролем надзирателей, даже в интимные минуты, если конечно, вас это не смущает.
Григория это смущало, и он решил обойтись без трёхдневного свидания. К тому же, если Лена отказывалась от кратковременного свидания, то не было никакой уверенности в том, что она согласится на долговременное. Наверное, от сокамерниц, она знала о тотальном контроле за поведением людей, запертых в одной комнате на три дня.
«В неволе не всякая птица поёт, - думал Григорий. – Лена уж точно петь не станет. Пусть тщательно обдумывает каждую главу своей будущей книги. Для этого ей нужно сосредоточиться и не отвлекаться на события, которые могут вывести её надолго из равновесия. Я не должен сделаться этому причиной».
Через месяц Чеплевич  вызвала его к себе.
- Тут, вот, какое дело, - сказала Чеплевич, усаживаясь напротив Сибирцева. – Председатель Учёного совета  профессор Заславская Екатерина Юрьевна. Слышали, небось? Моя приятельница, между прочим. Знаете,  я  похвасталась перед ней соболями. Ей они так понравились, что я не могла ей их не подарить.
- Что вы сделали? – не удержавшись, вскричал Сибирцев.
- Подарила. Это же были мои соболя, - пояснила Чеплевич, перебегая взглядом от одного предмета в комнате к другому, чтобы только не взглянуть в глаза Сибирцева.
Он вспомнил, сколько трудов и сил положила Вера, чтобы добыть этих соболей у спекулянтов  и сколько он за них заплатил, и его охватила бессильная злоба. Чтобы не выдать себя, он смотрел в пол. Понятно, что это была завуалированная форма взятки и теперь Чеплевич вымогала ещё одну. Но он ошибся. Она вымогала не одну.
- Я не могла не подарить, - оправдывалась Эсфирь Соломоновна. – От Екатерины Юрьевны многое зависит. Каждый аспирант, выходящий на защиту,  и каждый руководитель от неё зависят. Её слово – последнее. Что она скажет, то и будет. Остальные члены комиссии обойдутся «джентльменским набором» и банкетом, а что подарить Екатерине Юрьевне я голову сломала. У неё же всё есть. А вот соболей, да ещё баргузинских, у неё не было. Вот и пришлось подарить. Слов нет, как мне было жаль! А куда было деться? И вот, я осталась без соболей и мне ужасно обидно. А всё вы виноваты. Принимая во внимание ваши способности, приходится в некотором смысле обходить общепринятые правила, а чтобы их обходить, нужны, в некотором смысле, материальные жертвы. Правда, мне очень жаль соболей! Они мне  были к лицу.
Теперь Чеплевич старалась поймать взгляд Сибирцева, чтобы определить, хорошо ли он её понимает. Но он упорно смотрел в пол.
Он всё понимал правильно и с тоской думал о том, что ему снова придётся обращаться к Вере с просьбой, добыть ещё соболей.
 - Хорошо, - не слишком учтиво сказал он, поднимаясь из кресла, - будут вам ещё соболя. Только уж их-то вы никому не дарите. Соболя по улицам Иркутска не бегают, как бродячие собаки.
Чеплевич захихикала:
 - Уж вы скажете, «как бродячие собаки»! Шутник! Я ничего такого не сказала. Я сказала, что мне обидно, что у меня теперь таких прекрасных соболей нет.
 - Ладно! Я пошёл.
Когда Сибирцев вышел в переднюю, его догнала Чеплевич:
 - Подождите! Скажите, а медведи тоже не бегают по улицам Иркутска, как бродячие собаки?
 - Тоже не бегают.
- Я вот иной раз гляжу на свою гостиную и думаю: как было бы красиво, если бы на полу лежала шкура бурого сибирского медведя! Или лучше в спальне? Нет, лучше в гостиной! В спальне ведь я одна буду её видеть. А в гостиной любой гость увидит. Представляете, как мне будут все завидовать. В Москве редко у кого есть на полу шкура сибирского медведя. Всё больше персидские ковры у начальства. Как вы думаете, трудно будет достать шкуру медведя?
«Эк, аппетиты-то растут! - подумал Сибирцев, глядя с высоты своего роста на маленькую Чеплевич. – А хрен тебе! Обойдёшься соболями.  Ишь, чего захотела! Шкуру медведя!  Да, знаешь ли ты, во что обходится эта шкура? Да ещё доставка! И почему ради тебя, маленькая жадная вошь, медведь должен лишиться шкуры и жизни!»
- Достать шкуру медведя будет невозможно, - сказал он. – Неужели вы хотите, чтобы я выехал в Иркутск, вступил в общество охотников, купил лицензию, которую мне точно не продадут, потому что я не важный чиновник, купил хорошее ружьё, нанял загонщиков? Неужели ради шкуры в гостиной вы готовы лишить жизни животное, которое перед вами ничем не провинилось?
- Так её! – зашипела кошка-богиня Бастет. – Дай, я ей глаза выцарапаю! Шкуру она хочет, мерзавка! С неё самой шкуру надо спустить!
- Ну, тогда лося, - быстро сориентировалась Чеплевич. – Или волка, на худой конец.
- Лоси и волки тоже по улицам не бегают. На их отстрел тоже нужны лицензии. Убить животное в тайге дело хлопотное и затратное, знаете ли. Я пойду! До встречи, - буркнул Сибирцев и ушёл.
«Сам ты медведь неотёсанный! - подумала Чеплевич. – Ишь, как окрысился. А ты, что думал, что я даром тебя продвигать буду? Если бы не эксперты, я бы тебя ещё три года после аспирантуры мурыжила».
Она открыла дверцу платяного шкафа, вынула собольи меха и приложила к лицу. Чеплевич не дарила собольих шкурок председателю учёного совета Заславской и ей их даже не показывала. Екатерина Юрьевна никогда не принимала никаких даров ни от аспирантов, ни от коллег. Соболя понравились дочери Эсфири Соломоновны и дочь выпросила их у матери. Не могла же добрая мать отказать дочери! Но ей хотелось и самой щеголять в соболях. «Ничего! – думала она, крутясь возле зеркала. – Найдёшь ещё соболей и для меня! Не треснешь от усердия. Кстати, когда он принесёт новых соболей, надо будет сравнить их с этими. Лучшие шкурки я возьму себе. В конце концов, дочь молода и у неё будут ещё и соболя и горностаи, а у меня вряд ли. Надо пользоваться моментом! Врёт этот сибиряк, что шкуру медведя трудно добыть. Я слышала, что медведей в Сибири видимо-невидимо. Может, у него денег не хватает? Ну, займи денег! С будущей большой профессорской зарплаты отдашь. Для научного руководителя ничего не должно быть жалко. А шикарно выглядела бы шкура медведя на полу! Ни у одного моего знакомого такой шкуры нет. Ладно! Надо будет периодически этого увальня трясти. Что-нибудь да вытрясу».
И Эсфирь Соломоновна спрятала шкурки соболей назад в шкаф.
Чеплевич всегда выбирала из кандидатов в аспиранты тех, кто ей больше нравился. Она пользовалась этой привилегией – выбирать потому, что она была заведующей кафедрой. Остальным профессорам и доцентам кафедры доставались те, кого отбраковала Чеплевич.
Выбирала она только мужчин, потому что с мужчинами было меньше хлопот  и ненужной возни. От них нельзя было ожидать, что они внезапно забеременеют, или заболеют, сделав неудачный аборт, или закатят истерику по какому-нибудь пустячному поводу. От женщин-аспиранток всегда можно было ожидать какую-нибудь подлянку. И особенно Чеплевич не любила брать в аспирантки женщин с детьми. Дети всегда отвлекали аспиранток от их прямых обязанностей – собирать материал, анализировать его и писать диссертацию. Дети вечно болели, или у них были проблемы в школах, поэтому их матери нервничали, переставали нормально работать, и диссертации  имели все шансы не появиться в указанные сроки, за что руководителя не погладили бы по головке.
Далее, среди мужчин кандидатов в аспиранты, Чеплевич выбирала тех, кто был моложе. Она считала, что молодыми легче управлять и можно было их, при случае, крепко поругать.
Был и ещё один критерий отбора среди молодых мужчин. Чеплевич любила выбирать жителей Грузии, Азербайджана, Армении, Узбекистана, Таджикистана и Туркменистана. Как правило, это были состоятельные и щедрые люди. У некоторых из них были, правда, крупные недостатки. Им не хватало базового филологического образования и знания русского языка. Впрочем, с бытовым русским языком они справлялись неплохо. С базовым филологическим образованием нередко была катастрофа. Когда до аспирантов доходила вся глубина их несостоятельности, вот  тут-то Чеплевич намекала им, а нередко говорила напрямую, что им нужно сделать, чтобы диссертация была написана к положенному сроку научным стилем, хорошим русским языком.
Аспиранты были понятливы и везли из своих богатых и плодоносных республик в поездах и  в самолётах ящики и корзины с  вином, коньяком, чачей, свежими и сушёными фруктами и овощами, мёдом и сыром, орехами, и чаем, икрой и специями, халвой и пахлавой, и даже свежим мясом. Чеплевич особенно любила баранину.
Этот поток богатых даров земли не иссякал годами.
Её квартира была полна экзотических сувениров, которые было так увлекательно показывать на зависть гостям. Полки шкафов в гостиной ломились от сувениров. Чего тут только не было! Глиняная посуда и рога для вина, оправленные в серебро, белые, серые и чёрные папахи, кинжалы в разукрашенных ножнах, металлические пепельницы, ювелирные украшения из перегородчатой эмали, серебра и золота, носки из верблюжьей шерсти, шёлковые платки и ткани с национальными узорами, и многое другое.
Из квартиры Чеплевич впору было делать музей прикладного искусства республик. И впору было открывать бар с национальными напитками и закусками.
В выгоде были все. Профессора и доценты кафедры получали дополнительную хорошо оплачиваемую работу. Чеплевич хорошо ела и запивала еду хорошим вином. Она не была жадной и щедро делилась дарами природы с дочерью.
Аспиранты получали в срок готовые диссертации, которые успешно защищали, прочитав  с акцентом написанную для них речь, и без запинки ответив, на все вопросы. Ответы на них они получали загодя.
Все были довольны.

Глава 13

Сибирцева Чеплевич присмотрела себе по рекомендации его бывшей тёщи Елизаветы Петровны Орловой, с которой когда-то она училась в аспирантуре. У Эсфири Соломоновны ещё никогда не было аспиранта из Сибири, и она решилась пойти навстречу бывшей подруге по аспирантуре. Единственное достоинство Сибирцева, с точки зрения Чеплевич, было то, что он был молод. Далее начинались сплошные недостатки, так что в какой-то момент она пожалела, что взяла его в аспиранты. Но было уже поздно.
Сибирцев был русским и прекрасно владел родным языком. Так же великолепно он владел английским языком. Это был недостаток, но не самый крупный.
Крупным недостатком было то, что Сибирцев имел отличное базовое филологическое образование. Чеплевич удивлялась, откуда у молодого мужчины из сибирского захолустья, коим Эсфирь Соломоновна  презрительно считала Иркутск, могло быть такое основательное образование и лондонское произношение, коего сама Чеплевич не имела, поэтому предпочитала своей английской речью не щеголять перед посторонними.
Представление Чеплевич об Иркутске было следующим. Иркутск это большая деревня с одной приличной улицей, на которой стоят кирпичные и каменные дома. Среди них здание института иностранных языков. Вокруг теснятся деревенские избы. По улицам бегают таратайки, запряжённые лошадьми. Когда однажды Сибирцев показал её открытки с видами Иркутска, она удивилась.
- А это что? – спросила она, тыкая пальцем в красивое здание.
- Драматический театр, - отвечал Григорий.
- В Иркутске есть театр? – поразилась Чеплевич.
- И не один. Есть ещё театр музыкальной комедии и Театр юного зрителя, И Филармония есть с прекрасным симфоническим оркестром, здание бывшего Дворянского собрания.
Чеплевич онемела. Она перебирала открытки.
- А вот это здание моего института, - сказал Сибирцев, останавливая её внимание на здании с восемью колоннами по фасаду. Сталинский ампир. А вот это белое здание с шестью колоннами называется Белый дом, до революции резиденция иркутских губернаторов. Теперь в этом здании университет. Стиль неоклассицизм. Начало девятнадцатого века. Архитектор Джакомо Кваренги.
- Кто? – ахнула Чеплевич. – Не может быть!
- Может! – усмехнулся Сибирцев.
 - А кроме вашего института и университета ещё вузы есть?
- Политехнический, педагогический, институт сельского хозяйства, медицинский, институт инженеров транспорта, кажется, ещё финансово-экономический. Может, я что-то упустил. Ну, и куча средних учебных заведений: техникумов, училищ.
Чеплевич сидела некоторое время, молча, высоко подняв брови. Её прежнее представление об Иркутске, как о большой деревне рухнуло. Нужно было осмыслить, сказанное Сибирцевым.
 - А вот это, смотрите, здание старинной аптеки, вторая половина девятнадцатого века. Внутри она обшита дубом.
- Какая красота! – не удержалась от выражения восхищения Чеплевич.
- Да, в Иркутске много старых красивых зданий. В моём городе даже деревянные дома – великолепные произведения архитектуры и искусства. Они богато украшены резьбой по дереву. Их беречь надо, как зеницу ока.
Чеплевич тряхнула головой. «Надо же! Оказывается, за пять тысяч  километров от Москвы тоже кипит культурная жизнь. Кто бы мог подумать!»
- И Художественный музей у нас есть, помимо прочих, - добавил Сибирцев.
- Небось, местные художники? – пренебрежительно фыркнула Чеплевич.
- Ну, почему только местные? Кстати, среди них много талантливых.   У нас есть картины Репина, Максимова, Мясоедова, Айвазовского, Брюллова, Шишкина и других русских художников.  А копии  с картин Рафаэля, Корреджо, Мурильо, Рубенса заказаны были в музеях Мюнхена и Флоренции. У нас много есть на что посмотреть.
- Да, ладно! – усомнилась Эсфирь Соломоновна.
- Я никогда не вру, - с досадой  сказал Сибирцев.
Это был, с точки зрения Чеплевич, его крупный недостаток. Он всегда говорил, что думал, и это её раздражало.
К крупным недостаткам Сибирцева относился также его ум. Сибирцев не нуждался в услугах профессоров и доцентов, готовых написать за него его диссертацию. Он собирался писать диссертацию сам. Значит, на Сибирцеве никто не мог заработать.
 «Ну, не всё коту масленица! – думала Чеплевич о своих профессорах. – Отыграются на других аспирантах. А вот мне масленица должна быть».
Чеплевич стала вспоминать, какими богатствами славится Сибирь. Прежде всего, она вспомнила о пушнине. Город окружала тайга, а в тайге бегали всякие пушистые звери: куницы, лисы, ласки, норки, соболя и другие зверьки с красивыми шкурками. Чеплевич долго колебалась между соболями и норками. Но шкурки соболя перевесили, потому что где-то краем уха Эсфирь Соломоновна слышала о том, что мех баргузинского соболя особенно ценен, так как именно его шкурки отличаются особой мягкостью, шелковистостью и легкостью. Чеплевич заболела. Её болезнь называлась соболевание. Эсфирь Соломоновна решила выжать из своего аспиранта сибиряка то, что он мог, с её точки зрения, дать. И она выжала из него шкурки соболей, которых могло бы хватить на воротник и шапку. Ей было наплевать, сколько они стоят. Она вообще не думала, может ли Сибирцев их достать  и оплатить их стоимость. Пусть влезает в долги. Это была не её проблема. А потом мех соболей увидела её дочь, и чуть было не лопнула от зависти. Чеплевич была заботливая мать. Она решила, что раз Сибирцев достал и оплатил  шкурки для неё, то достанет и ещё для её дочери. Начался второй этап соболевания.
Дочь Эсфири Соломоновны подала матери идею насчёт медвежьей шкуры, которой было бы так здорово украсить гостиную. Чеплевич понимала, что медвежья шкура это перебор. Но удочку закинула на всякий случай. А вдруг получится! Судя по реакции аспиранта, получиться медвежья шкура не могла. Но у научного руководителя было мощное воображение и, кроме того, она углубила свои знания о богатствах Сибири, почитав соответствующие статьи в Большой Советской Энциклопедии.
Следующим заходом она запланировала копчёный омуль. Желательно несколько килограммов, чтобы хватило себе, дочери и угостить гостей.
Потом копчёный таймень. Желательно крупный.
Потом солёный хариус.
Потом на очереди были кедровые орехи. Килограммов пять.
И, наконец, солёные грузди. Небольшой бочонок.
Всё это было распределено Эсфирью Соломоновной на три года. А когда Сибирцев стал выполнять свою работу досрочно, Чеплевич испугалась, что он защитится и уедет и её план выполнен не будет, и не удастся ей отведать копчёного омуля и солёных груздей, о которых она слышала, что они замечательная закуска к водке. Надо было заинтересовать Сибирцева и заставить его работать дальше. «Умён, собака, - думала Чеплевич, - но омуля ты мне достанешь!»
Эсфирь Соломоновна была уверена, что она не берёт взяток. В её представлении взяткой были только деньги, а денег она никогда не брала. Только натурой. А что такое натура? Натура это подарки в знак уважения. Это плата за посреднические услуги.
«И потом, что такое деньги? Деньги это большие хлопоты, - думала она. – Чтобы купить то, что у меня теперь есть, с  деньгами нужно идти в магазины или на рынок. Кстати, на рынке продавцы могут  обмануть и подсунуть несвежий и некачественный товар. Потом нужно пыхтеть и тащиться с грузом домой в трёх видах транспорта. Нет, уж! Не нужно денег. Мне всё привезут на дом самое лучшее, самое качественное, и корячиться самой не нужно. И потом, деньги брать, это опасно. Кто-нибудь настучит, счета проверят, и пожалуйте в кутузку. А так, на счету только кровно заработанное и накопленное, а домой придут, и что? Подарки от благодарных студентов и аспирантов. И доказать ничего нельзя. И потом, кто видел? Кто свидетель? Соседи? А где вещественные доказательства? Где фотографии? Где магнитофонные записи разговоров? Нет их!»
Эсфирь Соломоновна   считала себя умной, сообразительной, ловкой  и хитрой особой. И она не была неправа. Она считала, что здорово устроилась в жизни. Но она не считала, что ей тупо повезло. Она всего добилась сама, своими усилиями. Правда, об этих усилиях она вспоминать не любила. Родившись в бедной семье, познав безотцовщину (отец погиб на фронте), она дала себе слово, что выбьется в люди, во что бы то ни стало. Мать, работавшая продавцом в магазине, внушала ей с детства, что для достижения благополучия все средства хороши. Сама мать, правда, особого благополучия не достигла, но все средства для его достижения  употребляла. За недостачу её посадили на год. Словом, она подпортила себе биографию и в продавцы её больше не брали. Но она не унывала и поступила мойщицей посуды в захудалый ресторан. А потом директор ресторана перевёл её в официантки. Её утешали на новом месте чаевые.
Юная Фира, глядя на мать, поклялась, что не станет ни продавщицей, ни официанткой, ни мойщицей посуды, ни уборщицей. Для этого надо было получить аттестат зрелости с приличными оценками, чтобы поступить в вуз.  Способностей к обучению у Эсфири было немного. Она справлялась на четвёрку с гуманитарными науками, на четвёрку-тройку с естественными науками, а вот с точными науками была просто беда. Они давались с трудом.
Фира применила к классной руководительнице и учителям физики и математики тактику заискивания, подлизывания, подхалимства, лести и вызывания жалости. Удивительно, но это действовало. Даже дети понимали нехитрые манёвры Фиры и смеялись. Учителя, наверное, тоже понимали, но клевали на приманку и ставили завышенные оценки. Жаль было девочку! Если ей за ответ у доски объявляли двойку, то учитель не успевал занести эту двойку в журнал, потому что начинался тоненький вой с причитаниями., переходящий в истерику.  Фира рыдала, положив голову на парту, и между рыданиями прорывались фразы: «Мамка меня убьёт!», «Мамка меня не простит!», «Как я мамке скажу?».  Врала Фира. Мамка её никогда пальцем не трогала и даже не ругала, а, махнув рукой, говорила: «Да плюнь ты на эти оценки. Подумаешь, горе, какое! Хуже бы не было».
Редкий учитель проявлял твёрдость и выводил в журнале двойку напротив фамилии Фиры. Девочке давали шанс ещё раз ответить урок на другой день. В конце концов, она научилась вызубривать тексты из учебника наизусть, не слишком понимая суть. Хуже было с контрольными работами. Но Фира научилась списывать, пользоваться шпаргалками и весьма в этом деле преуспела. Если соседи по парте не давали ей по какой-то причине списывать, она, отказывая себе, одаряла их шоколадными конфетами или ирисками, которые иногда покупала ей мать. Фира их не ела сама, а копила. Шоколадные конфеты были редкостью в те времена и желанным лакомством. Так ушлая девочка  научилась давать взятки, а за них получать желаемое. Эти уроки она усвоила от матери, которая однажды сказала её: «Ну, что ты скулишь? Всегда и всё можно купить и не обязательно за деньги, а подарками, пусть и маленькими,  и хорошим отношением к людям».
Хорошим отношением к людям матушка Фиры называла заискивание, подхалимство, лесть, подлизывание. Это был её арсенал, который она сама успешно применяла в жизни, чтобы пробиться и выкрутиться и передала дочери в наследство.
Фира, конечно, не получила ни серебряной, ни золотой медали, но только аттестат зрелости, и стала обдумывать, куда бы ей поступить. Меньше всего был конкурс в педагогический институт, но всё, же он был, потому что абитуриентка покушалась на самый престижный факультет, каким был факультет иностранных языков. Фира не срезалась на экзаменах, но нужных баллов не получила. Тогда она нашла выход. Она пришла на собеседование и со слезами умоляла членов вступительной комиссии зачислить её кандидатом в студенты. Члены комиссии смилостивились и зачислили Фиру кандидатом. Теперь у неё появилось право посещать лекции и семинарские занятия. Она посещала их добросовестно и сидела в первом ряду напротив преподавателей, чтобы они её заметили её усердие и запомнили её лицо. Во время первой сессии несколько студентов экзамены завалили и Фира, экзамены выдержавшая, была зачислена в студенты, взамен выбывших. Это была настоящая борьба за выживание в институте и Фира эту борьбу выиграла. Правда, это был только первый этап, но очень важный. Все пять лет студентка Чеплевич вела борьбу за существование, применяя все средства, какие ей были известны. На третьем курсе она занялась студенческой научной работой и третировала научного руководителя требованиями, чтобы ей дали такую тему для исследования, которая могла бы в дальнейшем перерасти в тему кандидатской диссертации.
Конечно, Фиру на курсе заметили и выделили за прилежание и усердие среди перспективных студентов. Ей не пришлось ехать по распределению в Тьму-Таракань. Её оставили преподавать на кафедре и через два года подсадили при поступлении  в аспирантуру. Фира пробивала себе дорогу головой, а точнее, её внешней частью – лбом.
А потом Эсфирь Соломоновна поступила в докторантуру. Те, кто знал её способности к исследовательской работе, удивлялись и удивлялись зря, потому что аспирантка, а потом докторантка Чеплевич жёрновом висела на шее своих научных руководителей и добросовестно и в срок приносила им на прочтение куски своей работы. Научные руководители чертыхались над её вздорной писаниной, и  им приходилось терпеливо править её, а то и заново переписывать, так что, получив их обратно, Эсфирь Соломоновна их не узнавала.  Так и ткались тексты её диссертаций руками и умом научных руководителей. Они несли ответственность за качество диссертаций соискателей.
Защитив докторскую диссертацию и получив кафедру и право руководить научными работами аспирантов и докторантов, Чеплевич развила бурную деятельность и в короткий срок наладила конвейер. Уговорить профессоров и доцентов кафедры получать дополнительный заработок, не облагаемый налогом, было нетрудно.  С тех пор всё текло, как по маслу. Чеплевич благоденствовала и играла роль благодетельницы для аспирантов и докторантов, профессоров и доцентов. Она гордилась собой. 
Дочь Чеплевич благоденствовала возле такой предприимчивой матери.

Глава 14

В  подземном переходе Григорий шёл мимо театральной кассы. Шёл он, как всегда, задумавшись, но взор его, скользнув по афишам, зацепился за слово «египетский». Григорий дал задний ход, остановился перед афишей и прочёл «Аида» - опера, сцены из египетской жизни». Сибирцев никогда не был в опере. Он знал, что там поют, а не говорят, как в драматическом театре и никогда не покушался пойти на оперный спектакль и послушать. Ему казалось нелепым петь, когда можно было говорить. Ему казалось, что это скучно. Кошка-богиня Бастет высунула изящную голову из кармана его рубашки и тоже изучала афишу.
- Возьми билет! - приказала она. - Ты не пожалеешь. Эта опера из времён фараонов Древнего царства. Я хочу посмотреть на мой Египет хотя бы в театре.
Григорий заглянул в окошечко театральной кассы.
- Что хотите? – любезно спросила пожилая кассирша.
- Пожалуйста, мне нужен билет в Большой театр на «Аиду», - сказал Сибирцев.
Билетёрша усмехнулась и для виду покопалась в бумажках.
 - Нет билетов. Все билеты распроданы.
 - И что мне делать? – растерянно спросил Сибирцев. – Мне очень надо попасть на «Аиду».
- Вы приезжий? Командированный?
- Не совсем.
- В день спектакля идите к театру. Может, кто лишний билетик продаст, - посоветовала билетёрша. – В Большой театр в таких кассах билетов никогда не бывает.
- Я понял, - кивнул Григорий.
Григорий договорился с сыном, что тот посидит вечером один, посмотрит кино по телевизору в красном уголке и вовремя ляжет спать.
Вечером возле колонн Большого театра толпился народ. Счастливые обладатели билетов исчезали за дверью входа. Григорий томился и не верил в успех.
- Билетик желаете? – услышал он мужской голос слева. Григорий посмотрел налево и увидел невысокого плешивого мужчину в сером костюме.
- Желаю! – отвечал Григорий.
- Идите за мной! – приказал плешивец. Они отошли в сторону, где не было людей. Мужчина полез во внутренний карман пиджака и вынул голубоватую бумажку. Вынув, он назвал цену. Григорий посмотрел на билет и увидел, цену – 3 рубля. Он, не торгуясь, отдал десятку и скорым шагом пошёл к входу в театр.
Проходя мимо капельдинера, Григорий купил программку, чтобы заглянуть в текст содержания оперы. Фойе, по которому он проходил, поразило его своей красотой.
Он вошёл в зрительный зал, нашёл своё место в седьмом ряду партера, уселся и стал изучать интерьер. Провинциал Сибирцев был ещё больше поражён красотой и роскошью отделки зала. Сверкающая люстра и огромный золотисто-алый занавес изумили его.
- Закрой рот! – приказала Бастет, - а то муха влетит. – Лучше почитай текст. Сибирцев закрыл рот и погрузился в чтение текста программки.
Египет воюет с Эфиопией. Египетский полководец Радамес любит рабыню эфиопку Аиду, прислуживающую дочери фараона. Радамеса любит дочь фараона Амнерис. Никто не знает, что Аида дочь царя эфиопов Амонасро. Амнерис догадывается, что между Радамесом и Аидой – любовь. Она ужасно ревнует. Но она – дочь фараона и считает, что у Аиды нет шансов. Радамес возвращается с победой и фараон в качестве награды предлагает ему руку дочери Амнерис. «Если у фараона нет сына, - это прямой путь к трону» - заключил Григорий. Среди пленников Радамеса находится не узнанный никем царь Амонасро. Аида встречается на берегу Нила с любимым Радамесом. Но прежде на место встречи приходит её отец.  Он требует от дочери, чтобы она узнала от Радамеса путь, которым пойдут египетские полки. Аида в смятении.  Амонасро угрожает отречься от неё. Амонасро прячется, когда приходит Радамес. Аида уговаривает любимого бежать в Эфиопию, где они будут свободны и счастливы. Радамес в смятении. Он уже почти соглашается, когда Аида задаёт ему роковой вопрос, каким путём пойдут в новый поход на Эфиопию египетские полки, чтобы им, беглецам, не столкнуться с ними. Радамес указывает путь и из кустов выскакивает торжествующий Амонасро. Радамес в ужасе. Он выдал врагу государственную тайну. Но из кустов выскакивает не один Амонасро, а также с другой стороны верховный жрец и Амнерис.
Амонасро и Аида убегают, а стража уводит предателя Радамеса. Перед судом Амнерис уговаривает Радамеса повиниться и обещает вымолить для него у жрецов прощение и подарить  свою любовь. Радамес непреклонен. Ему не нужно прощение жрецов и не нужна её любовь.
Его судят жрецы и выносят вердикт: виновен! Радамес должен быть погребён заживо. Страдает и упрекает жрецов в жестокости Амнерис, но жрецы глухи к её мольбам.
Радамеса помещают в подземелье, и вход закрывают тяжёлой плитой.
Он слышит, что в подземелье он не один. Туда пробралась Аида. Они умрут вместе и станут свободны.
- Ну, и запутанный сюжетец! – сказал Григорий. – Слышишь, Бастет!
- Музыка оперы изумительно красива, - отозвалась Бастет.  – А если у певцов красивые голоса, то мы получим много удовольствия.
Оркестранты начали занимать свои места в оркестровой яме. Послышались звуки настраиваемых инструментов.
Григорий впитывал всем своим существом свет, краски, звуки. Он вспомнил, как Марина Игоревна водила его в Иркутскую филармонию на концерт. Сегодняшние впечатления были острее и мощнее.
Сибирцев чувствовал лёгкую дрожь в коленях и не мог унять её. Ему казалось, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное. Но что это могло быть?
Люстра начала гаснуть, вышел дирижёр и занял своё место. Зрители приветствовали его.  Наконец, установилась тишина, дирижёр взмахнул палочкой, и началась увертюра. Нежная музыка увертюры успокоила Григория, и колени его перестали дрожать. Открылся занавес  и за спинами жреца и Радамеса Григорий увидел барханы пустыни. Сердце его вздрогнуло. Египет настиг его в Москве.
А потом случилось непоправимое. На сцене появилась блистательная дочь фараона Амнерис. При первых звуках её дивного великолепного голоса, дрожь пронизала всё существо Сибирцева. Он даже привстал в своём кресле, чтобы лучше видеть и слышать. Он явственно ощутил, как в сердце его впилась стрела и охнул. Правду говорили древние о стрелах Амура! Но это была не только стрела Амура, но ещё и жгучая  стрела Аполлона. Григория пошатнуло в кресле. Он взялся обеими руками за грудь. Кошка-богиня Бастет, высунувшись до половины из кармана его рубашки, откинулась назад и внимательно изучала его лицо сверкающими зелёными огнями глаз:
- Что, припекло? – спросила она. – Это прекрасно! Теперь ты живёшь! Нельзя жить тёпленьким, едва-едва. В сердце должен гореть бешеный огонь любви. Это созидающий огонь!
- Как он может! – воскликнул Григорий. – Как может Радамес любить Аиду, когда есть Амнерис!
Он даже не заметил, что произнёс это вслух. На него зашикали зрители.
- Тайны любви! – отвечала Бактис. – Настоящая любовь должна быть безответной, тогда она либо убивает, либо пробуждает творческую мощь в человеке. Вот, и посмотрим, достаточно ли в тебе силы духа.
Григорий почувствовал, как обломились стрелы, и вышли из его тела, оставив раскалённые жала в сердце. Он застонал от боли.
- Слава Птаху! – провозгласила кошка-богиня Бастет. – А я одна из его жён вместе со свирепой богиней любви, войны и мести Сехмет! Слава Египту! Ты думал, что носишь в кармане своей рубашки кошку-богиню, а на самом деле я богиня-львица!
И она царапнула кожу Григория сквозь рубашку прямо напротив сердца.
- Теперь ты мой! – сказала она.
Григорий ловил каждый звук, доносившийся со сцены.
«Кто поёт Амнерис?», спросил он себя и заглянул в программку. Напротив имени Амнерис значилось «Народная артистка СССР Елена Львова».
«Я никогда не слышал о ней, – подумал Сибирцев. – Как мало я знаю! Её фамилия соответствует тому, что сказала о ней Бастет. Львова, львица! Свирепая богиня любви! О, боги! Я попался!»
Опера шла своим чередом. Вернулся с победой Радамес. Взят в плен Амонасро, царь эфиопов, отец Аиды. Он требует, чтобы Аида вызнала у Радамеса дорогу, которой он поведёт полки.  Страдания Аиды, оказавшейся между молотом и наковальней,  мало трогали Григория. Больше того, она раздражала его, потому что склоняла любимого изменить родине и бежать с ней в Эфиопию. А этого, по мнению Григория, нельзя было делать даже во имя любви. Когда Радамес склонился на сторону Аиды, Григорий заскрежетал зубами. Всё это было неправильно. Надо было отказаться от любви эфиопской царевны. Григорий  всё время ждал, когда на сцене снова появится Амнерис. И она появилась, великолепная и страдающая от безответной любви.
«Ты отказался от моей любви, ты узнаешь мою ярость!» - повторял вслед за нею Григорий. Он сочувствовал только Амнерис. Он предчувствовал свою судьбу.
Когда спектакль закончился, Григорий не сразу покинул зрительный зал. Он думал о том, как ему попасть за кулисы, в гримёрку Львовой. Он должен был попасть туда и увидеть ту, кто поразила его внешностью и голосом. Внутренняя дрожь не проходила. Григорий забеспокоился. Он вышёл в фойе и стал обходить его по периметру. Его взор искал какую-нибудь дверь, которая привела бы его в ту часть здания, где скрывалась в настоящий момент Львова. Но никакой дверцы он не нашёл, и вдруг его осенило: служебный вход!
Сибирцев побежал вон из здания театра, обогнул его и увидел громадную волнующуюся толпу у служебного входа. Протиснуться сквозь неё не было никакой возможности. Вдруг толпа заволновалась ещё больше, раздались рукоплескания, выкрики, и Сибирцев увидел, как сквозь толпу в окружении дюжих охранников движется высокая стройная женщина, улыбаясь направо и налево кивая головой. Охранники довели её до синих «Жигулей». Женщина села на переднее сидение, и автомобиль медленно двинулся к улице Карла Маркса. Сибирцев успел заметить, что на месте водителя сидел седоватый, но не старый  мужчина. Ревность ожгла сердце Сибирцева. «Я погиб!» - сказал он сам себе. – «Я должен её видеть. Я должен говорить с ней. И я её увижу! И я знаю, что я погиб!»
Сибирцев поехал домой и все его мысли были о Львовой.
Он едва дождался утра и помчался в библиотеку, где перерыл все газеты, энциклопедии, справочники. Узнал он о Львовой немного, но узнал главное: она закончила Московскую консерваторию, старше его на десять лет, замужем, у неё есть сын-подросток.
- Сходи в кассы Большого зала консерватории, - подсказала кошка-богиня Бастет. – Здесь рядом. Сходи, не пожалеешь.
Григорий помчался к консерватории. И увидел афишу: концерт музыки Рахманинова. Исполнитель Елена Львова. Григорий помчался в кассу. Ему повезло. Он купил билет в третьем ряду. Теперь оставалось ждать до вечера следующего дня.
Григорий тщательно подготовился. В библиотеке он прочёл статью о Рахманинове и о романсах. На следующий день он купил в цветочном магазине девятнадцать великолепных красных роз на длинных стеблях.
- Папа, для кого эти цветы, - полюбопытствовал Димка.
- Для одной чудесной певицы. Вечером я иду на её концерт.
Димка внимательно посмотрел на отца.
- Пап, ты ведь живопись любишь.
- Теперь я люблю и классическую музыку.
Возбуждение Григория с каждым часом возрастало. Он чувствовал, как горело его лицо. «Сегодня я увижу её! – думал он. – Не знаю, как, но я проберусь за кулисы. Я должен видеть и слышать её. Я люблю её!»
Он ужаснулся тому, что подумал.
- А Лена? – лукаво спросила Бастет. – У тебя есть жена. Ты не забыл?
- Да, у меня есть жена, - отвечал он. – Но я никогда не испытывал по отношению к ней ничего подобного. Я люблю мою жену, я уважаю её. Она мой друг. Я кажется, Бастет, сошёл с ума. Я не могу остановить этого.
- Не останавливай, - велела Бастет. – Это жизнь! Жизнь нельзя остановить.
Вечером в метро, погрузив лицо в розы, вдыхая их сладкий аромат, Григорий думал о том, что не ведает, что его ждёт в будущем. Прежде всё казалось выверенным и понятным. План жизни был ясен. Другое дело теперь
Григорий чувствовал, что он способен на любое безрассудство, на любое безумство. Он вспомнил строки из Сапфо: «Любовь сотрясает моё сердце, как вихрь, налетевший на дуб».
Он сел в седьмом ряду напротив середины сцены и порадовался удачному месту. Сверху справа и слева смотрели на него великие композиторы. На сцене сияли трубы органа. Григорий положил букет роз на колени. Зал постепенно наполнялся.
Наконец, вышла немолодая женщина в тёмно-зелёном платье и объявила, что концерт начинается. Она ушла, и вышел на сцену немолодой мужчина и сел к роялю. Григорий догадался, что это аккомпаниатор. Прошло ещё немного времени. И вот из-за кулисы появилась та, к кому устремлено было сердце Сибирцева.
Высокая, стройная, в розовом платье до полу, с гордо откинутой головой, отягощенной густыми русыми кудрями, с точёным лицом с правильными чертами, Львова встала у рояля и  взглянула светлыми серыми глазами в бушующий аплодисментами зал, и улыбнулась.
Сердце Сибирцева сорвалось со  своего места и затрепетало в горле.
Сибирцев не аплодировал. Он онемел и не двигался. Без грима Львова казалась ещё прекраснее. Наконец, аплодисменты утихли. Аккомпаниатор  начал играть вступление, певица опустила ресницы, выражение её лица стало строгим и отрешённым. Она запела. Словно электрический ток пробежал по всему телу Сибирцева. Его сердце вернулось на место и колотилось, как колокол. Григорий  впился руками в подлокотники кресла. Розы чуть было не упали с его колен, но он вовремя подхватил их.
Романс сменялся романсом, но Сибирцев не столько наслаждался музыкой, сколько звучанием изумительного меццо-сопрано Львовой. В текст романсов Григорий вообще не вникал. Кончилось первое отделение концерта. Народ потянулся из зала в фойе. Григорий пошёл за всеми. Бродя по холлу, Григорий обнаружил вход за кулисы и направил туда стопы, но ему преградил путь крепкий на вид мужчина в тёмном костюме:
 - Вы куда? – осведомился он.
 - Вот, - пробормотал Григорий. – Розы отдать.
 - Отдадите после концерта, - доброжелательно сказал мужчина. – Она сейчас отдыхает. Ей нельзя разговаривать. Вход в артистическую комнату будет открыт. Елена Александровна будет раздавать автографы всем желающим.
- Будет открыт, - повторил Григорий, как сомнамбула.
Мужчина понимающе улыбнулся.
- Ну, да, - подтвердил он. – А сейчас Львова отдыхает.
Григорий вернулся в фойе. Прозвенел звонок, приглашающий слушателей на второе отделение концерта. Григорий, немного успокоившийся, сел на своё место. Теперь только одна мысль жгла его: «Я её увижу! Я буду говорить с ней!»
Второе отделение концерта прошло с оглушительным успехом. После каждого романса к сцене устремлялись поклонники артистки и дарили ей букеты цветов. Вскоре крышка рояля была завалена цветами. Львова спела ещё несколько романсов на бис и ушла за кулисы. Служительницы собирали цветы с рояля и несли за кулисы следом за певицей.  Часть народа потянулась в раздевалку. Другая часть – в артистическую комнату. Сибирцев пошёл за ними и очутился в комнате, переполненной людьми. В середине комнаты стоял стол, за которым сидело его божество. Львова давала автографы, надписывая программки. Григорий, не дыша, встал в очередь, сжимая в одной руке программку, а в другой – розы.
Человек, стоявший перед ним, получил свой автограф и отошёл от стола и Григорий очутился прямо перед Львовой. Она смотрела на него снизу вверх и улыбалась. Григорий стоял столбом, устремив горящий взор на своего кумира, и, чтобы подбодрить его, Львова сказала своим великолепным грудным голосом:
  - Давайте программку, - и протянула руку.
Григорий вложил в её руку программку и смотрел, как она ставит на ней свою подпись. Львова, улыбаясь, протянула ему программку.
Григорий взял её и спохватился.
- Это вам, - сказал он охрипшим голосом, протягивая артистке цветы.
- Благодарю! Какие красивые розы!
Львова приняла букет  и осторожно положила рядом с собой на стол. Григорий продолжал стоять и мешал движению. На него зашипели сзади. Внезапно и безотчётно, Григорий наклонился к лицу Львовой и сказал вполголоса:
- Вы прекрасны! Я хочу говорить с вами, но не здесь. Пожалуйста! Я художник.
Люди, стоящие полукругом за спиной артистки, слышали, что он сказал, но Григорию было наплевать на них.
Львова внимательно взглянула в лицо Григория. Она чувствовала и видела, что он взволнован сверх меры. И ещё она подумала, что никогда не видела такого красивого и высокого мужчину. «Может, он хороший художник», - мелькнуло в её сознании. Она мгновение поколебалась, затем взяла из его руки программку, что-то написала на ней и вернула ему. «Ступайте!» - повелительно сказала она, и он послушно отошёл от стола, оглушённый и ошеломлённый. Выйдя из артистической комнаты, Григорий взглянул на программку и увидел номер телефона. «Она дала мне номер своего телефона! Она позволила мне позвонить ей!»
Григорий сам не понимал, как ему пришло в голову сказать Львовой, что он художник. Но это был единственный путь заинтересовать её собой.
- Глупец! – подала голос кошка-богиня Бастет. – Вечно тебе надо подсказывать, как поступить и что сказать.
- Но я не художник, - растерянно сказал Сибирцев. – Зачем врать-то?
- Ты – художник, - повелительно отвечала Бастет.  – Более того, ты очень хороший художник. Всё-то тебе нужно подсказывать. Купи краски, кисти, холст и мольберт. И иди к ней. Если бы ты не сказал, что ты художник, она не дала бы тебе номер своего телефона.
Григорий вышел на улицу и жадно глотал воздух, словно ему его не хватало. «Я позвоню ей завтра, - решил он. – Только сначала куплю всё, что необходимо».
И чтобы преждевременно не сойти с ума от счастья, он несколько раз глубоко вздохнул, сунул программку в карман брюк, открыл тяжёлую дверь метро и сбежал вниз по эскалатору. Его перевозбуждённый мозг требовал движения.
Когда он вернулся домой, Димка уже спал. Григорий слышал его ровное спокойное дыхание. Он осторожно разделся и лёг. Но уснуть он не мог. Он глядел в потолок, освещённый уличным фонарём, и думал, что скажет завтра Львовой. И выходило, что сказать он может только одну фразу: «Я люблю вас!», а что сказать дальше, он не знал. Но эта единственная фраза, на которую Григорий был способен, выражала всю его любовь, всё отчаяние, всю сердечную, невыносимую боль и счастье.
Григорий едва дождался утра. Когда начало светать за окном, он осторожно, чтобы не побеспокоить сына, встал, оделся и вышел на кухню, чтобы приготовить себе кофе. Он сидел за столиком, попивал горячий кофе и размышлял, когда приличнее будет позвонить Львовой, в девять или в десять утра. Он слышал от кого-то, что артисты ложатся спать за полночь, и встают поздно, и поэтому решил, что приличнее всего будет позвонить в двенадцатом часу, а до этого нужно съездить в центр и найти специальный магазин, где продаётся всё, что нужно художнику. Допив кофе, он сошёл на первый этаж, чтобы проверить, работает ли телефон-автомат. Телефон работал.
«Нет, - решал Григорий. – Здесь будут ходить туда-сюда аспиранты и станут мешать мне. Будет шумно».
Он вышел на улицу и проверил, работает ли телефон-автомат в будке на перекрёстке. Телефон отозвался гудком. Григорий вернулся на кухню и высыпал из кармана мелочь. Ему нужны были двухкопеечные монеты. Он нашёл несколько штук и немного успокоился. Затем, чтобы убить время, он сделал пробежку по утренним улицам Москвы. После этого, он приготовил завтрак, накормил сына и уселся читать третий том «Школы изобразительного искусства», главы «Рисунок головы с живой модели» и «Живопись головы».  Закончив читать, он собрался и вышел на улицу к телефонной будке. Опустив монету в щель телефона-автомата, Григорий ждал. Наконец, в трубке раздался глубокий и низкий голос:
 - Я слушаю.
Григорий назвал себя и напомнил, что Львова дала ему номер своего телефона.
 - А, помню. Художник, - приветливо сказала Львова.
 - Я хотел бы написать ваш портрет, - торопливо сказал Сибирцев.  – Можно?
 - Хорошо, - согласилась она. – Через два часа у меня выдастся свободное от занятий время. Приезжайте по адресу. Записывайте.
Она назвала адрес и объяснила, как найти дом.
Едучи в трамвае к метро, он думал о том, что он наглец, каких ещё свет не видывал. Он назвался художником и собрался писать портрет знаменитой женщины. Когда она обнаружит, что у него ничего не получается, она выгонит его с позором и будет права. Но, прежде, чем она его выгонит, у него будет несколько сеансов и он сможет быть возле своего божества. Но, кто знает, может, она простит его и захочет продолжить знакомство.
 - Смелее, - посоветовала  кошка-богиня Бастет. – Не выгонит. У тебя всё получится.

Глава 15

В первом часу дня Григорий нашёл нужный дом и, поднявшись на третий этаж, стоял возле двустворчатой широкой двери квартиры, за которой его ждало, как он воображал,  счастье. Он нажал кнопку звонка.
Дверь распахнулась и пред ним предстала Львова в шёлковом зелёном платье в пол, с русыми кудрями, рассыпанными по плечам. Она улыбалась. Сибирцев настолько был ослеплён её красотой, что мялся и медлил на пороге.
- Входите же! – приказала хозяйка дома. – Какой вы высокий! Пожалуй, выше моего мужа, а его рост под два метра.
Упоминание о муже немного отрезвило Григория. Он вошёл в переднюю, и Львова заперла за ним дверь.
- Идёмте! – приказала она, и он последовал за ней по длинному  коридору, задевая стену ножками мольберта и ужасаясь своей неловкости. Они вошли в большую полупустую комнату, где по стенам стояли картонные ящики, два кресла и столик. Кресла были не современные, с гнутыми золочёными ножками и подлокотниками, обтянутые тканью с цветами. Ткань выглядела как живописные полотна.
- Не удивляйтесь. Мы переезжаем в другой дом, - пояснила Львова. – Заметили взглядом художника, какой у нас страшненький дом? Батарея парового отопления, поставленная набок. Впрочем, батарея и та выглядит симпатичнее.
Она указала жестом на кресло, приглашая Сибирцева сесть, а сама села в кресло напротив. Григорий колебался. Ему казалось, что он своим весом раздавит эту красоту: ножки подломятся, и он рухнет вместе с креслом на пол.
 - А нет ли у вас стула или табуретки, - спросил Григорий, погладив резной подлокотник. – Я боюсь сломать эту прелесть. Во мне сто килограммов. И потом, мне совестно садиться на такую чудную картину.
- Смелее, - сказала Львова. – Кресла предназначены для того, чтобы на них сидеть, а не глядеть  на них. Эти кресла очень крепкие. Восемнадцатый век. Франция. Чего они только не видывали! Чей только вес не выдерживали! Я купила их в комиссионке в Ленинграде. Скорее всего, это дворцовые кресла. Садитесь, не бойтесь.
Григорий осторожно опустился в кресло, готовый всякую секунду вскочить, если раздастся треск. Но ничего катастрофичного не случилось.
 - Прежде, чем вы начнёте работать, - начала Львова, - я хотела бы посмотреть ваши  рисунки. Есть у вас с собой что-нибудь?
Григорий с готовностью запустил руку в рюкзак, вынул альбом с рисунками и протянул Львовой. Она листала альбом, а Григорий любовался её точёным лицом.
- Гм, - наконец, сказала она, захлопывая альбом. – Очень и очень неплохо. Впечатляет. Вы закончили Строгановку?
Григорий вспыхнул:
- Я любитель. Самоучка. Дилетант.
«Выгонит!» – с ужасом подумал он, и сердце его упало в пятки.
Львова глядела на него с любопытством.
- Отчего же вам не поступить в Строгановку? У вас явный талант.
- Я окончил институт иностранных языков и сейчас учусь в аспирантуре. Может, потом. После аспирантуры.
- Вы не москвич? У вас нездешний лёгкий акцент.
- Я сибиряк. Из Иркутска. Григорий Сибирцев.
- А, понятно. Вы не акаете, как москвичи. Расскажите о себе. Я должна знать, кто меня собирается рисовать.
- Вы тоже не акаете, - сказал он.
- Конечно, - засмеялась она. – Я родилась в Ленинграде.
- Я из простой семьи, - начал он. – Мне был прямой путь в ремесленное училище, или в пьяницы, но в отрочестве я прочёл роман Джека Лондона «Мартин Иден» и решил изменить свою судьбу. Много читал. У меня были умные и заботливые наставники.
- Школьные учителя?
- Нет. Мать и отец моего школьного друга Женьки. Прекрасные, интеллигентные люди. Музыканты. Они помогли мне стать тем, кем я стал. Потом я поступил в институт, на последних курсах был командирован в Египет как военный переводчик, вернулся, работал на кафедре и поступил в аспирантуру. Вот, пожалуй, и всё.
- Женат?
- Да. Есть сын. Он здесь со мной.
- Почему не с матерью?
- Она сидит в тюрьме за распространение запрещённой литературы.
- Кто-то настучал?
- По-видимому, да.
- Ясно. Ну, не станем терять время. Давайте работать. Как мне сесть?
Она встала, и Григорий передвинул её кресло таким образом, чтобы свет из окна равномерно освещал на всю её фигуру. Львова послушно села, как он ей велел. Григорий осмелел настолько, что поправил складки её платья. Она смотрела на него, улыбаясь.
- Разговаривать мы можем? – спросила Львова.
- Конечно.
Григорий поставил напротив её кресла мольберт, установил холст на подрамнике, и взял карандаш. «О, боги, помогите мне! - подумал он. - Я, конечно, сумасшедший, но она будет мне позировать целый час и это счастье!»
- Смелее! – подала голос кошка-богиня Бастет. – Давай!
Григорий принялся рисовать, время от времени вскидывая взор на модель. Модель тоже изучала его лицо. Оба молчали. Через сорок минут Григорий с ужасом понял, что ему необходимо в туалет. «Как мне сказать ей? – думал он. – Это, наверное, неприлично. В первый раз в доме, и вот!» Он занервничал. Львова это заметила.
- Передохнём минутку? – предложила она. – Кстати, если вам нужно помыть руки, прямо по коридору и направо.
Он благодарно взглянул на неё. «Она чуткая, - думал он, шагая по коридору в поисках нужной двери. – Как она догадалась?»
У нужной двери он столкнулся с высоким седоватым мужчиной. Он узнал в нём того самого водителя за рулём «Жигулей». Мужчина поднял брови:
- Вы, кто? – спросил он.
- Здравствуйте! – отвечал Григорий. – Я художник, Сибирцев Григорий.
- А-а, - протянул мужчина. – А я муж Елены Александровны, Алексей. Это хорошо, что вы художник. А то я, было, подумал, что вы поп без рясы.
- Поп? Почему поп? – удивился Григорий.
- Так волосы длинные и борода с усами. Только толстого брюха не хватает. А так, вылитый  поп! – усмехнулся Алексей. – Впрочем, художники тоже вот так же волосы носят – завязывают хвост на затылке. Впрочем, я ошибся. У попов борода веником и в крошках, а у вас подстрижена аккуратно и ухожена. Конечно, вы художник. Смотрите, если мне портрет не понравится, я порежу его на ленточки. Ну, проходите. Это здесь.
 Он любезно открыл дверь туалета. Григорию не понравился их короткий разговор. Не понравился тон. Но это был её муж, и Григорий постарался оправдать его. «Конечно, - думал он, - неприятно встретить в коридоре собственной квартиры чужого длинноволосого мужика, рвущегося в туалет. Но, почему сразу портрет – на ленточки? Имеет значение только мнение самой Львовой, а не её мужа. Неприятный тип. Может, он ревнивый?»
Когда он вернулся в комнату, Львовой там не было. Вскоре она пришла и села в кресло. Следом за нею вошла женщина средних лет, коренастая с грубыми чертами лица. Она несла поднос с двумя чашками дымящегося душистого чая и вазочкой с печеньем. Поставив поднос на столик, женщина вышла.
- Это наша Манечка, домоправительница, - пояснила Львова. – Садитесь, выпьем чаю.
Григорий подвинул второе кресло так, чтобы его с Львовой разделял только столик и сел.
- Я посмотрела набросок, - сказала Львова. – Определённо – похожа. Глаза, как живые. Недавно один профессиональный художник написал мой портрет. Показывать его я никому не решаюсь. На нём не я, а какая-то чужая баба в моём платье. Понятие не имею, что мне с этим портретом делать и куда его деть. Отправила его на дачу на чердак. Пусть крысы им любуются. Портрет написан маслом. Может, крысы его сгрызут. Впрочем, крыс в моём загородном доме нет. Боятся моего кота Рыжика и обходят мой дом стороной. Может, заплесневеет. Холст жалко. Вам точно надо в Строгановку. Когда вы закончите аспирантуру, какая вас ждёт карьера? Будете студентам лекции читать, экзамены принимать, да ещё вас, чего доброго,  заставят административной работой заниматься: сделают заведующим кафедрой или деканом, или проректором. И когда живописью заниматься? Вас текучка заест.
- Я думал об этом, - произнёс Григорий, осторожно поднимая хрупкую чашку двумя пальцами и прихлёбывая чай. – Но сейчас я ничего не могу изменить. Может быть, позже.
- Посмотрим, как у вас получится портрет. Если выйдет хорошо, я покажу его сведущим людям из Строгановки или из Академии. Послушаем, что они скажут.
Григорий смотрел на Львову обожающим взором. Она засмеялась и помахала перед его носом рукой в сверкающих перстнях:
- Гриша, не накручивай себя! У тебя жена и ребёнок. Помни о них. У меня есть ещё пятнадцать минут. Потом придёт ученица. Работаем?
Григорий вспыхнул. Как легко она разгадала его! Как легко и непринуждённо она перешла на «ты». Но может ли он теперь говорить ей «ты»?
 - Не торопись, - шепнула кошка-богиня Бастет. – Всему своё время.
Григорий встал к мольберту. Его божество было проницательным, как и подобает быть божеству.
Когда он закончил рисовать, Львова встала и подошла к холсту. Она была высока ростом и прекрасно сложена. Григорий уловил тонкий аромат духов, и его ноздри жадно раздулись. Он потянул носом воздух, напоенный пряным ароматом. Львова услышала его сопение  и снова засмеялась:
- Духи «Нефертити». Новинка. Муж подарил. Ты определённо, молодец. Если бы ты не сказал мне, что ты любитель и дилетант, я подумала бы, что ты профессионал.  Это от Бога. Тебя Бог поцеловал.
- А тебя все боги сразу, - храбро произнёс Григорий. – Можно, я поцелую твою руку?
Львова помедлила и протянула ему руку, и он припал к этой душистой руке горячими губами.
- О, - сказала она насмешливо, - ты мне руку насквозь прожжёшь. Ну, ступай! Холст оставь здесь. Допишешь, когда я приеду. А мольберт и прочие инструменты забирай. Они тебе, наверное, понадобятся.
- Как? Куда? – воскликнул Григорий.
- Я еду в Штаты на гастроли. Буду там три месяца.
- Три месяца! Нет! – выдохнул Григорий, поражённый.
Он держал её руку в своей руке и не выпускал. Бессознательно он осторожно притягивал певицу к себе.
- Всё, всё, всё! – сказала Львова, отнимая руку.  – Ступай! Позвони мне через три месяца, и мы продолжим работу над портретом. Пожелай мне удачи.
- Да, да, да! Я желаю тебе удачи, - бормотал Григорий, собирая краски и кисти. – Но три месяца! Кстати, если ты переедешь на другую квартиру, у тебя поменяется номер телефона. Как я узнаю его?
Львова на секунду задумалась.
- Дай мне твои координаты, - сказала она. – Где ты живёшь?
Григорий назвал адрес общежития пединститута и номер телефона вахтёра. Львова записала данные в записную книжку.
- Когда я приеду, тебе оставят сообщение, - сказала она. – В сообщении будет мой адрес и номер нового телефона. Но, понятно, без фамилии. Мы найдёмся, не беспокойся.
В передней раздался звонок.
- А, вот и Ирина пришла, - сказала Львова. – Давай! До встречи! Пока-пока!
Григорий побрёл по коридору к двери, которую держал для него открытой Алексей. А навстречу Григорию двигалась симпатичная черноволосая девушка. Они поздоровались. Проходя мимо Алексея, Григорий кивнул. Алексей сказал:
- Я сегодня в роли привратника. Ну, не каждый ведь день быть водителем и охранником. Пока!
«Даже в её доме меня преследует Египет, - думал Григорий, шагая к метро. – Нефертити! Кажется, это жена какого-то фараона. Надо о ней почитать».
- Нефертити – супруга Аменхотепа Четвёртого, - подала голос кошка-богиня Бастет. - Четырнадцатый век до новой эры.  Сохранился её скульптурный портрет. Автор Тутмос. Очень красивая женщина.
- Я найду, - сказал Григорий. – А самая красивая женщина в мире – Львова! У твоей Нефертити не было певческого голоса.
- Как знать! – загадочно ответствовала Бастет.

Глава 16

Григорий снова засел за диссертацию. Он работал яростно, чтобы не думать о Львовой. Мысли о ней расслабляли и отвлекали его от дела.
Его утра и вечера принадлежали сыну, а дни – работе. По субботам и воскресеньям отец и сын отправлялись на прогулки по Москве. Григорий делал зарисовки уличных сценок, старых особняков и красивых решёток.  Иногда они ездили  к Глебовым.
Общался Григорий преимущественно с Петром Андреевичем. Арина Ивановна, угощавшая прежде гостей молоком и свежевыпеченным хлебом, не приходила более в кузницу. Дима, бегавший в дом кузнеца, рассказывал, что Арины Ивановны нет дома. Григорий  не задавал Глебову вопросов, чтобы не показаться навязчивым. Он надеялся, что супруги не поссорились, не развелись, что Арина Ивановна не больна, иначе Глебов сказал бы об этом. Захочет, сам расскажет, а не захочет, так тому и быть. Иногда Димка видел Арину Ивановну, о чём докладывал отцу. Но она не приходила в кузницу даже, если была дома. Всё это было странно, но мало ли что могло происходить в чужой семье. В конце концов, Григорий рассудил, что он приезжает в гости к Глебову по делу и всё остальное его не должно волновать. Он делал успехи в рисовании, а также  в ковке под руководством Петра Андреевича. Дима тоже потребовал себе маленький молоток, чтобы научиться ковать. Григорий позволил ему, но трепетал, видя, как мальчик управляется с раскалённым куском железа. Глебов посмеивался, но зорко следил, чтобы мальчик не обжёгся. Когда Дима выковал свою первую маленькую подкову, он прыгал по всему двору в восторге.
- Подвесишь свою подкову над дверью своей комнаты, - сказал Пётр Андреевич. – Подкову вешают на счастье. Или к богатству. Это как ты пожелаешь её подвесить. Если концами вверх, то к богатству, А если концами вниз, то к счастью. Злые силы от тебя отступятся.
- Значит, богатство и счастье не одно и то же? – задумчиво спросил мальчик.
- Значит, нет. Можно быть богатым, но очень несчастливым человеком. А можно быть бедным, но очень счастливым.
- Что такое богатство, я понимаю, - продолжал Дима. – Это много денег и дом полная чаша. А что такое счастье?
- Опаньки! – воскликнул Глебов и обернулся к Сибирцеву, который опускал  раскалённую заготовку в воду. – Да он у тебя философ. Как ответить на его вопрос?
Сибирцев положил щипцы на наковальню и задумчиво смотрел на сына.
- Вопрос трудный. Что такое счастье каждый человек, я полагаю,  понимает по-своему. Но, наверное, должно существовать единое определение. Как вы думаете? – обратился он к Петру Андреевичу. Тот пожал плечами.
- Возможно. Скажу о себе. Лишите меня любимого дела, то есть кузнечного ремесла, и я стану несчастен.
- Значит, счастье, это любимое дело? – спросил Дима.
- Я думаю, что это составная часть счастья, - ответил Григорий. – Должно быть что-то ещё.
- Любимые и верные друзья-единомышленники, - подхватил Глебов. – Без них счастье будет неполным.
  - Любимая и верная семья, - добавил Сибирцев.
  - И душевный покой, - подхватил Глебов и засмеялся. – Кажется, у нас вышло неплохо.
- Что такое душевный покой? – спросил Дима.
- Ну, это когда душа спокойна и в ней ничего не болит.
- У меня болит, - неожиданно произнёс мальчик. – Значит, я несчастлив?
Мужчины переглянулись.
- У тебя болит душа? – спросил Григорий, и сердце его сжалось.
- Да, когда я вспоминаю маму.
- Люди редко бывают полностью счастливы, - произнёс Пётр Андреевич. – У меня вот тоже душа болит за сына.
- А у меня за жену, - сказал Григорий и поспешил пустить разговор в другое русло. – А вот интересно, почему подкова стала символом счастья и богатства?
- По-моему, в Древнем Египте у лошадей фараонов были золотые подковы. Иногда лошади теряли подковы, и найти их  было большим счастьем, ведь они стоили больших денег.
- Значит, в Древнем Египте богатство и счастье были равны? – спросил мальчик.
- Вряд ли, - сказал Григорий. – Представь, идёт египтянин бедняк. Ой! Золотая подкова лежит в пыли. Бедняк её поднял и думает: «Что я стану делать? Надо вернуть подкову фараону или скрыть находку? Если я её верну, то меня будет грызть мысль, что я отказался от богатства. Если я её не верну, то, как и кому, я подкову продам? Меня могут разоблачить, и как бы хуже не вышло». Как ты думаешь, и в первом и во втором случае, будет у египтянина душевный покой?
- Не будет. Лучше бы ему не находить подкову.
- Ты прав. Лучше не находить.
- Подожди! Ты увёл разговор в сторону, - вмешался Глебов. – в Древнем Египте, если подкова стала символом того и другого.
- Подождите! – вскричал Дима. – Я понял! Не равны. Ведь, как подкову подвесишь, то она и принесёт.
- Он прав! – заключил Глебов. – Давайте работать.
На досуге Григорий искал в газете «Советская культура» и в журнале «Советская музыка» хотя бы маленькую заметочку о Львовой и её гастролях. Но почему-то ничего не находил.
Два раза он был у Лены. Он не находил перемены в её состоянии. Она была всегда мрачна, почти не улыбалась, и он не знал, рада она ему или нет, потому, что всякий раз жена предлагала ему развод, о котором он и слышать не хотел.
В конце концов, он поделился своими горестями с Глебовым.
 - А что ты ждал? – спросил кузнец. – Исправительная колония это такое место, где человека пытаются сломать. Причём, все пытаются, от начальства до самих  заключённых. Если бы ты знал, какие там царят нравы, ты бы ужаснулся. Лена тебе не рассказывала?
 - Нет. О нравах не расскажешь под бдительным оком и ухом надзирателей.
 - Это верно. Выйдет, сама тебе расскажет. А, может, и нет. Там такое случается, что и не расскажешь близкому человеку.
 - Она книгу собирается написать обо всём пережитом.
 - Хорошее дело. Только такую книгу у нас не опубликуют. Разве только за границей. Но к загранице доступ надо иметь. Есть у тебя доступ?
 - Нет, - соврал на всякий случай Григорий. Он соврал не потому, что не доверял Глебову, а из суеверия, чтобы не сглазить.
 - Буду в Москве, копну свои старые связи, - пообещал кузнец. – Может, что-то получится. Поглядим.
Он задумался, покусывая травинку.
 - У меня тоже беда с женой, - внезапно признался он.
 - Заболела? – испугался Григорий.
 - Можно сказать и так, заболела.
 - Рак?
 - Тьфу, тьфу, тьфу! – замахал руками Пётр Андреевич.
Григорий облегчённо вздохнул.
 - Ну, другие болезни излечимы.
 - Как бы, не так! Эта болячка оказалась неизлечима. Что я только ни делал! Из дому не пускал. Грозил развестись. Никакого толку!
 - Да что это за болезнь? – воскликнул Сибирцев.
Глебов покосился на Димку, возившегося в углу с железками, и сказал вполголоса:
 - Православие головного мозга.
 - Что? – охнул Григорий. – Что ты сказал?
  - То и сказал, что есть! К попам молиться в Москву бегает. Вот, где она сейчас, по-твоему?
 - Я думал – дома.
 - А нет её дома. Я и в кузнице и на всём хозяйстве один. А жена в церкви молится. Поехала как-то в Москву за колбасой. Встретила школьную подружку. Та возьми, да и затащи её в церковь. Ну, добро бы в Елоховский храм! Нет! В храм Воскресения на Ваганьковском кладбище. На кладбище, Гриша! И повадилась она туда ездить каждую субботу. Ночует у подружки, чтобы к утренней воскресной службе  поспеть. Юбку длинную напялила. Платочек на голову повязала. Книги и брошюры специфические читает. Иконы в доме завела. Молитвы перед ними шепчет. Уверяет меня, что с сыном нашим погибшим теперь разговаривает. С мёртвым разговаривает, Гриша! Рехнуться, можно! И в постель меня редко пускает. Точнее, вообще не пускает. Короче, потерял я жену.
  - Она же образованная, умная женщина.
 - Да, образованная женщина, умная вроде бы, но дала слабину. Если бы наш сын не погиб, вряд ли всё это с ней приключилось. Церковь пролезает там, где образовалась у человека беда, там, где стало пусто. Я пытался говорить с ней. Спрашиваю: неужели ты вправду веришь, что женщина могла забеременеть без участия мужчины? Отвечает, что это чудо. Но потребность в чуде, ведь  это потребность слабого человека. Я никогда бы не поверил, что моя жена, при всём её высшем образовании, человек слабый. Женщина, легко поддающаяся чужому мнению. Ей сказали, что так может быть в качестве единичного чудесного случая. И она поверила вопреки здравому смыслу. Продолжаю спрашивать жену: неужели она верит в то, что её бог творил чудеса, и, как фокусник превращал воду в вино, и воскрешал мёртвых? Она отвечает, верю, потому что это чудо. Откуда такая тяга к чудесам? Снова спрашиваю, неужели ты веришь, что твой бог умер и воскрес? Она отвечает, что верит. Да где и когда же ты видела, чтобы мёртвый воскресал? Она отвечает, что он бог. Но ведь боги бессмертны и никогда не умирают. Она отвечает, что умер человек, а воскрес бог. Тут у меня голова кругом пошла. Я её спрашиваю, а ничего, что до четвёртого века никто Христа богом не считал, а в четвёртом веке его епископы богом назначили, как обком назначает председателя колхоза. Жена обиделась и три дня со мной не разговаривала. А как разговаривать начала, я её спрашиваю, а почему твой бог нигде не работал, хлеб трудом себе не добывал, побирался, был бомжом, фокусником и  сказочником? Разве это нормально для мужика? Снова жена обиделась. Снова три дня не разговаривала и обедом не кормила. А как разговаривать начала, я её и спрашиваю: а нормально, что твой бомжебог от родных отказался и других рыбаков подстрекал бросить мать, отца, жён, детей и бомжевать? Что это за запредельный эгоизм? Как они жили без кормильцев? Как выживали? Снова со стороны жены обиды. И, главное, ничего противопоставить не может. Надуется, как мышь на крупу и молчит.  Я ей говорю, твой фальшивый бог - бомж,  бездельник, эгоист и лжец, он  не любит никого. Он жизнь не любит.  Он призывает людей не жить и любить на земле,  а жить ради смерти и верить в царство небесное. Это же апология смерти. Есть ли царство небесное, не доказано. Есть ли жизнь после смерти, не доказано. Спрашиваю жену, что первично, солнце или твой бог? Молчит. Может ли твой бог существовать, если не будет животворящего солнца? Не будет солнца, ничего не будет. Лёд, холод и вечная смерть будет. Людей не будет. А если людей на земле не будет, то зачем бог? И бога никакого не будет. Есть человек, есть бог. Нет человека, нет бога. Бог в мозгу верующего в него  сидит.
Пётр Андреевич вынул из горна раскаленный кусок железа и с ожесточением принялся бить по нему молотом. Григорий задумчиво смотрел на искры, летящие веером.
Когда кузнец опустил раскалённое железо в воду, Григорий сказал;
 - Сочувствую. Но тут ничем не поможешь. В данном случае к  разуму не пробиться, хоть какие доказательства приводи. Вера слепа.
 - А разум слаб и близорук, - ответствовал Глебов. – Одно другого стоит.
Оба рассмеялись.
 - И не поспоришь, - сказал Григорий. -  Со мной тоже беда приключилась.
 - Умер, кто?
 - Нет, слава богам, никто не умер. Меня поработила греческая Афродита Урания. Или египетская Хатхор. Я пленник. Я с ума схожу от любви. Она прекрасна и талантлива, она знаменита, она замужем.
 - Ох, Гриша! Кто она?
 - Знаменитая оперная певица.
 - Ох! Вот это ты вляпался! Магия голоса! От этого только одно лекарство. Переспи с ней. Иллюзии сами отвалятся, как шелуха. Когда ты увидишь её голую, когда ты услышишь, как она стонет в твоих объятиях, когда ты увидишь, как она бегает в душ и в туалет, как она ест и пьёт, ты поймёшь, что она не божество, а обычная женщина, не хуже и не лучше других, несмотря на свои таланты и известность. Переспи с ней и весь твой идеализм как рукой снимет.
 - Циник! Именно этого я и не хочу. Не хочу никаких разоблачений. Мне так сладко и больно поклоняться ей. Я болен ею.
 - Худо твоё дело. Ты и в самом деле болен. Но есть ещё один способ: бежать. Не видёть её, не слышать, только и всего. Само пройдёт. Нет раздражителя, нет любви. Знаю по опыту. Думай только о жене. Ей ведь так трудно. О сыне думай. Борись. Иначе пропадёшь. Будешь её собачек выгуливать и всю жизнь сумочки за ней носить. И туфельки ей на ноги надевать. Есть у неё собачки?
 - Я не знаю. Не видел.
 - А кот?
 - Кот есть на даче.
 - Ну, если есть кот, будешь хвост ему расчёсывать. Сделаешься пажом, мальчиком на побегушках, рабом, и пропадёшь. Ты слышал что-нибудь о Тургеневе?
 - Что в школе рассказывали, то и слышал. «Муму» и «Отцы и дети» читал.
 - В школе об этом не могли тебе рассказать. Так вот, имей в виду, что Иван Сергеевич влюбился в испанскую певицу Полину Виардо. Она была смугленькая, как мулатка, и страшненькая, как чёрт, но имела божественный голос, который сводил всех с ума. Когда она пела, все забывали о её внешности. Магия голоса! Она была замужем за директором Итальянского оперного театра. Муж был старше её лет на двадцать и, понятно, продвигал её карьеру. Так вот, Тургенев услышал её на сцене и сошёл с ума от любви. Ну, не в прямом смысле, а всё-таки он был болен ею настолько, что никогда не женился и сорок лет таскался за нею по всей Европе. Куда она, туда и он. Жил в её семье или рядом с ними. И умер Иван Сергеевич на руках у Полины.
 - А как же муж?
 - А что муж? Смирился. Ему частенько приходилось смиряться. Впрочем, как  и Тургеневу. Знаменитых поклонников у Виардо было видимо-невидимо. Тургенев был в их семье на постоянной основе.  Он был тоже знаменит, и к тому же богат и щедр. Русская душа!
В своё время меня настолько потрясла история его любви, что я делал выписки из книг, которые о нём читал. Пойдём в дом, у меня сохранилась целая тетрадь этих выписок.
Глебов снял кожаный фартук, вымыл руки под рукомойником и они отправились в дом. Стены гостиной были уставлены полками с книгами. Григорий принялся рассматривать корешки книг.
Пётр Андреевич ушёл в кабинет и достал из ящика письменного стола  потрепанную общую тетрадь в голубом переплёте. Он вернулся в гостиную, усадил Григория в кресло, сам устроился на диване и раскрыл тетрадь.
 - Слушай отрывок из письма Тургенева другу: «Мое чувство к ней является чем-то, чего мир никогда не знал, чем-то, что никогда не существовало и что никогда не сможет повториться. С той самой минуты, как я увидел ее в первый раз, - с той роковой минуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину… Я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, пустился вслед за этой женщиной… В немецких сказках рыцари часто впадают в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт ее лица, не мог наслушаться ее речей, налюбоваться каждым ее движением; я, право, и дышал-то вслед за ней».
А вот другое признание другу-поэту Афанасию Фету, гостившему у него в Париже: «Я подчинен воле этой женщины. Нет! Она заслонила от меня все остальное, так мне и надо. Я только тогда блаженствую, когда женщина каблуком наступит мне на шею и вдавит мне лицо носом в грязь».
Хочешь того же? Чтобы ты понял всю опасность обаяния женского голоса, вот, послушай мнение тогдашнего художника Алексея Боголюбова. Внука Радищева, между прочим. Он долго жил в Париже, дружил с Тургеневым, общался с Виардо. «Она была нехороша собой, но была стройна и даже худощава, у нее до старости были чудные чёрные волосы, умные бархатистые глаза и матовый цвет лица… Рот ее был большой и безобразный, но только она начинала петь - о недостатках лица и речи не было, она божественно вдохновлялась, являлась такой красавицей могучею, такой актрисой, что театр дрожал от рукоплесканий и браво, цветы сыпались на сцену, и в этом восторженном шуме царица сцены скрывалась за падающим занавесом…».
Кстати, Андрей Боголюбов – прекрасный художник. Между прочим, пейзажист и маринист. У нас как упрутся в одного – «Айвазовский, Айвазовский», а других не замечаем.
Что молчишь? Ты всё понял? Тебе грозит опасность потерять индивидуальность.
 - Но ведь Тургенев её не только не потерял, а стал знаменитым писателем. Я уверен, что Виардо и его любовь к ней вдохновляла его.
 - Ты с ней знаком, или любишь её издалека?
 - Я с ней знаком. Я услышал её в опере «Аида», а потом на концерте, и пришёл в артистическую за автографом. Она дала мне номер своего телефона. Я был у неё дома. Я пишу её портрет.
 - Ты пишешь её портрет? Ну, ты и наглец!
 - Я ничего не утаил. Я сказал её правду, что я дилетант. Но она сама захотела, чтобы я портрет написал.
Глебов задумался. Потом тряхнул головой:
 - А если портрет не получится?
 - Получится! – убеждённо сказал Григорий. – Уже получается. А не получится, она меня выгонит, и я сопьюсь и подохну под забором.
 - Ничего себе, перспектива! Беги, я тебе говорю. Беги, пока не поздно.
- Поздно!
 - А Лена? Как же твоя жена?
 - Лена останется моей женой в любом случае. Я не брошу её. Правда, я ещё не решил, признаться ей или нет. С Леной  всё было иначе. Она мне друг, единомышленница, я уважаю и люблю её, но к ней я не испытываю ничего подобного, а Елену я безумно обожаю. Я готов стоять перед ней на коленях и поклоняться ей как божеству. А с Леной я равный и ничего подобного не хочу. Чёрт, я только что осознал, что они обе - Елены.
 - Твоя пассия – Елена Львова, - сказал Глебов.
Григорий вспыхнул.
 - Как ты догадался?
 - Догадался, брат. Да, в ней сошлись все лучшие замыслы Бога, если только он есть. Тебе – крышка! Тебя ждёт судьба Тургенева. С поправками, конечно. Ты не богат и не сможешь завещать возлюбленной всё своё состояние. Но зато ты  красив. Может, она на твою мужскую стать и красоту клюнет. Удачи тебе!
На обратном пути Дима спросил задумавшегося отца:
 - А где тётя Арина? Я давно её не видел.
 - Тётя Арина? Она в Москву ездит молиться. Зайдёт в церковь и молится.
 - Зачем?
 - Я бы и сам хотел это знать. Надо будет у неё самой спросить.
 - А наша учительница говорит, что бога нет, что всё это выдумки, и правильно, что церкви взрывают или переделывают под что-нибудь полезное, в гараж, например, или в общежитие для студентов, или в склад.
 - Что церкви взрывают, это неправильно. И что их переделывают и приспособляют под хозяйственные нужды, тоже неправильно.
 - А что правильно?
 - Правильно было бы молиться в одних церквях Богу Творцу, создателю вселенных, галактик, земли, природы, людей. Было бы правильно молиться Солнцу, созданию Бога Творца. Без Солнца ведь  невозможна жизнь на земле. В третьих церквях было бы правильно молиться растениям: деревьям, кустарникам, цветам, злакам. Без них тоже невозможна жизнь. В четвертых церквях было бы правильно молиться животным …
 - Например, кошкам, - подала голос из кармана рубашки Григория кошка-богиня Бастет.
 - Например, кошкам, собакам, вообще любым диким и домашним животным. Без них тоже нет жизни.
 - Получается, ты веришь в бога, - удивился Дима.
 - Да, в Бога Творца я верю. А как не верить, если всё, что нас окружает, создано так гениально, так разумно, так рационально, так практично, так гармонично, так совершенно, включая самого человека.
 - А как бог выглядит?
 - Этого не знает никто. Это тайна, недоступная нашему пониманию.  – А в какого бога верит тётя Арина?
 - Она верит в Иисуса Христа. Но он не бог. Он, если и был, то просто человек, кстати, весьма способный, а ловкие люди сделали его богом.
 - Зачем?
 - У них было немало целей. Но главная из них – власть над людьми. Позже я расскажу тебе подробнее, зачем они это сделали.
Дима удовлетворился ответами отца и задремал. Григорий глядел в окно на пробегающие мимо пейзажи, но не видел их. Он снова глубоко задумался.
«Почему это случилось с Ариной Ивановной? Странно всё это. Словно она внезапно подцепила бациллу веры. Как ещё это объяснить? Ведь в религиозной христианской вере всё противоречит здравому смыслу и законам природы. Как можно поверить в недоказуемое? Как можно поверить в то, что противоречит законам природы? Какой-то детский тип мышления. Инфантилизм. Вера в сказки. Своих русских сказок мало? Непременно нужны ещё и еврейские сказки? Почему бы не поверить, что щука может разговаривать и исполнять желания? Почему бы не поверить, что колобок способен быть одушевлённым и разговаривать? Почему бы не поверить, что лягушка может превратиться в царевну? Почему бы не поверить, что в лесу живут леший и баба Яга, а в омуте – водяной? Почему бы не поверить, что Иванушка превратился в козлёночка, испив воды из следа козлиного копыта? А почему бы не поверить в молодильные яблоки и в живую воду, превращающую мёртвого в живого?
Или русские сказки кажутся чересчур наивными? А вот, забеременеть от Духа Святого это серьёзно? В это можно поверить? Греческие мифы полны сюжетов, когда земная женщина оплодотворяется богами. Зевс оплодотворил множество земных женщин и от них родились полубоги, правители  и герои, которые были восхищены на Олимп. Геракл, к примеру. Или правитель Урука Мескиаггашер. Его отцом считали бога Солнца Уту. Или Гильгамеш. Или Озирис. Или его сын Гор, зачатый Изидой от мёртвого мужа. Или Пифагор. Или Аполлоний Тианский, последователь Пифагора, якобы воскресивший мёртвую девушки совершивший множество чудес. Имя им легион. А повезло задержаться в веках только Христу. Почему? Может быть, потому что у него появился ловкий и наглый последователь Савл, назвавшийся Павлом? Христос пришёл, чтобы вразумить иудеев и вернуть их к истинной иудейской вере, а Павел распространил его учение на все народы. А какое он имел на это право? Да и было ли учение оригинальным? Разве за шесть веков до Христа не изложил Будда основные заповеди и принципы жизни, которые встречаются затем в Евангелии? Не убивай, не воруй, не блуди, не лги и не пей алкоголь. А ведь основные заповеди взяты из  индуизма.
Кстати, почему Христос, как и Будда, излагал свои мысли устно, а не записывал их? А умел ли он писать? Будда был принц и хорошо образован. Он, разумеется, умел писать. Христос был сыном плотника, но, похоже, не будучи систематически образован, он умел читать и писать. Видимо, его научила этому мать. Понятно, что проповедовали Будда и Христос неграмотным людям, не умеющим читать, поэтому и не записали своего учения. Но они должны были подумать об искажении учения теми, кто записывал за ними. Какая беспечность! Ведь все их мысли могли быть перевраны. Иначе откуда столько противоречий в Евангелиях? Записано: чти отца и мать, а разве, когда мать пришла к Христу, он не отрёкся от неё? Отрёкся! Или одни заповеди были для народа, а для себя он соблюдал иные заповеди? Всё это запутано и непонятно.
Ясно одно, Петру Андреевичу не позавидуешь. И помочь ему никак нельзя. Вряд ли ему удастся вытащить жену из церкви. Убеждением, доказательствами тут не поможешь. Должен случиться переворот в её внутреннем мире. Здесь, пожалуй, нужен совет психолога, но где взять психолога? Готовят ли их в наших вузах? Как можно верить в откровенную, наглую ложь? Весь мир верит. Впрочем, чему только не верит весь мир! Почему люди отворачиваются от очевидных фактов, от правды, от истины? Почему они предпочитают смотреть с верой в сторону явной лжи? Эту загадку я никогда не пойму. Видимо, надо иметь особый склад ума, особый душевный мир, который не требует свидетельств и доказательств, довольствуясь тем, что сказали другие люди. Но ведь люди всегда говорили, говорят и будут говорить, что попало.  Эту безоглядную веру простых людей подогревают фанатики и якобы святые, бывшие грешники. Люди предпочитают верить в то, что они говорят, чем в доводы разума. И, конечно, жрецы - попы, то есть те, кому это в первую очередь выгодно. Чем обширнее паства, тем выше доходы и крепче власть жрецов. Становясь верующим (неважно, во что или в кого), человек ограничивает свои возможности видеть мир таким, каков он есть на самом деле. Это ограниченность секты, партии. Человек перестаёт быть свободным. Некоторые думают, что быть свободным это делать, что хочешь. Глупость! Вздор! Ахинея! Свобода это привилегия видеть мир, таким, каков он есть, это высший тип свободы мысли. Так я считаю. У меня мнение трезвого, строгого историка. Прав ли Пушкин, сказавший устами Поэта в стихотворении «Герой»: «Да будет проклят правды свет,/Когда посредственности хладной, /Завистливой, к соблазну жадной,/Он угождает  праздно! – Нет!/Тьмы низких истин мне дороже/Нас возвышающий обман…»? Думал ли так сам Пушкин? Сказал же о нём Ключевский «Историк от бога, даже там, где не старался. Отдал дань возвышающему обману в повести «Капитанская дочка», а потом выступил как историк и написал «Историю Пугачёвского бунта». Отдал дань тьме низких истин. И большой вопрос: может ли истина быть низкой? Она не может быть ни низкой, ни высокой. Она есть безотносительно этих оценок. Поэт эмоционален. Историк строг. Поэт питается чувствами. Историк питается фактами. Факты – низкие истины? Это с точки зрения Поэта, питающегося чувствами и эмоциями. И ещё вопрос: может ли обман возвышать? По-моему, это заблуждение Поэта, но не самого Пушкина, и  те, кто цитирует этот кусочек стихотворения в отрыве от целого, принимает мнение Поэта из стихотворения за мнение самого Пушкина. А он не только поэт и историк, но и глубокий психолог, сказавший: «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад».
Жену Глебова не только обманули, но по какой-то причине она сама рада обманываться. Может, ей чего-то не хватало в реальной жизни? Может, придя в лоно христианской церкви, Арина Ивановна почувствовала себя особенной, возвышенной, не похожей на других людей на фоне современной  советской жизни? Наверное, в этом есть соблазн, почувствовать себя выше, лучше, чище других?
А что сказал и сделал бы я, если бы вдруг Лена пошла по её стопам и ударилась бы в веру? Честно говоря, я не знаю. Одно ясно, что семья оказалась бы разрушенной. Вряд ли я стал бы терпеть ограничения, которыми Лена попыталась бы окружить нашу взаимную жизнь. Муж и жена должны быть единомышленниками. Только при этом условии возможна взаимное уважение и совместная жизнь.
 Как могло случиться, что христианство подмяло и попрало великую античную культуру, отбросив развитие  Европы на века назад? Все величайшие достижения эллинов и римлян: философия, науки, архитектура, инженерное искусство, живопись, скульптура, литература, музыка, юриспруденция,  военное искусство, государственное строительство всё было ошельмовано, и забыто. Это был даже не откат назад, а топтание на месте, мёртвая зыбь. Великая античная культура была подточена крысиными зубами новой христианской идеологии, в которой господствовали страх перед жизнью, ненависть к жизни и влечение к смерти. Некрофильская идеология. Как печально!»

Глава 17

Григорий стал чаще задумываться, почему Лена так упорно предлагает ему развод. Возможно, она разлюбила его. Возможно, она считала, что её репутация настолько пострадала в глазах общества, что может пострадать и репутация её мужа. Возможно, она хотела освободить его от этого.
Сибирцев  полагал, что они любят друг друга. Их союз  был союзом единомышленников, а это, считал Григорий, есть залог его крепости. Для семейной жизни это было хорошо и вполне достаточно. Их любовь была осознанной, спокойной, без ненужных страстей. Они бы только мешали семейной жизни, а она должна была быть местом, подходящим для  того, чтобы растить детей и обретать отдохновение после работы. Ничего другого Григорий от семейной жизни не желал.
Но в его жизнь ворвалась другая любовь – любовь-страдание, любовь-боль, любовь-страсть, любовь, возжигающая кровь, жестокая и беспощадная.
Григорий заглядывал в будущее и понимал, что совместить спокойную семейную жизнь с безумием и безрассудством новой любви будет невозможно. Он вынужден будет уехать в Иркутск, когда закончится срок аспирантуры, и постоянно будет рваться в Москву, чтобы наслаждаться голосом Львовой, чтобы наслаждаться её обществом. Возможно, он каким-то образом зацепится в Москве, чтобы вообще из неё не уезжать.
Будущее стало туманным и непонятным, таящим перемены и опасности, но это будоражило его сердце до замирания.
«Что бы ни случилось, - думал он, - я буду с ней, я буду рядом. Пусть она поручает мне выгуливать её собачку и вычёсывать хвост её коту! Пусть я буду надевать на её стройные ножки туфельки, но это даст мне случаи прильнуть губами к этим ножкам! Я хочу этого счастья! Я буду наблюдать за ней, буду ходить за ней по пятам, как паж, писать её портреты – о. много её портретов! Я сделаюсь её придворным живописцем, и если она прикажет мне написать портрет её кота, я напишу портрет кота, будь он неладен! Я люблю её вместе с её котом!»
Затем мысль его перескакивала на другой предмет, и он задумывался о стареющей матери: «А как же она? На кого ей будет опереться в старости? Кто починит забор в её усадьбе? Кто заново переложит печку?»
Но немедленно  выскакивала вперёд другая мысль: «Но ведь есть ещё сёстры. Кому, как не им заботиться о матери? А для хозяйственных дел они всегда могут нанять работника. В конце концов, появятся зятья. Почему один я должен нести ответственность за семью? У меня тоже есть личная жизнь. Она поворачивается ко мне такой неожиданной и прекрасной стороной, что дух захватывает. А Лена? Если она будет настаивать на разводе, я дам ей развод. Общих детей у нас нет, так что с этим не будет проблем. Впрочем, я буду заботиться и о жене, даже если она станет бывшей».
Так он метался от одной мысли к другой и не ведал покоя.
В журнале «Советская музыка» была опубликована статья о гастролях Львовой, с блеском выступившей на подмостках Метрополитен-опера. Григорий прочёл статью раз десять.
Истекали три месяца гастролей, и Григорий дрожал от нетерпения и считал дни.
Наконец, этот день наступил.
Григорий нашёл телефонную будку в тихом переулке неподалёку от Патриарших прудов и позвонил. В телефонной трубке раздался мужской голос:
- Слушаю!
Менее всего Григорию хотелось услышать  голос Алексея, но делать было нечего. Он назвал себя.
- И что? – сказал голос в трубке. – Я вас не знаю. Чего вы хотите?
У Григория сжалось сердце. Это был не её муж, а какой-то чужой дядька.
- Позовите, пожалуйста, к телефону Елену Александровну.
- А, - сказал дядька, – она больше тут не живёт.
- А где она живёт? – спросил Григорий от неожиданности.
- Мне-то откуда знать, где она теперь живёт, - рассердился дядька.
- А она не оставила вам номер своего телефона?
- Не оставила.
Дядька положил трубку.
Григорий стоял у телефонной будки, несчастный и ошеломлённый. Да, она говорила о переезде, но он надеялся, что этого ещё не случилось и она живёт по старому адресу.  Сообщение! Она должна была оставить сообщение для него на вахте.
Мысли его метались, как вспугнутые в клетке воробьи.
Григорий помчался в общежитие и напугал вахтёршу, налетев на неё с вопросом:
- Было мне сообщение? Мне должны были оставить сообщение с адресом и номером телефона.
Вахтёрша покопалась в тетради записей и подняла на Григория глаза:
- Нетути никакого сообщения.
- Можно, я посмотрю последние записи за три месяца? Пожалуйста.
Вахтёрша дала ему тетрадь.
Григорий просмотрел записи. Сообщения не было.
Григорий помчался к консерватории, узнать, нет ли концерта. На афишах были другие исполнители. Не было только Львовой.
Григорий помчался к Большому театру. Ничего!
«Наверное, она должна отдохнуть от гастролей, - думал Григорий, возвращаясь в общежитие. – Но как узнать, куда она переехала?»
Он был огорчён сверх меры и решил ждать.
И он дождался дней через десять.
Львова давала концерт в Большом зале консерватории.
Григорий помчался в театральные кассы за билетом.
Ему повезло. Он добыл билет в десятый ряд, что можно было назвать  удивительным везением. В день концерта его била дрожь нетерпения. 
Он купил розы и поцеловал каждую из них. «Может быть, и она прикоснётся к ним губами, - думал он и это будет наш первый поцелуй».
Когда Львова появилась на сцене под оглушительные овации, Григорий испытал восторг и гордость за неё, и чувство обиды.
«Конечно, кто я для неё? - думал он. – В сущности никто. Прохожий, которого она из прихоти удостоила своим вниманием. И забыла. Трёх месяцев вполне достаточно, чтобы забыть простого смертного».
Однако раздувать свою обиду он не стал и прислушался, что она пела. На этот раз это были романсы Чайковского.
После концерта Григорий вместе со всеми пошёл в артистическую комнату. Как и в прошлый раз, она была полна взволнованного народу. Львову, сидящую за столом и раздающую автографы, заслоняла толпа. Григорий встал у окна и ждал. Сердце его билось в груди, как колокол.
Наконец толпа, окружавшая артистку, схлынула и взору Григория певица  предстала во всём блеске своей торжествующей красоты и молодости. Лицо Львовой было одухотворено и прекрасно. Серые глаза сияли. Голос её полнокровно  звучал, когда она пела, и она была довольна концертом. Теперь отхлынувшая от стола толпа почтительно окружала её полукругом. Никто не расходился, и все восторженно глядели на виновницу торжества. Взор её упал на Григория, стоявшего у окна.
- Гриша! – воскликнула Львова. – Чего же ты там стоишь, как сирота? Иди сюда! – и она поманила его рукой.
Григорий, как бык  на тореадора, ринулся к певице и упал перед нею на колени. Ему было всё равно, что кругом были ротозеи. Он не видел никого. Только одну Львову он видел и слышал. Он положил к её ногам розы.
- Гришка, негодный мальчишка, - ласково сказала она, - зачем же цветы – на пол. Давай их сюда.
Он подхватил розы и положил их ей на колени.
- Отчего ты не позвонил мне, когда я приехала? - спрашивала она, склонив к нему  сияющее лаской лицо, и вытирая своей душистой рукой слёзы, катившиеся по его щекам и исчезающие в золотистой бороде. – Я ведь оставила сообщение вахтёру с новым номером телефона.
У Григория перехватило дыхание.
- Не было сообщения, - прошептал он.
- Как не было? – нахмурилась Львова. – Ты что, мне не веришь?
- Верю,  - уже твёрдым голосом сказал он. – Только сообщения не было. Я просмотрел книгу записей за  время твоего отсутствия.
- Ладно, я с этим разберусь, - сказала Львова. И ему послышались в её голосе угрожающие нотки. – Мы с тобой столько времени потеряли. Портрет ждёт. Приходи завтра вот по этому адресу и встань с колен, хотя ты настолько высок, мне с тобой так удобнее разговаривать.
Толпа, угодливо захихикала, и быстрый шёпот пролетал над ней: «Кто этот юноша?», «Кто это?», «Он красив, как Аполлон!».
Львова протянула Григорию визитную карточку и, чувствуя жадное любопытство толпы, удовлетворила его:
- Это мой художник Гриша, - сказала она, обращаясь к людям, стоявшим полукругом. – Пишет мой портрет.
Люди заулыбались, послышались льстивые аплодисменты.
Григорий поднялся, и, взяв руку певицы, поднёс её к губам.
- Я приду, - сказал он.  – Я так тебя ждал!
Он вышёл из артистической, провожаемый завистливыми взглядами, унося в кармане рубашки визитную карточку Львовой, которую тотчас принялась изучать кошка-богиня Бастет.
Григорий был счастлив.
Он был счастлив, что Львова не забыла его.
Он был счастлив, что получил приглашение
Наутро он уже нажимал кнопку звонка её новой квартиры на одной из центральных улиц столицы. Сердце его билось в горле. Он задыхался от волнения. Дверь открыла Манечка, домоправительница. Она строго оглядела Григория с головы до ног и обратно:
- Здравствуйте, - вежливо поздоровался Григорий. – Елена Александровна дома?
- Вас приглашали? – вопросом на вопрос ответила Манечка. 
- Так точно! – по-военному ответил Григорий.
- Я спрошу, может ли она вас принять, - властно сказала домоправительница – Стойте здесь.
Она удалилась, топая, как кабан копытами. Григорию показалась даже, что на повороте коридора она хрюкнула. Откуда-то из глубины квартиры доносились звуки рояля и поющий женский голос. Но это не был голос Львовой, который Григорий узнал бы среди тысяч голосов.
«Какая противная баба! – подумал Сибирцев. – Неужели Лена не могла выбрать в домоправительницы что-нибудь приличное?»
Внезапно умолкли рояль и голос.
По коридору навстречу Григорию летела в развевающемся длинном сиреневом платье Львова. Он кинулся ей навстречу, с грохотом роняя мольберт и рюкзак. Манечка, спешившая за Львовой, подобрала то и другое и сказала ворчливо:
- Обувь снимите! Вот, тапочки.
Григорий, уже припавший долгим горячим поцелуем к обожаемой душистой руке примадонны, не слышал ворчания  домоправительницы, пока она не сунула ему в руки эти самые домашние тапочки.  Он нетерпеливым движением снял  кроссовки. Тапочки оказались малы. Григорий отбросил их ногой и поспешил в одних носках за Львовой. Манечка тащила за ними рюкзак и мольберт Григория.
Он очутился в огромной комнате, которая вполне заслуживала название зала. В одном углу стоял большой концертный рояль с поднятой крышкой. За роялем сидел молодой тщедушный белобрысый человек и задумчиво листал ноты на пюпитре. У рояля стояла молодая высокая девушка с круглым румяным лицом. Григорий сделал общий поклон.
В противоположном углу по диагонали села Львова в одно из кресел восемнадцатого века. На столике между креслами стоял фарфоровый  кофейник и фарфоровые, красиво расписанные чашки.  Больше в комнате ничего не было. Никакой мебели, кроме рояля и этих двух кресел со столиком.  Два огромных окна были занавешены красивым тюлем. На полу полукругом возле кресел  стояли хрустальные вазы с цветами.
Манечка, ворча что-то себе под нос, деловито устанавливала мольберт. Рюкзак Григория лежал на полу возле свободного кресла.
- Пойди сюда, - приказала Львова Сибирцеву, указывая на кресло. – Посиди минутку. Манечка сейчас принесёт холст. А пока выпей кофию.
Она сама налила ему дымящийся напиток.
- Попробуй! Это бразильский настоящий кофе. Провезла контрабандой.
Она засмеялась.
Григорий сел и осторожно взяв хрупкую чашку, отхлебнул.
Да, это был настоящий ароматный крепкий кофе. Такого он никогда не пил. Григорий зажмурил глаза от удовольствия.  Львова с радостью наблюдала, как он наслаждается вкусом.
- Я буду заниматься с ученицей, - сказала она. – А ты пиши портрет. Не будем терять время. А после поговорим.
Григорий послушно кивнул головой.
Домоправительница внесла холст и установила его на мольберте. Григорий допил кофе, достал из рюкзака кисти и краски и, встав к мольберту,  приступил к работе.  Сначала он долго смотрел на свой рисунок, ища в нём ошибки и недостатки и поправляя их. Тем временем аккомпаниатор заиграл вступление к арии Азучены из «Трубадура» и девушка у рояля запела. Львова то и дело прерывала её и делала замечания. Сначала звук чужого голоса отвлекал Григория и мешал ему. Но затем, делая подмалёвок, он увлёкся и перестал его замечать, словно у него частично замкнулся слух. Он видел перед собой только прекрасное, то и дело меняющее выражение, лицо Львовой, слышал только её голос, время от времени пропевающий музыкальные фразы.
Так пролетел час. Ушла девушка, и ушёл аккомпаниатор.
- Слышал, какой голосина? – спросила Львова, наливая себе остывший кофе. – И с таким-то голосищей не может найти себе работы. Нет вакансий в театрах. А безголосые и бесталанные – поют на сцене. Им и в хоре петь нельзя, а они – солисты. Несправедливо! И вообще полное безобразие. У нас ведь какая система? Если ты принят в труппу, то будешь петь до пенсии, невзирая на состояние голоса и увеличивающийся с годами вес. Вот и поёт в «Евгении Онегине» стопудовая Татьяна. А это неправильно. Но я этой студентке  помогу. Впрочем, тебе эти дела, наверное, не интересны. Иди сюда, поболтаем. У меня есть двадцать свободных минут. Потом я поеду в театр на репетицию.
- Но я не закончил подмалёвок.
- Закончишь в другой раз. Мольберт и холст будут ждать тебя всегда в этой комнате. И краски можешь оставить. Никто их не тронет.
Григорий послушно опустил кисти в банку  с растворителем и вездесущая Манечка немедленно унесла их на балкон. Глядя её вслед, Львова сказала с усмешкой:
- Это она не предупредила тебя о моём переезде. Уезжая, я её попросила позвонить в твоё общежитие и оставить мой адрес и телефон.  Эта негодяйка поручение не выполнила.
- Почему?
- Я же сказала: негодяйка! – засмеялась Львова. – Она думает, что ты метишь в мои любовники.
Сибирцев почувствовал, как запылали  его щёки.
- А ей-то, какое дело? – обозлился он. – Она что, тебя контролирует?
- Дурачок! – снова засмеялась Львова. – Конечно, контролирует. Её КГБ ко мне приставил. Манька думает, что я об этом не знаю, а я знаю. Тоже мне, бином Ньютона!
Уволить её я не могу. Она хорошая домоправительница. Но я нашла способ наказать её за то, что она не выполнила моего поручения. Видишь, бегает, как кипятком ошпаренная. Рублём таких негодяек, как она, наказывают. Ну, расскажи мне, как ты жил эти три месяца?
Григорий уложился в несколько фраз:
- Работал над диссертацией, воспитывал сына, рисовал, читал хорошие книги.
Львова поглядела на часы, висевшие на противоположной стене над роялем.
- Я пойду одеваться. Хочешь поехать со мной?
- Куда?
- Я буду записывать в студии звукозаписи песни Шуберта.
- Конечно, хочу.
- Тогда жди.
Львова ушла. Появилась Манечка с подносом. Поставила на него кофейник и чашки и удалилась на кухню. Глядя ей вслед, Григорий подумал, что она шагает, как солдат на плацу.
Снова пришла Львова, одетая просто и изысканно во что-то струящееся, тёмно-синее и Григорий снова задохнулся от восторга, глядя на неё.
- Идём! – приказала она, и Григорий пошёл за ней, и в его сознании удерживалась только одна мысль: «Я погиб! Погиб, как Тургенев!»



Глава 18

От дома, где жила Львова до улицы Станкевича, где находилась студия звукозаписи «Мелодия» было недалеко. Григорий шёл рядом с певицей и ловил восторженные взгляды прохожих. Он размышлял, восторгаются ли они певицей, которую узнали, или красивой элегантно одетой  женщиной? В любом случае ему было лестно, что он сопровождает её.
Елена Александровна по пути рассказывала ему о своих гастролях и о знаменитых музыкантах, с которыми встречалась в Метрополитен опера. Эти имена Григорию были неизвестны, и он расспрашивал, чем они знамениты. Львова охотно рассказывала ему о дирижёрах, режиссёрах и коллегах по цеху. Рассказывала она с юмором и Григорий слушал её с наслаждением, впитывая каждое слово.
Наконец, они повернули на улицу Станкевича, и вошли во двор студии звукозаписи. Григорий ожидал увидеть современное здание, но вместо этого он увидел церковь, архитектура которой ему была знакома по Англии.
- Да это же англиканский собор! – воскликнул он. – Я такие церкви десятками видел  в Англии.
- Ты был в Англии? – удивилась Львова.
- Был студентом. Вот, не знал, что в Москве есть такие соборы!
- Как видишь, есть, - отвечала Львова. – Он построен во второй половине девятнадцатого века. После революции большевики всё, что было в нём ценного, разворовали.  В соборе был устроен склад, а потом общежитие, а теперь это студия звукозаписи. Отличная акустика! Сам услышишь.
- Вот сволочи! – пробормотал Григорий.
 - Сволочи! – согласилась Львова. – Знаешь, я живу и отношусь ко всему по принципу: спасибо, что только это! Спасибо, что не взорвали.
  - Хороший принцип! – согласился Григорий, входя вслед за Львовой под стрельчатую арку. – Я возьму этот принцип себе. Знаешь, у нас в Иркутске был великолепный Казанский собор на главной Тихвинской площади. Он вмещал пять тысяч прихожан. Высота его была шестьдесят метров. В тридцать втором году большевики его взорвали. А на его месте построили громадное серое унылое безликое здание – областной обком партии. И сейчас это чудовище стоит.
- Преступлениям большевиков нет числа, - сказала Львова. – Чем им религия помешала, непонятно.
Они вошли в собор и повернули налево. Просторный зал открылся  взору Григория. Высокие окна со стрельчатыми арками наверху с частыми свинцовыми переплётами квадратиками впускали много света.
Посреди зала стоял рояль с поднятой крышкой. В отгороженной от зала части за стеклом виднелся оператор перед пультом. Львова помахала ему рукой. То же сделал и Григорий. Пришёл аккомпаниатор, тот же молчаливый молодой человек, которого Григорий видел у Львовой в доме. Он сел за рояль, вытер руки белым носовым платком, поставил ноты на пюпитр и вопросительно взглянул на певицу.
Она повернулась к Григорию:
- Ты умеешь переворачивать страницы в нужном месте? Умеешь читать ноты?
Григорий утвердительно кивнул. Он мысленно поблагодарил Женю за его музыкальные уроки. Вот как теперь они пригодились!
- Возьми стул и садись рядом с Гиви.
Григорий послушно взял стул и сел рядом с аккомпаниатором Гиви, чтобы переворачивать страницы. С одной стороны, ему было лестно, что Львова доверила ему важное дело, чтобы Гиви не отвлекался от клавиатуры. С другой стороны, он досадовал, потому что ему теперь нужно было смотреть в ноты, а не на Львову.
Оператор сказал через динамик:
- Внимание! Тишина! Начали запись!
Львова сложила у груди руки – ладонь в ладони, Гиви взял первые аккорды. Дивный голос зазвучал под сводами старого собора. Акустика действительно была прекрасной. Но Григорий не мог насладиться голосом певицы в полной мере. Он был весь в напряжении, следя, чтобы вовремя перевернуть нотную страницу.
На обратном пути Львова спросила:
- Ты ведь знаешь немецкий язык?
- Знаю.
- Как тебе моё произношение?
- Неплохое произношение.
- Значит, можно сделать его лучше?
- Можно.
- Поможешь?
- Разумеется.
- Чёрт, теперь надо всё переписать. Понравился тебе Шуберт в моём исполнении?
- Как ты можешь не нравиться! – воодушевлённо воскликнул Григорий. – Ты – само совершенство! Ты – божество!
  - «Ба! право? может быть...
Но божество мое проголодалось», - ответствовала Львова.
 - «Послушай, отобедаем мы вместе
В трактире Золотого Льва» - подхватил Григорий.
- Боюсь, для этого нам придётся лететь в Вену, - засмеялась Львова.
Григорий проводил её до подъезда.
- Ну, мой птенчик, здесь мы расстанемся. Чего ты стоишь столбом? Можешь поцеловать меня на прощание.
Львова указала пальцем на свою щёку, куда он мог её поцеловать. Григорий едва удержался, чтобы не поцеловать её в губы.
С этого дня между ними установились дружеские тёплые отношения. Они целовались при встрече и прощании, и Григорий видел, что это принято в кругу её друзей. Они встречались у Львовой дома. Григорий писал её портрет, который ему удавался. И Григорий со страхом думал, что, когда он окончит  работу, у него не будет повода приходить к той, кого он любил всем сердцем. Львова часто брала его с собой в театр на репетиции. Иногда ему удавалось пожать или тайком поцеловать её руку. Она не отнимала руки, но, похоже, не придавала этим поцелуям большого значения. Она привыкла к поклонению. Конечно, не каждый, кто был у неё в друзьях, не всякий мог прикасаться к ней. Но поцелуи и прикосновения Григория были ей приятны, а его поклонение  её умиляло. Она относилась к нему, как к большому красивому ребёнку, которого время от времени хотелось приласкать. Но Григорию этого было мало.
Однажды, когда они остались наедине в её гримёрной, он обнял её и поцеловал так страстно, что она почти задохнулась.
- Медведюшка! – воскликнула Львова, высвобождаясь из его рук.  -  Не делай этого! Для этого у меня есть муж, а у тебя жена. Я вовсе не хочу ему изменять с красивым мальчишкой.
Григорий повернулся и вышел из гримёрной в коридор. Его сотрясала дрожь желания. Он хотел обладать этой дивной женщиной. Она должна была принадлежать ему. Но она принадлежала другому мужчине, стране, миру. Что он мог с этим поделать? Смириться, как смирился Тургенев.
Отдышавшись, он вернулся в гримёрку. Львова, как ни в чём, ни бывало, надевала при помощи гримёрши наряд Азучены. Григорий не узнал её в гриме. У зеркала сидела цыганка старуха с седыми взлохмаченными волосами и страдальческим взглядом подведённых глаз. Григорий кивнул ей и пошёл в гостевую ложу, где теперь у него было постоянное место.
Постепенно  Львова завладела всем его существом. Даже сыну он стал уделять меньше внимания. Они реже гуляли вдвоём. Григорий мучился, сознавая это. Любовь-страсть овладела им безраздельно. Он плохо спал и слишком часто предавался мечтаниям. Чего он хотел? Хотел ли он, чтобы Львова оставила мужа и вышла за него замуж? Хотел ли он, чтобы она стала его любовницей? Он сам не знал, что предпочтительней.
Дни текли за днями, недели мелькали за неделями. Григорий, поглощённый работой и любовью, мало внимания обращал на изменения вокруг него. Прежние аспиранты защитились и разъехались по домам. Появились новые аспиранты, незнакомые. У Григория не было ни малейшего желания знакомиться с ними и вступать в разговорные отношения. Когда он входил на кухню, женщины пытались строить ему глазки, но он не смотрел по сторонам. Буркнув общее «Здравствуйте!», он занимался приготовлением ужина и уходил в свою комнату. Аспиранты и аспирантки сплетничали за его спиной, передавая друг другу печальное жизнеописание Лиды Зиминой. Григорий не знал, что за его спиной дамы судачили: «Это тот, самый из-за которого …», «Да, хорош собой, ничего не скажешь, но я бы …» и так далее.
Внутренняя жизнь Григория не замирала никогда. Напротив, его мозг постоянно работал, подпитываемый научными идеями, философскими размышлениями, книгами, которые он читал, и изредка новостями из внешнего мира. Его душа  была полна любовью.
В редкие минуты отдыха и уединения перед сном он начал читать роман Джека Лондона «Время не ждёт».
Он написал портрет Львовой. Последние недели он не давал ей смотреть на него и взял с неё слово, что она не будет любопытствовать, когда он отсутствует. Держала она слово или нет, он не знал, но доверял ей.
Наступил момент, когда Григорий понял, что портрет можно показать. Он сам удивлялся, что портрет ему удался. Это было невероятно. Начиная его, Григорий не был уверен в успехе. Перед ним стояла задача, бывать в обществе любимой женщины как можно чаще. Работа над портретом была предлогом бывать в её доме и в её обществе. Но чем дальше он работал над портретом, тем больше понимал, что из его рук выходит что-то замечательное – живой человек глядел на него с портрета. Сходство было поразительное. «Моей кистью водила любовь» - думал Григорий. Он подозвал Львову.
- Готово! Можешь смотреть.
Он скромно отошёл в сторону.
Елена Александровна встала из кресел и подошла. Некоторое время она смотрела на изображение, затем стремительно подошла к двери, распахнула её и крикнула куда-то в глубину квартиры:
- Алёша! Петя! Маня! Все ко мне!
В комнату поспешно явились  все, кого она звала. Первой, топая каблуками, влетела Манечка и с подозрением уставилась на Григория. Львова указала ей, куда надо смотреть. Следом явился двенадцатилетний сын Львовой. Григорий впервые увидел его, высокого, стройного и хорошенького мальчугана  с серыми внимательными глазами матери. Последним пришёл, не спеша, муж Алексей.
Все четверо стояли перед картиной и молчали. Григорий ждал, что они скажут.
- Похожа! – сказал Петя и одобрительно повернулся к художнику. – Вы здорово написали! Лучше, чем Козлов.
Козлов был профессиональный художник, написавший портрет Львовой. Портрет профессионала  был отправлен певицей в чулан.
- Не ожидал! – сказал муж, поворачиваясь к Сибирцеву. – Лена сказала, что вы не профессионал.  Я думал, чепуха получится. А получилось отлично. Алексей пожал руку Сибирцеву.
- А вот тут складка платья неправильно сделана, - сказала Манечка своим грубым голосом.
- Маня, ступай на … кухню, - засмеялась Львова. – Складка ей не понравилась! Ценительница искусства! Ступай!
Манечка, ушла, ворча что-то под нос, и топая ногами громче, чем обычно. Так она выражала свой протест против чужака в доме.
- Теперь нужно решить деликатную проблему, - озабоченно сказал Алексей. – Лена, сколько мы заплатили Козлову за работу? Но сколько бы ему ни заплатили, Сибирцев заслуживает втрое больше.
Григорий подошёл к портрету и в правом нижнем углу поставил свою подпись и число. После этого он сказал:
- Я не приму вознаграждения. Я рад, что портрет вам понравился. Ваша похвала  лучше всяких денег. Это подарок для Елены Александровны. Прошу вас, примите его без всяких условий.
- Нет, нет, - запротестовал Алексей. – Всякая работа, тем более так качественно исполненная, я бы даже сказал, вдохновенно исполненная, должна быть оплачена. Вы написали не только поразительно похожий на Елену Александровну портрет, но уловили сокровенную суть её внутреннего мира.
  - За похвалу вам спасибо, но я сказал, что это подарок, - твёрдо сказал Сибирцев. – Где вы видели и слышали, чтобы подарки дарили за деньги?
Алексей задумчиво смотрел на портрет.
- Спасибо тебе! – сказала Львова Григорию. – Замечательный подарок! Знаешь, я его, пожалуй, выставлю где-нибудь, как подвернётся случай. Пусть любуются! И пусть смотрят профессионалы, как меня надо писать.
- Послушайте, - воскликнул Алексей, поворачиваясь к Григорию. – Я готов сделать вам заказ, но на моих условиях. Вы согласны?
- Я слушаю, - согласился Григорий. – Каковы эти условия? И каков заказ?
- Раз я заказываю, то я и плачу за заказ. О цене мы столкуемся. Я хочу, чтобы вы написали портрет Петра и мой портрет. И отдельно – для меня – копию портрета Лены, тоже на заказ. Тоже за деньги. Сразу говорю, что в качестве подарка я эти портреты не приму. Лена к этому заказу отношения не имеет. Идёт? Вы согласны?
Григорий немного поколебался, но предложение было настолько заманчивым, что он дал согласие. Его привлекали не столько деньги, сколько возможность бывать в этом доме, бывать рядом с возлюбленной.
- Вот и славно! – обрадовался Алексей. – Вот и хорошо!
- Что вы хотите прежде: копию портрета Елены Александровны или ваш портрет?
- Да, давайте установим очерёдность. Сначала копию. Потом портрет Пети. А потом – мой.
- Отлично! Это меня вполне устраивает, потому что, прежде, чем писать портреты Пети и ваш, я хотел бы поближе узнать натуру. Это залог успеха.
- Что значит, «поближе узнать натуру»?
- Портретного сходства с оригиналом, я уверен, что достигну. Но мне хотелось бы большего.
- Понимаю, - согласился Алексей. – Мы это устроим. Я вас возьму с собой на работу. Понаблюдаете за мной  в разных ипостасях, так сказать.
Сибирцев подумал с тоской, что охотнее понаблюдал бы за его женой в разных ипостасях, но раз уж он согласился исполнить заказ, то нужно быть последовательным и сделать всё качественно.
- А у Петьки внутренний мир пока что небогатый, - продолжал Алексей, - хватит и портретного сходства.
Сибирцев заметил, как вспыхнуло лицо Петра.
- Не думаю, что вы правы, - осторожно вступился за мальчика Григорий. – У подростков внутренний мир нередко разнообразнее и богаче, чем у взрослых. И чувствуют они острее.
Он заметил, как выражение лица мальчика переменилось и посветлело.  Пётр взглянул на Сибирцева с благодарностью.
- Ладно, добродушно согласился Алексей. – Мы это тоже устроим. – Понаблюдаете за ним в школе.
- Что за шпионаж! – возмутился Пётр.
- Не волнуйтесь, - обратился к нему Григорий. – Я не пойду в вашу школу. И, тем более, не стану беседовать о вас с вашими учителями. Мне будет достаточно подружиться с вами. Если, конечно, вы не возражаете.
Лицо мальчика просияло. К нему впервые обратился взрослый мужчина на «вы».
- Ладно! - важно сказал он, кинув торжествующий взгляд на отца. – Там посмотрим. 
И он вышел из комнаты.
Сибирцев понял, что они подружатся.
- Пройдёмте ко мне в кабинет, - предложил Алексей. - Мы обговорим детали.

Глава 19

- Пап, отправь меня в Иркутск, - сказал за завтраком Дима.
Брови Григория взлетели от удивления. Он чуть было не выронил сковороду с яичницей.
- Это почему? Зачем? Что случилось?
- Ничего не случилось. Просто я скучаю по бабушке и по тёткам. И по Иркутску. Ты всё время занят.
От неожиданности Григорий не знал, что сказать и вопросительно смотрел на сына.
- Разве мы не гуляем? Разве мы не ездим в гости к Глебовым? Разве мы не ходим по музеям и театрам?
- Гуляем. Ходим.
- Разве у тебя нет друзей в школе?
Дима замялся.
- Есть приятели. Друзей нет.
- Разве на продлёнке ты не мог их завести?
- А когда? На продлёнке мы делаем домашние задания. И вообще там всё по команде. Я не люблю, когда мной командуют.
- Давай завтракать, -  сказал Григорий. - Я обдумаю твое предложение. Понимаешь, мне надо обдумать.
- Хорошо,  - согласился сын. - И вообще, я скучаю по маме.
- Ешь, - сказал Григорий. – Ты же знаешь, что мамы больше нет. Я не могу её тебе вернуть. Но у тебя есть я. А ты есть у меня. Разве тебе меня мало?
- А тебе – меня? – вопросом на вопрос ответил сын.
- Я тебя понял, - сказал Григорий. – Мы всё обсудим вечером.
- Ему нужно женское общество и женская ласка, - сказала кошка-богиня Бастет. – Он ещё маленький, а ты обращаешься с ним, как с товарищем твоих лет. Отпусти мальчишку.
Григорий оторопел. Затем обиделся. Затем рассердился. Затем задумался. И счёл разумным отложить решение проблемы до вечера. «Как знать, - думал он, - может быть Бастет права и Димке не хватает женского общества и женской ласки. Кто-то должен заменить ему мать. Я заменить мать не могу. Я отец. Бастет права. Я общаюсь с ним, как с взрослым, а он ещё ребёнок.  По-настоящему он не успел ко мне привязаться. Его воспитывала мать. Я появился в его жизни внезапно и это появление связано со смертью его матери. Но если он улетит в Иркутск, он отвыкнет от меня».
Мысли Григория метались в смятении.
За ужином они вернулись к этому разговору.
- Ты не передумал? – спросил Григорий сына.  – Всё-таки здесь Москва, столица.
- Ну, и что! – ответствовал сын. – Пусть столица. Но там – дом. Я хочу домой. В тот, где мы жили с мамой. Я знаю, что я не могу жить там один, но мне хочется приходить туда время от времени. Пожалуйста, отправь меня домой. Я буду слушаться бабушку и тёток. Обещаю тебе.
- Ты не забудешь меня?
- Как я могу забыть тебя? Ты же мой папа. 
 - Хорошо, я куплю тебе билет. Но сначала я позвоню тёте Вере и договорюсь, чтобы она встретила тебя в аэропорту.
Димка просиял, кинулся к отцу на шею.
- Спасибо! Я так боялся, что ты меня не отпустишь. Мне это общежитие так надоело!
Слёзы выступили на глазах Григория. Он крепко прижал к себе сына.
«Конечно, ему надоела эта казённая обстановка, чужие равнодушные люди, продлёнка с жёстким режимом, и одиночество. Ему нужен был дом с родными любящими людьми», - думал Григорий.
Он вспомнил, как менялся Дима, когда приезжал к Глебовым. Он вспомнил, как он играл с собаками и козами, как кормил куриц, как оживлённо беседовал с тётей Ариной и дядей Петей, как работал в кузнице.
- Не сомневайся, ты принял правильное решение, - подбодрила его кошка-богиня Бастет
На другой день Григорий позвонил Вере.
С другого конца провода раздался радостный вопль.
- Зачем ты вообще увёз его из дома! – кричала Вера. – Конечно, я его встречу. Всё будет отлично! Дай мне телеграмму. Мама-то как обрадуется!
Григорий купил билет на самолёт, договорился со стюардессой о том, что она позаботится о мальчике, дал телеграмму, посадил сына в самолёт и помахал ему вслед.  Григорий остался один.
- Не один, а со мной, - поправила его Бастет.
Григорий улыбнулся. Теперь с него слетела часть обязанностей. Он мог больше времени посвящать диссертации и Львовой
Он написал копию портрета и сделал это довольно-таки быстро.
Затем он написал портреты Пети и Алексея.
Заказчики остались довольны.
Петю по его просьбе Григорий изобразил в в футбольной форме  с мячом в руках на фоне трибун стадиона.
Алексей сидел с книгой за письменным столом, погружённый в размышления. Он был учёным-химиком.
Вырученные за портреты деньги Григорий послал домой на содержание сына.
Львова повесила, написанный им портрет, за креслами. Однажды, придя к ней домой, Григорий не увидел портрета. Деликатность не позволила ему спросить, почему певица убрала портрет. Но скоро всё выяснилось.
- Едем со мной, - сказала Львова как-то утром, когда он пришёл писать портрет Манечки, по её просьбе. - Манечка подождёт.
Григорий не хотел брать этот заказ, потому что боялся конечного результата. Как он мог не написать то, что он читал в её характере, и что отражалось на её лице, как в зеркале?
Львова уговорила его написать Манечку.
- Сделай милость, напиши её. Она ходит и гундит, что её обошли.
Григорий изложил Львовой свои соображения.
- Не будь дурачком, - посоветовала она и засмеялась. – Приукрась её и станешь её лучшим другом. Мне дома нужен покой и чистота, а не это гундение.
Они вышли на улицу. У подъезда стояли синие Жигули. Львова открыла дверцу.
- Умеешь водить машину? – спросила Елена Александровна.
- Нет, - признался Григорий.
- У тебя нет автомобиля?
- Нет.
- Ладно, - сказала Львова, - Поведу сама. Сегодня я – твой водитель.
- Куда мы едем?
- На кудыкину гору! – настроение у неё было задорное. Григорий недоумевал.
- А я отправил сына в Иркутск к тёткам и бабушке, - сообщил он.
- Почему?
- Общежитие неподходящее место для ребёнка.
- Ты прав. С бабушкой ему будет хорошо.
Они вышли из автомобиля на стоянке возле Большого театра, и пешком отправились на Манежную площадь. Сибирцев был заинтригован.
У входа в Манеж красовалась громадная вывеска «Выставка произведений молодых советских художников». У Григория часто забилось сердце. Он почти догадался, что произойдёт дальше. Львова вела его за руку, как мальчика. Они лавировали среди посетителей. Некоторые из них узнавали её и перешёптывались.
В конце экспозиции толпился народ. Когда люди увидели Львову, они расступились, и прямо перед собой Григорий увидел написанный им портрет. Двойник певицы на портрете смотрел на него и усмехался.
Елена Александровна кивнула в сторону Сибирцева:
- Это автор! Прошу любить и жаловать!
Послышались возгласы удивления и восхищения. Кто-то зааплодировал.
Сибирцев покраснел и слегка поклонился.
- Привыкай, - вполголоса сказала Львова. – Скоро ты станешь модным художником с моей лёгкой руки. Жди заказов.
Через толпу к ним протиснулся высокий представительный мужчина в серой вельветовой блузе, с длинными волосами и ярким шарфом на шее.
-  Привет! – сказал он и потянулся поцеловать Львову. Она подставила щёку.  – Кто это с тобой? – бесцеремонно указал мужчина на Сибирцева.
- Познакомьтесь. Это Григорий Сибирцев, молодой художник. А это Владислав Арановский, не очень молодой художник.
- Лена-а-а! Мне только сорок.
 - Ну, хорошо! Ещё один молодой художник, - засмеялась Львова.
- Это вы, Григорий, написали портрет нашей обожаемой Леночки? – обратился Владислав к Сибирцеву. Тот не успел ответить.
- Он! Он самый! – опередила его Львова. – Только не вздумай критиковать. Завидуй, молча.
- Я и не думал критиковать, - обиделся  Арановский. – Прекрасно написанный портрет! Поздравляю! Там конечно есть кое-какие недочёты и странности  …
- Забудь о недочётах, - резко оборвала его Львова. – Не порть людям праздник. А о странностях говори.
- Фон за спиной фигуры мне что-то сильно напоминает, - обратился Арановский к Сибирцеву. – Это же фон, как на портрете Джоконды, только в русском стиле. Вы сделали это намеренно?
- Да, - неохотно отвечал Григорий. – Я сделал это намеренно.
- И что вы хотели этим сказать?
- Я всё сказал на полотне, - нелюбезно отвечал Сибирцев. – Я не люблю объяснять свои замыслы. Пусть каждый думает, что хочет. Леонардо не оставил письменного комментария к своей картине. Почему я должен оставлять?
- Не должны, - улыбнулся Арановский. – А вы что, сравниваете себя с Леонардо?
- Отстань от человека, - рассердилась Львова. – Чего ты пристал? Не понимаешь замысла, тебе же хуже.
Арановский пожал Григорию руку. Но Сибирцев почувствовал, что художник поздравляет его  не искренно.
На обратном пути Григорий сетовал на то, что заказов он принять не может.
- Очень даже можешь! – парировала Львова. – Через меня уже поступили пять заказов на портреты. Я их к тебе не подпускала, чтобы ты не растерялся.
- Как ты не понимаешь? - кипятился Григорий. – Это чужие люди. Я их не знаю. Как я буду писать тех, кого не знаю и не чувствую?
- Дурачок, они от тебя ничего не требуют, кроме портретного сходства. Нет, я не права. Они захотят, кроме портретного сходства, чтобы ты польстил им, приукрасил их достоинства и не заметил их недостатки во внешности. И оденутся они для позирования пышно и богато. А для этого тебе не надо изучать натуру и внутренний мир моделей. Они останутся довольны в любом случае. У тебя лёгкая рука. И ещё ты заработаешь хорошие деньги. Тебе ведь нужны деньги? Я прослежу, чтобы тебя не надули. Ты ведь позволишь мне быть твоим импресарио?
- А когда я стану работать над диссертацией?
- Сеанс – час в день тебя не напряжёт. В остальное время ты будешь свободен.
- Ну, ладно, - согласился Сибирцев. – Кто будет первым клиентом?
  - Сначала напишешь мой портрет на даче с котом …
Она не успела закончить предложение, как Григорий заорал:
- Так всё-таки есть кот!
- Чего ты орёшь? Да, есть кот. Рыжий. Его так и зовут – Рыжик. И две собаченции – дворняги Жучка и Злючка. Мать и дочь. А что тебя удивило?
- Мне мой друг сказал, что я способен расчёсывать хвост кота любимой женщины.
- И что такого? И будешь расчёсывать. Или не будешь?
- Буду!
- Ну, то-то же! Ты рассказал обо мне своему другу?
- Нет. Не о тебе. Я сказал, что безумно полюбил певицу. А он в ответ рассказал мне о Полине Виардо и Тургеневе.
- Ну, я не Виардо, а ты не Тургенев. И хвост коту я тебя расчёсывать не заставлю. Много чести Рыжику. Ну, так напишешь мой домашний портрет?
- Охотно! А звери что, одни на даче?
- Зачем одни? Там живёт Олечка, моя кухарка. Она за ними смотрит и их кормит.
- Ладно, договорились. Только кот долго не усидит возле тебя. Его будет трудно написать.
- Ничего, справишься. Только договариваемся на берегу: этот портрет не будет мне твоим подарком. Труд необходимо оплачивать, я в этом убеждена. Если ты начнёшь возражать, я откажусь.
- Хорошо! Как скажешь, так и будет.
- А на Арановского внимания не обращай, что бы он ни сказал. Бездарь. Его шарфик талантливей его хозяина.
Сначала они ехали по Кутузовскому проспекту, затем по Можайскому шоссе и, наконец, свернули в какой-то охраняемый коттеджный посёлок и остановились у зелёных железных ворот. За ними и за высоким железным забором ничего не было видно.
- Какие скучные ворота, - сказал Григорий. – Хочешь, я выкую тебе такие ворота, как в Летнем саду и даже лучше.
- Ты что, и ковать умеешь? – удивилась Львова, ожидая, пока охранник откроет доступ к даче.
- Умею, - похвастал Григорий.  – У меня друг кузнец. Он меня научил.
- Заманчиво, - сказала Львова, въезжая на территорию дачи.  – Только твоя кованая решётка позволит посторонним видеть, что у меня во дворе творится. Оно мне надо? Всякая собака будет знать, что здесь живу я. А никому это знать не надо. Здесь у всех одинаковые ворота и заборы и не случайно. Смекаешь?
- Да, - отвечал Григорий.
Львова почувствовала его разочарование.
- Ты мне выкуешь что-нибудь для кухни, хорошо? Или для спальни. Точно! Для спальни! Спинку кровати. Ты сделай сначала эскиз.
Сибирцев кивнул. Они вышли из автомобиля.
Перед ними был двухэтажный кирпичный коттедж. На крылечке стояла приятная на вид полная женщина лет пятидесяти, в белом фартуке поверх синего  платья.
- А вот,  Оленька! Привет! – помахала ей рукой Львова. - Обед готов?
- Здравствуйте, Елена Александровна! – отвечала Оленька, улыбаясь. – Готов! Прошу сразу в столовую.
- А это мой друг, художник Сибирцев. Это он написал мой портрет.
Сибирцев пожал руку Оленьки.
Они прошли в дом, помыли руки в ванной комнате и сели обедать в просторной столовой. Оленька подала горячие русские щи, котлеты с картофельным пюре, салат из овощей.
- Пищу люблю простую и добротную, - улыбнулась Львова. – Русскую пищу! А ты, какую пищу любишь?
- Ту, которая есть в доме, - засмеялся Сибирцев. – Я ведь из простой семьи. Картошка жареная, огурцы солёные и кусок мяса меня вполне устраивает.
- Кофе подай, пожалуйста, в гостиную, - обратилась Львова к Оленьке.
Закончив обед. они перешли в гостиную. В просторной гостиной не было ничего, кроме рояля, картин на стенах, двух кресел и столика между ними и цветов, стоящих в хрустальных башмаках на полу. 
- Здесь всё, как у тебя дома, - заметил Григорий.
- Да! Люблю простор и много воздуха. И терпеть не могу лишней мебели. Все эти финтифлюшечки на комодах терпеть не могу.
В гостиную важно вошёл огромный пушистый рыжий кот и принялся обнюхивать ноги Григория.
- Не двигайся, - предупредила Львова. – Он пришёл познакомиться. Посмотрим, понравишься ли ты ему.
Обнюхав ноги Сибирцева и его рюкзак, Рыжик вознамерился пометить то и другое, но Львова гневно закричала на него. Кот презрительно сощурился и выплыл из комнаты, подняв пушистый хвост трубой.
Львова засмеялась.
- Так я ему понравился или как?
- Судя по тому, что он вздумал обоссать тебя, ты ему понравился, и он решил тебя присвоить.
  - Но ты ему помешала меня присвоить.
- Ничего. Он своё возьмёт. Будь бдителен.
Они пили кофе, и вдруг Григорий спохватился.
- У меня же нет здесь мольберта.
- Обижаешь!  Оленька! – крикнула Львова, и Оленька тотчас явилась, как будто стояла за дверью. – Принеси, пожалуйста, мольберт с чердака. Он там сразу у двери стоит.
Оленька ушла.
- Она подслушивала, - убеждённо сказал Григорий.
- Конечно, - согласилась Львова.  – Она тоже работает на КГБ. Ей же надо докладывать, чем мы с тобой занимаемся.  Ей же за это денежку платят.
- Они тебя облепили, как мухи сахарницу. Кот – тоже агент КГБ?
Львова залилась хохотом.
- Что поделаешь. Меня оберегают. Я – национальное достояние. Мало ли, что у тебя в рюкзаке!
-  Там кисти и краски. Пенал с карандашами. И альбом для рисования.
Оленька, пыхтя, внесла деревянный мольберт и удалилась.
- Есть у тебя какая-нибудь крупная мягкая игрушка?
- Зачем?
- Будешь её держать на коленях вместо кота. Я его впишу в последнюю очередь.
- Ты прав. Сейчас.
Львова ушла и через некоторое время вернулась с большой игрушкой  - тигрёнком. Она села в кресла и положила игрушку на  колени. Григорий подошёл, чтобы поправить её длинное платье, не удержался и упал перед креслом на колени. Он целовал прекрасные холёные руки певицы, лежащие на подлокотниках. Она высвободила одну руку и впустила пальцы в его длинные вьющиеся волосы и  отклонила его голову назад.
- Встань! – шепнула она. – Немедленно встань!
И потянула его за волосы. Он встал, разгорячённый и потерянный, и отступил на шаг.
 - Встань за мольберт, - приказала Львова. – Доставай краски, карандаши и начинай работать. Не забывай, зачем ты здесь. Или ты решил, что я тебя потащу в спальню?
Сибирцев встал за мольберт. Его сотрясала дрожь.
  - Оленька! – крикнула Львова. Оленька тотчас явилась.
- Оленька, принеси-ка нам  холодной минералки из холодильника.
- Вам нельзя!
- Не мне, а художнику. Ему жарко.
Оленька ушла и через минуту внесла бутылку холодного нарзана и стакан.
- Пей! – приказала Львова. – Давай!
Григорий налил себе полный стакан и выпил его залпом. Второй стакан он выплеснул себе в лицо.
- Ну, что, полегчало тебе? – ласково спросила Львова, протягивая ему салфетку. – Давай, работай! Нечего розовые сопли и слюни распускать. Я знаю, что ты меня любишь. Я это чувствую. Я знаю, что ты меня хочешь. Но я-то тебя не люблю. Ты молод, ты красив, ты статен, ты образован, ты умён и ты талантлив. И что? Если я стану спать со всеми, кто меня хочет, кто красив, статен, умён, образован и талантлив, я превращусь в Мессалину. И перестану петь. Ты думаешь, что обмануть мужа, не сметь смотреть ему в глаза – это легко? Это чудовищная  пошлость! Забудь об этом. Я открою тебе секрет – секрет творчества. Если ты достаточно умён, то поймёшь, как это важно. Я никого не люблю. Не делай такие глаза. Это я на сцене постоянно кого-то люблю. А в жизни – никого. Все мои любовные переживания давно позади. Я имею этот опыт. Любовь расслабляет и выбивает из колеи. Если хочешь  добиться в творчестве высоты, успеха, то выбери, что тебе дороже: творчество или наслаждения  любви. Я знаю, о чём говорю. Личная жизнь должна быть и она должна быть упорядочена. Без этого не обойдёшься. Но личную жизнь нельзя ставить впереди всего. Лошадь везёт телегу, а не наоборот. Творчество – лошадь. Телегу вообще можно отцепить и сесть верхом на лошадь. И скакать вперёд. Я люблю одну только музыку и театр. Лучше тебе услышать эту горькую правду обо мне - от меня. Если хочешь продолжать писать прекрасные картины, влюбляйся, но, ни с кем не спи. Не трать силы понапрасну. Ты понял?
Григорий стоял за мольбертом, опустив глаза. Потом он взглянул на неё:
- Но мужа-то ты любишь.
- Конечно. Я очень любила его и хотела выйти за него замуж. А ты знаешь, как долго длится любовь-страсть? Она длится около трёх лет. И иссякает. Знаешь, всё приедается. Всё надоедает рано или поздно. Остаётся привычка, благодарность, уважение. «Привычка свыше нам дана, Замена счастию она». Пушкин был мудр и знал о любви больше нас. И есть ещё одна его формула: «Но я другому отдана, И буду век ему верна». Кстати, известно ли тебе, что настоящая любовь обитает на горных вершинах. В долинах она гибнет. На горных вершинах долго жить невозможно. Там разреженный воздух. Поэтому любовь вынуждена спускаться в долину быта и привычки. И крылья её вянут и отмирают. И ей уже никогда не подняться ввысь. Без горных вершин настоящая любовь жить не может.
Если ты меня любишь по-настоящему, ты счастливец, потому что немногие способны любить. Любовь простая, без затей, начинается не на  горных вершинах. Она зарождается в долинах и умирает в долинах. Недаром древние эллины говорили о двух Афродитах, об Афродите Урании и Афродите Пандемос. Афродита Урания – жительница горных вершин. А Афродита Пандемос живёт в долинах. Так ты подумай, какая из Афродит явилась к тебе.
Знаешь, что губит любовь, будь то любовь небесная или земная? Мы сами её губим. Мы душим  её поцелуями и ласками, и погребаем в могиле сладострастия и пресыщения.
То, что она говорила ему, лишало его надежды держать её в своих объятиях, наслаждаться её телом. Но он чувствовал глубокую справедливость сказанного певицей.
Он встряхнул головой. Волосы упали ему на лицо и рассыпались по плечам, Он собрал их в пучок и завязал тесьмой на затылке. И взялся за карандаш.
- Сиди тихо, не двигайся, - приказал он.
Львова с любопытством смотрела ему в лицо.
- Ты бы ответил сначала, понял ты или нет?
- Я понял. И думаю, что ты права. Не мешай мне работать
- Ты читал роман Эмиля Золя «Творчество»?
- Нет.
- Непременно прочти. Это роман о художнике. В конце романа он вешается возле своей картины после ночи безумной плотской страсти.
- Я прочту. Не двигайся.
Внезапно Григорий резко отбросил карандаш, и он упал на пол:
- А ты читала рассказ Лондона «Когда боги смеются»?
- Может и читала. Не помню. О чём он?
- Двое влюблённых решили обмануть богов и сделать так, чтобы любовь их длилась вечно. Они боялись насыщения и пресыщения, и поэтому решили вообще не прикасаться друг к другу. И не прикасались. И любовь их длилась и длилась. И окружающие их люди удивлялись свежести и силе их чувств, и завидовали им. Но задремавшие боги встрепенулись. И в одно прекрасное утро влюблённые посмотрели друг на друга и обнаружили, что они равнодушны друг к другу. Любовь улетела. Поэтому, не лучше ли было насладиться ласками, поцелуями, прикосновениями и сексом?
Львова задумчиво смотрела в окно. Затем встрепенулась и перевела взор на Григория:
- Поучительная история, не правда ли? Только ты не учёл, что эти двое были влюблёнными. А в нашем с тобой случае влюблён ты один. Неужели ты думаешь, что ради твоей любви, из чувства благодарности что ли, я поступлюсь благополучием и покоем моей семьи? Даже если бы я была влюблена в тебя, я не сделала бы этого. Люби меня ради вдохновения, ради живописи. Искусство питается любовью. Но это духовная, а не животная пища.
Григорий поднял упавший карандаш:
- Я понял тебя. Спасибо за лекцию.
- Ты обиделся? На что?
- Нет, я не обиделся. Больше того, я думаю, что ты права. Продолжим! Замри!

Глава 20

Сибирцев был заинтригован советом Львовой прочесть роман Золя «Творчество». Когда Львова уехала на гастроли  в Вену, он заказал роман в библиотеке и принялся за чтение, отложив на время роман Лондона «Время не ждёт».
История художника Клода Лантье взволновала Сибирцева до такой степени, что он почти  перестал тосковать по любимой.
«Жаль, что этот роман не попался мне раньше, - думал он. – Я понял бы кое-что нужное о жизни, о художниках и о творчестве. Неужели я опоздал? Неужели теперь ничего не наверстать? Все говорят, что у меня талант. Может быть. Но всегда к этому прибавляют слово – самоучка или самородок. Почему оба слова оскорбляют моё самолюбие? Что в них обидного? Чем я хуже художника с дипломом Академии художеств? Я знаю художников с дипломами, но без таланта. Самоучка и самородок это своеобразное снисходительное клеймо. Как от него избавиться? Львова помогла мне и, если бы не она, я так бы и рисовал дома и решётки. Но что дальше?»
Это «что дальше?» встало перед ним неумолимо. Прежняя жизнь рушилась, и он понимал, что вернуться в прежнюю колею, он уже не сможет. Чтобы отвлечь себя от тревожных размышлений о будущем, он собрался и поехал в Потьму увидеть жену.
  Новая встреча с Леной, как и предыдущие встречи, не принесла ему радости и надежды. Лена была молчалива и угрюма, неохотно отвечала на вопросы и сама Григория ничего не спрашивала. Равнодушно отнеслась она к тому, то он ей привёз. А привёз он ей сухофрукты, мясные консервы, пуховые носки и шаль. Лена не смотрела мужу в глаза, да и он не очень старался глядеть ей в лицо. Она спросила:
- Как Димка?
- Просился домой в Иркутск. Я отправил его к бабушке и тёткам.
- Что же, это разумно.
Лена помолчала, а потом спросила:
- У тебя кто-нибудь появился?
- В каком смысле? – удивился Григорий.
- В смысле – любовница. Не может быть, чтобы у тебя никто не появился.
- У меня нет любовницы, - твёрдо ответил Григорий. И это была правда. Любовницы у него не было.
- Значит, по девкам бегаешь, - заключила Лена.
- Не бегаю.
- Хочешь, чтобы я поверила, будто ты живёшь, как монах?
- Да, я живу, как монах.
Лена скептически хмыкнула и потребовала конвоира. Уходя, она сказала;
- Не живи монахом. Это глупо. И не полезно для здоровья.
Григорий разозлился, но ничего не ответил.
Всё-таки Лена что-то почувствовала, но не поняла, что это может быть.
Возвращался Григорий домой с тяжёлым сердцем.
Из Вены вернулась Львова. Григорий узнал об этом из прессы. Он позвонил.
- Гриша! – обрадовалась Елена Александровна. – Приезжай завтра на дачу. Будешь заканчивать портрет с котом. У меня для тебя есть сюрприз.
Григорий едва дождался следующего утра  и, едва занялся рассвет, помчался на дачу к Львовой. Он приехал, когда она ещё спала. Оленька напоила его на кухне горячим кофе со свежей булочкой и посоветовала погулять по территории дачи и поиграть с собаками. Григорий бросал псицам игрушки, которые они ему охотно приносили, чтобы получить кусочек булочки, которыми его снабдила рачительная Оленька. Через час она позвала его с крыльца.
- Проснулась наша ласточка перелётная, - ласково сказала она и провела Григория в столовую.
Львова в длинном развевающемся пеньюаре цвета утренней зари, свежая и разрумянившаяся после долгого сна, с русыми кудрями, рассыпавшимися по плечам, сидела за столом и собиралась завтракать. Она подставила Григорию щёку. Он наклонился и поцеловал её, жадно вдыхая аромат, окружающий женщину.
- Привет! Садись пить кофе, - пригласила Львова. – Как ты жил без меня?
- Я без тебя не жил. Я думал о тебе всякую секунду.
Он уселся напротив возлюбленной, и Оленька налила ему горячий кофе из французского фарфорового кофейника, расписанного фиалками. Григорий с опасением взял в руку маленькую хрупкую чашку с дымящимся напитком.
- У тебя красивые руки, - заметила Львова, - сильные и прекрасной формы.
Сибирцев смутился. Он-то знал, что его руки могут быть жестокими и беспощадными.
- Так, чем ты занимался, пока меня не было?
Сибирцев не умел и не хотел лгать.
- Рисовал. Работал над диссертацией, был в Потьме у жены.
- И как она?
- Плохо. Исхудала, угрюма, немногословна.
- Вполне объяснимо. Не на курорте же она. Я слышала, что условия в тюрьмах неважные.
- Подробностей её жизни я не знаю. Она не рассказывает.
- Ну, и не настаивай. Выйдет, расскажет. А сейчас только душу себе и тебе травить.  Что ты рисовал?
- Делал эскизы котовской морды.
- Понятно. Получается?
- Вроде бы получается.
- Оленька, - позвала Львова, - принеси свёртки, что лежат на моей постели.  Я тебе обещала сюрприз,  - обратилась Львова к Сибирцеву, пока Оленька ходила в спальню за свёртками. – Надеюсь, тебе понравится.
Оленька принесла свёртки и передала их хозяйке. Львова протянула их Сибирцеву:
- Разверни сам. Сначала вот этот, с фиалками.
Григорий расчистил место на столе, положил свёртки, развязал тесьму и осторожно развернул обёрточную бумагу с фиалками. Перед ним лежали кисти разных размеров и большая коробка масляных красок Schmincke в тюбиках.
Григорий ахнул и вопросительно взглянул на Львову.
- Это тебе подарок. Германская фирма. Думаю, тебе понравится.
- Царский подарок! - воскликнул Григорий. – Спасибо!
- Пользуйся. Это ещё не всё. Теперь разверни второй свёрток с козами. Григорий развернул второй свёрток и на руки ему хлынул мягкий кашемировый шарф благородного светло-серого оттенка.
- Художнику полагается носить шарф, - смеясь, сказала Львова. – Серый цвет подойдёт к любому свитеру и к твоим глазам. Потом я научу тебя правильно его завязывать. Ну-ка, прикинь!
Григорий накинул шарф на шею.
- Оленька, посмотри, как ему идёт! – воскликнула Львова, хлопая в ладоши. – Вошла Оленька и подтвердила, что Григорию очень идёт шарф серого цвета.
- Спасибо!  Но чем я заслужил?
- Помолчи, - посоветовала Львова. – Не задавай дурацких вопросов. Терпеть их не могу. Носи на здоровье.
Они закончили пить кофе, и перешли в гостиную. Сибирцев встал к мольберту и принялся смешивать краски. Пришёл Гиви, и  консерваторская студентка и Львова занялась ею.
Сибирцеву было приятно внимание и подарки певицы. Но он понимал, что всё это компенсация за подаренный портрет и за отказ в любви. Ему предлагались деловые и дружеские отношения, и не более того. Львова была в таких отношениях со всеми, кто окружал её, с коллегами, с партнёрами по сцене. С обслуживающим персоналом, со знакомыми она была в приятельских отношениях. Конечно. Григория она выделила среди друзей в особую категорию, близких друзей. Ему следовало бы этим гордиться, но он страдал, потому что ему было этого мало. Он любил страстно и безнадёжно,  и он понимал, что Львова никогда не переступит черту их разделяющую. Они были в неравном положении. Он её любил. Она его не любила.
«Любила ли Виардо Тургенева? – думал он. – Ведь она не покинула мужа ради него. Сорок лет Тургенев был рядом с этой парой. Сорок лет, до самой его смерти. Неужели я обречён, следовать за Львовой, как собака за хозяином, всю мою жизнь? Виардо часто говорила: «Для того чтобы женщина пользовалась успехом, она должна на всякий случай придерживать около себя совершенно ненужных поклонников. Должно быть стадо». Неужели я в её стаде?»
Он бросал острые взгляды художника на лицо певицы. Его выражение менялось каждую секунду. Она слушала и то и дело прерывала студентку, объясняя, как надо петь то, или иное место арии. Она тихонько пела вместе со студенткой. Григорий замер, глядя на её прекрасное постоянно преображающееся лицо. Но, как оказалось, она замечала не только студентку.
 - В чём дело? – спросила она, переводя взгляд на Сибирцева.  – Чего ты застыл, как египетская статуя? Работай!
Работа была для Львовой всем. Работа была на первом месте. Работа, а не семья, не муж и не ребёнок. Это было ясно Сибирцеву уже давно. Он наблюдал за Львовой повсюду, куда она следовала. Повсюду - в гримёрной, в артистической, на сцене, в домашней обстановке, на прогулках - в ней постоянно горел божественный огонь творческой энергии. Она требовала работы, дела, действия  и от других.
Она не переносила чужого безделья.  Однажды они вышли с Сибирцевым из Большого театра после репетиции. Сияло солнце. На площади возле театра на скамейках сидели люди разных возрастов. Львова вдруг остановилась, обвела взором площадь и сказала довольно громко:
 - А это всё бездельники!
- Они отдыхают, - заступился за них Сибирцев.
- Отдыхать надо, работая, - отрезала Львова. – Просто переменить род деятельности, а не сидеть, вот так, ничего не делая и даже не думая. Мне бы их зря потраченное время, я бы сумела его употребить с пользой.
Сибирцев не знал, что ей возразить, тем более, что он был с ней согласен. Ведь и сам он работал постоянно, не покладая рук и не давая передышки мыслительной деятельности. Он не мог бы усидеть просто так на скамейке, ничего не делая. Он тоже постоянно был в движении.
Львова, казалось, не знала усталости. Она учила иностранные языки, чтобы петь партии на языке оригинала. Она постоянно учила партии новых опер.  Она преподавала в консерватории. Она много читала и многим увлекалась, в частности, живописью. Она много знала. Представить её, ничего не делающей, праздно сидящей на скамейке, было нелепо и невозможно. Григорий восхищался её неустанным трудолюбием, жаждой знаний, и даже её неуступчивостью и строгостью. Он с каждым днём любил её всё больше не только за красоту и таланты, но и за качества характера.
- Хорошо, что у тебя есть жена и ребёнок, - как-то сказала она Григорию. – Это вздор, будто бы художник должен вести богемный образ жизни.  Вспомни, к чему это приводило многих. Личная жизнь художника должна быть упорядочена и строга. Вдохновение нужно черпать не в алкоголе, беспорядочных или противоестественных связях, и не в семейной жизни, а в самой работе. Семейная жизнь нужна, она сковывает нас, как обручи бочку. Без неё всё не держится, распадается на части.
- А любовь? – спросил Григорий. – Разве вдохновение не даруется через любовь?
- Да, даруется, и мы с тобой уже говорили об этом. Любовь даруется богами только до тех пор, пока эта любовь не плюхается в койку. Как только любовь плюхнулась в койку, она стремительно идёт на убыль, но при этом отнимает у тебя всё, чем бы владеешь и дорожишь: время, физическую, душевную и творческую энергию. Любовь, осуществленная через койку, требует тебя всего, без остатка. Она ревнива. Она не терпит, чтобы её делили с работой. Любовь осуществлённая, это чувственный удав. Освободиться от него, вырваться почти нереально. Он будет душить тебя, пока не прикончит все твои силы. А потом бросит тебя и уползёт душить других дураков. Чем раньше ты это поймёшь, тем лучше для тебя.
- Подожди! – воскликнул Григорий. – А Виардо? У неё любовников было немерено, но её творческая энергия не иссякала. Как ты это объяснишь?
- Дурачок! – засмеялась Львова. – Да, у неё была куча любовников, но это ещё не значит, что она их любила. Открою тебе тайну. Она никого не любила, кроме себя, музыки и своей славы.
- Тогда зачем ей нужны были любовники? Ведь у неё был муж.
- Муж был старше её на двадцать лет и он не молодел. Улавливаешь? Кроме того, у Виардо был комплекс неполноценности, который она тщательно скрывала от других, но от себя самой его скрыть было нельзя.
- Что ты имеешь в виду?
- Её внешность.  Современники пишут, что она была, мягко говоря, некрасива. Другие пишут ещё откровеннее: она была безобразна. Сутулая, с нескладной фигурой, с глазами навыкате и лицом, на которое, по словам Ильи Репина, невозможно было смотреть анфас. Страшненькая она была. Но стоило ей запеть… «Божественна!» — вздыхали все.
Я знаю похожий феномен. У меня была ученица с внешностью питекантропа. Скошенный лоб. Мощная нижняя челюсть. Глубоко и близко посаженные глаза. Короткий нос с ноздрями, глядящими в небо. Вылитая  обезьяна! Но стоило ей запеть, как все забывали о её безобразной внешности. Голос ангела!
Если бы не голос, ни один мужик не посмотрел бы в сторону Полины Виардо. Её бы, как женщину, не видели. Меняя любовников, Виардо доказывала самой себе, что она привлекательна для мужчин. Это и есть комплекс неполноценности. Повторяю, любила она только самоё себя, то есть свой голос и музыку. И работала, как лошадь, невзирая на любовников. Она им не принадлежала. Понимаешь?
- Вроде, как мухи,  на оконном стекле?
- Совершенно верно. Если бы Полина влюбилась, хоть в одного из своих любовников, она пропала бы для пения и театра.
Запомни,  только неосуществлённая любовь даёт вдохновение и творческие силы. Осуществлённая – пиши, пропало! Мне не нужны толпы любовников, чтобы утверждать своё превосходство  и женскую полноценность.
- А Тургенев? Она что, не пускала его в свою постель?
  - Кто знает? Скорее всего, пускала время от времени, чтобы держать на привязи. У Полины были дети, трое дочерей: Луиза, Клоди и Марианна. ,К Клоди Тургенев был особенно привязан. Не случайно, наверное. А сын, Поль похоже, тоже был от Тургенева. Уж больно писатель при его рождении радовался и гордился. Не случайно, умирая, Тургенев   все авторские права и литературную собственность на сочинения, как изданные, так и неизданные, всё своё состояние завещал певице.
- А у Тургенева был комплекс неполноценности?
 - О, ещё какой! Махровый! Он ведь тоже, как и Виардо, ни в чём себе не отказывал. Комплексы в нём маменька тщательно  воспитала.
- Но ведь он любил Виардо.
- Любил. Но любовь бывает разной.
Внезапно Львова метнула в Григория проницательный взгляд:
- Ты и, правда, меня любишь?
- Правда! Я готов повторить это миллион раз.
- И готов ради любви ко мне на всё?
Григорий молчал. Он чувствовал подвох, но не понимал, в чём он.
- Чего же ты молчишь? Или ты любишь меня недостаточно сильно, чтобы быть готовым на всё?
- Я не знаю, что стоит за этим «всё».
  - Хорошо! Объясняю. Готов ли ты, ради любви ко мне, ради того, чтобы часто видеть меня, наняться ко мне сторожем или дворником? Или истопником. У меня на даче есть голландские печи. Дрова будешь колоть, в дом таскать и топить. Готов? Я мигом устрою тебе прописку в Москве.
Григорий опустил голову и молчал. Затем он взглянул Львовой прямо в глаза:
- Нет, я не готов.
- А что так? Ты же будешь рядом со мной. Будешь моих собак выгуливать.
- Коту хвост расчёсывать …
- Разве оно того не стоит?
- Лена, я не готов быть у тебя дворником, сторожем, истопником.
- Хорошо, я сделаю тебя придворным художником и фотографом. Будешь со мной за границу ездить. А по совместительству будешь моим охранником. Каждую минуту будешь со мной. Я всё устрою. Идёт?
- Нет. У меня есть мать, сёстры, жена и сын. Я отвечаю за них.  Я не могу их бросить, и таскаться хвостом за тобой по заграницам.
- Как же так? А вот, Тургенев готов был следовать за Виардо на край света даже в качестве дворника. Он сам так говорил. Знаешь, в чём он признался своему другу поэту Фету?
- Нет.
- Он сказал, что подчинён воле Виардо. Он сказал, что она заслонила для него всё остальное. Он сказал, что блаженствует, когда женщина каблуком наступит ему на шею и вдавит его лицо носом в грязь.
- Он так выразился?
- Он так выразился.
- Я его презираю за это. Никогда и никому я бы не позволил  наступить себе на шею и вдавить моё лицо в грязь.
- Даже мне не позволишь?
- Даже тебе! Никому и никогда!
  - Ты создан из другого теста. И качество твоей любви – другое. Ты гордый. Я начинаю любить тебя за это.
- Лена!
- Начинаю, но это ничего не значит. Не раскатывай губу. Кстати, ты прочёл Золя «Творчество»?
- Прочёл. Это значимая для меня книга, как и «Мартин Иден». Такая страсть! Такое влечение к творчеству! К совершенству! Одно только меня смущает.
- Что именно?
- Герои этих романов плохо завершили свои жизни.
- Самоубийство. Да, ты прав. Но не забывай, что это литература.
  - Я не забываю.
- Кроме страстного влечения художника к творчеству и совершенству, что ты ещё вынес из этого романа?
- Что ты была права, когда говорила, что чувственная любовь это удав.
- Прекрасно! И это всё?
- Нет. Не всё. Я понял, что выбрал в юности не ту профессию.

Глава 21

Сибирцев закончил портрет Львовой с рыжим котом.
Елена Александровна долго смотрела на своё изображение и молчала. Вошла Оленька с кофейником, поставила его на столик, поглядела на портрет и всплеснула руками:
- Елена Александровна, кот-то, кот-то, как вылитый! Бестия зеленоглазая! Так и кажется, что  сейчас мяукнет и с рук спрыгнет.
- Да, сдаётся мне, - задумчиво сказала Львова, - что на портрете Рыжик – главный. А я так, фоном. Кстати, почему я в одеянии Амнерис?
Сибирцев пожал плечами:
- Потому что ты мне в этом одеянии нравишься. Я тебя впервые увидел именно в этом платье с нагрудником и с ожерельем.
- За спинкой моего кресла пирамиды вдали и звёздное небо. Это очень красиво и символично, но …
- Тебе не нравится? - встревожился Сибирцев.
  - Мне очень нравится. Портрет удивительный. Но главный тут – кот!
- Ну, хочешь, я уберу его.
- Нет! Пусть остаётся. Пусть будет главным. Этот портрет мы тоже выставим. Пусть художники от зависти лопнут. Нарисуешь меня у рояля при полном параде?
- Конечно.
- Хорошо! Я уезжаю в Милан на гастроли. Приеду, начнёшь.
Через день она улетела в Италию.
Григорий накупил вкусностей в Елисеевском гастрономе, бутылку коньяка и бутылку шампанского, и покатил к Глебовым в гости.
- Лучше бы ты водку купил, - посоветовала кошка-богиня Бастет.
- Почему это? – удивился Сибирцев.
- Приедешь, увидишь! – загадочно сказала его подружка.
Глебов был, по обыкновению, в кузнице и яростно работал молотом. Увидев гостя, он опустил раскалённый кусок железа в воду. Вода в бочке зашипела и окутала его мощную фигуру паром. Кузнец, молча, поприветствовал Григорий  жестом.
- Бросай работу, - сказал Григорий. – Гулять будем.
  - По какому поводу?
- А ни по какому. Просто расслабиться.
- Не грех, - согласился кузнец. – Пойдём в дом.
Они отправились в дом. По дороге Григорий спросил:
 - Почто хозяйки не видно? Я для неё специально шампанское припас.
 - Нет хозяйки, - ответствовал Глебов. – Да и не пьёт она теперь ничего, кроме воды. Говорит, что пить алкоголь – грех. Вообще, у неё теперь всё грех. Даже жить – грех.
Григорий деликатно промолчал. Он почувствовал, что-то произошло в семье кузнеца, но расспрашивать его не хотел. Сам расскажет, если захочет. Выпьет, и, возможно, расскажет.
Они вошли в дом и устроились на кухне. Григорий ловко выкладывал на стол пакеты со  снедью. В центре кухонного стола красовалась вверх поджаренными ножками курица-гриль в глиняной миске. Григорий вскрывал банки с красной икрой, нарезал балык, зелень, в то время как Пётр Андреевич чистил картошку, резал солёные огурцы и вынимал из трёхлитровой банки маринованные помидоры.
- Хорошо, что ты приехал, - сказал Глебов. – А то я тут один, как сыч. Скоро по-человечески разговаривать разучусь.
Сварилась картошка. Мужчины сели за стол. Григорий разлил по бокалам коньяк.
- Давненько у меня праздника не было, - молвил Глебов.
Григорий засмеялся.
- Ну, вот тебе праздник.
- Как твоя диссертация? Движется?
- Движется. Только мне скучно.
- Во, как! Отчего же тебе скучно?
- Как тебе объяснить? Поначалу  увлекает. Копаешься в текстах. Улавливаешь за хвост какие-то закономерности. А потом ловишь себя на мысли: а зачем это? Кому это нужно? Автору? Это вряд ли. Автор помер давно. Тексту? Так ему пофиг! Он уже написан. Читателям?  Шекспира они читать будут, а вот мои опусы о Шекспире вряд ли.  Не будут! Им это не интересно. Их не увлекает чтение о том, как Шекспир это сделал. Он и сам не знал. Писал и всё тут. Ему было плевать, как это у него получается. Так кому это нужно? Двум-трём так называемым учёным, чтобы сделать в своих трудах сноску  по теме на мой труд? Это возможно. Ну и мне это нужно. Мне за этот труд учёное звание дадут и зарплату поднимут, что, конечно, приятно, но разве это было целью? Получается, что я ублажил самого себя. Дальше, что? Дальше я вернусь в родной институт.  Триумфатором вернусь. Год на меня будут пальцем показывать: он защитил диссертацию! Коллеги будут в глаза хвалить, за глаза завидовать, может, и козни строить будут. Секретарь факультетской партийной ячейки будет приставать, чтобы я вступил в партию, чтобы подал пример, а то беспартийный учёный это неприлично, как будто я без штанов на работу пришёл в семейных трусах. Учёный должен быть идейным и партийным. А я буду сопротивляться и говорить, что я не достоин такой высокой чести. И все, в конце концов, заподозрят меня в нелояльности по отношению к советской власти, и будут правы. Я не лоялен. Я подпольно не лоялен. Я ведь трус и не могу прокричать на общем собрании, что я не согласен с линией партии. Меня, чего доброго  в диссиденты запишут, лишат всего, и выкинут за границу. А зачем мне эта заграница, которую я презираю ещё больше, чем СССР, за её мелочность, узколобость, махровую обывательщину, и за ненависть к нам. А если я это не прокричу, то ничего и не докажешь. Коситься будут, а сделать ничего не смогут. Нет, смогут! Меня не станут выпускать за границу на международные конференции. А я буду страдать, потому что там, на конференциях мне не пить хорошего кофе и коньяку. Не ради ведь одной только науки туда катаются. А потом что? А потом до старости, нет, до дряхлости, потому что такие как я на пенсию могут не уходить, ибо ценный кадр, я буду уныло бормотать лекции с кафедры по программе, утверждённой министерством образования. Одно и то же, одно и то же, из года в год одно и то же. Студентки поначалу будут строить мне глазки. А как состарюсь, будут читать на моих лекциях посторонние книги о любви какой-нибудь ловкой мадам Ивановой, воображающей себя ловцом душ, и экспертом в любви, но которая о любви знает столько же, сколько корова во время течки. А потом во время очередной лекции меня хватит кондрашка, и я свалюсь с подиума. Студентки завизжат: дед дуба дал! А потом будут мои пышные похороны с речами, венками, шикарным гробом, фальшивыми слезами и обильным застольем, именуемым поминками. И красную тумбочку со звездой поставят на могиле. И забудут! Всё! Скушно до тошноты!
Хочется заняться чем-то полезным, нужным, а не фигнёй. Вот, ты, например, занимаешься полезным и нужным делом. Людям радость приносишь. Плоды своего труда можешь в руках подержать. А я, что? Исписал килограммы бумаги и кому это нужно? Пустое всё это. В общем, никому не нужное дело. У продавца капусты жизнь и то в десять раз интереснее и содержательнее,
Глебов с интересом слушал Григория. Затем сказал:
- Ну, и картинку ты нарисовал. Даже не знаю, что и ответить. Наверное, ты прав. Тебе не попадалось самиздатовское издание романа «Игра в бисер»?
- Нет, а что? Кто автор?
- Герман Гессе. Немец. Жил в Швейцарии. Нобелевский лауреат 1946 года. Лежал в психушке. Жаль, что ты не читал его последний роман. Попадётся в руки, непременно прочти.
- Я запомнил. Что-то созвучное моим мыслям?
- Не совсем. Но тебе прочесть будет полезно. Ладно, давай, за тебя!
Они выпили и закусили бутербродами. Глебов привстал и разорвал курицу-гриль руками. Некоторое время ели молча. Затем Григорий налил по второму бокалу.
- Да что ты миндальничаешь, - вдруг рассердился Глебов. - Льёшь на донышко, как в ресторане. Лей, как мужик.
Григорий, не возражая, налил по полному бокалу. Глебов осушил свой бокал залпом и крякнул.
- Хорош коньячок! Ты прости, что я этого «Наполеона» так вот глотаю, а не смакую. Мне сразу окосеть хочется, потому что есть от чего. Лучше бы ты водки привёз.
- Я  тебя предупреждала, - подала голос кошка-богиня Бастет.
- Я не знал, что тебе хочется окосеть. А то бы привёз спирту, - сказал, смеясь, Григорий. Заметив, что Глебов снова потянулся к бутылке, он налил ему, но не полный бокал, а треть.
- А о психушке ты зачем упомянул?
- Успокойся, тебе это не грозит. Скорее, уж мне.
Глебов отпил немного и сказал:
- Баба моя ушла в монастырь.
Григорий  подавился коньяком от неожиданности и начал надрывно кашлять. Кровь отхлынула от его лица. Глебов вскочил и принялся  бить по его спине железной рукой до тех пор, пока Григорий не перестал кашлять. Его лицо порозовело. Григорий отдышался.
- Повтори, что ты сказал.
- Только ты не пей и не жуй, когда я стану говорить. Баба моя, Арина Ивановна, ушла в монастырь. Послушницей пока что.
- Но монастыри закрыты, - заметил Григорий.
 - Закрыты, но они существуют, как выяснилось, подпольно, по квартирам. Есть скит Знамения Божьей Матери в переулке, дом 3. Арина сама мне адрес назвала. Они там собираются, молятся. Арина говорит, что год или два будет послушницей, а потом примет постиг. Тогда она для меня пропадёт окончательно. Сейчас-то я её иногда вижу. В Москве она работает в какой-то швейной артели. Говорит, что монахини должны трудиться для общества и для блага своей общины. Монашеского одеяния не носит, чтобы власти не вычислили. Но ходит в чёрном платье и чёрном платке. Зачем это? Полный шкаф хорошей одежды дома пропадает. Говорит, раздам. Я ей покупал шёлковые платья, радовался, а она – раздам! Григорий, я для кого старался? На неделе ночует у знакомых монахинь. Приезжает домой на воскресные дни. Помогает по хозяйству. А постиг примёт и приезжать перестанет. В общем, пропала баба, пропала семейная жизнь.
Глебов опрокинул ещё один бокал коньяка.
- Не берёт меня это пойло, - пожаловался он. – А что бы ты сделал, если бы твоя жена поступила с тобой вот так?
- Не знаю. Ничего бы не сделал. А что тут можно сделать? Не запирать же жену в светлице. Не те времена. Но уж точно пить бы не стал, - отвечал Григорий. – Каждый человек сам выбирает свой путь и идёт по нему, куда бы он его ни привёл. Пусть идёт своим путём. Похоже, нам с тобой выпала доля быть бобылями при наличии живых жён.
- Ага! Утешай меня. Свой путь! Ты что, не понимаешь, что моя жена выбрала смерть? СМЕРТЬ! Ей смерть милее, чем вот это всё вокруг! Милее, чем я, живой и сильный! Милее, чем сын, о котором она забыла! Милее, чем, большая, тёплая корова! Милее, чем лес с грибами да ягодами! Милее, чем радость увидеть утром солнышко. Ходит и смотрит в пол. Это нормально? Прикоснуться к себе не даёт. Говорит, всё – грех, раз мы не венчаны. Загса ей теперь мало. Эх!
Глебов махнул рукой, налил себе коньяку и одним махом вылил его в глотку.
Григорий молчал. Он не знал, чем утешить друга.
- Я как узнал, что она в церкви к мощам прикладывается, веришь ли, меня затошнило. К трупу сушёному моя жена целоваться лезет. Моих поцелуев ей мало! Это что за некрофилия! Да я с ней после этого сам целоваться не могу.
- Не к трупу она прикладывается, - поправил Глебова Григорий, - а к ящичку, в котором мощи хранятся. А там ещё парчовая тряпочка, в которую они завёрнуты.
- Гришка! Да пусть в ящичке! Пусть в парчовой тряпке! Кусок сушёного трупа! О-о-о! Они же в церкви расчленёнкой занимаются! Топором и пилой орудуют! Хотел бы я посмотреть на того, кто трупы калечит. Это ведь кощунство, какое! Как ни поверни, как ни обставь молитвами и прочей хернёй, а ведь по большому счёту кощунство! Я бы этих деятелей под статью подвёл. Всё  у них о смерти, всё об ином мире. Может, и есть иной мир. Я не знаю. Где доказательства? Факты где? Кто его видел? Из живых никто. А мёртвые не расскажут даже если он и существует. Они все хотят в этот иной мир, и плюют на мир настоящий, реальный. Этот иной мир для них, как коммунизм для партийных. Только на земле его надо устроить, а для христиан иной мир это уже готовенький коммунизм. Надо только молиться и умереть.
Ты замечал, у каждой  церкви – кладбище. У каждого кладбища – церковь. Где церковь, там смерть. И ведь за руку попов не схватишь. Не уличишь во лжи. Если никакого загробного коммунизма нет, то, как и кого накажешь за ложь? Никого и никак! Послушница, принимающая постриг, как бы умирает для этой жизни. Хорошо, что умирает понарошку, а то могли бы потребовать и умереть по-настоящему. Монахине даже имя меняют. Была Арина, стала Лукерья. Вроде как нет больше никакой Арины, которая радовалась жизни. Есть Лукерья, которая мысленно уже ТАМ, в загробном коммунизме. Что это за религия такая, некрофильская!
Глебов выпил ещё одну рюмку, уронил голову на стол и замолк.
- Ты ещё не всё знаешь, - говорил ему захмелевший Григорий. – У них там ещё бог Горыныч о трёх головах при едином теле. И что ты всё спрашиваешь, что это за религия? Это религия мёртвых и для мёртвых. Как в Древнем Египте. Там трупы тоже засушивали и в саркофагах хранили.
- Нет! – подал голос Глебов. – Они их не сушили, а баль …, бальза … Ну, ты понял.
- Бальзамировали.
- Кошек тоже бальзамировали, - подала голос кошка-богиня Бастет. – И других животных тоже. Что поделаешь, если люди верили, что душа вернётся в тело, поэтому его надо сохранить. Каждый верит во что-нибудь.
- Прошло несколько тысячелетий, а души в тела не вернулись, - парировал Григорий. – Тщетна ваша вера.
- Ваша тоже! – ответствовала Бастет. – Например, вера в коммунизм. Или вера в воскресение после смерти.
- Я знаю. Ни во что это я не верю, - ответствовал Григорий.
- Ты с кем разговариваешь? – спросил полусонный Глебов.
- Сам с собой, - сказал Григорий.
Он помог Глебову добраться до постели, сел у него в ногах и положил голову на спинку кровати. И не заметил, как заснул.

Глава 22

Когда Григорий проснулся, Глебова рядом не было. Григория мутило, и пробирала дрожь. По всей округе раздавался стук молота и звон металла.  Глебов работал в кузнице. Григорий побрёл к нему. Увидев его, Пётр Андреевич бросил молот и сказал:
- Что? Хреново? Мне тоже. Пошли в дом. Опохмеляться будем.
Они вернулись в дом. Глебов налил  по стакану коньяку.
- Только одним духом, - приказал он. – Не останавливайся.
Они опрокинули в себя коньяк. Крякнули. Закусили солёным огурцом и холодной картошкой. Глебов положил на тарелки по куриной ножке..
Через некоторое время друзьям полегчало.
- Я о себе-то вчера рассказал, а тебя не спросил. Как у тебя с певицей?
- Я написал её портрет. Он теперь выставлен в Манеже. Там выставка молодых художников.
- Стало быть, ты допущен к телу?
- До известных пределов. На расстояние вытянутой руки.
- О-о-о, какой прогресс! Что портрет действительно удался?
- На редкость. Я сам удивлён. Я уже и второй портрет написал у неё на даче. С рыжим котом.
- Хвост коту расчёсываешь?
- Да, ну тебя!
- Ты талантлив. Это, несомненно. Художественно одарён. Давай-ка, допьём то, что осталось. За тебя и твои успехи.
Друзья допили коньяк.
- Слушай, - загорелся Сибирцев. – Позволь, я напишу твой портрет в кузнице за работой. Пожалуйста! Я очень хочу написать твой портрет.
Глебов задумчиво почесал бороду.
- Что же! Давай! Только неподвижно стоять я не могу.
- А не надо стоять неподвижно. Я сделал с тебя кучу набросков, пока ты работал. Погляди!
Григорий запустил руку в рюкзак и вытащил альбом.
- Когда ты успел? – удивился кузнец, рассматривая рисунки.
  - Небось, успел! Нравятся?
- Да.
- Так я пишу твой портрет?
- Пиши!
- Я приеду завтра, и привезу холст. А ты сооруди мне хотя бы подобие мольберта. Знаешь, как он выглядит?
- Да, уж знаю, - усмехнулся Глебов. – Чай, я образованный. Водки привези. Не забудь. Не коньяк. Ну, его!
Сибирцев уехал в Москву окрылённый новой идеей. Ему ужасно захотелось написать портрет Глебова у наковальни с молотом в руке. «Наверное, художники не раз использовали этот сюжет, - думал он, трясясь в электричке, - Ничего! Я найду свой подход, свою манеру, свой стиль. Для этого мне ничего не надо знать о том, как писали кузнецов другие художники. Внимание я сосредоточу на лице кузнеца. Не ремесленник, а художник!»
На другой день Григорий вернулся к Глебову, не забыв ни холст, ни кисти, ни краски, ни водку.  Ему не сильно нравилось, что Пётр Андреевич начал увлекаться алкоголем, но спорить с ним он не хотел. Человек был в шоке от поступка жены, и ему нужно было снять напряжение.
Сибирцев закончил портрет кузнеца единым духом за три дня. Пётр Андреевич долго стоял перед своим изображением и молчал. Григорий ждал.
- Что-то ты меня приукрасил, друг, - начал кузнец. – У меня что, вот такие мускулы?
- Такие. Ты в зеркало гляделся?
- Вот, ещё! Что я, баба в зеркало глядеться?
- Впрочем, в зеркале ты свою мускулатуру не очень-то разглядишь. На неё надо смотреть, когда ты в работе. А я её в работе видел. Именно так она выглядит.
- Ну, прямо Гефест какой-то!
- Гефест до падения с Олимпа. После падения он стал хромым.
- Почему у меня нога до бедра голая?
- Гефест ходил без штанов. На нём был только кожаный фартук. Всё прилично. Всё прикрыто.
- А что это за баба голая в углу сидит и яблоки жрёт?
- Это жена твоя, Афродита.
- Красивая баба, только вот, совсем голая-то почему?
- Не баба она, а богиня. Твоя жена – богиня любви.
- А что она в кузне делает? Бабы тут не водятся.
- Соскучилась, должно быть. Пришла тебя соблазнить.
 - Знаешь, это не соцреализм. И не романтизм. Это что-то новое.
- Не знаю. Может быть. Но не соцреализм это точно. Назовём это мифологический реализм.
- А что, есть такой?
- Не знаю. Мне это сейчас в голову пришло.
- Ну, и взгляд у меня! Прямо, дрожь пробирает. Что, я так смотрю?
- Когда работаешь, так и смотришь, пронзительно и остро. Тебе не нравится портрет?
- Мне он слишком нравится. Но я не знал, что я вот так выгляжу. Что ты будешь с ним делать?
- Попробую выставить. Львова поможет.
Кузнец с удивлением воззрился на Григория.
- Так это ты в Львову втюрился? Ну, ты даёшь! Роскошная женщина! Но ты её не потянешь.
- В каком смысле?
- Где она, и где ты! Между вами пропасть. Да она, кажется, и старше тебя. Нет, не потянешь. Она, конечно, развлечётся с тобой, но недолго.
  - Будет каркать, - буркнул Григорий, раздосадованный тем, что выдал себя. – Пусть час, да мой! А портрет я выставлю, а потом подарю тебе.
- Нет! Не надо. Что ему делать в глухой подмосковной деревне? Оставь его себе. Выставляй. Когда-нибудь он будет висеть в музее.  Я в этом уверен.
- Спасибо!
- Идём пить водку, дуралей! Ну, и вляпался ты!
После портрета кузнеца на Григория словно снизошло озарение. Он понял, как ему писать. Когда вернулась Львова из Милана, Григорий рыл землю ногами: так ему хотелось написать её портрет в новой манере.
Певица снизошла до того, что позировала ему в Большом зале консерватории после концерта, который она дала по возвращении из Италии. Была полночь. В зале никого не было, и только две служительницы скучали в фойе. Григорий писал, как одержимый. В третьем часу ночи Львова взмолилась:
- Хватит! Я устала.
Григорий занавесил холст и проводил её в артистическую, где на стуле дремал Алексей.
Он дописывал портрет дома, чтобы более не беспокоить певицу. Её образ сиял перед его мысленным взором. Григорий забывал про еду и только варил себе кофе, сожалея, что для этого надо отрываться от работы. Спал он урывками. Через неделю портрет был готов.
«Не слишком ли быстро я пишу? – думал он. – Художники работали над полотнами месяцами и годами. Впрочем, над большими полотнами. Но если не писать единым духом, то портрет можно «засушить». 
Он повёз холст к Львовой.
Она долго рассматривала его, не выражая никаких чувств. Наконец, она заговорила:
- Гриша, лицо, фигура, руки - мои. Это, несомненно. А всё остальное? Как это понимать? Я позировала тебе в розовом концертном платье, а ты нарядил меня в розовую древнегреческую тунику с золотым поясом. Это, конечно, безумно красиво, но не соответствует действительности. Дальше. Волосы мои были убраны иначе. Ты уложил мои волосы в древнегречекую причёску, похожую на шлем. Я стояла у рояля. Где рояль?   Ты мне в руки вложил  лиру. За моей спиной был орган. Где орган? За моей спиной лесистые холмы с Парфеноном. У моих ног справа лежит медведь, а слева лев, что это значит? Почему  медведь положил лапу на мою ногу? Кто я?
- Муза Каллиопа. Прекрасноголосая. Ты в её образе. Звери укрощены твоим пением и поклоняются тебе. Возможно, медведь это я.
- Ты понимаешь, что, если я портрет помогу тебе выставить, тебя критики заклюют.
- За что?
- За отсутствие социалистического реализма.
- Но это другой реализм. Мифологический. Разве они не могут существовать параллельно?
- Тебя за это «параллельно» публично отлупят.
  - Значит, тебе портрет не нравится? Я его закрашу.
- Я тебе закрашу! Дурачок! Думать об этом не смей. Я портрет покупаю. И выставлю его. Это моя частная коллекция. Пусть критикуют. Плевать!
- Лена, посмотри на вот это полотно.
Григорий выставил на мольберт портрет кузнеца.
- Ух, ты! Кузница! Даже жарко стало. Это твой друг?
- Да. Глебов Пётр Андреевич.
- В образе Гефеста?
- Да.
- Гриша, ты гений или сумасшедший.
- Он гений! И одновременно сумасшедший. По совместительству,  - сказал Алексей, незаметно появившийся в комнате. – Я покупаю кузнеца. Эти блики огня на его мускулатуре! Чудо, как хорош кузнец! А эта собака с человечески осмысленным выражением на морде! Как она смотрит на кузнеца! Прелесть!
- Собака – друг. Это я в образе собаки.
- А обнажённая женщина, сидящая в углу на колоде, кто это, - спросила Львова.
- Как, кто? Его жена, Афродита.
- Продашь? – нетерпеливо спрашивал Алексей.
Григорий колебался и молчал. Ему было жаль расставаться с полотнами. Алексей расценил его молчание по-своему.
- Я хорошо заплачу! Кузнеца мы тоже выставим, как часть моей коллекции.
- Хорошо, - неохотно согласился Сибирцев.
- На твоих полотнах бурлит нерастраченная страсть. Этот огненный колорит! Ты  смерч! Ты сам-то это понимаешь? – сказала Львова.
Григорий кивнул. Ему хотелось упасть к ногам возлюбленной и целовать край её платья. Но излиянию чувств мешал муж Львовой. Он и не думал оставлять их одних.
- Ты молодец, - похвалила она Григория. – Ты нашёл свою манеру. И плевать на соцреализм. Если я покажу фото твоих работ на Западе, у тебя будет полный успех. Продолжай в том же духе. Есть у тебя новые сюжеты?
- Есть.
- Ну, и валяй! У тебя будет признание настоящих ценителей живописи. А государство – бог с ним! Сегодня оно есть, а завтра будет другое. Может,  другое государство тебя признает. Но выставить твои работы мы попробуем.
Работы Сибирцева были выставлены в квартире выдающегося пианиста Святослава Рихтера, страстного ценителя живописи. Львова познакомила Сибирцева с мэтром. Рихтер посмотрел работы Григория и одобрительно похлопал его по плечу.
- Молодец!  Лена, ты тоже молодец, что привела нового художника, - обратился он к Львовой. – Представляю, как у некоторых критиков рожи-то перекосит.
- А они придут?
- Они всегда приходят, чтобы посмотреть и при случае нагадить под дверью. Такая мерзкая порода!
Приходили ценители живописи. Искренне восторгались манерой Сибирцева. Приходили художники. Хвалили, но чувствовалось, что завидуют. Пришли и критики. Один из них, низенький и лысый,  упёрся снизу взглядом в зрачки Григория и бубнил:
- Это же эклектика. Типичная эклектика. Смешение стилей это не наше социалистическое искусство. Это чуждые мотивы. Что вы хотели этим сказать? Что выразить?
- Что хотел, то и выразил, - отвечал с улыбкой Сибирцев.
Вмешался другой критик, бородатый и пожилой:
- Вы молоды и губите свой талант этим полистилизмом. Писать надо реальность так, как её видят советские люди.
- А вы откуда знаете, как они её видят? – разозлился Сибирцев. – Может, они видят её, как я.
- Во-первых, не хамите. Во-вторых, это вряд ли, что советский человек видит действительность, как вы, - гудел басом критик. – Извращённый взгляд на действительность не присущ советскому человеку. Вы взяли в качестве модели известное лицо и помещаете это лицо в чуждую нам среду.
- Это вы мне хамите, говоря об извращении,  - начал Григорий, но Львова, стоящая рядом, предупредительно наступила ему на ногу. Но Григория понесло.
- А как бы вы изобразили великую певицу в духе социалистического реализма? – спросил Сибирцев.
- Я бы? – закудахтал критик. – Я бы изобразил её, дающей концерт в колхозе в Доме культуры. На фоне объявления, что она даёт концерт из произведений советских композиторов. Её окружают на сцене колхозники, рукоплещущие ей и дарящие простые полевые цветы. Вот, как бы я написал такую картину! Воспитательная роль советского искусства! Вот настоящий социалистический реализм!
Сибирцев захохотал во всё горло.
- А напишите! Напишите такую смехотворную, елейную и приторную картину в духе соцреализма. Её выставят в цирке. Напишите лучше, чем я! Или вы можете только говорить, а рисовать не умеете?
- Я напишу о таких проходимцах, как вы,  статью, - зловеще спокойно сказал критик, вскинул бороду и ушёл.
- Не надо было его задирать, - сказала Львова. – Чего доброго, он такую статью напишет, что тебя и здесь на частной выставке не позволят выставлять.
- Это мой дом, это частная территория, - вмешался в разговор Рихтер. – Кого хочу, того и выставляю. А статью пусть пишет. Это вам, Григорий Егорович,  будет замечательная реклама. От посетителей отбоя не будет.
Статья критика появилась в газете «Московский художник». Статья была разгромной. Художники, отвергающие принципы соцреализма объявлялись  отщепенцами, новыми врагами народа, которых следовало бы выкидывать за пределы СССР и отнимать у них гражданство. А тех, кто поощряет таких художников и даёт им выставочные площадки, недалеко ушли от этих художников, и их тоже следовало бы наказывать.
Экземпляр газеты был кем-то опущен в почтовый ящик квартиры Рихтера. Пианист только посмеивался. После публикации статьи люди повалили в его квартиру, образовывались очереди,  и было решено выставить работы Сибирцева в выставочном зале на Грузинском Валу. Так и сделали.  Народ повалил туда.
Статью дали прочесть Григорию. Сибирцев огорчился и разозлился. Теперь он твёрдо решил писать только в той манере, которая была ему по душе. 
Львова снова улетела на гастроли. На этот раз во Францию. Григорий решил вернуться к диссертации, которую он  на какое-то время забросил. Вечерами он рисовал. На этот раз он выбрал моделью Анну Михайловну. Она была чрезвычайно польщена и для позирования надела своё лучшее синее платье с белым кружевным воротником.
 - Вы не абстракционист? – осторожно спросила она, усаживаясь на стул. – Не из этих новых и странных? А то я видела  какую-то картину, имя художника не помню, называется «Женщина». Там пятна, линии, чёрточки, и из всего этого разноцветного месива глаз выглядывает, в женщины никакой нет.
- Нет, я не абстракционист, - успокоил приятельницу Григорий. – И дал ей в руки роман Толстого «Анна Каренина».
Сначала он хотел изобразить Анну Михайловну в платье второй половины девятнадцатого века. Перед его мысленным взором носился образ аристократки-народоволки. Но потом он отказался от этой идеи. Он решил сделать реалистический портрет, чтобы не отпугнуть приятельницу.
Портрет Анне Михайловне понравился.
- А почему вы назвали мой портрет «Две Анны»?
- Первая Анна – название на обложке книги. Эта Анна страдающая и никчёмная. А вы – современная Анна, умная и целеустремлённая. Вы не броситесь под паровоз из-за пустяков.
Анна Михайловна засмеялась.
- Нет, не брошусь.  Портрет замечательный! Осталось только узнать, сколько он стоит? Хватит ли у меня денег, вот в чём вопрос.
- Нисколько! Не нужно денег.  Я вам его подарю. Только сделаю копию.
Сибирцев сделал копию портрета и предложил Анне Михайловне выбрать между копией и оригиналом. Об этом знал только он. Его приятельница выбрала копию, думая, что это и есть оригинал. Григорий не сказал ей. В конце концов, между оригиналом и копией не было никакой разницы. То и другое было создано его рукой.
Анна Михайловна унесла портрет в свою комнату, счастливая и окрылённая. Дело в том, что Григорий написал её, омолодив лет на пятнадцать. Невинная уловка художника. Его приятельница была уверена, что именно так она и выглядит, как выглядела на портрете. Эта невинная уловка стоила Григорию спокойствия. Анна Михайловна похвастала портретом перед своими приятельницами. К Сибирцеву повалили аспирантки с просьбой написать портрет. Ему пришлось отбиваться от них под предлогом, что нет времени, что надо заканчивать работу над диссертацией. Аспирантки уходили от него разочарованными. Им так хотелось запечатлеть себя на портрете.
Из Франции вернулась Львова. Григорий показал её портрет Анны Михайловны. Львова посмотрела и оценила:
- Портрет без фантазий, но сделан прекрасно. Будет чем заткнуть рты критикам. Мы его выставим, но позже, когда ты напишешь ещё несколько в этой же реалистической манере. У меня есть для тебя заказы. Моя коллега по сцене просит написать её портрет. Найдутся ещё заказчики. Возьмёшься? Они хорошо заплатят. Чай, не бедные.
- Хорошо, согласился Григорий. – Но меня смущает, что я их не знаю. Надо ведь изучить натуру, которую собираешься написать.
- У тебя будет возможность их узнать. Я тебя познакомлю с ними. Изучай. Кроме того, я тебе расскажу о них, что знаю.
У Сибирцева началась бурная жизнь. Он повсюду сопровождал Львову: на репетиции, на спектакли, в студию звукозаписи, в гости к её друзьям. Поклонники, друзья,  коллеги, постоянно видя возле Львовой внушительную фигуру Сибирцева, были уверены, что он её любовник. За её спиной судачили, и удивлялись, что её муж спокоен и не принимает меры. Когда до Львовой доходили эти слухи, она смеялась и говорила мужу:
- У меня такая безупречная репутация, что неплохо её и подпортить. У меня хороший вкус. Такой видный молодой мужчина! Мой паж! Мой рыцарь! Расчёсывает хвост моему коту!
Алексей тоже смеялся. В безупречном поведении своей жены он был уверен. Муж знал, что Григорий по уши влюблён в Елену Александровну. Григорий и не скрывал этого. Всякий знал, что он влюблён, видя его сияющие глаза, когда он глядел на певицу. Но Алексей также знал, что многие мужчины влюблены в его жену. Он гордился ею и не думал ревновать. Какой смысл в ревности? Пусть любят и завидуют. Его жена принадлежала ему. Жена Цезаря была вне подозрений.
Повсюду следуя за любимой, Григорий знакомился со многими  знаменитыми людьми, с её коллегами, изучал её окружение. Львова представляла его им как аспиранта и художника, и почему-то все были уверены, что он аспирант Академии художеств. Львова  не спешила разуверять их.
Григорий написал три портрета её друзей в реалистической манере, как они того хотели. Но он всячески избегал даже намёка на социалистический реализм. От этого течения в живописи и литературе его тошнило.
Портреты были выставлены на Грузинском валу, привлекли внимание публики, но критики обошли молодого художника вниманием и промолчали. Между тем, Львова сфотографировала все работы Сибирцева и была намерена повезти их с собой, когда поедет на гастроли в США. Она хотела показать его работы тамошним критикам. Ей было интересно, что они скажут.



Глава 23

На гонорары от портретов Григорий купил себе серый верблюжьей шерсти костюм-тройку, несколько рубашек и галстуков. Рядом с Львовой ему нужно было выглядеть прилично. Ещё он завёл через московских спекулянтов свою давнюю мечту – джинсы фирмы Levi’s и два джемпера из кашемира известной шотландской фирмы – серый и синий. Остальные деньги он отослал в Иркутск.
К концу второго года знакомства с Львовой, Григория стало тяготить его положение при ней. Он не мог определить свой статус. Не любовник, но кто? Друг? Приятель? Паж? Охранник? Носильщик её сумочек и чемоданов? Расчёсыватель котовского хвоста?
Он радовался, что у него нет состояния, какое было у Тургенева. Благодаря состоянию, Тургенев мог ездить за Виардо по всему миру, мог позволить себе жить в хороших отелях, и даже покупать дома, чтобы жить неподалёку от любимой. Кроме того, он мог покупать для неё хорошие вещи и дарить подарки.
Григория радовало, что статус советского гражданина не может дать ему свободу передвижения. Советский гражданин не мог просто так, взять и поехать в Лондон, в Париж, в Нью-Йорк. Сначала он должен был поехать в страну социалистического лагеря. Например, в Болгарию. Была даже советская поговорка: курица не птица, Болгария не заграница. Но не факт, что после этого ему позволили бы ехать, куда ему вздумается. В лучшем случае в составе туристической делегации под строгим надзором КГБ. Если бы у него была эта свобода, он таскался бы за Львовой по всему миру, исполняя роль охранника и носильщика.
Казалось странным, что Григория радовало отсутствие у него состояния и свободы передвижения, но всё имело своё объяснение. Рекомендуя его своим друзьям, коллегам и знакомым, Елена Александровна отбросила статус аспиранта и оставила только статус художника. При этом она называла его в шутку «мой придворный живописец». Сибирцев начал ощущать себя самозванцем, несмотря на выставки, принесшие ему успех и деньги.
Он, несмотря ни на что, дорожил статусом аспиранта. Этот статус возвышал его в собственных глазах, а статус художника, присвоенный ему Львовой, заставлял его чувствовать свою неполноценность, потому что никакого художественного образования у него не было. Он понимал, что как только прекратится покровительство певицы, закончатся заказы и закончится карьера художника. Он понимал, что всё закончится, когда истечёт срок его аспирантуры и он вынужден будет вернуться в Иркутск. Нечего было мечтать, остаться в Москве. Никто не сделал бы ему прописку. Для того, чтобы остаться в Москве, нужно было бы жениться на москвичке. И желательно родить с этой москвичкой ребёнка, чтобы власти не подумали, будто бы брак фиктивный. А поскольку Сибирцев был женат на иркутянке, и вовсе не собирался разводиться и жениться ещё раз на москвичке, то и шансов здесь не было. Надежды остаться в Москве не было никакой.
Да даже, если бы она и была. А мать? А сёстры? А Димка? А где жить? Где работать?
Сибирцев хотел сохранить власть над собой.
Он чувствовал, что её теряет. Власть над ним захватила любимая женщина и вертела им, как хотела, даже не желая этого. Но чтобы сохранить власть над собой, остаться независимым, нужно было обладать железной волей, а воля Сибирцева ослабела. Воля подчинилась любви, а законы воли и любви – разные. Цели у них тоже были разные. И дороги к цели тоже были разные. Сибирцев начал бунтовать против поработившей его волю любви. Бунт начался исподволь и никому не был заметен, поначалу даже ему самому. Но он ширился и нарастал, как созревающая буря. Это был бунт против самого себя.
Рядом с Львовой, выдающейся оперной певицей современности, он был никто, заурядный аспирант, начинающий художник без имени и карьеры. Не будет рядом Львовой, всё оборвётся.
А Львовой не будет рядом, когда он уедет в Иркутск.  Дела призовут его уехать. Надо думать о будущем. Прежде он думал, что его будущее определено. Он вернётся в Иркутск в новом статусе кандидата филологических наук. Станет доцентом. Возможно, ему дадут новую квартиру. И потечёт жизнь без особых волнений до старости, до пенсии. Всё определено заранее. Но сейчас он знал, что жизнь его переламывается. Что не будет проторенной колеи. Всё будет по-другому.
Ему нужны были прочные основания. Он поделился своими сомнениями с певицей. Она отнеслась к его сомнениям весьма серьёзно.
- Я через неделю даю концерты в Ленинграде. Поедешь со мной, - заявила она. – Возьми с собой свои полотна. Я познакомлю тебя со своим знакомым из Ленинградского Художественного института им. Репина. Посмотрим, что можно сделать.
Сибирцев никогда не был в Ленинграде. Город поразил его своей строгой классической красотой. Елена Александровна водила его к конной статуе Петра Великого, к Исаакиевскому собору, в Летний сад, в Государственный Русский музей, и, конечно, в Мариинский театр. На большее у них не было времени. Сибирцев поклялся самому себе, что приедет в Ленинград один, обойдёт и увидит всё, что ему хотелось. Львова давала концерт в Большом зале Ленинградской филармонии.
- В этом зале когда-то пела Виардо, - сказала Львова, ведя Сибирцева через зал в гримёрную. Она вела его через зал специально, чтобы он смог рассмотреть интерьер. – А где-то в зале сидел Тургенев, - лукаво продолжала певица.  – А теперь здесь буду петь я, а ты будешь сидеть в зале. Танечка, - обратилась она к капельдинеру, - покажи, пожалуйста, молодому человеку его место в ложе у сцены.
Танечка, показала Григорию место, где ему полагалось сидеть во время концерта. Он прошёл через сцену в гримёрную.
- Ну, что, понравился зал? – спросила Львова, сидя у зеркала, пока гримёрша делала ей макияж.
- Я ошеломлён великолепием и роскошью. Какая архитектура! Какие люстры!
- Это зал бывшего Дворянского собрания.
- Умели наши предки делать красоту, - начал Григорий, но осёкся, поймав в зеркале предупреждающий взгляд певицы. Он не стал развивать тему, хотя ему хотелось сравнить прошлое с настоящим. Настоящее казалось ему убогим и скудным. И всё-таки он не удержался и сказал:
- В Иркутске зал филармонии тоже бывшее Дворянское собрание. Не такой роскошный зал, и не такого размера, но тоже богато украшенный и очень красивый.
Он умолк. Он вспомнил Иркутск, и тоска схватила его засердце в ледяной кулак.
- Ступай в зал, - приказала Львова. – Я буду одеваться.
Григорий ушёл в зал и сел в ложе на место, указанное ему капельдинером. Зал постепенно наполнялся слушателями. Сибирцев с холодным любопытством разглядывал их. «Новая порода людей, - думал он. – Советская интеллигенция. Как скромно одеты женщины. Как одинаково одеты мужчины. И выражение лиц отнюдь не праздничное. Они пришли сюда прямо после работы. Женщины даже не переобулись. Большинство в зимних сапогах. Заботы о хлебе насущном погасили в этих людях священный огонь свободы и радости. Самое поразительное, что они довольны своей судьбой и считают, что так и надо, что так правильно».
Ему стало даже неудобно за свой новый прекрасно сшитый костюм и модный заграничный галстук. Он заметил, что женщины бросали на него любопытствующие, а мужчины завистливые  взгляды.
После концерта он протиснулся в артистическую комнату. Люди, получившие автографы, толпились, умильно глядя на своего кумира. Увидев Сибирцева, Льовова помахала ему рукой:
- Иди сюда, Медвежонок!
С некоторых пор она стала называть его Медвежонком. Толпа почтительно расступилась перед Сибирцевым.
- Помоги мне переобуться, - попросила певица.
Григорий опустился перед ней на одно колено и, сняв с её ног концертные туфельки, надел на эти обожаемые ножки меховые сапожки и застегнул молнии. Львова поблагодарила его взглядом. «Любовник, ..любовник,.. любовник» – шелестело в толпе.
Григорий встал во весь свой рост, отодвинул толпу от стола суровым взглядом и подал певице руку. Она встала, опираясь на неё, и шепнула:
- Как же я устала!
Он накинул ей на плечи котиковое манто и повёл на улицу к служебному автомобилю.
- Спасибо тебе! – поблагодарила его Львова. – Алексей не смог поехать со мной. А я без него, как Афродита – без рук. – Она подавила смешок. – Ты мне его заменил.
«Хорошо бы мне его вообще заменить», - пронеслось в голове Сибирцева, но он тотчас отогнал эту нечестивую мысль.
Львова привезла Сибирцева не в отель, а в свою ленинградскую квартиру.
- Завари на кухне крепкого чаю, - попросила она. – А я в душ.
Григорий прошёл на кухню, нашёл всё необходимое и заварил чай. Через час пришла Львова.
- Прости, вздремнула в ванне.
- С ума сошла! Это же опасно. Ты можешь захлебнуться.
- Нет, - беспечно отвечала она. – Там у меня специальное приспособление, поддерживающее голову. Ты тоже можешь принять ванну, если хочешь. Я чай попью и спать! Ты спи на диване в гостиной. В шкафу простыни, одеяло и подушка. Сам найдёшь?
- Конечно.
Григорий прятал глаза, чтобы не выдать своих мыслей. Любимая была так близко, но такая недоступная! Он чувствовал, что сходит с ума от любви и желания заключить женщину в свои железные и нежные объятия. Лучше бы она отвезла его в отель!
- Завтра утром поедем к моему приятелю в Академию, - продолжала Львова. – Я с ним договорилась о встрече.
Она встала, намереваясь идти спать. Григорий тоже встал. Она заглянула ему в лицо.
- Медвежонок, не накручивай себя! Если бы у меня не было мужа, я бы охотно вышла за тебя. Но у меня есть муж! Спокойной ночи!
Львова взяла его за руку, заставила наклониться и поцеловала в щёку.
- Прости!
Она ушла.
Григорий ринулся в душ, и встал под студёные струи. С ними смешивались его горячие слёзы. Он сам не знал, слёзы ли это счастья или отчаяния. Скорее всего, того и другого.
«Это надо прекращать, - думал он. – Иначе я сойду с ума. Или покончу с собой. Это становится невыносимым».
- Не скули! – подала голос кошка-богиня Бастет. – Любовь дана тебе не для того, чтобы расшатывать чужие кровати и делать детей. Ты уже повеселился в молодости. Любовь дана тебе для вдохновения и творчества. Не растрачивай силы, а копи их для дела. Пришла пора зрелости. Ты не мальчик и не юноша, чтобы лить слёзы по бабе, которая тебе что-то не дала. Люби в ней не бабу, а творение Божие».
Сибирцев растёрся полотенцем, надел махровый мужской халат (наверное, Алексея), постелил себе на диване, завернулся с головой в одеяло и провалился в спасительный сон.
За завтраком Львова спросила:
- Где ты оставил свои холсты?
- На Московском вокзале в камере хранения.
- Сначала едем за ними, а потом в Академию художеств.
Они сели в такси, заехали за холстами, и помчались на Университетскую набережную.
Человек, в кабинет которого Львова привела Сибирцева, оказался самим Орешниковым, ректором Академии. Он принял их приветливо. Велел секретарше принести кофе. Выслушал Львову. Попросил показать холсты. Долго их рассматривал. Взглядывал на Сибирцева. Взглядывал на Львову. Наконец, он заговорил, обращаясь к Сибирцеву:
- У вас, Григорий Егорович, несомненно, есть талант. Только простите за слово, это какой-то дикий талант. Даже удивительно, что вы не учились живописи, а проявляете в портретах такую художественную зрелость. Правда, должен заметить, что вы направляете ваш талант совсем не в ту сторону, куда его нужно направлять.  Вы не должны забывать, что вы, прежде всего, советский художник, а всякие там заморские выкрутасы нам чужды. Больше надо писать портреты советских людей в манере соцреализма. Поезжайте в колхозы, идите на заводы и фабрики. Вот, где надо искать модели для портретов. Так, на фабриках, заводах и в колхозах такое разнообразие замечательных людей, достойных изображения. Но если вы станете изображать их, как всеми нами уважаемую и любимую Елену Александровну в образе мифологических героев, советские люди вас не поймут. И позвольте дать вам совет. Вот на этом полотне вы изобразили весьма привлекательную женщину  в синем платье с кружевным воротником и назвали ваше полотно «Аспирантка Анна Михайловна». Тёмный фон это, конечно, хорошо, для того, чтобы на нём выделялось светлое и красивое женское лицо. Но всего этого недостаточно для понимания глубины образа. Не просто аспирантка, а советская аспирантка. Так надо было назвать портрет, чтобы всем сразу стало ясно, кто перед ними. А фоном надо было выбрать не просто тёмную стену. Где эта стена? Надо было поместить модель в общественной библиотеке, или ещё лучше в красном уголке с бюстом Ленина и переходящим красным вымпелом. Вы меня понимаете?
Предупреждённый Львовой не перечить, Сибирцев дёрнулся было, чтобы ответить, но вовремя прикусил язык. Он кивнул головой: мол, понимаю.
- Я сам писал свои модели на фоне однотонных стен. Но подражать мне не надо. Надо дать что-то своё, оригинальное.
Сибирцев хотел сказать, что он в глаза не видел полотна мэтра, но, помня предупреждение Львовой, снова промолчал и заслужил её одобряющий взгляд.
Ректор обратился к Львовой.
- Я был вчера на вашем концерте. Восхитительно! Вы – чудо природы! Я преклоняюсь перед вашим голосом и артистическим талантом. Что касается вашего протеже, то вот что, я могу ему предложить. На дворе декабрь, и, в виде исключения, принимая во внимание его несомненный талант,  я могу взять его на заочное отделение факультета теории и истории изобразительного искусства. При желании он может посещать мастерские станковой живописи. Я сделаю соответствующее распоряжение. Устроит вас такой вариант? Главное, как я понял, юноше необходим документ о художественном образовании.
- Вполне устроит, - заговорила Львова. – Покорнейше вас благодарю!
- Пустяки! – улыбнулся ректор. Для вас я готов сделать всё, что в моих силах. Документы при вас? – обратился ректор к Сибирцеву.
Документы и копии с них были, по совету Львовой, Сибирцевым подготовлены заранее.
Он  подал папку с документами.
- Прекрасно!
Орешников вызвал секретаршу, отдал ей папку с документами Сибирцева и сделал несколько распоряжений. Секретарша удалилась.
- Ну, вот, - сказал ректор. – Поздравляю! Вы – снова студент.
Григорий скатал холсты и засунул в тубус.
Вновь явилась секретарша с программами обучения для заочников.
Передавая их Сибирцеву, Орешников сказал:
- Вот программы. Вы можете ускорить процесс обучения, если захотите. С трёх с половиной лет до двух или даже до года. Если сдадите все экзамены и зачёты. А ваши картины это ваш пропуск в нашу Академию.
- Я понял, - сказал Сибирцев.
На обратном пути Григорий спросил Львову:
- Ты видела портреты его кисти?
- Видела, - засмеялась она. – Плакатно-советские правильные портреты правильных советских людей. Он, между прочим, Сталина рисовал. Вождь в шинели с погонами генералиссимуса на фоне облачного неба. Тучи разбегаются. И целинников он рисовал. И колхозниц с граблями. Он, между прочим, получал Сталинские премии, ордена и медали. Так что, шутки в сторону. Значимая советская фигура! Должна тебе сказать по секрету, Медвежонок, что он рядом с тобой, как холмик рядом с Эверестом. Только не зазнавайся.  Если бы меня не было рядом с тобой, он бы тебя послал далеко и навсегда. Таких, как ты, никто в мире искусства не любит.
- Я это знаю, и очень тебе благодарен, - отвечал Сибирцев. – Ты пустила мою жизнь в новое русло. Только знаешь, Тургенев-то не мог помочь Виардо петь, а она, тем более, не помогала ему в его писательском деле.
- Ошибаешься, - засмеялась Львова. Они подпитывали друг друга. Вдохновляли. Мы с тобой тоже вдохновляем друг друга. Разве нет? Когда я пою, я ищу взглядом твою влюблённую мордашку Медвежонка. Когда ты рисуешь, разве ты не думаешь обо мне? Разве ты не хочешь, чтобы твоё произведение мне понравилось? Так?
 - Да, ты права. Скажи, а тебя любят в мире искусства?
 - Дурачок! В мире искусства, и, я полагаю, в мире науки, никто никого не любит. Однако делают вид, что ценят и уважают. Но по-настоящему ценят и уважают только себя. Каждый сам за себя. Каждый мнит себя самым талантливым или самым умным. И никому не нужны конкуренты. Запомни это. Тебе будут улыбаться в лицо и держать нож в кармане, чтобы при случае пустить его в ход. А теперь,  домой, в Москву! Пообедаем в вагоне-ресторане. Я проголодалась, а ты?
 - Я тоже.

Глава 24

18 июля 1972 года Григорий узнал из краткого сообщения по радио, что советские военные советники покинули Египет, что оветская армия в  26 тысяч человек вернулась в СССР.
Это сообщение всколыхнуло воспоминания Сибирцева о его пребывании в Египте. Он снова с болью в сердце вспомнил убийство израильского диверсанта.
«Никогда я не узнаю, Женька это был или не он», - с горечью думал Григорий. – Интересно, почему советскую армию выдворили? Конечно, об этом не напишут и не скажут. Может, лет через пятьдесят, да и то не факт. Там свои подводные течения. Политика!»
 Он встряхнул головой, чтобы отогнать мысли о Египте. Он вспоминал о нём не часто, но всегда любовно, хотя ему пришлось пережить там немало неприятных минут. Он признавался самому себе, что Египет с его удивительной культурой и историей врос в его судьбу неразрывно. К тому же в кармане его рубашки обитала кошка-богиня Бастет – напоминание об этой удивительной стране. 
Шёл последний год аспирантуры Сибирцева. Он закончил писать диссертацию, но не торопился отдавать её научному руководителю. У Григория созрел план. Ему хотелось защитить диссертацию именно к тому времени, как Лена выйдет из исправительной колонии. Тогда они вдвоём полетят домой в Иркутск. Когда по его подсчётам наступило подходящее время, Григорий отвёз текст рукописи Чеплевич и стал ждать. Дальше всё потекло, как по маслу.  Эксперты дали добро, были назначены оппоненты. Отзывы оказались положительными, и весной Сибирцев защитил диссертацию. Никакой радости и никакого чувства удовлетворения, как описывали свои чувства те, кто через это прошёл, он не испытал. Было ощущение, что с его плеч свалилась тяжесть, но облегчения не было. Была усталость и привкус разочарования оттого, что не пришли ни радость, ни удовлетворение. Ему было всё равно. Он просто закончил очередное нудное дело. Он просто исполнил свой долг по отношению к этому делу.
Львова чаще бывала на гастролях за границей, нежели в Союзе. Слава её росла с каждым днём и гремела по всему миру, причастному к оперному искусству.
Когда она приезжала, Григорий нёсся е ней, чтобы упасть е её ногам. В такие дни он буквально задыхался от радости. Он показывал ей последние работы. Портреты певцов и певиц, аспиранток, уличных торговок и проституток перемежались преображёнными пейзажами Подмосковья, яркими и жизнерадостными.
 - Ты в своих полотнах, как всегда, врёшь, - смеялась Елена Александровна. – Подмосковная скромная природа у тебя выглядит, как жаркая южная. Прямо Крым или Грузия! Такие яркие краски! Такой огненный колорит! От твоих картин пышет страстью.
 - Любое искусство лживо, - парировал Сибирцев. – Врут все! Преувеличивают все! Поэты, музыканты, актёры – все вдохновенно врут. И художники тоже вруны. Видят не то, что есть, а то, что им кажется, что, по их мнению, должно быть. И ты тоже врёшь на сцене.
- Театр не трожь, - предупреждала Львова. – Я люблю театр! Кстати, где ты отыскиваешь проституток? В СССР, как уверяют власти, нет проституции.
- Возле гостиниц и  ресторанов их навалом.
- Ты что, спишь с ними? – любопытствовала певица. – Как ты заставляешь их позировать?
- Боже упаси спать с ними, - смеялся Сибирцев. – Я боюсь опасных болезней. А за небольшие деньги они готовы позировать. Почему, нет? Им это даже льстит. Они потом друг другу рассказывают, что их снял художник.
- У тебя проститутки выглядят, как леди. Если бы ты не дал название картине «Проститутка Рая», я бы никогда не подумала, что она этим занимается. Это тоже, враньё?
- Вовсе нет. Это же валютные проститутки. Они ловят иностранцев. Они ухаживают за собой, хорошо одеваются и прекрасно выглядят. Обычные советские женщины могут им позавидовать.
- Эти портреты на выставку не возьмут. Или поменяй название.
- Ага! «Доярка Рая». Так возьмут?
- Тем более, не возьмут. Заподозрят подвох.
Они безудержно хохотали.
- Кстати, я защитился.
- О, поздравляю!  Теперь ты укатишь в Иркутск?
- Нет, я съезжу в Ленинград, сдам несколько зачётов и пару экзаменов в Академии. Покажу последние работы. И дождусь выхода Лены из колонии. А потом мы укатим.
- Мне будет тебя не хватать.
- Я буду прилетать на твои концерты.
- Надеюсь. А как на это будет смотреть твоя жена?
- Ровно так же, как твой муж. Она у меня мудрая.
Во второй половине августа Григорий поехал в Потьму, а оттуда, взяв такси, добрался до посёлка Парца, где находилась исправительная колония № 14. Он остановился в гостинице, умылся, пообедал в столовке и пошёл побродить по улицам посёлка. Он смотрел на унылые казённые  здания тюремной администрации. Навстречу попались люди в милицейской форме.
- Скучно и тоскливо здесь, - сказал он в пространство. – И нарисовать нечего! Не рисовать же это убожество.
 - А ты нарисуй, - посоветовала кошка-богиня Бастет. – И преувеличь под лупой своего воображения эту скуку и тоску. Увидишь, какой будет эффект! Бомба! Ревнители социалистического метода взвоют. Это будет им пощёчина.
 - А ведь ты права! – воскликнул Сибирцев и вытащил альбом и карандаш. Он принялся быстро набрасывать пейзаж, всякий раз пряча альбом, когда на горизонте показывалась фигура в милицейском мундире. Сибирцев понимал, что, если его застукают за этим невинным занятием, неизвестно, какое преступление ему припишут.
Вечер в гостинице тянулся долго. Григорий поиграл в шахматы с кошкой-богиней Бастет. Потом в крестики-нолики. Потом в морской бой. Потом Григорий лёг спать. Завтра придётся рано вставать. Он крутился, в постели, сбивая простыни, вставал и пил воду, стоял у окна, глядя в темноту, ложился снова. Продумывал детали нового пейзажа. Заснул он под утро, а как начало рассветать, он был уже на ногах и приготовил нехитрый завтрак.
Возле железных ворот исправительной колонии он был в девять утра, хотя Левицкий ещё в Москве предупредил Григория, что ранее одиннадцати Лену не выпустят. Григорий волновался и мерил шагами расстояние от ворот до здания администрации и обратно. Потом Григорий принялся ходить кругами по площади перед воротами. Волнение его возрастало с каждым кругом. Кошка-богиня Бастет ворчала в кармане:
- Голову мне закружил. Чего ты носишься туда-сюда, как угорелый. Скоро выйдет твоя Лена. Да не из ворот выйдет, а через проходную. Дверь вон там видишь?
Григорий метнулся к двери проходной и встал рядом.
В двенадцатом часу распахнулась дверь и на крыльце появилась Лена. Григорий ринулся к ней, подхватил на руки, сбежал со своей ношей с крыльца и закружился от радости. Кошка-богиня Бастет кричала из кармана:
- Сдурел! Прекрати немедленно!
Лена, обхватившая мужа за шею, сказала ему на ухо:
- Хватит! Отпусти меня!
Григорий поставил жену на землю и взглянул ей в лицо. Он узнавал и не узнавал её. Это была Лена, но это была другая Лена. Эту Лену он не знал.
 - Едем отсюда поскорее, - сказала она Григорию. – Мне всё кажется, что меня утащат назад.
Григорий жестом подозвал такси. Молча, катили они до железнодорожной станции. Они не знали, о чём говорить, хотя каждому хотелось сказать многое.
- Ты какая-то другая, - сказал Григорий.  – Или мне это кажется?
- Когда люди не видят друг друга год или больше, они становятся немножко чужими, - отвечала Лена.
В поезде Лена легла на верхнюю полку и тотчас уснула. Григорий  не тревожил её. Он понимал, что Лене нужно время, чтобы  привыкнуть к свободе и к нему.
На вокзале в Москве Лена, остановившись у киоска,  попросила мужа купить ей толстую общую тетрадь в клеточку и ручку. Григорий тотчас исполнил её просьбу.
Когда Лена вошла в его комнату в общежитии, она сказала:
- Здесь ты жил все три года?
- Да.
- Спартанская обстановочка. Почти как у меня в колонии. Только у меня было хуже, потому что кругом были люди.  У тебя было преимущество, потому что ты был один.
- Пожалуй, - согласился Григорий.
- А теперь, скажи, здесь есть душ?
- Конечно. В подвальном помещении. Я провожу тебя.
Он дал ей большое махровое полотенце, мыло, шампунь, мочалку, вьетнамки, и свой махровый халат, проводил до душа, и вернулся в комнату, чтобы приготовить обед.
Прошло больше часу, скромный обед был приготовлен, а Лены всё не было. Григорий забеспокоился. Он спустился в подвальный этаж, где был общественный душ, приоткрыл дверь и крикнул:
- Лена!
- Я выхожу, - откликнулась она.
Они вместе вернулась в комнату.
- Пока отмоешься от тюремных запахов, много времени пройдёт, - сказала Лена.
- Ничем не пахнет. Тебе это мерещится, - сказал Григорий.
- Может быть, но мне от этого не легче. Что это?
Лена заметила холсты, прислонённые к стене в углу комнаты.
- Мои живописные работы.
- Твои? Ты стал живописцем?
- Да. Я тебе не говорил. Готовил сюрприз.
- Можно посмотреть?
Григорий расставил полотна вдоль стены, на столе, на кровати. Лена долго их рассматривала. Наконец, указывая на копию портрета Львовой, она спросила:
- Кто это?
- Львова. Оперная певица. Мировая знаменитость.
- Ты с ней знаком?
- Конечно. Она мне позировала.
- Ты в неё влюблён, - уверенно объявила Лена. – Это видно невооружённым взглядом. Будешь отнекиваться и спорить?
Отнекиваться и спорить было бессмысленно. Но Григорий попытался смягчить удар:
- Я влюблён в неё, как в певицу.
- Врёшь! Ты влюблён в неё и как в женщину. Не спорь! И это естественно. Как можно не влюбиться в красоту, талант и славу! Я тебя понимаю.
- Лена, она замужем, я женат, и между нами ничего не было, кроме разговоров о живописи и искусстве.
- Верю. Но это не отменяет твоей любви к ней.
- А что ты скажешь о других полотнах?
- Скажу, что ты очень талантливый человек. Скажу, что я горжусь тобой. Чудесная живопись! Супер! Твои полотна видели специалисты?
- Да. Видели не только специалисты, но посетители выставок.
- Ты выставлялся?
- Да.
- Это замечательно! На кой чёрт ты стал филологом?
- Вот, и я думаю о том же.
- Это надо срочно исправлять.
- Именно это я и собираюсь сделать. Я поступил на заочное отделение ленинградской Академии художеств. Специальность: теория и история изобразительных искусств.
- Я вижу, ты времени зря не терял. Молодец! Просто прекрасная новость! А кормить меня ты собираешься?
Григорий собрал полотна, прислонил их к стене и накрыл на стол. Он понимал, что разговор не окончен и самая трудная и значительная тема  было впереди. Они поели и Лена вынула из сумки сигареты и закурила.
- Давно ты куришь?  - спросил Григорий.
- Два года.
Помолчали.
- Я хочу встретиться с человеком, который поможет мне опубликовать мою книгу на западе.
- Но ведь книги ещё нет.
- Она вся у меня в голове. Осталось только записать. Это не займёт много времени.
- Хорошо. Я позвоню ему, и вы встретитесь.
- Спасибо! Отлично. Теперь решим основной вопрос. Я подаю на развод.
- Но зачем?
- Я давно тебя предупредила, что хочу развода.  Твоя новая любовь роли не играет.
- Но я не хочу разводиться.
  - Тебе придётся. Я так решила.
- Но зачем?
- Во-первых, наше время с тобой закончилось. Между нами была не любовь, а привязанность, основанная на общности склонностей и интересов, прежде всего, политических. Мы единомышленники, а не любовники. Это надо признать и принять. Просто, мы были молоды и кровь играла. Это естественно.
- Мы и сейчас молоды.
- Ты, может быть. Но не я. Мне навязали опыт, превративший меня, если не в старуху, то в очень зрелого человека. Во-вторых, в мои дальнейшие планы брак с тобой не входит. Что бы ни случилось со мной, я не хочу утягивать тебя за собой. У тебя сын. Ты должен жить для него. Я хочу написать книгу, издать её на западе, а дальше – что получится. Моя цель – уехать на запад. И я её достигну. Или меня снова посадят. Или выгонят из СССР, что есть самый желательный вариант. В общем, я буду стремиться к этому. Тебя не должно быть рядом.
- Лена, но там, на западе всё чужое.
- Ага! А здесь всё такое родное-родное! Не смеши меня. Если бы ты посидел в тюрьме, у тебя в голове завелись бы другие мысли, а в сердце другие чувства. Да, там, за границей, всё чужое. Думаешь, я не понимаю? Но это государство нам тоже чужое и ты это знаешь не хуже меня. По крайней мере, там меня не посадят за то, что я читаю, что хочу. А теперь я ещё и  буду писать, что хочу. Буду писать правду о том, что здесь творят с людьми. Пожалуйста, не мешай мне. Отпусти меня мирно. Не воюй со мной. Не переубеждай меня. У каждого отныне свой путь.
Григорий сидел, молча, повесив голову. Волосы упали ему на лицо. Он думал. Жена ждала.
Григорий поднял голову:
- Да, это государство нам чужое. Но родина-то больше и шире понятия государства. Как же быть с нею? Как быть с родителями и родными, с друзьями, наконец? Я не отговариваю тебя. Я просто размышляю. Что ты будешь делать на чужбине? Чем заниматься? Как зарабатывать на жизнь?
- Ты лучше спроси меня, как я буду зарабатывать на жизнь здесь? В школу с такой страницей в биографии меня больше не возьмут. Куда меня возьмут с самым бесполезным дипломом в СССР? А за бугром мой диплом вообще не нужен. Хорошо, если здесь разрешат уборщицей в магазине или дворником. Но меня это, как ты понимаешь, не привлекает. Это на крайний случай, чтобы прокормиться. А там я получу гонорар за мою книгу. А потом я стану писать другие книги  и издавать их. У меня много идей. Что касается родителей, родных и друзей, то они поймут и не осудят. А когда ты прочтёшь мою книгу, ты тоже поймёшь и не осудишь. Знаешь, мне не нужно государство, которое хвастает своими достижениями в космосе, в науке, а к некоторым своим гражданам относится, как к быдлу или падали. Просто, другие этого видеть в упор не хотят. Им нравится, что мы первые в космосе и в балете.  Что до остального, то они думают, что потерпят во имя светлого будущего своих детей. Кстати, о детях. Я не хочу родить детей в этих условиях. Слава Богу, как говорится, их у меня не будет. Я знаю, что есть люди, прошедшие через ГУЛАГ, реабилитированные впоследствии, но считающие, что партия всегда права, и НКВД и правительство зря не накажут. Этот мазохизм мне непонятен. Я не мазохистка. Садистов я ненавижу. Я на них насмотрелась.
- Но ведь всё может измениться. Это государство может рухнуть. И появится новое, лучшее.
- Что-то я не вижу признаков разрушения. Но если это произойдёт, я вернусь. А сегодня я буду бороться с этим государством, и разоблачать его. Это государство – лицемерный, лживый, хвастливый, жестокий монстр! Я не хочу иметь с ним ничего общего. Отпусти меня!
- Хорошо, - согласился Григорий. – Отговаривать тебя я не стану. Держать тебя насильно я не стану. Я отпускаю тебя. Как только мы вернёмся в Иркутск, я подам заявление о разводе.
- Спасибо тебе! Я знала, что ты меня поймёшь.
Ночью Григорий ушёл спать в комнату аспиранта, уехавшего на лето, домой. Но он долго не мог уснуть. На душе у него было тяжело. Лена уходила от него. Он оставался один. Он дал себе слово никогда больше не жениться. Разве только по большой взаимной любви. Но он понимал, что любит только одну женщину и навсегда. Невозможно полюбить после Львовой ещё кого-то. В ней сошлись все достоинства, возможные в женщине и достойные любви.
Утром Сибирцев позвонил Бенжамену Бейтсу, репортёру, надеясь, что тот не уехал назад в Англию. Бенжамен никуда не уехал. Он сразу же узнал Сибирцева, когда тот напомнил ему, что он такой и по какому поводу они встречались некоторое время назад. Сибирцев  сказал, что его жена вышла из исправительной колонии, и попросил о встрече. Бейтс охотно согласился. Они вновь договорились встретиться у памятника Пушкину.
В условленное время они встретились втроём на условленном месте и Григорий, познакомив жену с репортёром, деликатно отошёл в сторону, пока они разговаривали.
Минут через двадцать Бейтс ушёл, и Лена присоединилась к Сибирцеву.
- Договорились? – спросил он.
- Да! Как только я напишу текст, отошлю ему, и он его опубликует.
- Отошлёшь почтой?
- Ну, да.
- Нет, - сказал Григорий. – Это неразумно. Ты забываешь, что за тобой могут следить. Я сам отвезу и передам его. «Заодно повидаюсь с Львовой» - подумал он, но, разумеется, вслух не сказал об этом.
- Ты очень предусмотрителен и добр! – сказала Лена. -  Я всегда была высокого мнения о тебе.
- Мне лестно, - усмехнулся он. – Но у меня есть и задние мысли.
- А у кого их нет? - засмеялась Лена.
Её настроение переменилось. Григорий впервые за три года увидел её смеющейся. Разговор с Бейтсом настроил её на оптимистический лад. Ей не терпелось засесть за работу.

Глава 25

Григорий и Лена решили несколько дней пожить в Москве. Нужно было сделать покупки – подарки для иркутской родни.  Кроме того, Лена хотела побывать в нескольких музеях и в Большом театре. Она истосковалась по хорошей живописи и музыке. Но Большой театр не получился, потому что он был на гастролях. Они ходили с Сибирцевым по Москве порознь. Так захотела Лена. Она слишком привыкла к одиночеству.
Григорий вернулся в общежитие на час раньше Лены. По дороге домой он купил газету «Правда». Ему хотелось почитать, чем живёт страна. За последние три года он совсем не интересовался политикой, ни внешней, ни внутренней. Сначала он был увлечён работой над диссертацией. Ещё он был занят воспитанием сына. Потом пришла любовь  к Львовой. Эти занятия,  заботы и чувства  поглощали всё его время.
Он раскрыл газету. Первое, что ему бросилось в глаза, было письмо членов Академии наук СССР. Григорий прочёл письмо: «Считаем необходимым довести до сведения широкой общественности своё отношение к поведению академика А. Д. Сахарова.
В последние годы академик А. Д. Сахаров отошёл от активной научной деятельности и выступил с рядом заявлений, порочащих государственный строй, внешнюю и внутреннюю политику Советского Союза. Недавно в интервью, данном им зарубежным корреспондентам в Москве и опубликованном в западной печати, он дошёл до того, что выступил против политики Советского Союза на разрядку международной напряженности и закрепление тех позитивных сдвигов, которые произошли во всем мире за последнее время.
Эти заявления, глубоко чуждые интересам всех прогрессивных людей, А. Д. Сахаров пытается оправдать грубым искажением советской действительности и вымышленными упреками в отношении социалистического строя. В своих высказываниях он по существу солидаризируется с наиболее реакционными империалистическими кругами, активно выступающими против курса на мирное сосуществование стран с разными общественными системами, против линии нашей партии и государства на развитие научного и культурного сотрудничества, на укрепление мира между народами. Тем самым А. Д. Сахаров фактически стал орудием враждебной пропаганды против Советского Союза и других социалистических стран.
Деятельность А. Д. Сахарова в корне чужда советским учёным. Она выглядит особенно неприглядно на фоне концентраций усилий всего нашего народа на решение грандиозных задач экономического и культурного строительства СССР, на укрепление мира и оздоровление международной обстановки.
Мы выражаем своё возмущение заявлениями академика А. Д. Сахарова и решительно осуждаем его деятельность, порочащую честь и достоинство советского учёного. Мы надеемся, что академик Сахаров задумается над своими действиями».
Далее шли фамилии академиков, подписавших письмо. Ни одна фамилия Григорию не была знакома. Но фамилия того, на кого все ополчились, ему была знакома. Он знал, что Андрей Сахаров – гениальный учёный, создатель водородной бомбы.
 Вплоть до прихода Лены, Сибирцев сидел, глубоко задумавшись. В письме не было ни одной цитаты Сахарова. Было непонятно, что именно ему вменяют в вину. Прочесть заявления самого Сахарова не было никакой возможности. Ясно было одно, что академик пошёл против «линии партии», а этого не прощают, будь ты хоть трижды гением. В сущности, письмо академиков было голословным. Не только ни одной цитаты, но и ни одного факта «неправильного» поведения Сахарова не было предоставлено.
«Это письмо есть донос на Сахарова, - думал Григорий. – Впрочем, донос, инспирированный самими властями. Что они теперь с ним сделают? Отправят в ссылку? Вышлют из СССР? Вряд ли вышлют. Сахаров – носитель государственных секретов. Значит, либо упекут в тюрьму, либо отправят в ссылку, чтобы другим неповадно было. Если так поступят с гением, то, что говорить о простом человеке!»
Когда пришла Лена, Григорий показал ей газету с письмом. Лена прочла и гневно отшвырнула её на кровать.
 - Сволочи! Шакалы! Теперь они его упекут, как пить дать, несмотря на все его заслуги и награды. Неблагодарное и подлое государство!
- Как думаешь, что с ним сделают?
- Он известен во всём мире. Если его посадят, пойдёт такая волна! Нет! Не посадят. И не вышлют. Он слишком много знает. Его сошлют в провинцию не слишком далеко от Москвы, чтобы было легче за ним наблюдать, в какой-нибудь город, куда нет доступа иностранцам.
- Я тоже так думаю. Завтра иду брать билеты на самолёт.
Лена кивнула в знак согласия.
  - Будешь давать телеграмму родителям?
- Нет. Пусть моё появление будет сюрпризом.
- Я тоже не буду. Начнут волноваться, суетиться, встречать поедут. Лучше внезапно.
- Ну, у меня те же соображения.
- Завтра я хочу съездить к моему другу Глебову, кузнецу. Попрощаться. А ты что станешь делать?
- Пойду в музей изобразительных искусств. Посмотрю на своих любимых художников.
- Кстати, ты не хочешь мне позировать. Мне хочется написать твой портрет.
Лена задумалась.
- Позже, - наконец, сказала она. – Мне надо привести в порядок свою внешность и свой внутренний мир. После этого, пожалуй.
Утром Григорий съездил в кассы Аэрофлота  и взял билеты на первое сентября. Затем он поехал к Глебову.
Глебов, вопреки ожиданиям Григория, был не в кузнице, а сидел дома и собирался пить водку. Увидев Григория, он обрадовался.
- Водку привёз? – был его первый вопрос.
- Привёз. И закуску тоже.
- Отлично! Я картошку сварил. Садись!
Григорий начал выкладывать содержимое рюкзака на стол.  Глебов суетился у печки.
Наконец, сели и выпили по первой рюмке.
- Какие новости? – поинтересовался Пётр Андреевич.
- Разные. Есть, хорошие, и есть плохие.
- Давай хорошую
- Лена вышла из колонии.
- Ух, ты! Отличная новость!
- Мы с ней разводимся.
- Вот как! Даже и не знаю, хорошая это новость или плохая.
- И я не знаю. Во всём плохом надо искать хорошее. И наоборот.
- Наоборот не надо искать. Плохое всегда само вылезет.
- Первого сентября мы улетаем в Иркутск. Лена к родителям. Я – к родным и сыну.
Выпили по второй рюмке.
- Слушай, - сказал Глебов. – Возьми меня с собой.
- Что? Не понял. Зачем?
- Что тут непонятного? Мне всё здесь, осточертело. Я продал живность, только собаку себе оставил и хочу куда-нибудь уехать. Здесь в одиночестве я сопьюсь.
- Ты слышал, куда я лечу? В Иркутск! В Сибирь!
- Ага! В глушь! В Саратов!  Чай, и в Иркутске люди живут. Чай, и там кузнецы нужны.
- Но у тебя здесь насиженное гнездо, всё хорошо устроено.
- Ты не понимаешь, - начал кипятиться Глебов. – Я один остался. Один! Сын на меня плевал. Жены у меня больше нет. Мы развелись. Ты, вот, уезжаешь. Я должен тоже уехать. Обустроиться на новом месте. И подальше отсюда, чтобы ничто мне не напоминало о прежней жизни. Мне бы поближе к тебе, потому что ты единственный мой друг. Нет, нет, да заглянешь.
- Ты хочешь поселиться в Иркутске?
- Ну, можно и около Иркутска, в деревеньке какой-нибудь, где нужен кузнец. А ты будешь меня навещать. Будем вместе ковать что-нибудь для людей. Димку ковать выучим. Всё-таки профессия. И очень даже неплохая профессия и деньги приносит. Глядишь, и пригодится. Ты будешь приезжать и пейзажи писать. А я себе бабёнку деревенскую пригляжу без тараканов в голове. Хозяйство заведу.
Выпили ещё по стопке и помолчали. Григорий обдумывал  заявление друга. Наконец, он заговорил:
- Давай, Андреич, поступим так. Я улечу и посмотрю что там и как. Пригляжу для тебя деревеньку с кузницей. Договорюсь с властями. Потом напишу тебе и приезжай. Напиши мне на бумажке адрес, куда тебе сообщить.
- Любо! Щас, напишу.
Пётр Андреевич написал на странице, вырванной из школьной тетрадки, свой адрес и, сложив бумагу вчетверо, Григорий спрятал её в карман.
- Только ты присмотри деревеньку недалеко от города, чтобы и ты мог по воскресным дням приехать, и чтобы я мог выбраться, в случае чего. Чтобы транспорт бегал. Автобус, что ли.
 - Я присмотрю. Не сомневайся.
 А я тем временем подготовлюсь. Заколочу здесь всё досками, чтобы никто не лез ни в дом, ни в кузницу.
 - А собака?
 - Обижаешь. Собака со мной. Билет ей куплю. Всё честь честью.
 - Отлично!
Они не стали напиваться. У Глебова появились перспективы сменить обстановку. Это его вдохновило. У Григория были заботы. В Москве его ждала Лена. К вечеру он вернулся в город.
С Львовой Григорий не простился. Она была на гастролях в Италии. Впрочем, Григорий не переживал, потому что рассчитывал в скором времени вернуться в столицу. Ему нужно было сдать экзамены в Академии, но в Ленинград он хотел ехать через Москву, чтобы увидеть любимую женщину.
Лена была дома. Она приготовила лёгкий ужин. Григорий рассказал её, как провёл день. Лена в конце ужина протянула ему газету:
- Прочти. Не хотела портить тебе аппетит. История с письмом шакалов-академиков имеет продолжение.
Григорий взял газету и развернул её.
«Уважаемый товарищ редактор!
Прочитав опубликованное в вашей газете письмо членов Академии наук СССР относительно поведения академика Сахарова, порочащего честь и достоинство советского учёного, мы считаем своим долгом выразить полное согласие с позицией авторов письма.
Советские писатели всегда вместе со своим народом и Коммунистической партией боролись за высокие идеалы коммунизма, за мир и дружбу между народами. Эта борьба — веление сердца всей художественной интеллигенции нашей страны. В нынешний исторический момент, когда происходят благотворные перемены в политическом климате планеты, поведение таких людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный и общественный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства и по существу призывающих Запад продолжать политику «холодной войны», не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения».
Среди писателей, подписавших письмо, Григорий увидел фамилии известных и даже знаменитых писателей: Чингиза Айтматова, Юрия Бондарева, Василя Быкова, Валентина Катаева, Сергея Михалкова, Константина Симонова и Михаила Шолохова.
Он сидел огорчённый, погрузившись в свои мысли. Лена вывела его из этого состояния вопросом:
- Ну, как тебе?
- Хреновое дело! – отвечал Григорий. – Отметились!
- Пометили! – зло засмеялась Лена. – Подняли задние лапы на гения Сахарова,  и на своего же талантливого собрата Солженицына. Зависть и злоба! Вспомнили тридцать седьмой год. Интересно, сколько на их совести ещё помеченных их мочой? Нет, Гриша, я не хочу жить в этом поганом государстве, где люди превращаются в воющих шакалов, гонящих свою добычу. Помяни моё слово, они что-то сделают и с Сахаровым и с Солженицыным, несмотря на все их заслуги перед этим государством. И заметь, снова ничего конкретного, никаких цитат обвиняемых, всё голословно. Им сказали сверху – подписать. Они сделали под козырёк и подписали. Какая, гнусность! Какая, подлость! Готовятся какие-то репрессии против этих людей. В тюрьму их, я полагаю, не посадят, но репрессии могут быть и в других формах.
- Я вспомнил процесс Бродского, - сказал Григорий. -  Ссылка в глушь, в деревню Архангельской области.
- А ты знаешь, что в прошлом году его вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: немедленно эмигрировать или допросы, тюрьмы и психбольницы. Он выбрал эмиграцию.
- Он уехал? Я не знал. А ты откуда знаешь?
- Мне Бейтс рассказал. Сахарова за границу не выпустят. Он носитель секретной информации. А Солженицына вполне могут вытолкать, как и Бродского. Значит, Сахарову грозит в лучшем случае ссылка.
- Да, наверное, ты права.
- Я  точно права. И ты хочешь продолжать жить в этом государстве?
- У меня здесь мать и сёстры, - сказал Григорий. – Я не могу их оставить.
- У меня здесь родители и бабушки, - парировала Лена. – Если бы ты побывал в тюрьме, как я, ты бы не был столь сентиментален. Ты бы увидел изнутри, какие они грубые и жестокие животные.
- Я протестую, - послышался голос кошки-богини Бастет.
- Животных не трожь! – сказал Григорий. – По сравнению с людьми они – ангелы.
- Ты прав. Грубые и жестокие существа. Твари! Как я их ненавижу! Они у меня попляшут!
- Ты думаешь, твоя будущая книга попадёт к ним в руки и они её прочтут? Она же будет издана за границей.
- Жаль, конечно, что не прочтут. Разве только через Самиздат.
  - Ты уверена, что они книги читают?
Лена прыснула со смеху.
- Я вспомнила анекдот. Два советских милиционера приглашены на день рождения к третьему и обсуждают, что ему подарить. «Подарим ему книгу», - предлагает первый милиционер. «Нет, - отвечает второй. – Книга у него уже есть».
Григорий захохотал.
- В точку!
- Ну, что твой Глебов? Простился с ним?
- Простился. Горе у него. Когда-то он потерял одного сына. А потом его жена свихнулась на почве религии и ушла в монастырь. Второй сын с ним не общается. Занят собой, и своими делами. Глебов хочет куда-нибудь уехать подальше. Боится спиться. Просит подыскать ему деревеньку под Иркутском, где нужен кузнец.
- Подыщешь?
- Конечно.
- Отлично. Ему надо помочь.
- Да, он совершенно одинок и несчастен. Я у него – единственный друг. Приеду, займусь этой проблемой. Я ему обещал.
  - Нам, наверное, пора собирать вещи. Что ты собираешься делать с полотнами? Их ведь много.
- Завтра вызову такси и поеду на вокзал. Отправлю их багажом. Пусть едут потихоньку.
- Тогда их надо упаковать. Я помогу тебе.
- Спасибо.
Остаток вечера они провели, собирая чемоданы и пакуя картины в мешки, которые Григорий купил загодя. Утром он отвёз их на Ярославский вокзал и отправил в Иркутск багажом.
Первого сентября супруги вылетели в Иркутск из аэропорта Домодедово.

Глава 27

В Иркутском аэропорту они взяли два такси и попрощались.
 - Созвонимся, - сказала Лена.
Она поехала к родителям. Григорий к родным на Подгорную улицу.
Ни ей, ни ему не хотелось ехать в их общую квартиру и оставаться в ней вдвоём. Всё было кончено между ними. Впрочем, у них было ещё общее дело развода, и они договорились созвонться.
Пока Григорий ехал в такси на Подгорную, он внимательно рассматривал город. За три года его отсутствия, город ничуть не изменился. ни в лучшую, ни в худшую сторону. Будто Сибирцев не уезжал вовсе. Но в той части Подгорной улицы, которую он проезжал, он увидел покосившиеся и почерневшие от времени заборы. Казалось, что и деревянные дома ещё больше вросли в землю.  Всё это означало, что здесь живут старые или бедные люди, которые не могут поддерживать своё жильё в надлежащем состоянии. Когда такси подъехало к дому родителей, Григорий выгрузил чемоданы из багажника и отпустил водителя.
Сибирцев  стоял и смотрел на дом. Что-то изменилось в нём, но он не мог понять, что именно. Когда три года назад Сибирцев улетал в столицу, дом был в полном порядке.  Он был покрашен в зелёный цвет, а окна, ставни и наличники – в белый, что придавало дому нарядный вид и свежесть. Крыша была крыта новым железом и покрашена в красный цвет. Заборы и ворота с калиткой тоже были покрашены в зелёный цвет и стояли прямо, как полагается. Но краски за три года пожухли. Ставни и наличники облупились. Одна из ставен  к удивлению Григория была сорвана с нижнего крепления и висела криво. Григорий открыл калитку и вошёл во двор. Уезжая, он оставил его чистым и прибранным. Теперь же двор был захламлён мусором, щепками  и обрезками досок. Григорий внёс во двор чемоданы и закрыл за собой калитку. И тотчас заметил, что нет щеколды, хотя ей полагалось быть.
Григорий не успел осмыслить все эти изменения, как на крыльцо вылетела миловидная девушка и бросилась через двор к нему. За ней летел Димка. Григорий с трудом узнал Любу. Она налетела на брата, кинулась ему на шею и бурно его целовала, приговаривая:
- Наконец-то! Наконец-то ты приехал, братик! Как мы тебя ждали!
Димка повис на шее отца, целуя его щёки и бороду, и кричал:
- Папа! Папа приехал!
Вслед за Любой и Димкой  на крыльцо степенно вышли улыбающиеся Вера и Надя, а из-за их спин выглядывало румяное лицо Светланы. Григорий поспешил к ним, и начались объятия и поцелуи.
- Где мама? – спросил он. – Она здорова?
- Она в доме, - сказала Вера. – Идём! Ей немного нездоровится.
Когда они вошли в дом, нос Григория уловил запах самогона. Это сильно его озадачило, но разрешение этой загадки он отложил на потом. Ему хотелось обнять мать.
Она лежала на кровати и приподнялась навстречу ему, улыбаясь и лия слёзы радости. Григорий сел на кровать и обнял её. Анисья Степановна приникла к его груди и замерла.
- Зачем вы не сказали по телефону, что мама больна? – обратился Григорий к сёстрам.  – Я бы привёз нужные лекарства.
- Да она только два дня, как слегла, - сообщила Вера.  – Лекарства в аптеках есть. Так что всё в порядке.
- Врач был? Что за диагноз?
- Был. Диагноз – нервы и сердце пошаливает. Приходит медсестра и делает ей уколы и ставит капельницы. В стационар мы её не отправили, потому что дома лучше. Да, она и сама не хочет в больницу. Не волнуйся. Мы приняли почти все меры. Только главную меру не можем принять. Главную причину её недуга мы не можем устранить.
- Что это за причина?
- Сам увидишь, - загадочно сказала Вера. Он поглядел на лица сестёр. По ним как бы пробежала тень. Улыбки исчезли.
- Он меня замучил, - тихо рыдала мать на груди Григория. – Может, ты с ним справишься.
- Кто «он»? О ком вы говорите?
- Идём, - сказала Вера, Она уложила мать на подушку, взяла брата за руку и повела на вторую половину дома, где была его мужская комната. Григорий услышал чей-то храп и в нос ему ударил сильный запах перегара. Он рывком открыл дверь в свою комнату и увидел, что на его кровати спит одетый мужик в кирзовых сапогах, лицом к стене.
- Кто это? – спросил потрясённый Григорий.
- Не узнал, - сказала Вера. – Это старший братик наш Ваня.
- И давно он тут?
- Да три месяца уже.
- Почему вы мне не сказали?
- Думали, что сами справимся. Не хотели тебя тревожить. Не справились.
- Он меня вчера ударил, - сказал Дима. – Прямо по голове кулаком. Я ему сказал, чтобы он не приставал к бабушке. Он с неё пенсию требовал. Вот, он меня и ударил. И обозвал щенком подзаборным.
Вера обняла мальчика и зажала ему рот ладонью.
- Потом, потом всё расскажешь.  Не сейчас.
Вера знала нрав младшего брата и увидела, что кровь бросилась ему в лицо и сжались кулаки.
- Гриша, - позвала она, - потом разберёшься. Не сейчас. Он пьян в стельку. Он сейчас ничего не понимает.
Григорий закрыл дверь в комнату и стоял, потирая лоб. Ему нужно было некоторое время, чтобы осмыслить информацию и придти в себя от гнева. Вот уж, кого он не ожидал встретить в своём доме.
- Идёмте, - приказал он.
Они перешли на другую половину дома.
 - Я сейчас накрою стол, - сказала Надя, - а то ты с дороги. За обедом всё тебе и расскажем.
Пока девочки хлопотали с обедом, Григорий распаковал чемоданы и выложил на кровать Веры московские подарки. Здесь была красивая шаль для Анисьи Степановны, отрезы шёлковой ткани для сестёр, игрушки для сына, брус голландского сыра, копчёная колбаса разных сортов, банки красной икры, апельсины.
Сели за обеденный стол. Вера внесла кастрюлю и принялась разливать щи по тарелкам. Григорий втянул ноздрями чудесный запах. Давно он не ел домашней пищи. Анисья Степановна тоже пришла и села рядом с сыном.  Григорий раздал подарки.
 - А где Лена? – спросила Надя.
 - Лена поехала к родителям.
Григорий не хотел рассказывать, что они с женой разбежались. Всему своё время. Сначала дела домашних.
 - А теперь рассказывайте, что здесь произошло три месяца назад. Волнуясь, перебивая друг друга, они рассказали Григорию, что однажды под вечер в калитку постучали. Вера пошла открывать. За воротами стоял высокий оборванный мужик и попросил разрешения войти, мол, он её брат Иван  Вера не сразу признала в нём брата и велела показать паспорт. Мужик показал паспорт и действительно оказался старшим братом. Трудно было признать в этом высоком костлявом  худом мужике родную кровь. Когда он с Алексеем уезжал из дома, сёстры были девочками и помнили старших братьев свежими румяными юношами.
Вера пустила Ивана в дом. К её удивлению, Анисья Степановна сразу узнала его и долго плакала и упрекала, что он ничего не давал знать о себе столько долгих лет. Вера накормила гостя, и он попросил выпить.  Сестра налила ему рюмку водки. Он потребовал ещё. Опорожняя бутылку водки, он попутно рассказывал о себе и о брате Алексее. Оба женились на хороших работящих, заботливых женщинах. Оба получили квартиры от предприятий, где работали. У обоих была хорошие рабочие профессии. Оба родили по трое ребятишек. Алексей двух дочерей и сына. Иван двух сыновей и дочь. А потом Алексей купил автомобиль «Москвич», а Иван не купил, потому что увлекался спиртным. Увлечение зашло так далеко, что он поссорился с женой, она выставила его из дома и какое-то время он жил в общежитии завода «Целинсельмаш»,  на котором работал. А потом он потерял работу из-за пьянок. Жена звала его вернуться, но он на неё обиделся и не вернулся. Из общежития Ивана выставили. На последние деньги он взял билет на поезд и приехал в Иркутск в родное гнездо.
 - Это он так выразился – «в родное гнездо», - усмехнулась Вера.  – А какое родное гнездо, если он своё гнездо свил в Целинограде и бросил его. Троих ребят бросил. Водка ему милее.
 - Занял твою комнату, - вмешалась Надя.  – В подвале самогон гонит, как когда-то папаша. Гонит и пьёт. Деньги требует у мамаши на пшеницу и сахар. Работать и не думает. Зато за стол первым садится и требует себе лучшие куски.
 - Пьяный всё ломает и крушит и требует, чтобы мы все убирались из его дома, - добавила Света. – Разве это его дом?
 - Меня ударил, - напомнил Димка. – Я бабушку защищал. Он хотел всю её постель перерыть, чтобы деньги найти. Он думает, что она пенсию под матрацем прячет.
 - После этого, - добавила Люба, - она и слегла. Пришлось «Скорую» вызывать. Это не брат, а террорист!
Григорий, молча, выслушал все их жалобы. Сёстры видели, как лицо его вновь потемнело от сдерживаемого гнева.
- Где его паспорт? - спросил брат Веру. – Принеси мне его.
Сестра метнулась в комнату, где спал Иван, и через минуту принесла его паспорт. Григорий сунул его в карман.
 - Где топор? – спросил он.
Все замерли.
 - Гриша, ты что, его убить собрался? – спросила Надя с круглыми от ужаса глазами.
 - Нет, конечно. Я не сошёл с ума. Но топор мне нужен для другого дела. Где он?
Светлана выбежала из дома и через некоторое время принесла тяжёлый топор. Григорий повертел его в руках, встал и отправился в подвал.
 - Аппарат ломать будет, - догадалась Люба.  – А мы-то, почему сразу не догадались его сломать?
 Из подвала раздались звонкие  удары топора по железу.
Через десять минут Григорий вернулся в дом.
 - Завтра вынесем обломки и очистим подвал, - сказал он.
 - Господи! – с чувством сказала Вера. – Мужик приехал. Кончится наше мученье. Мама, иди, ляг. Тебе вредно долго засиживаться.
Анисья Степановна послушно отправилась на свою кровать.
 - Мы его боимся, - сказала  Люба. – Ночью встаёт и бродит. Вдруг ему померещится что-нибудь спьяну. Ещё задушит кого-нибудь во сне.
 - Господи! – всплеснула Вера руками. – А где же ты ляжешь спать?  Мы ведь не знали, что ты приедешь. Девочки лягут вместе, а ты на кровать Светланы.
 - Нет, - сказал Григорий. – Я по старой памяти лягу на сеновале. А этот вурдалак проснётся, не говорите ему про меня. Будет ему сюрприз. А теперь давайте пить чай.
 - С баранками! – подхватила Люба. – У нас чудесные баранки есть,
За чаем с баранками они рассказывали о себе.
Вера закончила химический факультет пединститута и работала в средней школе в старших классах. Ей минуло двадцать пять лет. Она была высока ростом, слегка полновата, но полнота шла ей. В ней было сильно материнское начало. Она заботилась обо всей семье и всеми командовала. И все слушались её беспрекословно, включая Анисью Степановну. Но для вида, чтобы сохранить авторитет матери в доме, Вера, уже приняв какое-то решение, советовалась с матерью. Вера была миловидна и добра. Её любили все домочадцы и дети, которых она учила химии. За ней ухаживал учитель физвоспитания, атлетически сложенный тридцатилетний человек, очень положительный и, занудный. Каждое утро он делал зарядку, пробежку, принимал холодный душ и требовал, чтобы его мать и две сёстры тоже бегали вокруг дома и делали зарядку под радио. Вера, Люба, Света и Надя боялись, что, если он будет жить с ними, то им придётся бегать во дворе, принимать холодный душ и выслушивать лекции о здоровом питании и образе жизни. Звали ухажёра  Гоша, Георгий Владимирович Лосев. Но Вера не рассматривала его кандидатуру на роль жениха и, тем более, мужа.
Наде исполнилось двадцать четыре года. Она была полной противоположностью Веры, серьёзной и степенной. Надя была стройная хохотушка. Она обладала острым чувством юмора, и у неё всегда было хорошее настроение. Она закончила географический факультет пединститута и работала учительницей в той же школе, что и Вера. У Нади был жених, студент ИВАТУ, с которым она познакомилась на танцах, Но Надя колебалась, выходить ли ей замуж за военного человека. Ей вовсе не улыбалось жить где-то при аэродроме и переезжать с места на место при необходимости. Ей хотелось остаться дома и  работать в своей школе. У неё, впрочем, были запасные варианты. Но она держала это в секрете.
Двадцатидвухлетняя красавица в русском стиле Люба окончила медицинское училище и работала операционной сестрой в факультетских клиниках. Жениха у неё ещё не было, но она была влюблена в молодого многообещающего хирурга Андрея Мироновича Фиалковского. Однако там был конкурс. В него были влюблены все молодые незамужние  медсёстры. Люба раздумывала, не поступить ли ей в мединститут, чтобы тоже выучиться на хирурга и таким образом, победить конкуренток.
Светлане исполнился двадцать один год. Она удивила своих родных, когда после школы поступила в институт иностранных языков по стопам старшего брата, хотя прежде её мечты ограничивались педагогическим училищем. Она очень любила детей и хотела стать воспитателем в детском саду. В этом году она окончила факультет английского и немецкого языков и намеревалась работать переводчиком. В Иркутск зачастили иностранцы со всего мира. Все хотели увидеть медведей на улицах города и Байкал. Жениха у неё тоже не было, но за ней ухаживал студент с испанского факультета Глеб Борисович Виноградов. Светлана склонялась ответить ему взаимностью, потому что студенту с испанским языком светила поездка на Кубу. Светлана тоже захотела поехать на Кубу.
Григорий рассказал о своей жизни в Москве, умолчав о Львовой, о планируемом разводе с женой, о судьбе несчастной Лиды, и об открывшихся у него способностях художника. В своё время узнают.
После ужина Григорий бродил по двору, отмечая, что надо починить, что покрасить, а что переделать.
Вернувшись в дом, он взял ватное одеяло, тулуп и пошёл на сеновал спать.
Но уснуть сразу он не смог. На него нахлынули воспоминания детства. Он вспомнил, как спасался на этом сеновале от гнева отца.
«Неужели, - думал он, - Иван пошёл в него нравом и склонностью к пьянке? Впрочем, что в этом удивительного? Кто-то должен был унаследовать дурные гены. Остаётся только благодарить Всевышнего, что они достались только одному из братьев. Завтра мне предстоит тяжёлый разговор с Иваном. Надо только удержаться от мордобития, что бы ни случилось». Наконец, Григорий уснул и спал крепко
Рано утром он проснулся в плохом настроении. Предстоящий разговор с братом Иваном тревожил его. Он полежал на спине, вдыхая свежий августовский воздух и глядя в потемневшие потолочные балки. Затем он отбросил одеяло и стал спускаться по деревянной лестнице вниз. Он осторожно выглянул из сарая. На востоке вставало солнце. Никого не было видно во дворе. Был воскресный день и все должно быть спали. Григорий умылся из рукомойника, висящего на столбе, и подставил лицо первым лучам. Холодная вода освежила его и привела в порядок его мыслям. Он сел на крыльце и обдумал то, что скажет Ивану.
Разница в возрасте, остро чувствовавшаяся в детстве, сгладилась. Григорию было двадцать восемь лет, а Ивану тридцать три года.
«Возраст Христа, - думал Григорий. – А что он успел за эти годы? Родил троих детей, а теперь они безотцовщина. И что им довелось пережить и узнать с таким отцом? А его жена? Что довелось пережить ей, если она не выдержала такой жизни с пьянчугой? Вера сказала, что Иван требует, чтобы его прописали в доме. Между тем, он не выписан из своей квартиры в Целинограде. Да, если был бы и выписан, то их и так слишком много в тесном доме. Куда тут ещё один человек. Да ещё с такими пороками. Иван уже превратил жизнь сестёр  и матери в ад. Мало им было собственного отца, пьяницы, и тирана? Нет, с этим надо покончить и сегодня же».
Григорий встал и толкнул дверь в дом. Она открылась. Должно быть кто-то уже встал и выходил во двор. Григорий вошёл в сени.
На кухне за столом сидел взлохмаченный Иван и пил воду прямо из графина. У него был сушняк.
Увидев входящего Григория, Иван поперхнулся, закашлялся  и замер. Затем он спросил:
- Мужик, ты кто?
Григорий, не спеша, сел напротив него и ответил, поглаживая бороду:
- Я – хозяин дома. А ты, кто?
- Постой, постой, постой! Да ты Гришка! Братуха! Ничего себе вымахал! На улице я бы тебя не узнал.
- Я бы тебя на улице тоже не узнал.
- Ну, давай, обнимемся, что ли?
- Сидеть! – приказал Григорий, когда Иван приподнялся, чтобы встать и обнять брата.
- Ты чего мне команды, как собаке, даёшь? – обиделся Иван. – Не хочешь обниматься с братом, не надо. Ишь, ты, какой гордый! Ты когда приехал? Я тебя вчера не видел. Давай, выпьем! У меня трубы горят. Надо опохмелиться. А потом ты и обнять брата захочешь.
- Нечем.
- Что, нечем?
 - Опохмеляться нечем.
 - Как, нечем? В подвале бутыль самогона я намедни нагнал. Щас, принесу.
 - Давай! – усмехнулся Григорий.
Иван с трудом встал и, пошатываясь, побрёл в подвал. За ним тянулся густой шлейф перегара. Прошло десять минут. Григорий терпеливо ждал. Наконец, в дверях появился старший брат. В руках он держал за горлышко зеленоватый осколок бутыли с рваными краями.
 - Ты чего так долго? – поинтересовался Григорий. – Пол, что ли вылизывал?
 - Это ты? Ты? – задыхался от ярости Иван. Глаза его налились кровью. В эти мгновения он напоминал пьяного Егора Григорьевича. Григорий медленно встал и ждал.
 - Да, я, - ответил он. – В этом доме никто больше не будет гнать самогон и пить.
 - Сука! Вы*лядок! – заорал Иван.
 - Очень приятно познакомиться, - хладнокровно отвечал Григорий. – А я Сибирцев Григорий.
Иван, потеряв рассудок, ринулся на Григория, но тот был начеку. Захватив край стола, он опрокинул его на Ивана. Тот грохнулся на пол и возился под придавившей его столешницей, пытаясь встать.  На шум прибежали сёстры, и стояли в дверях, в ужасе глядя на происходящее. Вера держала Димку, чтобы он не выбежал на середину комнаты.
 - Уйдите все! – закричал Григорий страшным голосом. – Вера, уведи Димку!
Никто не тронулся с места. Все застыли. Слышно было, как Аксинья Степановна звала Веру, не понимая, что происходит, почему шум и крики. Иван, не выпуская из руки горлышко бутыли, выполз из-под стола и встал на четвереньки. Затем поднялся, пошатываясь. Григорий ударом кулака в солнечное сплетение сбил его на пол.
- Это тебе за маму! Вставай!
Иван с трудом отдышался и поднялся, держась за стену.
Григорий снова сбил его на пол.
- Это тебе за сестёр! Вставай!
Пришлось ждать, пока Иван придёт в себя и с трудом поднимется. На этот раз осколок бутыли выпал из его руки.
- Хватит, Гриша! – крикнула Вера. – Ты убьёшь его!
- Не подходи! – приказал ей Григорий. – Осталось ещё за Димку!
И он ударил едва стоящего перед ним и качающегося брата в третий раз.
- За Димку!
Иван упал и уже не мог подняться.
- Вот теперь всё, - сообщил Григорий, поднимая с пола осколок стекла и передавая его Наде.
– Он хотел меня убить из-за самогонного аппарата.
Иван возился на полу в собственной блевотине. Сёстры опасались подойти к нему. Григорий взял его за шиворот, рывком поднял и повёл во двор. Там он посадил брата  на бревно, лежащее возле рукомойника, взял ведро, полное холодной воды и опрокинул его на голову Ивана.
Затем Григорий снова взял брата за шиворот, повёл в сарай и запер дверь на висячий замок, а  ключ сунул в карман.
- Есть у него что-нибудь сухое? – спросил он сестёр, вернувшись в дом.
- Нет, - ответила Вера.
- Дай мне  полотенце, моё бельё, рубашку и старый костюм, - приказал Григорий.
Вера достала из шкафа всё, что он потребовал. Григорий вернулся к сараю, отпер дверь и кинул полотенце, сухое бельё и костюм на колени брату, сидящему на соломе.
- Вытрись и одевайся. Жди меня. Я скоро приду.
- Я тебя всё равно убью, - пообещал Иван слабым голосом.
Григорий, запер дверь сарая и велел младшим девочкам не спускать с неё глаз. Ночуя на сеновале, он заметил, что окно, в которое он когда-то вылезал по приставной лестнице, было заколочено досками. На всякий случай, он проверил, где лежит лестница. Она лежала во дворе возле брёвен. Григорий велел Димке следить за заколоченным окном и, в случае чего, кричать.
Григорий позвал Веру в дом. О чём он говорил с нею, никто не знал. Через  полчаса к дому подъехало такси, и Вера уехала в неизвестном направлении. Григорий сидел на крыльце и думал. Надя кормила мамашу завтраком и шёпотом рассказывала ей, что видела. Мамаша кивала головой и приговаривала:
- Мужик приехал! Хозяин приехал! Наш защитник!
Через час приехала Вера, но такси не отпустила.  Она и Григорий снова скрылись в доме. Все сгорали от любопытства. Через некоторое время Григорий вышел из дома с чемоданом.
- Папа, - крикнул Димка, - ты что, уезжаешь?
- Нет, Я не уезжаю, - отвечал Григорий. – Но Иван уезжает.
Он открыл замок и вошёл в сарай.
Иван, уже переодетый, сидел на соломе и ждал.
- Вставай, - приказал Григорий. - Сейчас ты едешь со мной. Вот твой транзитный билет до Целинограда. Вот твои вещи в чемодане. Вот твой паспорт. Вот тебе деньги на дорогу и на первое время. Ты едешь к жене и детям. Становись человеком.
- А если я не поеду? – поинтересовался Иван, впрочем, принимая всё, что давал ему брат и рассовывая по карманам.
- В таком случае, - сказал Григорий, понижая голос, чтобы не услышали те, кто стоял снаружи, - я сам убью тебя и зарою на огороде и никто не узнает, где могилка твоя. Возиться с тобой и перевоспитывать тебя я не стану. Выбирай! Ты едешь со мной или предпочитаешь сдохнуть прямо здесь и  сейчас?
Он вынул из-за пояса кинжал, когда-то подаренный ему Глебовым - Едем, - покорно согласился Иван, взял чемодан и пошёл наружу.
Григорий спрятал кинжал и шёл позади брата, будучи начеку, чтобы тот не вздумал сбежать. Они сели в такси. До аэропорта ехали, молча. Говорить было не о чем. В аэропорту Григорий сказал Ивану:
- Проси прощения у своей жены и детей и живи, как человек. А здесь больше не появляйся. Никогда Я не видел тебя много лет и не хочу тебя видеть впредь. И никто не хочет. Ты ударил мать. Ты ударил моего сына. Этому нет прощения. Прощай!
Перед  стойкой регистрации Иван спросил Григория шёпотом:
- Ты и, правда, зарезал бы меня?
- Да, - отвечал Григорий. – Не сомневайся. Как поросёнка.
Он проводил взглядом худую фигуру старшего брата, идущего в терминал. Он подождал, пока самолёт Ивана  не взлетел. После этого его немного отпустило. Он прошёл в буфет и заказал сто граммов водки.
 - Закусочку будете? – спросила буфетчица.
Григорий сделал отрицающий жест и выпил водку, не отходя от стойки. Он взял такси на стоянке и поехал домой. Он не испытывал никакого сожаления. Он спрашивал себя, мог ли он убить брата прямо там, в сарае? Он не мог ответить на этот вопрос. Может, и нет. Всё-таки, брат, а не грабитель.  Но брат только по названию. Никаких братских чувств по отношению к Ивану он не испытывал. Между ними была пропасть. Они были чужими. И дело было не только в том, что они не поддерживали родственных отношений все эти годы. Родная кровь их не соединила, не заговорила в них. Что этому было виной? Свой поступок Григорий считал правильным. Он помог брату. Он купил ему билет до дома, прилично одел его, дал денег и дал наставление. Что ещё он мог сделать? Оставить Ивана в доме и мучиться от его выходок и пьянства он не мог. Ему нужно было беречь семью.
Когда он вернулся, в доме было чисто и прибрано. Его комната была приведена в порядок. На кровати лежало свежее постельное бельё и новое ватное одеяло. Димка играл во дворе. Увидев отца, он подбежал и сказал:
 - Ты – сильный! Ты лучший! Я тебя так люблю!
Григорий обнял его.
Мать чувствовала себя лучше. Она позвала Григория и попросила его подробно рассказать, как он проводил Ивана.
- Спасибо тебе, - сказала она в конце его рассказа. – Иван, конечно, негодяй, но всё-таки он мой сын.
- Твой сын ударил тебя, - напомнил Григорий. – На твоём месте я бы проклял его.
Анисья Степановна тяжело вздохнула.
Григорий пошёл к сёстрам. Они смотрели на него с уважением и обожанием.
- Спасибо тебе, - сказала Вера. – Ты не представляешь, в какой ад брат превратил нашу жизнь.
- Забудьте его, - посоветовал Григорий. – Братья так себя не ведут.
Вечер Григорий провёл, проверяя свои владения, где и что нужно поправить. Димка ходил за ним по пятам.
 - Завтра очистим подвал, - сказал отец. – Весь мусор выгребем, вынесем и всё вычистим. Будешь мне помогать?
 - А как же, - согласился сын. – Я ведь тоже мужчина.
Когда все легли спать, Григорий, уйдя в свою комнату, затосковал. Днём ему некогда было тосковать. Слишком много навалилось дел и проблем, требовавших немедленного решения. Теперь, когда все дела и проблемы отступили, он думал о Москве, о Львовой, о Глебове, и ему хотелось к ним. Слишком резко переломилась жизнь.
После Москвы Иркутск казался ему слишком провинциальным, слишком  маленьким, слишком малорослым, слишком неухоженным, слишком тихим, слишком мещанским. Григорию нужен был простор, высокие дома, широкие проспекты, шумные улицы, вечерние переливающиеся огни, гул автомобильных двигателей, стремительное непрестанное движение. В Москве кипела и бурлила жизнь, и он привык к этому постоянному шуму и кипению, и стремительному темпу.
Наступила ночь, а Григорий всё не спал, размышлял и вспоминал.  Тихо, темно и спокойно было в доме.

Глава 28

В институте Григория встретили радушно.
Первой его увидела Татьяна Николаевна Пирогова, вахтёрша и  прежняя хозяйка комнаты, которую он снимал  -  его бывшая любовница.
Она расплылась в улыбке:
- Боже, какие люди! С приездом! Защитились?
- Так точно! А вы, Татьяна Николаевна, как всегда очаровательны и всё молодеете.
Татьяна Николаевна окинула его оценивающим взглядом, и Григорий понял, что она вовсе не против продолжения отношений. Но они не входили в его планы.
- А у вас по-прежнему живут постояльцы? – лукаво спросил он.
- Живут! – приняла вызов вахтёрша. – Да куда им до вас!
Сибирцев подмигнул ей:
- Эх, молодёжь! Слабаки! – и он поспешил прочь, чтобы у Татьяны Николаевны не родились надежды на его счёт.
Все, кто его видел, поздравляли с защитой и находили, что он возмужал. Он зашёл поздороваться к ректору. Елизавета Петровна встала навстречу, вышла из-за огромного ректорского стола и пожала Сибирцеву руку.
- Поздравляю! В нашем полку прибыло. А теперь впрягайтесь в институтскую жизнь.
«Что я ей, ломовой конь, что ли?» – недовольно подумал Григорий, но промолчал.
- А у нас всё по-старому, все по-прежнему, - сообщила Елизавета Петровна, возвращаясь за свой стол.  – Впрочем, есть изменения, да вряд ли они вам будут интересны.
- Ну, почему? – возразил Сибирцев. – Мне всё интересно.
  - Анна вышла замуж, - кисло сообщила новость ректор.
- О, поздравляю!
- А не с чем, - парировала Елизавета Петровна. – Она вышла замуж за – Сеню.
Григорий от неожиданности  выронил папку с документами.
- Разве она, то есть он,  не сидит? Сколько ему дали?
- Дело пересмотрели и переквалифицировали как покушение на убийство в состоянии аффекта. Вышел по УДО. По-моему, там какие-то влиятельные родственники вмешались. Теперь он считается мужчиной. Сделал ещё какие-то операции. В общем, на внуков теперь я не рассчитываю, - сказала Елизавета Петровна с кривой улыбкой.
Сибирцев не знал, что сказать. Только и сказал банальное:
- Чудны дела твои, Господи!
- Идите, работайте, - сказала Елизавета Петровна.  – Удачи вам!
Сибирцев отправился к декану факультета. Новости новостями, пусть даже и сногсшибательные, но нужно было соблюсти этикет и субординацию.
Потом он отправился на кафедру, где был принят коллегами тепло и радушно. Вскоре ему пришлось убедиться, что и в самом деле в работу надо впрягаться, хотя он предпочёл бы просто работать. Заведующая кафедрой Семенцова Марина Вадимовна выдала ему его нагрузку, программы и учебные планы, журналы и прочие кафедральные документы и велела их изучить, составить программу обучения  для пятого  курса, написать годовой план учебной, научной, воспитательной, общественной работы и поинтересовалась, не собирается ли он включить в личный план работу над докторской диссертаций.
- Помилуйте, - взмолился  Сибирцев, - я только что написал и защитил кандидатскую диссертацию. Я бы хотел немного отдохнуть.
- Ну, вы же всё равно обязаны запланировать работу над научными статьями. Вот и обдумайте  тему докторской работы, чтобы эти статьи вписывались в эту тему. Не забывайте, что это будет плюс кафедре. У нас между кафедрами социалистическое соревнование и я не собираюсь отдавать пальму первенства другой кафедре. По итогам прошлого года мы впереди.
- А общественная работа зачем? Какое отношение она имеет к учебному плану?
- Голубчик мой, Григорий Егорович, да вы совсем расслабились в столице. Общественная работа обязательно должна быть. Как же без общественной работы? Давайте, давайте, изучайте, заполняйте, пишите, планируйте, готовьте тексты лекций и подайте через день-два планы семинарских занятий. Впрягайтесь, душа моя, впрягайтесь! Работы, невпроворот.
Коллеги, видя выражение лица Сибирцева, и руки его, полные разнообразных бумаг, хихикали. Они были уже впряжены, каждый тащил свой воз и не жаловался на жизнь.
- Однако, - бормотал Сибирцев, - что-то слишком много всего сразу. И как я вообще буду успевать, со всем этим справляться?
- Вам ещё придётся быть куратором группы, - подсказала Ксения Семёновна  Загоскина, молоденькая преподавательница, с которой Сибирцев был не знаком, потому что она появилась на кафедре во время его пребывания в аспирантуре. Сибирцев внимательно посмотрел на неё. Миленькая маленькая брюнетка с пышными формами. Она явно хотела привлечь к себе его внимание.
Симбирцев тяжело вздохнул и  сел за свободный стол. Он сложил перед собой толстые тома программ и учебных планов, и прочие бумаги, и только вознамерился приступить к их изучению, как дверь открылась и вошла Роза Яковлевна Гринберг, парторг английского факультета, о существовании которой  Сибирцев забыл. Но Роза Яковлевна его не забыла. Она пришла специально поздравить свежеиспечённого кандидата наук и прощупать почву насчёт его намерения вступить в партию. Сибирцев сказал ей, что пока что такого намерения у него нет, что он очень занят и указал на гору бумаг перед собой.
- Я с вас не слезу, - пообещала товарищ Гринберг. – Вы молодой, перспективный, энергичный, скоро станете доцентом, вам надо расти, а без партии вы не вырастете.
Она ушла, а Сибирцев, уставившись  на гору бумаг, думал о том, что у него совершенно не будет свободного времени для рисования. Всё его свободное время пожрёт прожорливая учебная, научная общественная и прочая работа. Он почувствовал себя рабом, прикованным к веслу.
В кармане его рубашки сочувственно вздыхала кошка-богиня Бастет.
Марина Вадимовна подсела к нему за стол и, наклонившись, спросила вполголоса:
- Григорий Егорович, а можно задать вам пару личных вопросов?
Сибирцев утвердительно кивнул и напрягся. Он сразу понял, о чём его будет спрашивать заведующая кафедрой. Она немного помялась, подыскивая подходящую форму вопроса:
- Григорий Егорович, вы всё ещё женаты на той учительнице?
- Да, я женат, - сухо отвечал он. – А почему вы меня об этом спрашиваете?
- Нет, нет, нет, вы ничего такого не подумайте. Женаты и хорошо. Ваша жена уже вышла из колонии?
- Да, а в чём дело?
- Да, я просто так спросила.
«Не просто так ты спросила, - с неприязнью подумал Григорий. – Какого чёрта ты лезешь на мою личную территорию? Тебя, наверное, заставили задать этот вопрос дяденьки из Первого отдела. Отвали!»
Увидев выражение лица собеседника, Марина Вадимовна поспешила ретироваться. Она знала крутой нрав Сибирцева.
Идя домой после рабочего дня, Григорий был мрачен. Весь день он провозился с бумагами, и он испытывал отвращение ко всем этим планам и программам. Часть бумажной работы ему пришлось взять на дом.
«Это только вначале так тяжело, - думал он. – Я отвык от рутинной работы. Постепенно я войду в колею, втянусь, начнутся лекции и семинары и всё наладится. Я привыкну и буду, как все – тянуть мою лямку. Куда же деться! Надо зарабатывать на жизнь. Димке уже двенадцать лет. Растут его потребности. Его надо одевать и кормить. Ничего! Я справлюсь. Мужик я или кто?»
Дома он поужинал, ушёл в свою комнату, упал на кровать лицом вниз и почувствовал  ужасную тягостную тоску. Он тосковал по Львовой. Ему хотелось, чтобы она была рядом, чтобы рассказать ей всё, что приключилось с ним за короткое время в Иркутске. Он хотел говорить с ней, хотел, чтобы она тоже рассказала ему, как прожила эти дни. Он нуждался в ней, как никогда. Говорить с ней, видеть её, слышать её божественный голос, ехать с ней куда-нибудь, куда ей надо, в полутьме автомобиля или зрительного зала украдкой целовать её теплые душистые ладони. Но она была так далеко. Их разделяли пять тысяч километров. Он застонал. Его тоскующая душа выстанывала себя. Это была мука такой силы, что Григорий не вынес, вскочил и вышел во двор.  Там он принялся ходить кругами по периметру двора, разговаривая вслух с той, кого он безумно любил. Временами он останавливался, прижимал руки к сердцу и спрашивал себя: за что ему послана такая мука – быть вдали от той, кого он обожал. Ему хотелось всё бросить, на всё плюнуть, поехать в аэропорт, взять билет до Москвы и сесть в самолёт. Он едва сдерживал себя.
Потянулись серые унылые будни. Григорий читал лекции, вёл семинары, сидел на заседаниях кафедры, сидел на общеинститутских собраниях, проводил кураторский час в своей группе, заполнял бумаги, писал и переписывал планы, периодически отбивался от Розы Яковлевны. Дома он ужинал, выслушивал сестёр, делал домашние задания с сыном, играл с ним в шахматы, выслушивал мать и её жалобы на дочерей, но всё это он проделывал механически. Душа его была далеко. Он помнил, что обещал Глебову подыскать ему дом, но не мог выбрать для этого времени. Свободного времени катастрофически не оставалось. Кисти, краски и холсты лежали без дела. Изредка Григорий звонил Лене с надеждой поговорить и отвлечься. Она отвечала коротко, что пишет книгу и ей некогда отвлекаться на длинные разговоры. Просила Григория подать заявление на развод, потому что ей некогда заниматься этими делами и бегать по судам и учреждениям.  Григорий подал заявление на развод.
Он  взял в институтской библиотеке недочитанный роман Джека Лондона «Время не ждёт» и попытался читать перед сном. Нередко он засыпал, не дочитав главу, книга падала ему на грудь и настольная лампа светила до утра.
Однажды субботним вечером, когда у него образовалась лакуна, и он мог бы встать за мольберт, он не встал, а оделся и вышел из дома. Была середина октября, и было уже холодно. Зажглись первые фонари. В груди Григория вместо сердца пылал раскалённый уголь и причинял нестерпимую боль.  Григорий не знал, куда шёл. Ноги сами несли его вперёд и принесли на набережную Ангары к стеле покорителям Сибири.
Когда-то на месте стелы был памятник Александру III, установленный в 1908 году. В 1920 году большевики памятник снесли, но постамент, сделанный из финского гранита, сохранился. В 1963 году на пьедестале бывшего памятника был установлен бетонный пирамидальный шпиль, Не пропадать же добру. Финский гранит и бетон не дружили, но власть города это не беспокоило.
Григорий спустился по ступеням к тёмной воде. Вода лизнула его ботинки, как ласковая собака. Без единой мысли в голове, но желая погасить огонь в груди, Григорий сел на верхнюю ступеньку, разулся, снял носки, сбросил с плеч куртку, свитер,  и начал расстёгивать рубашку.
- Ты что делаешь? – крикнула кошка-богиня Бастет. – Ты с ума сошёл?
«Я сошёл с ума», - с облегчением подумал Григорий, снял рубашку и аккуратно положил её на куртку. Затем он поднялся и начал снимать джинсы и рейтузы. Оставшись в трусиках, он подумал, но снял и их.  И бросился в воду. Вода оказалась совсем не ласковой собакой. Она обожгла его тело ледяным холодом, и сердце в его груди зашлось и остановилось на мгновение.
Григорий вынырнул и сделал несколько энергичных взмахов. Мокрые волосы залепили ему лицо, и он не видел, где берег. Пловец откинул их с лица и увидел разноцветные далёкие мерцающие огоньки противоположного берега.  Ледяная влага вернула Сибирцеву разум. «Если судорога сведет мне ноги, - подумал он, - мне конец. Что я делаю? Зачем?»
Он услышал, что с берега мужской голос окликнул его:
- Эй, мужик!  Простудишься! Возвращайся!
Сибирцев повернул назад и в несколько взмахов достиг берега немного ниже того места, где он оставил одежду. Он добежал до неё. Возле одежды уже собрались зеваки. Григорий принялся натягивать трусы и рейтузы на мокрое тело.
- Ты чо, утопнуть решил? – спросил стоявший ближе всех к нему пожилой мужчина. – Тогда нужно было в одежде  и в обуви прыгать. В одежде и ботинках надёжнее.
- Я морж, - ответил Григорий, стуча зубами.
- Ну, чо, встали? - обратился мужчина к зевакам, - Не смертник  это, а морж. Театр тут вам, что ли? Смертник в одежде бы прыгнул. А ты, парень, беги домой, а то замёрзнешь нахрен.
Григорий взял с места в карьер.
Он прибежал домой, спросил у Веры водки. К счастью, бутылка водки в доме нашлась. Григорий сорвал с себя промокшую одежду, залез пол ватное одеяло, Вера принесла водку и налила ему по его просьбе полный гранёный стакан. Увидев ворох промокшей одежды на полу, она изумилась и спросила:
- Дождя ведь нет. Ты где так промок?
- Завтра, Вера, - отвечал Григорий, чувствуя, как по пищеводу в желудок  летит огонь. – Завтра я отвечу на все твои вопросы, а сейчас – спать, спать, спать!
И он отключился.
Вера  подняла его одежду с пола, и пошла, развешивать её возле печи, а ботинки набила старыми газетами. После этого она подбросила дров в печь, чтобы в доме стало не тепло, а жарко.
Вера была в полном недоумении.
Когда утром Григорий открыл глаза, боль в груди утихла.
«Зачем?» - спросил он себя. – «Зачем я это сделал? Может, я действительно на какое-то время сошёл с ума? Меджнун! Безумный влюблённый в арабской поэзии. Юноша одержимый любовью! Он умер, блуждая по пустыне. Я одержим любовью. Неужели и я приговорён с смерти от неразделённого чувства?»
Дверь отворилась и в комнату осторожно заглянула Вера. Увидев, что брат проснулся, она вошла и сказала, протягивая ему на ладони статуэтку кошки-богини Бастет:
- Эта кошка выпала из кармана твоей рубашки. Откуда она у тебя?
- Это Бастет, богиня любви. Я привёз её из Египта.
- И хотел бросить меня, потерять меня, - пробурчала кошка-богиня Бастет, перебираясь на тёплую ладонь Григория. – И вообще меня заморозил!
- Прости! – Григорий поцеловал острую чёрную мордочку кошки. – Я поступил, как свинья.
Вера с любопытством смотрела, как брат целовал статуэтку кошки.
- Да ты, язычник! – засмеялась сестра.
- Который час? – спросил  Григорий.
- Девятый.  Все уже позавтракали.
- Я полежу ещё часок, - попросил Григорий. – Пусть меня не трогают. Сегодня, кажется, воскресенье. Я немного ещё посплю.
Вера ушла и притворила за собой дверь. Григорий потянулся. Чудесно было ему в тёплой постели. А вчера всё могло кончиться, и вместо тёплой мягкой постели он лежал бы на каменистом дне ледяной реки или его тащило бы течение вниз к мосту и дальше, дальше, дальше. Григорий содрогнулся. Что с ним вчера случилось? Как он оказался в реке? Это было помрачнение сознания. Он помнил всё до того мгновения, как дошёл до реки. Как раздевался, как нырял в воду, он не помнил. Сознание вернулось тогда, когда он оказался в ледяной воде.
«Неужели Мартин Иден тоже на какое-то время лишился разума? Хотя вряд ли. Ведь он не был безнадёжно влюблён. Он был разочарован. Всё! Я не хочу больше об этом думать. Спать! Как хорошо, что можно ещё поспать!»
Григорий уснул и проснулся в три часа дня в здравом уме и твёрдой памяти, хотя и с небольшим провалом.
Проснувшись и чувствуя себя бодрым, он некоторое время полежал, обдумывая план действий. Он решил в свободный день съездить в Листвянку и присмотреть дом для Глебова. Листвянка была отличным местом для проживания на природе. Рядом был Байкал и, заведя лодку, можно было рыбачить. Рядом была тайга и, заведя ружьё, можно было охотиться, собирать грибы, ягоды и ходить по кедровые орехи. От Листвянки до Иркутска был отличный Байкальский тракт, по которому круглый год ходили рейсовые автобусы. Можно было поймать попутку. По Байкальскому тракту было бойкое движение.
«Место отличное. Недаром туда теперь иностранцев возят. Может, и мне для себя дом присмотреть? – размышлял Григорий. – Деньги у меня есть. Будет дача на Байкале. Девчонки могут там отдыхать. Летом с Димкой будем рыбачить, в тайгу ходить. Научу его стрелять, искать грибы и ягоды, и бить кедровые шишки. Буду с собой носить мольберт, ящик с красками и писать байкальские пейзажи. Я напишу кучу прекрасных пейзажей! И отвезу их на выставку в Москву. Всё будет хорошо. Пожалуй, я так и поступлю. Матери будет полезно летом подышать свежим воздухом. Сидит она безвылазно на Подгорной всю свою жизнь. Что она видела! Пусть полюбуется на Байкал. Решено!»
Григорий почувствовал, что он голоден. Он встал, оделся и отправился на кухню.
 - Слава Богу! – сказала мать, увидев его. – Что с тобой случилось? Вера сказала, что ты пришёл домой в мокрой одежде.
 - Пустяки, - отвечал Григорий, намазывая хлеб маслом. – Я с товарищем катался на лодке по Ангаре и лодка нечаянно перевернулась.
 - Вы что, пьяные были? Кто же катается по Ангаре в лодке в такое время года, да ещё в темноте.
 - Нет, пьяными мы не были. Были слегка выпивши. Не справились с управлением.
Григорий лгал, но не мог он сказать матери правду. Пусть лучше думает, что он – балбес.
Она так и подумала и ещё долго ворчала, пока Григорий уплетал рисовую кашу и бутерброды с маслом.
 - Мам, - неожиданно спросил Григорий, - а ты умеешь варить уху?
 - Уху? Конечно, умею.
 - Голубушка, сходи завтра на рынок, купи свежего хариуса. Чертовски, хочется ухи!
За «голубушку» Анисья Степановна готова была не только сварить уху, но и напечь пирогов. Григорий встал и поцеловал её в щёку. От этой сыновней ласки слёзы выступили на её глазах.
 - Летом поедем на дачу у Байкала, - пообещал сын. – Буду ловить с Димкой рыбу, и будет у нас уха и пироги хоть каждый день.


Глава 29

Когда Сибирцев понял, что его может спасти от любовного безумия только работа и заботы, он принялся за дело. Другого пути не было.
Он написал Глебову обстоятельное письмо о том, что нашёл в Листвянке старый бревенчатый дом на продажу с участком земли. В дальнем углу участка можно было устроить кузню, в чём он, Григорий, Глебову поможет. Сибирцев умолчал о том, что дом он уже купил и, более того, присмотрел и купил участок с бревенчатым домом неподалёку для себя. В конце концов, если Глебов передумает переезжать, второй дом пригодится. Семья у Григория была большая.
Григорий отправил письмо и стал ждать ответ.
Каждая минуту его жизни была чем-то занята. Он читал лекции, копал землю на огороде, обрезал засохшие сучья деревьев в саду, красил крышу дома и забор, обновлял белой краской наличники и ставни окон. По вечерам он читал роман Лондона, рисовал портреты матери и сестёр, писал пейзажи, в воскресные дни ехал в Листвянку и смотрел, что надо поправить в домах, что весной покрасить. Во дворах купленных им домов стояли рассохшиеся лодки, перевёрнутые вверх дном. Нужно было убрать с них старую краску, конопаткой счистить всю старую шпатлевку и паклю, промазать швы масляной краской, проконопатить швы, нанести свежую шпатлёвку. Нужно было закупить необходимые инструменты и материалы. Работы было много. Григорий решил начать со своей лодки, потому что было неизвестно, приедет Глебов или нет и нужна ли будет ему лодка. Если нет, то лодку можно будет  отремонтировать и продать. Хотя, с другой стороны, можно и не продавать. Вера выйдет замуж и может будущий зять захочет рыбачить.
Через месяц Григорий получил телеграмму от Глебова. Пётр Андреевич отправил  в Иркутск контейнер с кузнечным оборудованием и сам прилетит к Новому году. Сибирцев обрадовался и привёл в порядок печь в доме Глебова, а также заготовил дрова. Дома были проданы Григорию не только вместе с лодками, но и с крепкой деревенской мебелью, так что не надо было заботиться о столах, лавках и кроватях.
Несколько раз Григорий звонил Львовой, но всякий раз ему отвечала Манечка, что Елена Александровна на гастролях. Тон у Манечки был вполне любезный. Очень уж ей понравился портрет, написанный Григорием. Он знал, как польстить кэгэбэшнице.
«Может, это и к лучшему, - думал он. – Я постепенно отвыкну. Я перестану тосковать по ней. Я перестану надеяться и ждать. И, собственно говоря, чего я жду? На что я надеюсь? Ведь она дала мне понять, что меня не любит и никогда не покинет мужа ради меня. И это правильно. Я должен смириться и перестать страдать. Это бессмысленно».
В институте Сибирцев вёл себя независимо. Отчитав лекции, он шёл домой, игнорируя всяческие собрания и заседания, и даже не удостаивая объяснениями  начальство, недовольное его поведением. Когда он не пришёл на демонстрацию 7 ноября, Марина Вадимовна сказала ему с упрёком:
- Мы всей кафедрой, все, как один, пришли на демонстрацию, и только вы один демонстрируете  свою политическую незрелость. Почему вы не пришли, как все?
Сибирцев посмотрел ей между бровей, как он всегда делал, когда игнорировал мнение собеседника и спросил:
- Я не обязан ходить на подобные мероприятия. Это не учебный процесс. Если у вас есть претензии к моим обязанностям преподавателя, то изложите их мне. А если нет, то почему я должен выслушивать ваши упрёки?
- Вы, должно быть, одобряете поведение вашей жены? – парировала заведующая кафедрой. – Говорят, она тоже не принимала участие в наших общественных мероприятиях. Вот, и докатилась до тюрьмы.
Сибирцев повернулся к Марине Вадимовне спиной и ушёл, чтобы не сказать лишнее. В его груди клокотала ярость.
Неделю назад он развёлся с женой, но об их разводе пока что никто не знал. Лена просила его не выписываться из их общей квартиры, хотя он в ней не жил. Он не вникал, зачем Лена его попросила об этом, но коммунальные платежи вносил исправно.
Под Новый год приехал Глебов. Несколько дней он прожил в доме Григория на Подгорной. Вместе встретили праздник, а первого января 1974 года Григорий повёз друга в Листвянку показывать дом, который он купил для Петра Андреевича. Тот остался более, чем доволен. Передавая Григорию деньги за дом, Глебов сказал, что ничего лучше, чем этот посёлок на берегу Байкала и этот дом и участок земли, он и не желал. И тогда Сибирцев показал ему свой дом неподалёку. Глебов обрадовался:
- Жаль только, что ты будешь приезжать сюда только летом.
- Нет, - отвечал Сибирцев, - я буду приезжать сюда как можно чаще – на этюды. Я сделаю сюжетами моих картин природу Байкала. Кстати, я собираюсь купить подержанный армейский «бобик», так что не буду зависеть от общественного транспорта. «Бобик», конечно, заслуженный и побитый, с большим пробегом, но и от этого не дорогой. Крепкий внедорожник. Он восьмиместный. Вся семья войдёт.
- Так, может, и мне завести такой же? – воскликнул Петр Андреевич.
Лодка, покрытая толстым слоем снега,  во дворе его дома привела его в полный восторг. А когда он узнал, что Григорий своими силами  привёл свою лодку в порядок, вдохновился на такой же подвиг. Домой Григорий уехал один. Глебов остался обживать дом, но сказал, что вскоре приедет в Иркутск  за покупками. Но Григорий заподозрил, что Глебова интересовали не столько покупки, сколько Вера, с которой тот  сдружился, когда приехал.
В марте Лена пригласила  Григория на их общую квартиру. Когда он пришёл, она объявила ему, что закончила писать книгу и хочет почитать ему отрывки из неё. Она хотела знать его мнение о своём труде.
Лена заварила крепкий чай. Они устроились в креслах в гостиной, и его бывшая жена приступила к чтению.  Но, прежде, ем начать чтение, она сказала:
- Я прочту тебе не всё, а самое важное и главное. Только ты не прерывай меня.
Два часа Григорий слушал, стиснув зубы от возмущения и негодования. О жестокостях и несправедливостях, творящихся в женской колонии, кое-что он уже знал. Кое-что ему рассказывал Левицкий. Кое о чём он догадывался сам. Но здесь всё было из первых рук. То, что пришлось вынести его жене, не поддалось разумному объяснению. Тупая бесчеловечность системы, жестокость администрации и надзирателей, жестокость сокамерниц, подзуживаемых надзирательницами, рабский беспросветный труд, сексуальные домогательства со стороны администрации и сокамерниц потрясли его. Временами злобные бессильные слёзы вскипали на его глазах. Лена прошла через ад, и теперь она хотела, чтобы весь мир узнал, что такое женская советская исправительная колония. Лене казалось, что её исповедь должна остановить этот произвол.
Окончив чтение, она взглянула на Сибирцева. Он сидел, опершись локтями в столешницу, стиснув виски ладонями, с полузакрытыми глазами. На его лице она прочла страдание.
- Ты ничего не говори, - попросила она его. – Только кивни, если тебя это впечатлило.
Сибирцев открыл глаза, убрал локти со стола, и яростно затряс головой.
- Спасибо!  Чай остыл. Ты совсем не пил чай. Сейчас подогрею.
Сибирцев остановил её.
- Спасибо, я не хочу.
- Тогда давай обсудим один вопрос. Я уезжаю в Москву через неделю, Повезу текст Бейтсу. Когда вернусь, не знаю. Пожелай мне успеха.
- Конечно. Желаю тебе успеха и удачи. Я провожу тебя. Тебе, наверное, нужны деньги. Возьми у меня, сколько тебе нужно.
- Нет, не надо. У меня деньги есть. И провожать меня не надо. Я не хочу, чтобы тебя видели со мной. Вдруг за мной следят. Не забывай, что я политическая. Ты живи здесь. Это ведь и твоя квартира. Возьми Димку и живи. Ключи у тебя есть. Я затем и просила тебя не выписываться. Мало ли что может со мной приключиться. У тебя будет свой угол. Когда я приеду, я всё равно здесь жить не буду. Родители стареют и им нужен постоянный уход. Обещаешь жить здесь?
- Хорошо, - согласился Григорий. – Это кстати. Буду здесь картины писать. Никто не толкнёт под локоть.
Лена засмеялась:
- Вот, и отлично. И квартира пустовать не будет.
-А я дачу в Листвянке купил. Захочешь летом отдохнуть, по Байкалу поплавать – я буду рад. У меня там лодка есть.
- Хорошо, я буду иметь в виду. Кстати, ты читал «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына?
- Нет.
- Сейчас.
Лена вышла в спальню и через минуту вернулась, неся толстый самиздатовский том.
  - Только здесь его не читай. Унеси. Мало ли что. Лучше бы и на Подгорной это не читать.
- О чём это?
- О репрессиях и политзаключённых в СССР. Первый том опубликован месяц назад в Париже.
- Я увезу книгу  на дачу. Там и прочту.
Через неделю Лена улетела в Москву. Она обещала написать Григорию до востребования, как устроились её дела.
Григорий увёз книгу Солженицына на дачу в Листвянку и посвятил в тайну Глебова.
- Пока я в Иркутске, читай. Я буду приезжать по субботам и читать. На виду её не держи. Где ты будешь её хранить?
- В кузнице. Я для неё тайничок выкую – железный.
- Отлично!
Григорий приезжал к Глебову по субботам и читал Солженицына. Его друг действительно выковал сундучок, запирающийся на амбарный замок. Сундучок стоял в дальнем тёмном углу кузницы и задвигался за кузнечный горн.
Григорий брал рукопись, уходил в свой дом, разжигал печь, заваливался на лежанку, и читал до ряби в глазах, пока не приходил в сумерках Пётр Андреевич. Его друг, понимая состояние Григория, приносил горшок со щами и чекушку водки.
- Пей! – приказывал он  Сибирцеву. – Я вижу по твоему лицу, что тебе надо, чтобы тебя отпустило. Без водки тебя не отпустит, и не заснёшь.
Сибирцев выпивал чарку, потому что Глебов был прав.
Читая «Архипелаг», Григорий сравнивал  его с рукописью Лены, и понимал, что болезнь государства и общества не излечена, но загнана вглубь.
«Этот труд  они ему не простят, - думал Григорий. – Правду они не переносят, как упыри не переносят свет.  Что они с Солженицыным сделают? Посадят? Отправят в ссылку, как Бродского? Тайно убьют? Нет, на это они не пойдут. Всё-таки Солженицын – Нобелевский лауреат. Его ждёт судьба Овидия. Уж лучше последнее. Последнее даст возможность Солженицыну  писать и публиковать свои произведения на западе. А до нас они всё равно дойдут. Думаю, что его вышлют, потому что иначе будет международный скандал. Это прежде можно было безнаказанно  травить, сажать и убивать инакомыслящих людей в концлагерях. Теперь этот номер не пройдёт. Солженицын проделал гигантский труд».
Сибирцев поделился своими опасениями с Глебовым.
- Недолго ждать, - подумав, сказал его друг.  И как в воду глядел.
12 февраля Солженицын был арестован, обвинён в измене Родине,  лишён советского гражданства. 13 февраля он был выслан из СССР и доставлен в ФРГ на самолёте.
Из библиотек были изъяты произведения писателя и порезаны на мелкие ленточки.
  - Чем хуже, тем лучше, - философски изрёк Петр Андреевич, стараясь погасить возмущение Сибирцева.
- Чем же лучше?
- Да хотя бы тем, что не сослали в Тьмутаракань, где ему не то, что писать, а дышать свободно бы не дали. Жил бы под полным надзором и лес валил. И надорвался бы и умер. А так, будет писать, и издавать свои произведения. А до нас они всё равно дойдут. Думаю, что ему есть, что писать.
Сибирцев согласился, потому что думал так же, как и Глебов.
Несколько раз Глебов приезжал в Иркутск, якобы по делу, но Сибирцев заметил, что Пётр Андреевич, вместо того, чтобы бегать по иркутским магазинам в поисках строительных материалов, необходимых для ремонта избы, много времени проводит с Верой. Они постоянно уединялись в уголках дома, о чём-то оживлённо беседовали, и, как старший брат, Григорий счёл возможным и нужным спросить Веру, знает ли она, что Глебов по возрасту ей в отцы годится.
Вера усмехнулась и ответила, что она знает об этом и что она большая девочка, ей двадцать пять лет,  и она разберётся сама со своей жизнью. Григорий поднял руки, в знак того, что он сдаётся. В апреле Вера объявила семье, что они с Глебовым решили расписаться.
- А ты с прежней женой разведён? – поинтересовался Григорий.
- Не переживай, папаша, - рассмеялся Пётр Андреевич. – Разведён. Могу показать штамп в паспорте. Надеюсь, ты не против того, что я стану твоим зятем?
- Напротив, я рад. Ты человек основательный. Правильный мужик.
- Я уже договорился в Листвянской школе. Там учителя нужны. Запирать твою сестру в доме или в кузнице я не собираюсь. Да, не переживай ты! Всё у нас будет отлично. Племянников тебе нарожаем.
В апреле Сибирцев узнал от Львовой, до которой ему удалось дозвониться, что в мае-июне буде экспонироваться «Джоконда» да Винчи.
- Хочешь её увидеть, прилетай, - сказала Елена Александровна.  – Я-то её видела в Лувре несколько раз. Я попрошу у  Екатерины Алексеевны для тебя специальное разрешение, и ты пройдёшь без очереди. Люди в очереди стоят, чуть ли не по десяти часов. Когда ты прилетишь?
- В конце мая.
- Отлично. Прилетишь, позвони.
В начале июня, устроив свои дела, Сибирцев прилетел в Москву. Он планировал увидеть Львову, Джоконду и сдать сессию в Ленинграде. С собой он вёз четыре новых полотна «Буря на Байкале», «Байкальские скалы», «Портрет матери» и «Портрет сестры Веры».
Львова приняла его на даче. Как она и обещала, она достала у Фурцевой специальное разрешение для Григория, и он мог пройти в Музей с заднего хода и увидеть «Джоконду».
Благодарности Григория не было границ. Сидя на полу возле Львовой, расположившейся в кресле, он целовал её руки и казался совершенно счастливым. Но он не был счастливым. Он поднял к ней лицо и сказал:
- Почему ты не заступилась за Солженицына?
Григорий увидел, как растроганное выражение лица Львовой постепенно изменилось на холодное и отчуждённое. Она выпростала руки из его горячих рук и встала.
- Ты в своём уме? - возмутилась певица. - Во-первых, его произведений я не читала, и у меня не сложилось никакого мнения о нём, как о писателе. Во-вторых, я не выступила против него и не подписывала никаких писем, как некоторые, кто его произведений не читал, но выступил против и письма подписал. В-третьих, даже если бы я прочла его произведения, и у меня сложилось бы хорошее мнение о них, я бы не заступилась  за писателя, потому что я стала бы невыездной, как Ростропович. Век певца короток. Ростропович может играть на виолончели до глубокой старости, пока рука держит смычок. Голос певца меняется и блекнет к пятидесяти годам. Он постепенно исчезает, гибнет задолго до старости самого певца. Неужели, по-твоему, я должна была пожертвовать своей карьерой ради Солженицына? Ты действительно так считаешь?
Сибирцев поднялся с пола:
- У тебя такое влияние…
Она не дала ему договорить:
- Ты ошибаешься. Никакого особенного влияния на власть у меня нет. Билет на спектакль я могу попросить, но я не могу попросить за человека, которого власть решила упечь. Не преувеличивай мои возможности.
- Извини, я не знал.
- Пустяки. Давай больше не говорить о политике и властях. Это скользкая тема. Она мне не нравится.
- Я понял.
- Покажи мне свои последние работы.
Григорий принёс из передней холсты. Львова внимательно рассматривала их.
- Прекрасно, - наконец, одобрила она. – А кто эта молодая женщина?
- Моя сестра.
- Красивая барышня. Вы похожи. Я могла и сама догадаться. А женщина постарше?
- Наша мать.
- Похоже, у неё была нелёгкая жизнь.
- Да. Но теперь я пытаюсь сделать её жизнь приятной.
Сибирцев увидел «Джоконду». У него было ровно десять секунд, чтобы бросить на неё взгляд, когда он проходил мимо. Толпа увлекла его к двери.  Перед отъездом в Ленинград, он вновь встретился с Львовой.
- Ну, и что ты скажешь о Лизе? Что ты почувствовал?
- Мадам хорошо сохранилась и для своего возраста выглядит неплохо. Честно говоря, я ничего не почувствовал. Только уважение к её почтенному возрасту. Дыхание веков. А улыбочка у неё какая-то двусмысленная, лукавая.
По-моему, Мадам миром залюблена.
- По-моему, ты прав. Я тоже не почувствовала ничего такого, о чём стоило бы говорить всерьёз. Потрясения не случилось.
Сибирцев улетел в Ленинград сдавать сессию в Академии. Львова улетела в Берлин на гастроли.
Сдав сессию, он отважился показать свои последние работы профессорам в надежде, что они будут выставлены в Академии. Один из профессоров, пожевав губами, сварливо сказал:
- Голубчик, вы же собираетесь стать искусствоведом. Зачем вы пишете такие странные картины? Что это за стиль? Что за направление?
- Ассоциативно-мифологический реализм.
 - Впервые о таком направлении слышу. Нет такого направления в живописи.
 - Как видите, есть.
 - Это ваши выдумки. Писать надо только в одном стиле – стиле социалистического реализма. А вы чёрт знает, где набрались  странных мыслей. Это не наша живопись. Вы, по всей вероятности, нонконформист. И вообще, живопись не ваше дело. Ваше дело оценивать произведения с художественной точки зрения.
Другой профессор надел очки и долго к картинам приглядывался, а затем  сказал:
- Э-э-э, батенька, портреты-то хороши, но зачем вы тут лишний фон пририсовали? Зачем вот здесь  на портрете молодой женщины какой-то злой мужик с длинной седой бородой, которая становится рекой? Мужик совершенно непонятный. И непонятны эти трансформации. И почему в руке у этого свирепого мужика камень? К чему всё это? Это отвлекает от главного, от портрета молодой женщины. Как это вообще всё связать в одно? И почему у женщины голубые волосы? Разве есть женщины с голубыми волосами?
Григорию было лень объяснять, что мужик с бородой, становящейся рекой, это аллегория рассерженного Байкала, от которого сбежала дочь Ангара. Чтобы понять аллегорию, нужно было быть сибиряком и знать сибирские легенды.
Третий профессор напал на портрет Анисьи Степановны.
- Портрет-то хорош, хотя и написан небрежно, какими-то пятнами, словно не закончен. И почему фоном выступает перекорёженная бурей тайга? Эти вывороченные из почвы корни – к чему это? Нет, батенька. Портрет - отдельно. И надо его завершить. Кстати, почему у женщины зелёные волосы? Где вы видели женщин с зелёными волосами? Пейзаж – отдельно. Вы не Леонардо да Винчи, чтобы соединять портрет с пейзажем. Вы бы лучше изучили портретное творчество нашего уважаемого ректора. Там есть чему поучиться.
«Лучше я поучусь у Леонардо», - подумал Григорий.
Из-за плеч строгих профессоров разглядывали картины Григория студенты.
Раздосадованный мнениями профессоров, Григорий шёл по коридору. Его нагнал незнакомый мужчина:
- Постойте. Я – художник Александр Арефьев. Я тут случайно оказался и слышал, что вам говорили эти мастодонты. Вы где-нибудь выставлялись?
- Да, в Манеже и у Рихтера.
- Вы - москвич?
- Нет, иркутянин.
- Прекрасно! Не хотите выставить свои картины у меня дома?
- Спасибо. Это вряд ли. Я вечером уезжаю в Москву.
- Тогда я вам дам московский телефон Саши Глезера. Он устраивает независимую выставку прямо на улице. Хотите принять участие?
- Конечно.
Арефьев вынул из кармана маленькую записную книжку, записал номер телефона, вырвал страницу и отдал Григорию.
- Не потеряйте. Саша вам поможет.  Удачи!
Приехав в Москву, Григорий позвонил Глезеру. Они встретились у памятника Пушкину.
Глезер посмотрел картины и сказал:
 - Вы – наш. Беру! Выставка будет в сентябре.
 - Вряд ли я смогу прилететь в сентябре. Я преподаю в институте.
 - Понятно. Не волнуйтесь. Вот моя визитная карточка. Здесь мои координаты. Картины будут храниться на квартире одного московского философа. Под мою личную ответственность.
Григорий передал Глезеру свои картины и вечером улетел в Иркутск.

Глава 30

Летний отпуск начался замечательно.
В начале июля Григорий вывез всю семью на дачу в Листвянку.
Каждому нашлось дело. Женщины устраивали быт и готовили пищу.
Мужчины дружно смолили лодку Глебова. Закончив работу,  спустили обе лодки на воду и поплыли рыбачить. В одной лодке Григорий с сыном. В другой лодке Глебов с Верой, не пожелавшей заниматься женскими делами.  Для Веры тоже пришлось покупать спиннинг, и учить её, как  им пользоваться.
Улов был хорошим и приятно всех удивил.
Глебов поймал несколько хариусов. Вера попались  сиг и лещ. Григорий мечтал поймать омулей, но выловил леща и сазана. Поймать двух омулей повезло только Димке. Он очень гордился своей удачей.
Рыба к столу была очень кстати, потому, что, этой весной из магазинов исчезло мясо и масло.
Анисья Степановна с девочками побродила по посёлку, нашла дом, где хозяева держали корову, и договорилась о покупке молока. Молоко все научились превращать в масло, поочерёдно катая трёхлитровую стеклянную банку по кровати. Катали долго. Молоко постепенно сбивалось в масло.
Хлеб Анисья Степановна выпекала сама. Запаслись крупами картофелем. Продовольственная проблема была решена.
Глебов усердно работал в кузнице и уже получил множество заказов от жителей Листвянки. Кузнец он был отличный и вскоре заказы стали поступать из окрестных сёл. Клиенты заказывали ложки с витыми ручками, кинжалы, ножи охотничьи, подковы, нож куябрик, метательные ножи, якутские ножи, подковы и всяческие металлические запчасти к телегам, санкам и сельскохозяйственному инвентарю.
 Стали приезжать к нему состоятельные клиенты из Иркутска заказать каминные решётки, кочерги, корзины для поленьев, совки и держатели, словом всё, что полагается иметь, когда у тебя есть камин. Вера устанавливала очерёдность заказов и вела специальную тетрадь, в которую вносила фамилию заказчика, число, когда заказ сделан, и сумму аванса. Кроме этого она вела хозяйство Петра Андреевича и переехала к нему в дом. Свадьбу они назначили на осень.  Димка целыми днями крутился в кузнице Глебова и помогал ему как подмастерье.
Григорий бродил один с ружьём и этюдником по тайге. Искал красивые виды. Писал пейзажи. Возвращался вечером довольный и усталый, и показывал домочадцам за ужином, этюды. Когда он не бродил по тайге, то помогал Глебову в кузнице и выполнял часть заказов. Пётр Андреевич поручил ему ковать подковы, обереги с рунами, ложки, ножи охотничьи, совки и держательницы для каминных аксессуаров.
Ворота  и ажурные заборы они ковали вместе.
В начале августа Сибирцев решил съездить в Иркутск, чтобы привезти свежие газеты и проверить почту. Он взял с собой Дмитрия. В пути сыну захотелось размять ноги и сбегать в кустики. Когда он вернулся, то задал отцу неожиданный вопрос, к которому, впрочем, Сибирцев был давно готов.
 - Пап, тебе двадцать семь лет, а мне двенадцать. Значит, когда я родился, тебе было пятнадцать лет?
 - Так точно, - сухо ответил отец.
 - А маме было сколько? Она ведь была учительница в школе, где ты учился.
 - О возрасте женщин настоящие мужчины не спрашивают.
 - Пап, ты же был несовершеннолетний. У вас что, была любовь?
  - Когда у тебя случится любовь, я не стану выспрашивать тебя о подробностях. Любовь это дело двоих. Третьему там нечего делать, даже если он – плод их любви. Ты же не девчонка слезливая, чтобы смаковать подробности.
Помолчали.
 - Извини, - сказал сын. – Я понял.
Григорий крепко сжал руль, и они поехали дальше. Когда-то Сибирцев поклялся самому себе, что никто и никогда не узнает, что на самом деле случилось там, в классе после уроков на полу. Пусть сын думает, что между ним и его матерью была великая любовь, преодолевающая предрассудки общества. Больше они никогда не возвращались к этой теме.
В почтовом ящике Григорий нашёл не только газеты, которые в него уже не вмещались, но и три письма: от бывшей жены, от Александра Глезера и непонятное, с печатью министерства обороны СССР.
Григорий поднялся в квартиру, где ждал его сын, и пока Димка готовил чай, прочёл письмо Лены.
«Гриша, я не вернусь в Иркутск. Я вышла замуж за Бейтса и уезжаю с ним в Лондон. Я не могу больше жить в СССР. Это государство я ненавижу. Для ненависти у меня есть основания. Брак с Бейтсом фиктивный. Он гомик. Это меня устраивает. В Англии я с ним разведусь. Мы так договорились. Моя книга опубликована, так что я проживу на гонорар. И напишу другие книги. За меня не беспокойся. Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже далеко. Спасибо тебе за всё. Ты самый внимательный, заботливый и достойный человек. Ты был мне прекрасным мужем и другом. Я люблю тебя горячо и всей душой. Ты – лучшее, что было у меня в жизни. Пойми, меня сломали. Я не могла больше быть тебе женой. Прости меня. И помни обо мне. Димке привет. Обнимаю тебя. Твоя Лена. P.S. Квартира теперь твоя. Живи в ней. Родители согласны».
Григорий уронил письмо на колени. Так он сидел, и встрепенулся  только тогда, когда пришёл Димка и позвал его пить чай.
Затем Григорий вскрыл письмо Александра Глезера. Он оповещал, что выставка картин состоится в середине сентября и хорошо бы Григорию приехать.
Григорий с недоумением вскрыл третий конверт. Он совершенно не представлял, кто бы мог ему написать из Министерства обороны. Впрочем, одна догадка у него была. Он вспомнил предложение полковника Фёдорова, остаться в армии. Но это было так давно.
Внутри он обнаружил лист бумаги, исписанный чётким бисерным почерком.
«Уважаемый Григорий Егорович, вам пишет поверенный в делах генерал-майора в отставке Петухова, адвокат Левицкий Иосиф Яковлевич.
Антон Кириллович поручил мне написать вам, что он ждёт вас в Москве поговорить по очень важному и неотложному делу. Телеграфируйте мне о времени вылета вашего самолёта. Вам будет заказан номер в гостинице. Я вас встречу».
Григорий вынул из нагрудного кармана рубашки кошку богиню Бастет, посадил её на ладонь и спросил:
 - И что всё это значит? Зачем он зовёт меня?
Кошка богиня Бастет потянулась, сверкнула огоньками изумрудных глаз и ответила:
 - Понятия не имею.
Но Григорий читал в её хитром и хищном взгляде, что всё она знает, но не скажет. Он задал ряд наводящих вопросов:
 - Может, Сонечка набедокурила? Может, что-то случилось с ребёнком?
Кошка-богиня Бастет подняла правую лапку и рассматривала свои коготки, делая вид, что не слышит вопросов своего друга.
Григорий посадил её назад в карман. Она высунула наружу чёрную головку, сжалившись над ним:
 - В твоих вопросах содержатся ответы.
 - Надо ли мне лететь в Москву?
 - Непременно! Тебе предстоит спасти человека.
Григорий вздохнул, снял с антресолей чемодан и начал собираться.
 - Что случилось, папа? – спросил Димка.
 - Меня вызывают в Москву по делу. Завтра я отвезу тебя в Листвянку, а потом улечу в Москву.
 - Это так важно?
 - Похоже, что важно.
На следующий день Сибирцев отвёз сына в Листвянку и к великому огорчению домочадцев уехал назад в Иркутск, купил билет на самолёт и дал телеграмму Левицкому.
На следующий день он вылетел в Москву, удивляясь, что прошлое, с которым он распрощался, настигло и цепляется за него.
«Должно быть, ничто не проходит даром, и ничто нам не сходит с рук, - думал он. – Должно быть, всё, что происходит с нами в настоящем, имеет продолжение в будущем, хотя мы и не желаем этого продолжения. Здесь важно не наше желание, а действует какой-то непреложный закон Вселенной, о котором мы почти ничего не знаем. Должно быть, рано или поздно за всё приходится отвечать. Перед кем? – спросил он самого себя. – Перед самим собой? Перед теми, с кем тебя когда-то свела судьба? Перед законом? Перед обществом? Перед Богом? Или сразу перед всеми? Хорошо, что Львова не на гастролях. Я её увижу!»
И Григорий засмеялся от счастья.
В аэропорту его встретил Левицкой.
- Сначала я отвезу вас в гостиницу «Академическая», - тарахтел адвокат, пока они шли к выходу из аэропорта. – Там вы устроитесь, примете душ, может быть, поспите, всё-таки большая разница в часовых поясах, я прав? Потом я вам позвоню, мы договоримся о времени и я вас повезу к Антону Кирилловичу. Он вас очень и очень ждёт, хотя, честно говоря, ни он, ни я не надеялись, что вы прилетите, слишком много времени прошло с того дня, как вы виделись в последний раз. Но вы прилетели, и это так замечательно, что вы даже себе не представляете, как это хорошо! Вы, конечно же, слышали о фантастическом успехе Театра на Таганке с Юрием Любимовым? Конечно, туда очень трудно достать билеты, но, если очень постараться, то можно. Преимущественно с рук. У спекулянтов.
Сибирцев молчал, и не торопился задавать вопросы, предоставляя адвокату выговорить всё, что у него было на уме. Левицкий, впрочем, не смущался холодным молчанием гостя. Адвокат привык говорить много и даже обильно, ему нравилось звучание его собственного голоса, а слушать других он не привык и не любил.
Они дошли до стоянки автомобилей, и Левицкий распахнул перед  Сибирцевым дверцу серой новенькой ГАЗ-24 «Волги».
 - Да, я хорошо зарабатываю, - похвастался Левицкий, хотя Сибирцев его ни о чём не спрашивал. – Недавно «Волгу» купил. Зверь, а не машина. Сейчас сами увидите. Мягкая ходовая часть. Вместительная. Большой дорожный просвет.
Почти всю дорогу Левицкий журчал о достоинствах новой «Волги», словно испытывая терпение гостя.
«Он говорит о чём угодно, но только не о деле, за которым я прилетел в Москву, – думал Григорий, рассматривая городские пейзажи, пролетавшие мимо. – Когда, наконец, он скажет что-нибудь по существу? Хочется выключить этого болтуна или настроить на нужную волну. Однако я не стану торопиться и задавать вопросы. Сам скажет. А пока это отличный повод тренировать выдержку, с которой у меня большие проблемы».
Между тем Левицкий, рассказывая о своей любимой «Волге», думал о том, что Сибирцев производит впечатление крупного сибирского медведя, от которого не знаешь, что ждать. С виду вроде бы он спокоен, но как-то тревожно становится от этого спокойствия. Молчит, вопросов не задаёт, сопит, временами поглаживает усы и короткую волнистую бороду крупной красивой формы рукой, а взгляд серых глаз пристален и пронзителен до такой степени, что начинаешь пугаться, что у мужика на уме. Уж не вцепится ли он, ни слова не говоря, второй крупной и красивой рукой тебе в горло?
Левицкий бросал время от времени косые взгляды на седока. Но тот оставался невозмутим, глядя в окно.
«Волга» подлетела к высоткам «Академической» гостиницы, вышколенный швейцар открыл с поклоном дверь и принял от Левицкого «в лапу». Прибывшие подошли к стойке регистрации. Ожидая, пока администратор подаст ключ от номера, адвокат сказал:
 - Номер снят на неделю и оплачен. Если решение наших дел  потребует больше времени для  проживания, то это не должно вас беспокоить. Всё будет продлено и оплачено.
Сибирцев кивнул, давая понять, что он всё понял.
Они поднялись в одноместный номер. Сибирцев поставил чемодан в шкаф и окинул комнату оценивающим взором. Широкая кровать, письменный стол, и в противоположном углу круглый столик с двумя лёгкими креслами. Григорий сел в кресло и широким жестом пригласил адвоката сесть.
 - Я должен вам сказать, - начал Левицкий, - что не уполномочен говорить с вами о деле генерал-майора. Моя задача вас встретить и устроить, что я и исполнил. Завтра в 9.00 я жду вас в вестибюле, и мы поедем к товарищу Петухову. Он сам введёт вас в курс дела. Да, и ещё. В шесть вечера вам подадут ужин, а в восемь утра завтрак. Они оплачены. Вот, пожалуй, и всё. До встречи.
Он встал и раскланялся.
На следующее утро ровно в 9.00 Григорий, освежённый сном и прохладным душем, спустился в вестибюль. Левицкий ждал его, сидя в кресле и читая свежую газету.
 - Куда мы едем? – спросил Сибирцев, устраиваясь удобней на переднем сидении. Он обнаружил недостаток в этой новенькой машине. Для его длинных ног не хватало места. Наконец, он нашёл более-менее удобную позу.
 - Мы едем в музей-усадьбу Архангельское, - отвечал Левицкий. Он снял соломенную шляпу, и бросил её на заднее сиденье. – Точнее, в тамошний военный санаторий. Ну, с Богом!
Они пересекли Москву и помчались по Волоколамскому шоссе на запад, свернули на Ильинское шоссе и, наконец, приехали в усадьбу Архангельское. Машина подкатила к зданию военного санатория. Сибирцев вышел из машины, и принялся шагать взад и вперёд, разминая затекшие ноги. Он с любопытством рассматривал здание санатория, напоминавший ему по стилю здание института иностранных языков в Иркутске.
Левицкий с кожаной зелёной папкой в руках сделал ему знак, что пора идти.
 - Имейте в виду, у Антона Кирилловича третий инфаркт. Дела плохи. Слушайте, не перебивая. Ему трудно говорить. В конце скажете: да или нет.
Администратор встретила их в вестибюле и распорядилась выдать посетителям белые халаты. Они поднялись на третий этаж, сопровождаемые администратором и остановились перед дверью палаты. Администратор ушёл. Левицкий нажал ручку двери, и они вошли в комнату. В открытое окно вливался солнечный свет. Лёгкий ветерок шевелил бежевую репсовую штору. На кровати лежал человек, накрытый до подбородка простынёй. Его лицо было бледным, а губы обведены синеватой каймой. Сибирцев приблизился. Генерал-майор Петухов выпростал из-под простыни худую волосатую руку и протянул её Сибирцеву для рукопожатия.
 - Садись, - сказал Петухов надтреснутым голосом и глазами указал на стул, стоящий возле кровати. Сибирцев сел. Левицкий устроился в одном из кресел возле столика за его спиной.
Петухов выпростал из-под простыни другую руку с зажатой в ней маской для кислорода. Он поднёс маску к лицу и сделал несколько вдохов.
Наконец, он заговорил.
 - Я тебя вызвал по очень важному делу. Спасибо, что прилётел. Короче: я, должно быть, скоро умру. С женой я развёлся. Она недостойная женщина лёгкого поведения. Проще говоря, наркоманка и ****ь, и негде на ней пробу ставить. Я лишил её материнских прав на сына, потому что она о нём не заботилась, не кормила, и неделями пропадала неизвестно где. Всё прошло через суд и все документы в папке у Левицкого. Меня беспокоит судьба сына. Если я умру, органы опеки его заберут в детский дом. Но фактически это твой сын. Если ты не хочешь, чтобы он жил и воспитывался в детском доме, то через пару дней состоится суд, где будут признаны твои права на ребёнка, будет признано твоё фактическое отцовство. Все документы подготовлены. Если, конечно, ты согласен. С тобой на заседание суда пойдёт Левицкий. Он всё знает. Документы у него. Он навёл о тебе справки. В суде всё должно пройти, как по маслу. Все издержки оплачены. Ребёнок в настоящее время живёт у моей двоюродной тётки в Подмосковье. Это моя единственная родственница. Ей 83 года. Короче, если ты не согласен признать ребёнка своим, вставай и уходи прямо сейчас. Если ты согласен, то держись Левицкого. Ты согласен?
 - Да, - отвечал Сибирцев, глядя в глаза Петухова. – Как зовут сына?
 - Александром его зовут. Македонский был Александр, Невский был Александр, Суворов был Александр. Может и наш Александр будет полководцем. Я был уверен, что ты порядочный человек. Иосиф Яковлевич, можете оставить нас на минуту вдвоём?
Левицкий вышёл из комнаты.
 - Адвокат много знает, но всего он не должен знать, - усмехнулся Петухов, запуская руку под подушку и извлекая из-под неё сберегательную книжку.
 - Это мне другой адвокат сделал. Я Левицкому доверяю, но до определённого предела. Он не должен знать, сколько у меня на самом деле денег. Подозревает, что много, а точно не знает. И ты ему не докладывай, даже, если спрашивать будет. Это не его собачье дело. Держи и спрячь в карман. И не отказывайся. Бери, бери! Это всё, что я заработал за границей. На услуги врачей и адвоката, на гроб и на похороны я себе оставил. Это на ребёнка. Я ведь полюбил его. Думал, счастливая жизнь у нас с Соней получится. Не получилась. Пусть у тебя получится. Жена у тебя добрая?
 У меня нет жены, мы развелись, - сказал  Григорий.
 - Ну, может это и к лучшему.
 - У меня есть мать и сёстры. Они добрые и помогут.
 - Это хорошо. Жаль, что квартира у меня ведомственная, а то я бы её тебе оставил. Ну, ничего не поделаешь. Главное, что она Соньке тоже не достанется.
 - А что за образ жизни она теперь ведёт?
 - У неё не образ жизни, а безобразие жизни. Живёт с каким-то очередным хахалем, пьёт, колется. Да, ну её! Говорить о ней противно. Ладно, зови этого прощелыгу.
Григорий поднялся и позвал Левицкого.
 - Яковлевич, - сказал Пастухов, - ты суд гладко проведи, чтобы ни сучка, ни задоринки.
 - Не извольте беспокоиться, - усмехнулся Левицкий. – Если за дело берусь я, то всё будет отлично. После суда мы к вам заедем.
Петухов спрятал руки под простыню.
 - Ладно. А теперь ступайте. Устал я что-то.
Сибирцев и Левицкий попрощались с ним, и вышли в коридор.
 - Хотите осмотреть усадьбу Архангельское? – спросил адвокат. – Я могу быть вашим гидом.
 - Нет, спасибо, не сегодня, - отвечал Сибирцев. – А когда я смогу увидеть мальчика?
 - Не раньше, чем суд признает ваше отцовство. На сегодняшний день вы ребёнку посторонний человек. А вот, как только на руках у вас будет постановление суда, так сразу и поедем.
 - Вы видели ребёнка?
 - Нет. Я ему тоже посторонний человек.
Они сели в автомобиль.
 - А почему вы не хотите воспользоваться случаем и Архангельское осмотреть? – поинтересовался Левицкий. – Здесь очень красиво. И время у нас есть.
 - Я не могу. Чтобы смотреть на красоты, - отвечал Сибирцев, - я должен быть настроен соответствующим образом. Сейчас мои мысли заняты другим. Извините!
«Смотри ты, какая тонкая натура, - иронически подумал Левицкий. – Ну, да чёрт с тобой! Не хочешь, не надо».
Они покатили назад в Москву. Левицкому очень хотелось узнать, о чём говорил Пастухов с Сибирцевым наедине, но в лоб спросить об этом, он не осмеливался. Он молчал и изыскивал способы, как выведать у Сибирцева хотя бы тему их разговора. Сибирцев тоже молчал.
Наконец, адвокат отважился:
 - О бывшей жене Пастухова поговорили, я прав?
 - Что? – встрепенулся Сибирцев и повернул голову к собеседнику.
Адвокат повторил вопрос.
 - Да, да, - рассеянно отвечал Григорий. – О бывшей жене.
«Врёт, - зло подумал Левицкий. – Я ему сам подсказал тему. Надо было иначе спрашивать».
Они ехали через прелестный подмосковный лес, но, похоже, Сибирцев  его не замечал, потому что был поглощён своими мыслями.
Когда они выехали на Волоколамское шоссе, Левицкий предложил:
 - Я голоден. Может, пообедаем в каком-нибудь ресторане?
Сибирцев поглядел на него отсутствующим взором:
 - Нет, спасибо. Отвезите меня, пожалуйста, в гостиницу.
Ему не терпелось остаться одному и обдумать всё, что произошло в это утро. Левицкий ещё больше разозлился. Он рассчитывал, что уговорит Сибирцева выпить коньяку за обедом и тот потихоньку разговорится.
Он довёз Григория до гостиницы.
 - Послезавтра в восемь я буду ждать вас в вестибюле, - сказал он Сибирцеву. – Поедем в суд. И не волнуйтесь. Всё будет хорошо. Документы в порядке. Кого надо, того подмазали. Пастухов щедрый человек и понимает, как надо вести дела. Кстати, эту «Волгу» я у него купил. Ему она ни к чему, вот я и уговорил его мне продать. Он её на сертификаты приобрёл через «Берёзку». Так просто ведь её не купишь. Так что мне повезло. Только вот, зачем ему теперь деньги? Кому он их оставит?
 - Это не наше дело, - сухо ответил Сибирцев, выходя из автомобиля.
 - Ну, да, ну да! – согласился адвокат с досадой в голосе. – Не наше. Но всё-таки интересно. Не возьмёт же он их с собой в гроб.

Глава 31

Расставшись с Левицким, Григорий прошёл к себе в номер, сел в кресло и задумался. Такого поворота событий он никак не ожидал. Он был уверен, что в семье Петухова всё сложится хорошо и счастливо. Оказывается, не сложилось!
«Впрочем, что хорошего можно было ожидать от Сонечки? – думал он. – Она эгоистка до мозга костей, любительница наслаждений и лёгкой жизни. Угораздило же Петухова жениться на ней! А ведь и я предлагал ей уйти от полковника и выйти за меня. И этому причиной был ребёнок. Хорош бы я был в роли мужа этой Мессалины! Профессиональный рогоносец! Что ни делается, всё к лучшему, так, кажется, говорил Панглос. Боги пожалели меня и увёли от опасности. Бедная Сонечка! Где-то она теперь и с кем? Впрочем, какое мне дело до неё? А забавно, что у меня получаются одни мальчишки. Мне нет ещё тридцати лет, а у меня уже двое сыновей. Но как я объясню появление Александра домашним? Придётся рассказать всю правду, но понравится ли им эта правда? Впрочем, почему я сомневаюсь? Стоит только объявить, что у меня есть ещё один сын, они обрадуются. Они любят детей. Два внебрачных сына! От разных женщин! Наверное, они подумают, что я ловелас и будут правы. Хотя, какой я ловелас! Совсем нет! Полина Дмитриевна и Сонечка воспользовались мною. Но я-то их не соблазнял. Как это им объяснить?»
Ничего не придумав, он принял душ, переоделся и позвонил Львовой.
 - Гришка! - закричала она. – Ты в Москве?
- Да!
 - Приходи вечером. Я свободна. Ни спектакля, ни концерта. Поболтаем.
До вечера было ещё далеко, и Григорий отправился бродить по Москве. Метро доставило его до центра столицы, и Сибирцев пошёл вверх по улице Горького. Он добрёл до памятника Пушкину, обошёл его кругом и сел на скамью отдохнуть. Тотчас рядом с ним приземлилась полуголая накрашенная девица и деловито сказала:
 - Сто с ужином.
Григорий некоторое время оценивающе смотрел на неё, затем встал и сказал:
 - Пошли!
 - Кафе или ресторан? – спросил Григорий, вдруг почувствовавший сильный голод.
 - Куда не жалко, - ответствовала девица.
 - Ладно, веди в ресторан.
Она привели его в ресторан «Москва», расположенный в громадном здании напротив Кремля, и Сибирцев подумал, что цены в данном заведении должно быть сильно кусаются. Но отступать он не собирался и вызов принял.
У входа в ресторан стояла толпа, на двери висела табличка «Мест нет», а вход охранял мордатый швейцар лет пятидесяти в чёрной ливрее с «золотыми» пуговицами в два ряда, белоснежной сорочке с чёрной бабочкой, форменной фуражке с зелёным околышем и белых перчатках.
 - Десятку дай! – потребовала девица у Сибирцева. – Иначе не пройти.
Сибирцев вынул портмоне из зелёной крокодиловой кожи  и вытащил красненькую десятку с портретом Ленина в профиль на лицевой стороне. Девица выхватила десятку у него из рук и, расталкивая толпу, приблизилась к Церберу. Сибирцев ожидал, что тот разгневается и гавкнет на нахальную проститутку и прогонит её, но, вопреки его ожиданиям, девица, пошептавшись с грозным и импозантным стражем, призывно махнула спутнику рукой. Толпа, молча, расступилась перед ним, пропуская к входу. Швейцар поклонился ему.
Метрдотель провёл их к свободному столику. Официант принёс красную папку с меню. Девица вынула из маленькой сумочки зеркальце и губную помаду и принялась подкрашивать губы. Сибирцев раскрыл папку.
 - Что будешь есть и пить? – спросил он спутницу.
Девица бросила зеркальце и помаду в сумочку и бесцеремонно выхватила меню из рук спутника. Сибирцев засмеялся.
 - Ты сказала бы сначала, как тебя зовут?
 - Зови Марго.
 - Маргарита? Ладно. Пусть Марго. В таком случае я Фауст.
 - Что это за имя такое, Фауст? Прям, как патрон против танка. Я в книжке читала.
 - Какая тебе разница? Ты ведь тоже не Марго.
Девица согласно кивнула и сосредоточенно водила наманикюренным пальчиком по строчкам меню. Затем подняла на Сибирцева подведённые чёрной краской голубые глаза с накладными ресницами.
 - Салат из огурцов и помидоров, шашлык, хванчкара, боржоми, мороженое с орехами тебе по карману?
 - По карману, заказывай.
Марго поманила официанта рукой. Тот немедленно подлетел к столику, и Марго сделала заказ. Официант с вопросительным видом повернулся к Сибирцеву.
 - Салат, отбивную с картофелем фри, сто армянского коньяку, боржоми, мороженое, - заказал Сибирцев.
Официант поклонился и испарился.
 - Гуляем! – изрекла Марго и улыбнулась спутнику. – А если я ещё чего-нибудь захочу?
 - Захочешь, закажешь.
 - А ты милый, - заметила Марго. – Не жадный. Не все клиенты такие.
 - А какие клиенты бывают? – спросил Сибирцев, чтобы поддержать разговор.
 - А такие! Закажут борщ и чай, и всё!
 - Да, ладно! – не поверил Сибирцев.
 - Чем хочёшь, клянусь!
Собственно говорить было не о чем, и Сибирцев замолчал, глядя в зал, где сновали официанты. Марго с любопытством рассматривала его.
 - А почему ты не спрашиваешь, как я дошла до жизни такой? – спросила она с вызовом.
 - А я должен? – откликнулся Сибирцев.
 - Ну, все спрашивают.
 - Мне это не интересно знать. Это не моё дело. К тому же, ты всё равно соврёшь. Не так ли?
 - Так! Совру!
Официант принёс минеральную воду и начал наливать её из бутылки в бокал Сибирцева. Тот схватил официанта за руку. Вода пролилась на стол и на пол.
 - Сначала наливают даме, - сказал Сибирцев, не выпуская руки официанта. – Или тебя нигде не обучали этикету, халдей?
Официант молчал, изогнувшись всем корпусом над столом.
 - Извините, - наконец пробормотал провинившийся. Из другого угла зала уже мчался к столику метрдотель в чёрном смокинге. Сибирцев выпустил руку официанта. Метрдотель опытным взглядом окинул поле битвы и сразу всё понял. Халдей исчез. Немедленно явилась работница со шваброй и подтёрла пол. Прилетел другой официант, сменил скатерть и приборы. Налил воду в бокал Марго, а затем в бокал Сибирцева. Метрдотель удалился на свой пост.
 - Ну, ты деловой! – восхитилась Марго, прихлёбывая воду.
 - Не швыркай, - осадил её сотрапезник. – Аппетит мне испортишь.
Официант принёс блюда, вино и коньяк.
Сотрапезники ели молча. Марго изо всех сил старалась не швыркать и не чавкать, и поэтому ела медленно. Григорий смотрел, как жадно она ест. Когда она подтёрла подливку на своей тарелке кусочками хлеба, он спросил:
 - Хочешь ещё что-нибудь? Не стесняйся.
 - Может, отбивную?
Григорий подозвал официанта и заказал отбивную для Марго. Пока она ела, он медленно пил коньяк, наслаждаясь его ароматом и вкусом.
Наконец Марго уничтожила отбивную и откинулась на спинку стула. Лицо её раскраснелось от удовольствия, хванчкары и сытости.
 - Что-нибудь ещё? – спросил Григорий с любопытством.
 - Нет,  что ты! Я же лопну! – отвечала Марго, громко рыгнула, и испуганно посмотрела на спутника.
Григорий и ухом не повел, едва подавив приступ смеха. Ему стало жаль жрицу любви. Похоже, что ужинала она не часто. Приступили к десерту.
Когда они вышли из ресторана, Марго деловито спросила:
 - К тебе или ко мне?
 - Ни к тебе, ни ко мне, - отвечал Сибирцев.
 - Как это? – удивилась Марго. – Советико импотентико или брезгуешь?
 - Ни первое, ни второе. Вот тебе сто и прощай!
Сибирцев отдал Марго сторублёвку, повернулся и пошёл по направлению к метро. Марго смотрела ему вслед.
 - Чокнутый! – уверенно сказала он, пряча купюру за лифчик.
Григорий пошёл в Музей изобразительных искусств и провёл там время до того  часа, когда можно было позвонить Львовой.
 - Ты где? – спросила она.
 - На Волхонке возле музея.
 - Жди меня там. Я тебя заберу.
Он ждал  возле входа у ограды. Он был счастлив, что увидит любимую женщину. Он не знал, куда она повезёт его.
Львова повезла его на дачу. На даче их никто не встретил.
 - А где Оля? – спросил Григорий, выходя из машины.
 - Оля в отпуске. Алексей с Петей в Крыму. Придётся нам самим готовить себе ужин. Ты умеешь готовить?
У Григория тяжело забилось сердце. Оно что-то предчувствовало.
 - Умею.
 - Вот, и прекрасно! Идём!
 - А кот и собаки?
 - За ними смотрит сторож. Он вон в том домике живёт, - и Львова указала на небольшой домик в глубине сада.
Она отперла дом, и они вошли. Дальше начинался дивный сон, который Григорий никогда не забудет до самой своей смерти.
Сначала они вместе готовили ужин. Елена Александровна расспрашивала Григория о матери и сёстрах, о Глебове и жизни на Байкале.
Потом они ели свой ужин, запивая его  густым красным испанским вином. Закончив, они перешли в зал:
 - Хочешь, я тебе спою? – спросила Елена Александровна.
О, он хотел!
Львова села к роялю и, аккомпанируя себе, запела романс Чайковского «То было раннею весной …».
При первых звуках божественного голоса певицы, Григорий опустился на колени рядом с её креслом, и в упоении слушал, прижавшись щекой к её колену, прикрытому шёлковой тканью платья.
Львова закончила петь и слегка повернулась к Григорию. Он завладел её рукой и бурно целовал ладонь. Львова не отнимала руки. Другой рукой они гладила его волнистые волосы. Внезапно она крепко взяла их на затылке и отогнула голову Григория назад, наклонилась и нашла его горячие губы.
Потом началось безумие.
Григорий встал, поднял Львову на руки:
 - Только не в спальне, - тихо сказала она. – Здесь. Принеси одеяло с кровати.
Григорий поставил свою ношу и ринулся в спальню; он сорвал с кровати огромное одеяло, бросил его на пол в гостиной. Они упали на это одеяло, срывая с себя одежду и отбрасывая её от себя по сторонам.
 - Не торопись, - шепнула Львова.
Григорий не торопился утолить свой голод. Он был нежен и предельно осторожен и внимателен. Любовники насладились друг другом вволю, и когда забрезжил рассвет, Львова посмотрела на часы, висевшие над роялем:
 - Через два часа мой самолёт. Я улетаю  в Германию. Обними меня ещё раз.
Этот «ещё раз» был полон такой мощи наслаждения, что оба чуть было, не потеряли сознание. Львова поднялась первая, отрывая от себя жадные руки любовника, и ушла в ванную комнату. Григорий лежал, заложив руки за голову, и переживал вновь и вновь случившееся.
Львова вошла в зал и остановилась, глядя на него:
 - Как ты прекрасен! – сказала она. – Ласки твои слаще вина.
 - Иди ко мне, - он протянул к ней руки.
- Нет! Меня ждёт самолёт. Наше время закончилось. Иди в ванную комнату. Я приготовлю завтрак.
За завтраком, Григорий норовил обнять её, но Львова уклонялась от ласк:
 - Гриша, не забывай, что на первом месте для меня всегда и навеки – музыка. Не будь настойчив.
 - А я для тебя на каком месте?
 - Ни на каком! Не ищи себе места под номером в моей жизни. Тебе было хорошо?
 - Мне было волшебно.
- Мне тоже. Я улечу, а ты помни обо мне.
- А ты будешь помнить обо мне?
- Не спрашивай меня ни о чём. Просто помни и живи!
  - Ты меня любишь?
- Неужели я приняла бы тебя в мои объятия без любви? За кого ты меня принимаешь?
 - Никого в мире нет прекраснее тебя!
 - Собирайся! Нам пора!
Левицкий ждал Сибирцева в вестибюле гостиницы. Он слегка удивился, что Сибирцев появился с улицы, но вида не подал.
 - Завтракали? – спросил он.
 - Да, - отвечал Сибирцев.
 - Я  не успел. Здесь есть неплохое кафе. Я позавтракаю?
Сибирцев утвердительно кивнул. Поедая яичницу и кофе с пирожными, Левицкий тарахтел, рассказывая о последних московских сплетнях. Сибирцев слушал его рассеянно, не утруждая себя даже кивать головой в знак того, что он одобряет то, о чём ему рассказывает адвокат. Григорий думал о своём. Он всё ещё был там, на даче у Львовой и продолжал держать её в объятиях. По лицу Григория блуждала счастливая улыбка. После завтрака они поехали в суд.
Всю первую половину дня Сибирцев ходил вслед за Левицким по каким-то кабинетам, подписывал какие-то бумаги, улыбался незнакомым людям, пожимал чужие руки, благодарил и снова подписывал бумаги. Когда, наконец, они вышли с адвокатом из здания суда, в папке Левицкого были все необходимые документы, в которых Сибирцев Григорий Егорович признавался отцом Александра Григорьевича Сибирцева, и можно было ехать в Тарусу за сыном. Поездку Левицкий назначил на следующий день, потому что ехать было далеко и в нынешний день они не успевали.

Глава 32

Наутро Сибирцев встал рано и спустился в кафе, где накануне они завтракали с адвокатом. Левицкий уже ждал его в вестибюле. Они сели в автомобиль, и Левицкий нажал на газ. Они пересекли Чертаново и выехали на трассу М2. Левицкий включил радио. Сибирцев дремал на заднем сидении. Всю ночь он провёл в грёзах о возлюбленной. И сейчас он тоже грезил. Ехать предстояло почти четыре часа. Когда проехали Серпухов, Сибирцев проснулся и начал думать о предстоящей встрече с ребёнком. Александру исполнилось 5 лет, и с ним нужно было найти общий язык, поскольку мальчик считал отцом Петухова. Нужно было сказать ему правду, и Сибирцев думал о том, как он скажет мальчику, что он есть его настоящий отец. Для мальчика это должно быть потрясением. Как можно было смягчить правду, Сибирцев плохо себе представлял.
 - Мы на обратном пути заедем к генералу, - сказал Левицкий, словно прочитав его мысли. – Он всё объяснит мальчику.
Сибирцев кивнул. Они въехали в Тарусу. Сибирцев с любопытством разглядывал захолустный бывший уездный городок, который, судя по всему, ничуть не изменился за пост революционное время, хотя и был испорчен советскими лозунгами на красных полотнищах, украшавших общественные здания. Сибирцеву нравились деревянные домики обитателей Тарусы, чем-то напоминавшие ему родной Иркутск.
Пропетляв по улочкам, Левицкий остановил «Волгу» перед хорошеньким деревянным домиком на высоком каменном фундаменте, весело глядевшим на улицу тремя чисто вымытыми окнами с резными наличниками. Железная крыша была покрашена в красный цвет. Адвокат вышел из автомобиля и, остановившись перед калиткой, взялся за старинное позеленевшее медное кольцо и три раза ударил о медную пластину. Послышался шум шаркающих подошв, калитка отворилась, и Сибирцев увидел через плечо адвоката круглое, румяное лицо старушки. Седые волосы выбивались из-под сиреневого посадского платка.
 - Милости прошу! – сказала старушка и посторонилась, пропуская посетителей. По деревянным мосткам они прошли к резному крылечку и остановились, ожидая, когда их пригласят в дом. Старушка провела их через сени в переднюю, а затем в горницу и пригласила присесть на лавку подле стола. Сибирцев сел и огляделся. Ему нравились домотканые пёстрые коврики на чисто вымытом деревянном полу, белые занавески на окнах, белая скатерть на столе, старинные фотографии на стенах, икона Богоматери с горящей лампадой в красном углу и скромная деревянная мебель, отполированная временем, буфет, лавки по стенам и прялка возле одной из них.
 - А зовут меня Марфа Андреевна Сергеева, - нараспев сказала старушка.
Посетители тоже представились.
В комнату вбежал  мальчик и остановился возле Марфы Андреевны, с любопытством глядя на незнакомцев.
Левицкий засмеялся.
 - Тут и документов не надо, - воскликнул он. – Всё написано на лице.
Действительно, мальчик был сильно уменьшенной копией своего отца: сероглазый, русоволосый, высокий крепыш.
 - Как тебя зовут? – спросил Сибирцев.
 - Саша, - доверчиво отвечал мальчуган. – А вас?
 - А меня зови дядя Гриша. А это дядя Левицкий. Держи, это тебе.
Сибирцев вынул из рюкзака коробочку с красным заводным автомобилем, который он купил в «Детском мире». Мальчик занялся игрушкой.
 - Что ж, - сказала Марфа Андреевна, - сначала я хотела бы посмотреть документы, а потом станем обедать.
Левицкий протянул ей папку с документами.  Марфа Андреевна надела очки, открыла папку и стала изучать бумаги, временами взглядывая на Сибирцева. Одну из бумаг она вынула из папки и положила рядом на стол. Она проверила все тексты, все подписи и все печати. Проверив, она закрыла папку, взяла отложенную бумагу и сказала:
 - Ну, пойдёмте!
 - Куда? – удивился Сибирцев.
 - Как, куда? – в свою очередь удивилась Марфа Андреевна. – Вы что, в документы не заглядывали?
Сибирцев вопросительно взгляну на Левицкого. Левицкий отвёл взгляд.
 - Я не успел, - сказал Сибирцев. – А что мы идём смотреть?
 - Как что! Владения ваши, - Марфа Андреевна повела всех на улицу. Сибирцев ничего не понимал.
Они подошли к соседнему дому, такому же крепкому и симпатичному  на вид, как и дом их предводительницы. Она погремела ключами, открыла калитку, и они вошли во двор.  По его правому краю стояли два сарая, дровница под навесом, полная сухих поленьев. Они взошли на крыльцо дома, Марфа Андреевна нашла в связке нужный ключ и открыла замок. Все вошли в сени, и из сеней в переднюю.
 - Три комнаты и кухня, - сказала Марфа Андреевна. – Живи, не хочу! За домом сад и огород. Антоша сам за ними ухаживал. Уважает он это дело. Теперь, конечно, всё в запустении, как он заболел.
Они вышли из дома и обошли его кругом. Сибирцев увидел перед собой  сад с яблоневыми и грушевыми деревьями, кусты малины и смородины возле забора. Далее простирался обширный огород с грядками. Они не были перекопаны.
 - Вот! – сказала Марфа Андреевна Сибирцеву. – Это теперь всё ваше до совершеннолетия Сашеньки. А потом – его.
 - Как это моё? – удивился  Сибирцев.
Марфа Андреевна  протянула ему документ.
Сибирцев прочёл, что усадьба Петухова передаётся ему во временное пользование до совершеннолетия сына. Затем сын станет владельцем усадьбы. Она вернулись в дом Марфы Андреевны, и она пошла, хлопотать на кухню, чтобы накрыть стол для обеда. Саша играл на крыльце.
Левицкий положил бумагу в папку и вдруг, схватив Сибирцев за руку, жарко зашептал ему в ухо:
 - Григорий Егорыч, голубчик, продайте её мне! Вам она зачем? Вы улетите в свою Сибирь, а она тут пропадать будет. Продайте! Христом богом вас прошу! Я-то в Москве живу! Мне дача, ой, как нужна! Продайте!
 - Усадьба не моя, а Сашина, - сухо сказал Сибирцев. – Как я могу продать чужое имущество? Настоящий владелец – Саша.
Левицкий замахал обеими руками:
 - Я всё устрою! Всё устрою, как надо! Никто не придерётся! Документы будут в порядке. Уверяю вас! Зачем она Саше? Саша будет жить с вами в Сибири. Зачем ему усадьба за  тысячи километров от дома? Зачем? Пока он вырастет, дом покосится и сгниёт, земля закаменеет, деревья одичают. А я жить здесь летом буду, ухаживать буду и за домом и за землей. Продайте! Я всё устрою наилучшим образом. А Саше ничего говорить не надо. Он и не узнает никогда. Кто ему Петухов, чтобы ему наследовать!
Чтобы обратный путь в Москву не показался адом, Сибирцев сказал:
 - Хорошо, я подумаю.
Сам же решил не только не продавать усадьбу, а приезжать сюда каждое лето, чтобы поддерживать землю и дом в надлежащем состоянии, чтобы выросшему Саше не достался хлам. А там уж Саша сам решит, что ему делать со всем этим добром. Во всяком случае, земля во все времена – ценность. Между тем, Левицкий обрадовался. Он надеялся окончательно склонить Сибирцева к продаже земли и усадьбы. Левицкий знал, что земля в Подмосковье с каждым годом дорожает и надеялся впоследствии сорвать хороший куш, продав её втридорога.
Отобедав щами и котлетами, выпив ядрёного кваску, собрались в дорогу. Марфа Андреевна велела Левицкому загрузить в багажник два чемодана с одеждой и игрушками Саши. Затем отдала папку с документами в руки Сибирцеву с наказом не потерять. Сибирцев засунул папку в рюкзак. А с рюкзаком он не расставался никогда. Марфа Андреевна расцеловала Сашу и подтолкнула к отцу. Гости сели в «Волгу» и тронулись в путь.
 - Куда мы едем? – осведомился мальчик, прижимая к груди красный автомобиль.
 - В Москву, - отвечал Григорий. – А через два дня полетим на самолёте в Иркутск. Есть такой большой красивый город в Восточной Сибири.
 - Больше Тарусы?
 - Во много-много раз больше Тарусы.
Ближе к Серпухову Сашу укачало, и он заснул. Светлая кудрявая голова его лежала на коленях отца. Левицкий собрался было убалтывать Сибирцева насчёт продажи усадьбы, но тот сердито шикнул на него, чтобы он не беспокоил сон мальчика.
Расставаясь у гостиницы с Левицким, Сибирцев узнал, что на следующий день они едут в санаторий Архангельское по просьбе Петухова. Генерал желал в последний раз увидеть Сашу.
Наутро покатили в Архангельское. Саша непрерывно задавал вопросы, требовал ответов, и всё время мешал Левицкому вступить в важный разговор с Сибирцевым  насчёт продажи усадьбы. Левицкий  сильно досадовал.
Когда они приехали в санаторий, в регистратуре им сказали, что их хочет видеть главный врач. Они прошли к главному врачу в кабинет. Тот встретил их  с озабоченным видом и сообщил, что генерал Петухов несколько часов назад впал в кому, из которой едва ли выйдет.
 - Не повезло! – сказал Левицкий. Сибирцев не понял, кому не повезло, то ли Петухову, то ли Саше, то ли ему самому.
Обратно ехали, молча. Сашу вновь укачало, и он спал. Когда въехали в Москву, Левицкий спросил:
 - Так что вы решили? Будете продавать?
 - Нет! – отвечал Сибирцев.
Они попрощались и раздосадованный Левицкий укатил.
В самолёте Сибирцев натерпелся от Саши. Мальчик повсюду бегал, требовал, чтобы ему открыли дверь в кабину лётчиков, задавал вопросы пассажирам и стюардессам. Его исследования утомили Сибирцева, и он попытался отловить мальчика и посадить к себе на колени.
 - Оставь его! - сказала кошка-богиня Бастет, просыпаясь в кармане рубашки Григория и потягиваясь. – Пусть бегает!
 - Он же весь самолёт разнесёт, - беспокоился Григорий.
 - Не разнесёт. Скоро он устанет и уснёт.
Саша и в самом деле скоро устал и прикорнул на свободном сиденье в последнем ряду. Оттуда его, сонного,  и забрал отец.
Пока мальчик спал, Сибирцев стал думать, где ему раздобыть репродукцию картины Ван Гога «Красные виноградники», а ещё лучше альбом с его картинами. Незаметно для самого себя он уснул и видел себя стоящим по колени в прохладной реке, а за его спиной садилось раскалённое золотое солнце, а справа простирались красные виноградники, по краю которых бежали  к горизонту деревья, одетые в голубовато-зелёную листву. Проснулся он, когда стюардесса объявила, что самолёт пошёл на посадку, и попросила пассажиров пристегнуть ремни.
Саша не спал и внимательно разглядывал лицо Сибирцева.
 - Я хочу к бабе Марфе, - объявил он, увидев, что Сибирцев открыл глаза.
 - Баба Марфа осталась в Тарусе, - сказал Сибирцев. – Она старенькая и ей трудно ухаживать за тобой. А мы с тобой прилетели в Иркутск, и будем знакомиться с большой семьёй. И вся семья будет о тебе заботиться.
 - Зачем? – спросил Саша.
Сибирцев узнал в интонациях сына свои интонации и свой тип вопроса. Вместо ответа он сказал:
 - Хочешь, я познакомлю тебя с одной замечательной кошкой?
 Саша загорелся интересом. Сибирцев вынул из кармана рубашки кошку-богиню Бастет, посадил её на ладонь и показал сыну.
 - Это египетская кошка-богиня Бастет. Я привёз её с собой из Египта. Она волшебная кошка. Она умеет разговаривать и давать полезные советы. Хочешь поговорить с ней?
Мальчик во все глаза смотрел на Бастет.
 - Хочу! – наконец вымолвил он.
 - Спроси у неё что-нибудь, - предложил Сибирцев.
 - Что?
 - Не знаю. Что хочешь, то и спроси. Ну, например, не хочешь ли ты узнать, кто твой настоящий отец.
 - Кошка, кто мой отец?
 Григорий поднёс кошку к уху и сделал вид, что она что-то ему прошептала.
 - Она говорит, что твой отец – я.
Саша молчал и смотрел на Сибирцева с удивлением.
 - А зовут тебя Сибирцев Александр Григорьевич.
 - Я Петухов, - сказал, насупившись, Саша.
 - Был Петухов. Теперь ты Сибирцев.
 - Я хочу к бабе Марфе, - сказал Саша со слезами в голосе.
 - Мы будем прилетать к ней в гости, - пообещал Григорий. – А сегодня ты познакомишься со своей родной бабушкой Асей и с родными тётушками: тётей Верой, тётей Надей, тётей Любой и тётей Светой. А ещё у тебя есть брат Димка. Ему двенадцать лет. Он работает в кузнице и помогает моему другу Глебову. Хочешь помогать Глебову в кузнице? А ещё в нас есть лодка, и мы ловим рыбу на Байкале. Ты слышал что-нибудь о Байкале?
 - Нет, - ответил Саша, но слёзы в его голосе исчезли. Теперь глазёнки его искрились интересом.
 - Это такое большое-большое озеро, похожее на море, только холодное. На нём настоящие штормы бывают. Но мы будем рыбачить в тихую погоду. Будем ловить омуля. Это такая вкусная рыба. Она водится только в Байкале.
 - Я люблю рыбу, - сообщил Саша. – А удочка у меня будет?
 - Конечно. Даже не одна удочка. Когда ты подрастёшь, я подарю тебе спиннинг. На него можно и тайменя поймать. Таймень это такая огромная рыба. Он может быть выше человеческого роста. Однажды я видел замороженного тайменя. Ростом он был выше меня. Мои отец и мать пилили тайменя двуручной пилой, как бревно,  на козлах во дворе. Еды на месяц хватило. А может, на два месяца.
- Хочу поймать тайменя, - заявил Саша.
Они прилетели в Иркутск утром, пересели в «бобик», оставленный на стоянке в аэропорту и покатили по Байкальскому тракту в Листвянку. По дороге Сибирцев обещал сыну, что научит его управлять лодкой и водить автомобиль. Ему пришлось всё время что-то  обещать  сыну, чтобы отвлечь его от мыслей от бабы Марфы, к которой Саша сильно привязался за немногие годы своей сознательной жизни.

Глава 33

Они приехали в Листвянку  к обеду.
Григорий повёл Сашу в дом. Все сидели за столом. На столе дымилась огромная кастрюля с ухой. Приятный аромат струился по комнате. Глебов с Верой тоже были здесь.
Увидев Сибирцева, все обрадовались,  и вскочили, чтобы обнять его. Димка радостно заорал:
 - Папа приехал!
И тут из-за его спины вперед выступил Саша и встал рядом с отцом.
Все умолкли и остановились в недоумении.
Григорий взял мальчика за плечо и сказал:
- Прошу любить и жаловать. Это ваш внук и племянник Саша Сибирцев. Это мой второй сын.
Не задавая вопросов, все кинулись обнимать и целовать мальчика, так что он растерялся под градом этих поцелуев.
Анисья Степановна  расплакалась  и привлекла внука к себе.
- Ты баба Ася? – спросил Саша.
- Да, я твоя бабушка.
- А почему ты плачешь?
- От счастья. Был у меня внук. А теперь два внука. Это же счастье!
- А мы тайменя будем ловить?
- Будем, будем! А сейчас мы будем его, есть. Дядя Петя вчера поймал.
Пётр Андреевич, разливая уху по чашкам, спросил:
- Гриша, а у тебя в запасниках нет случайно дочки? Очень дочку хочется.
Все засмеялись.
- Дочки нет, - отвечал Григорий, смеясь. – Сам выкуешь
В конце августа Григорий перевёз семью в Иркутск. Начался сентябрь, а вместе с ним началась рутина на работе: составление учебных планов, переделка программ на новый учебный год, заполнение каких-то никому не нужных анкет, заедание кафедры, утверждение планов и программ. Сибирцев снизошёл до первого заседания кафедры и отчаянно скучал, считая это мероприятие пустой тратой времени.
- Да, - сказала Марина Вадимовна в конце заседания, - я совсем забыла вам сказать, что Министерство спустило нам  добавление к программе. Там два новых лекционных курса. Григорий Егорович, вам и карты в руки. Вы со свежими силами их и разработаете. Возражения, если они у вас есть, не принимаются.
Сибирцев сидел, угрюмо глядя в окно. Спорить и что-то доказывать было бесполезно. «Свободного времени теперь совсем не будет, - думал он. – Я погребён под лавиной текущих дел».
После заседания все остались пить коньяк и праздновать начало нового учебного года. Григорий выпил рюмку из солидарности и ушёл.
Молодые незамужние коллеги проводили его  взглядами, в которых читалось сожаление.
- А знаете, - сказала одна из них, самая миловидная, - говорят, у Сибирцева образовался второй сын. Кто мать, неизвестно.
Молодые коллеги повесили носы. Надежд поймать Сибирцева на крючок брака, не осталось. Им нужен был кандидат филологических наук, красавец доцент с большими перспективами, но его дети их не интересовали.
В начале октября в воскресный день Сибирцев получил письмо  от Александра Глезера.
«Гриша, привет! Выставка состоялась на открытом воздухе на улице Островитянова. Не успели мы выставить картины, как их начали поливать водой из поливальных машин и сметать бульдозерами. Я повис на ковше, пытаясь спасти картины,  и чудом не погиб. Но часть картин погибла. К сожалению, твои полотна тоже погибли. Извини. Мы подняли шум, заграница бурлит. Возможно, нам разрешат выставиться в Измайловском парке. Пока-пока. Ещё раз извини. Я сожалею».
«Царствие небесное, моим картинам, - подумал Сибирцев. – Бульдозеры против картин художников! Бульдозеры как символ власти! Неслыханно! Чудовищно! Уничтожать картины только за то, что они не нравятся властям. Где ещё такое можно встретить? Запрещать неугодные  книги! Запрещать неугодные течения в живописи! Власть-бульдозер! Какая, гнусность! Кажется, моя бывшая жена права! Жить в согласии с этим государством – себя не уважать. Картины я напишу новые. И буду писать их так, как хочу, а не так, как угодно властям. И буду выставлять! Я – свободный человек, а не раб государства».
Настроение у Григория было вконец испорчено. Он очень гордился портретами матери и сестры. И вот, теперь их нет. Их втоптали в грязь.
Он встал и вышел из дома. Его организм требовал движения. Он гнал от себя мысли. Но они настойчиво возвращались.
«Государство не мои портреты втоптало в грязь. Это по мне оно проехалось бульдозером, как до того проехалось бульдозером по моей жене.
Я нужен государству, пока соблюдаю законы и соглашаюсь с общепринятыми взглядами на мир и общество. Если я не соблюдаю закон, я преступник. Если я не соглашаюсь с общепринятыми взглядами на мир и на общество, я – диссидент. И раз я диссидент, по мне нужно проехаться бульдозером. Простая логика. Меня лишили свободы выбора. Когда я не свободен по собственной воле – это одно. Когда меня лишает свободы государство – это другое.  Но, может быть, так надо? Кому?  Как там у Ленина? «Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства». Единственная мысль у него, с которой я готов согласиться. Но согласен я только с первой частью его высказывания. Государство будет всегда. Отсутствие государства это утопия. Нет, мне нужно другое определение свободы. Как там, у Оруэлла? «Свобода — это право говорить людям то, чего они не хотят слышать». Возьму это высказывание, как девиз.
Я хочу говорить людям моими картинами то, чего они не хотят слышать. А не хотят они слышать правду о себе, о государстве и власти. Я заставлю их слышать правду. Я сделаю то, что ещё никто не делал. Я напишу картины по книге Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Пусть это будет жестокая правда. Хватит оплакивать погибшие картины. Впереди много работы, И будь, что будет!»
Сибирцев, поставив себе цель, вернулся домой на Подгорную. Он был спокоен и даже весел.
Понедельник не задался с утра. Это был обычный понедельник, но Сибирцев не знал, что это будет великий понедельник его жизни.  Утром он собирался на работу. Сел завтракать, но в это время позвонил телефон. Сибирцев взял трубку. В трубке всхлипывал женский голос.
- Кто это? – спросил Григорий.
- Гриша, это я, Аня.
- Какая Аня? – удивился он.
- Твоя бывшая жена Аня.
- А, привет. Чего ты хочешь от меня, Аня? Мне некогда, я собираюсь на работу.
- Гриша, я слышала, что ты расстался с женой, это правда?
Григорий помедлил несколько секунд. Какое ей было дело до его личной жизни?
- Да, - сказал он. – И что?
- Гриша, позволь мне пожить у тебя дома?
Григорий оторопел.
- Пожалуйста, Гриша! Я тебя умоляю. Сеня меня ко всем ревнует и  бьёт. Мне бы немножко пожить от него отдельно.
- Аня, у тебя есть мать. Ты можешь пожить у матери. У неё просторная квартира.
- Я уже пожила. Сеня приходит каждый день и терроризирует нас с мамой. А у тебя он меня не найдёт. Ну, пожалуйста. Хотя бы недельку. Я знаю, что ты сейчас живёшь не на улице Подгорной, а на улице Горького. Сене и в голову не придёт меня там искать.
- Это не решит проблему. Тебе надо с ним развестись.
- Мы официально не женаты.
 - Тогда разойтись.
- Гриша, он меня бьёт и издевается надо мной.
- Аня, я с тобой разведён. После того, что случилось, я вообще не хочу иметь с вами дела. Я не хочу заниматься твоими проблемами. У меня два сына и хватает своих проблем. Ты взрослая женщина. Реши сама свои проблемы.
- Гриша, ну, пожалуйста. Я не стану вам мешать.
- Нет!
Григорий повесил трубку. Эта страница его жизни была перевёрнута. Он не мог и не хотел возвращаться назад.
Благодушное настроение было испорчено. За завтраком он хотел обдумать сюжет первой картины из серии «Архипелаг ГУЛАГ». Обдумывание сюжета пришлось отложить.
«Почему эта женщина не отпускает меня? Столько времени прошло, а она всё цепляется за меня. Пусть разбирается сама со своей личной жизнью. Я не дам снова впутать меня в какую-нибудь пошлую историю с криминальным концом. Может, я поступил жестоко, но этому нужно положить конец».
Григорий вышел из дома в плохом настроении. Хотя он и положил конец этой истории, на душе у него было скверно. Его не оставляли мысли об Анне. В вестибюле института ему помахала рукой вахтёр Татьяна Николаевна, подзывая к себе. «А этой дамочке, что от меня нужно?» - нелюбезно подумал Григорий, но подошёл к стеклянному скворечнику, где она восседала.
- Григорий Егорович, здравствуйте! Вас искала  новая председательша профкома Семенцова Людмила Ивановна. Просила меня, как вас увижу, вам сказать, чтобы вы к ней зашли.
- Ей надо, пусть меня ищет сама, - выпалил Сибирцев. - Мне она не нужна.
Татьяна Николаевна вытаращила глаза и смотрела ему вслед. «Зазнался, голубчик! – подумала она. – Ишь, ты, как отвечает! Мыслимо ли так относиться к начальникам!»
Она тут же набрала номер профкома и доложила Семенцовой, что Сибирцев явился и заявил, что, если Семенцовой он нужен, то пусть ищет его сама.
- Так и сказал? – удивилась Семенцова.
- Так и сказал!
- Что он о себе воображает!
- Зазнался голубок! Вы бы видели его ли …
Семенцова положила трубку, не желая дальше слушать, как выглядел Сибирцев и что ещё сказал. Она вышла из кабинета, и отправилась  искать строптивца. Она перехватила его в коридоре на втором этаже и преградила ему путь.
- Здравствуйте, товарищ Сибирцев! Я не гордая, я вас сама нашла. 
Сибирцев остановился, глядя сверху вниз в обиженное лицо товарища Семенцовой.
- Я вас слушаю, - буркнул он.
- Товарищ  Сибирцев, мы вас назначили ответственным лицом за институтский бригадмил. Вот инструкция.
Она протянула Сибирцеву бумажку с машинописным текстом.
Сибирцев взял бумажку и повертел её в руках.
- Что такое бригадмил?
- Как вы отстали от жизни.  Сразу видно, что вы давно не занимались общественной работой. Бригады содействия милиции. Вы молодой, вы мужчина, вы перспективный, вам и карты в руки. Организуйте бригады на факультете и составьте график дежурств. Сначала прочтите инструкцию. Повязки я вам выдам позже.
- Что вы выдадите?
- Нарукавные повязки с надписью «НАРОДНАЯ ДРУЖИНА».
- Я что-то не понял. Вы хотите, чтобы я ходил с девочками по вечерам ловить преступников?
- Хулиганов. А, если попадётся преступник, то и преступников. Мы будем помогать милиции.
- Голубушка, - зло засмеялся Сибирцев, возвращая Семенцовой инструкцию, - пусть каждый занимается своим делом. Пусть милиция ловит хулиганов и преступников, а я собираюсь читать лекцию студентам. Я не милиционер.
- Так вы отказываетесь? – вскрикнула удивлённая Семенцова.
- Я отказываюсь! – ответил он.
Он повернулся на каблуках и пошёл на кафедру. Он знал, что эта выходка с рук ему не сойдёт. Его будут песочить, и стыдить на собраниях-заседаниях, как несознательного члена общества. Ему было всё равно. Сибирцев закусил удила.
Возле кафедры его отловила Роза Яковлевна Гринберг, парторг английского факультета. Она широко раскинула руки и радостно закудахтала:
- Товарищ Сибирцев! А я вас повсюду ищу. Товарищ Сибирцев, я нашла для вас тех, кто вас рекомендует в кандидаты, чтобы потом стать членом партии. Они уже написали свои рекомендации.
Роза Яковлевна потрясла бумагами, зажатыми в левой руке.
- Вам осталось только заполнить анкету и написать заявление. Идёмте со мной в мой кабинет. Там и напишете заявление. Идёмте, идёмте! Вы молодой, перспективный. Нам такие люди нужны. А все эти ваши отговорочки, мол, вы не достойны, не работают. Достойны!
Сибирцев стоял, не двигаясь.
- Ну, что вы встали столбом? Идёмте же!  Нам дали разнарядку на интеллигенцию. Такая удача! От нашего института нужны трое.
Сибирцев сделал попытку прорваться на кафедру, но это ему не удалось. Роза Яковлевна стояла на пути, как скала, которую нельзя было сдвинуть с места ничем, кроме заявления.
- Не свирепей! – предупредила Григория кошка-богиня Бастет. – Держи себя в руках!
Но Григорий уже не держал себя в руках. Он взял из руки Гринберг бумаги и, разрывая их пополам, начал говорить тихо и зловеще:
- Вам, вашей партии нужны такие, как я? Но вы вместе с вашей партией мне нахрен не нужны. Понятно вам? Чего вы цепляетесь ко мне с вашей партией? Я не собираюсь писать заявление. Я не собираюсь вступать в вашу партию. Отвяжитесь от меня раз и навсегда!
- Но товарищ Сибирцев … что вы делаете?
- Прочь с дороги! – взревел Сибирцев, потеряв терпение. – Вон!
- Что? – задохнулась Роза Яковлевна. – Вы забываетесь!
- Нет, это вы забываетесь! Не смейте приставать ко мне с вашими предложениями. Вы мне надоели!
Не заходя на кафедру, Сибирцев развернулся и пошёл в аудиторию, где его ждали студенты.
- Она будет тебе мстить, - сказала кошка-богиня Бастет.
- Чёрт с ней! Нельзя так приставать к человеку и тянуть его туда, куда он не хочет идти. Я – свободный человек!
Григорий вошёл в аудиторию  и, приветствуя его,  поднялись со своих мест двести студентов. Он махнул рукой, чтобы они сели. Григорий встал за кафедру и, глядя в зал, молчал. Но он не видел, кто перед ним. Его накрыла волна холодной ярости. Выражение его лица и бледность, разлившаяся по нему, смутили студентов. Они начали перешёптываться.
Один из них встал, подошёл к Сибирцеву и тихо спросил:
- Григорий Егорович, с вами всё в порядке? Вызвать медсестру?
Григорий очнулся, словно вынырнул на поверхность:
- Нет, нет, всё в порядке. Спасибо. Не беспокойтесь. Сердце. Всё хорошо. Сейчас. Сейчас.
Он тряхнул головой и овладел собой. И он начал говорить. Тема его лекции постепенно увлекла его. Студенты успокоились и слушали, не шевелясь. Они любили своего Егорыча, как они называли его между собой за глаза.
Прозвенел звонок. Лекция была окончена. Сибирцев простился со студентами и пошёл на кафедру. На душе у него была страшная тяжесть.
Вся кафедра была в сборе. Все что-то писали, сидя за столами.
- Здравствуйте, коллеги!
Коллеги оторвались на секунду от бумаг, чтобы ответить Сибирцеву. Заведующая кафедрой поманила его рукой. Он подошёл.
- Григорий Егорович, с вас рубль. Вот марки.
- Какие марки?
- Красный крест. Взнос. Вы что, забыли? Каждый год мы делаем взносы в Красный крест.
Григорий вынул рубль из кармана и отдал ей.
- Григорий Егорович, вот ваши программы, их надо переделать.
- Почему? Что в них не так?
- Мы получили новые указания из Министерства. Все переделывают, как видите.
 - Где указания? – обратилась она к коллегам. Ей указали на пачку бумаг, лежащую на краю её стола, заваленном бумагами и папками.
  - А, вот они. Возьмите, изучите, и переделайте.
  - Прямо здесь?
 - Ну, а что вас смущает. Прямо здесь. Не тащить же все эти папки с программами домой. И ещё! Меня не устраивает ваш план на год.
 - Почему?
 - Вы запланировали одну научную статью, но этого мало. У нас ведь соцсоревнование с кафедрой литературоведения. Тамошние доценты запланировали по две статьи. Значит, мы все должны запланировать по три.
 - Но не пострадает ли  качество этих статей? Лучше написать одну, но хорошую, чем три дрянных.
 - Не умничайте! Делайте, как я говорю. И ещё, а где в плане ваше намерение поступить в докторантуру?
 - Я намеревался поступить в докторантуру?
 - А чего тянуть? Нам нужны доктора наук. Конечно, в этом году вы не поступите, но запланировать надо. Не забывайте, что мы соревнуемся. Там никто не запланировал поступление в докторантуру, стало быть, если вы запланируете, нам будет плюс.
 - Но …
- Никаких «но»! И ещё, почему у вас в графе «Общественная работа» прочерк? Насколько я знаю, вас хотят назначить ответственным по факультету за народную дружину. Вот это и запишите. И несколько бесед для старшеклассников о нашем институте запишите. Вы должны агитировать их, чтобы они поступали в наш институт.
- Спокойно! – приказала кошка-богиня Бастет. – Держи себя в границах. Ты уже натворил бед.
- И ещё, - продолжала заведующая кафедрой, - скоро выборы в депутаты горсовета. Вы будете агитатором.
Григорий, молча,  отступил от её стола к двери, повернулся и вышел в коридор.
- Товарищ Сибирцев, - неслось ему вслед. – Куда же вы? Что с вами?
- Молодец! – похвалила его кошка-богиня Бастет. – Хорошо, что ты не обозвал её теми словами, что вертелись у тебя на языке. Она не виновата. С неё требует начальство, она требует с вас. Чего ты сопишь? Что ты задумал? А, поняла. Может, ты и прав.
Григорий примостился на широком подоконнике, вынул из рюкзака альбом для рисования, ручку, вырвал из альбома лист и что-то написал на нём. Затем он снова направился к двери кафедры, распахнул её, вошёл и положил лист бумаги из альбома с написанным текстом на стол заведующей кафедрой. Она прочла и растерялась:
- Григорий Егорович, не делайте этого. Заберите это!
Она взяла двумя пальцами альбомный лист и протянула его Сибирцеву. Но тот, повернувшись на каблуках, быстрым чётким шагом вышёл в коридор и осторожно прикрыл за собой дверь.
- Молодец! – снова похвалила его кошка-богиня Бастет. – Если бы ты хлопнул дверью, то обвалилась бы штукатурка. Однако по закону ты должен отработать две недели. За это время они убедят тебя забрать заявление об увольнении. Ты им нужен, как перспективная единица.
- К чёрту! – ответил Сибирцев. – Я не единица! Я им не раб! Как они все мне надоели! Больше не могу притворяться!
Григорий пришёл домой на улицу Горького. Дети были у бабушки на Подгорной. Ему нужно было побыть одному и освоиться со своим новым статусом независимого и свободного человека. Он наскоро перекусил и встал к мольберту. Посторонние мысли улетели. Он набросал карандашом на холст первый сюжет. Он помнил наизусть строку из первой главы книги Солженицына под названием «Арест»: «Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим».
Свою первую картину из будущей серии он назвал «Арест и обыск».
Он помнил наизусть ещё один кусочек текста из первой главы и сделал его сюжетом своей будущей картины: «Традиционный арест — это ещё потом, после увода взятого бедняги, многочасовое хозяйничанье в квартире жёсткой чужой подавляющей силы. Это — взламывание, вспарывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание — и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребёнком. Юристы выбросили ребёнка из гробика, они искали и там».
В комнате арестованного разгром. Повсюду в полутьме орудуют оперативники. Семья арестованного – жена и двое детей – сидят на диване. В их глазах ужас и отчаяние. В дверях двое оперативников уводят арестованного мужчину. Он повернул голову, чтобы бросить последний взгляд на семью. В центре комнаты стол, на котором стоит гробик младенца. Мёртвый младенец лежит на столе, в гробике копается оперативник. Другой оперативник разворачивает пелёны мёртвого младенца. Свет лампочки под оранжевым абажуром направлен на белый гробик и мёртвого младенца в белых пелёнах
. Страшный и правдивый сюжет. Чем это не социалистический реализм? Самый что ни на есть – он!
Григорий был обеспокоен, насколько ему удастся художественный аспект его замысла. Он задумал изобразить оперативников в виде чертей из ада в форме НКВД. У всех чертей под фуражками одинаковые серые морды с пустыми мёртвыми глазами.
Он работал до вечера, пока не стемнело.
Со вздохом сожаления, что приходится отрываться от работы, он отложил кисти, оделся  и пошёл на Подгорную улицу к семье.
Все были в сборе и встретили его радостными восклицаниями. Дети повисли у него на шее. Сели ужинать.
- Ты какой-то не такой? – сказала Вера, вглядываясь в его лицо. – Что-то случилось?
- Всё хорошо, - отвечал он, улыбаясь  -  Всё просто замечательно. Завтра утром я поеду к Глебову. Что ему передать?
- Передай, что я приеду в субботу. И захвати с собой сумку с его вещами. Я постирала.
- Хорошо! Я заберу.
Утром Григорий  сел в свой «бобик»,  и покатил в Листвянку.
Глебов работал в кузнице и ковал охотничий нож.
- Бросай работу, - сказал Сибирцев, появляясь в дверях. – Надо выпить. У меня новости.
- Хорошие или плохие?
- Вот я и приехал, чтобы ты решил, хорошие они или плохие.
Друзья прошли в дом и устроились на кухне. Григорий вынул из рюкзака бутылку водки, и поставил её на стол. Глебов вынул из тёплой духовки сковороду с жареными кусками тайменя и картошкой.  Весело трещали поленья в печи. Григорий весело потирал руки. Глебов открыл бутылку и налил по стопке.
- Ну, выкладывай свои новости.
- Я уволился из института.
- О, как! Это хорошая новость?  А плохая?
- Я остался без работы.
Глебов смотрел на Сибирцева, подняв брови.  Наконец, он заговорил;
- Удивил. И что ты станешь делать дальше? Искать новую работу?
- Нет. Я уволился навсегда. Совсем уволился. Я не хочу больше преподавать филологию и иностранные языки. Кончено!
- А какого чёрта  ты надрывался, получая диплом? Какого чёрта ты надрывался, когда писал и защищал диссертацию?
- Дурак был. А встречный вопрос можно?
- Давай.
- А какого чёрта ты надрывался, получая диплом инженера механика? А какого чёрта ты надрывался, работая на заводе? А теперь ты кузнец.
- Дурак был, - засмеялся Глебов.
- Два дурака! Мне вообще-то было с кого брать пример.
- За это надо выпить.
Друзья выпили
- Что ты намерен делать? Как будешь зарабатывать на жизнь?
- Возьми меня в подмастерья.
- А если не возьму, - прищурился Глебов.
- Тогда пойду в лесники. Или егерем. В любом случае это лучше, чем протирать штаны на кафедре в институте. Не пропаду.
- Конечно, не пропадёшь. Конечно, я тебя беру. Заказы всё прибывают. На жизнь мы заработаем. Ты будешь зарабатывать кузнецом  в несколько раз больше, чем в своём институте.
 - Он уже не мой.
- Ну, и прекрасно. Завтра оформим тебя моим помощником. Сначала будешь исполнять официальные заказы, несложные: подковы, запасные части к механизмам, и всё такое прочее. Наберёшься опыта, будешь исполнять и частные художественные заказы. По-второй?
Они выпили по второй.
- Понимаешь, они меня все достали, - жаловался Григорий, жуя солёный огурец. - Помимо своей непосредственной работы я должен делать кучу работы бесполезной, глупой и неоплачиваемой. И она пожирает больше времени, чем основная работа. Да и основная работа – пустяковая. Овчинка не стоит выделки. И все хотят получить мою душу. Партия, например.
- А, - засмеялся Глебов, - они и тебя партией ушатали, как и меня. .

 - А на кой чёрт мне партия! – продолжал Сибирцев, - Она хочет  пожирать моё время и силы ради какой-то химеры под названием коммунизм, а мне время и силы нужны для других – реальных - дел. У меня дети и живопись. Эти чёртовы партийные тётки меня просто забодали. Я не вынес и уволился.
- По-третьей?
- Да, по последней. А потом порыбачим.
- С мостков. Сегодня Байкал не спокоен. Ты всё сделал правильно. На семью и краски с полотнами заработаешь кузнечным ремеслом и рыбалкой. Да и тайга-кормилица под боком. Сюда переедешь?
- Думаю, да. Детям здесь будет привольно. Школа в Листвянке хорошая. Может, и мать согласится переехать.
- Уговоришь. Куда она без внуков. Вера ко мне скоро переедет. Будет в школе учительницей работать. За ребятами твоими присмотрит в школе. Всё хорошо, друг! Не жалей!
- Я не жалею! Наконец-то я свободен!
- Свобода начинается со слова «нет».
- Вчера я  несколько раз сказал «нет».
- Прекрасно! Теперь ты свободен от притязаний советского государства. Конечно, нельзя быть совершенно свободным. Абсолютной свободы не существует.
- Я знаю. Я не свободен от семьи, от детей, от любви и от работы. Но это сладкая несвобода. Я её выбрал сам. А что касается государства, то будем ждать, когда страна, как змея, сбросит старую обветшавшую кожу и облечётся в новую. Понимаешь, я за три года привык распоряжаться собой и своим временем. И не успел я приехать и приступить к работе, как на меня все навалились и стали требовать, требовать, требовать. Знаешь, я недавно прочёл роман Джека Лондона «Время не ждёт» Читал?
- Нет.
- Прежде я думал, что лучший роман Лондона «Мартин Иден». Я ошибался. Там концовочка хреновая. «Время не ждёт» его лучший роман.  Плохой перевод названия. Неточный, потому что роман по-английски называется «Burning Daylight», то есть «Сжигающий дневной свет». Другими словами, человек, тратящий драгоценное время на пустяки. Там герой, хороший сильный мужик суетится, чтобы разбогатеть. Едет на Аляску добывать золото. Добыл. Стал миллионером. Потом суетится в городе Сан-Франциско, чтобы сохранить и умножать своё богатство. Играет на бирже. В  конце концов, он  влюбляется в свою стенографистку, женится на ней и понимает, что всё, чем он прежде занимался,  это пустая суета, что не это главное в жизни, а главное – любовь, покой  и свобода. Свобода распоряжаться своим временем – вот что такое счастье. Свобода заниматься любимым делом. Он покидает город и живёт с любимой женщиной на своём ранчо, занимаясь сельским трудом.
В общем, этот роман мне тоже помог, хотя это литература. Я давно задумывался, а правильно ли я живу, тратя время на всяческую ерунду. И знаешь, с какого времени я стал задумываться? Несколько лет назад был у меня приятель - Пётр Лукьяныч Кокорев  - старообрядец. Правильный был мужик, крепкий, мудрый, хотя и повёрнутый на религии. Мы с ним много разговаривали, бродили по тайге, добывая шишки, грибы, ягоды. Он меня многому научил. Разговоры у нас были, скорее всего, философские. В общем, когда советское государство в очередной раз наехало на раскольников, он снялся с места всем своим табором, то есть семейством и уехал подальше в Красноярский край, куда рука советского чиновника не дотягивается. Свободный Кокорев человек, несмотря ни на что. Если он и не свободен, то только от своей религии, и вполне добровольно.
Человек должен жить в согласии с самим собой и с природой, иначе он не может быть счастлив. Я хочу быть счастливым. Хочу писать картины, какие хочу, а не какие велят чиновники от искусства. По моим картинам чиновники эти бульдозером проехались. Хочу книги читать, какие чиновники запрещают. А раз запрещают, значит, это хорошие книги. Жену свою я вернуть не могу. В известном смысле её чиновники погубили. Нет, она жива, но она стала другой. Её не сломили, но ожесточили. И где она теперь, знаешь?
 - Откуда мне знать.
 - Уехала в Англию. Не вынесла здешней жизни. В общем,  хочу свести до минимума общение с государством, как и ты.
А теперь, давай, выпьем за мою и твою новую жизнь!
- Да здравствует новая жизнь! – воскликнула кошка-богиня Бастет.
Друзья выпили по последней стопке и отправились на берег Байкала рыбачить.

Завершено 6 января 2023 года