Нацист и Рубинхен

  (Семь фрагментов из третьей главы первой части "Любовь без жизни")

                «О, что со мной! Я страшен сам себе» *

Фрагмент 1:
 
     Да что же это такое! Неожиданно я осознал себя под взглядом нелепого создания. Это создание едко ухмылялось. Нет, оно могло бы оказаться весьма симпатичной девушкой, если бы было наделено хоть капелькой вкуса Рубинхен. Завёрнутая в кусок красной тряпки, ну, хорошо, красной ткани, наброшенной на её худобу через плечо, она уставилась на меня и, кажется, осуждала. Всей физикой своего тела я чувствовал, как её пронзительный взгляд скользит по моему пробору, затем по весьма характерным для того времени усикам. Что ей от меня надо? Как будто в ответ на мой вопрос неожиданно зазвучал оглушивший меня возглас: «Нацист!» Я уставился на её крашеные губы. Они не шевелились. Сначала я удивился, что слышу её мысли, потом у меня защемило сердце. Опять вспять…
     Мне захотелось исчезнуть из её поля зрения, но не тут-то было: как заговорённый, я не сдвинулся с места. Удивлённый, я постарался осмотреться вокруг. Мне это не удалось. Тогда я стал водить глазами во все стороны. Справа, слева, наверху и внизу от себя я увидел до боли знакомую выступающую раму. Эта рама должна была обрамлять мой портрет. Тот самый! Гертнеровский! Неужели я стал портретом самого себя? Тогда где-то рядом должна быть Рубинхен. То есть, её портрет. А может, и она сама! Я скосил глаза в очередной раз. Слева от меня я увидел Рубинхен, элегантно облокотившуюся на ручку кресла. Её лицо украшала сдержанная полуулыбка, которая была подобна только-только собирающемуся раскрыться бутону розы. Раскрыться навстречу к счастью? Или, наоборот, угаснуть от подбирающейся к ней печали? В любом случае, переходное состояние. Но откуда, куда? Загадка.
     Да, это было то самое изображение Рубинхен, созданное в одно время с моим портретом накануне крушения нашего мирного существования. Поза Рубинхен была слегка расслаблена, я же был, как всегда, весьма напряжён. Напряжённым я был и сейчас. К тому же, взволнованным: мне очень хотелось почувствовать пребывание в нём реальной Рубинхен. Но портрет был, увы, пуст. Это был только портрет. Заключённым в раму оказался только я. Повеяло одиночеством, ощущение которого ещё более усилилось под насмешливым взглядом дамы в кричащем красном одеянии. В ответ я уставился на неё тоже и, заметив в её руке бокал, чуть было не потерял сознание! Аромат, идущий из её бокала, выдал его содержимое: в бокале искрилось Шампанское Рубинхен! То есть, Шампанское Ивернелей, которое я заказывал для Рубинхен! Каждый год! Обязательно! Не смотря ни на что и ни на кого! Вернее, смотря только на Рубинхен…
     Я обозлился окончательно. Эта нелепая дама с Шампанским для Рубинхен от Ивернелей смела меня в чём-то упрекать! Да ещё и усмехаясь! Лавина, на этот раз, как мне показалось, праведного гнева подняла меня на пик задыхающейся ненависти, об остриё которой моё нутро рвалось на ошмётки самого себя, и я, по-прометеевски страдая, но уподобившись Зевсу, метающему гром и молнии, заорал на неё:
     «Что ты можешь знать о моём проборе, ты, избалованное дитя мирного времени, лишённая вкуса, но вкушающая Шампанское Рубинхен? Можешь ли ты вообще оценить его вкус? В тебя вливается моя мечта об опрокинутом шлеме Марса, в котором свивают гнездо голубки Венеры, а ты судишь меня по пробору и усикам? Это не пробор, а борозда, пропаханная беспощадным колесом судьбы, расколовшей меня на две мировые войны, которые и отразились в симметрии моей причёски: правая сторона – это первая мировая, левая – вторая. Нет, левая сторона – это первая мировая, потому что в ней ещё стучало сердце, во второй же, лишённой сердца, раздавался стук колеса свастики, да ещё крутившегося в неправую правую сторону, а потому она правая! А характерные усы – это дань моде того времени, а не подражание Гитлеру! Даже если и подражание, то да, я был ослеплён, или хотел быть обманутым, чтобы насладиться мирным временем, быть с Рубинхен, свить гнездо… Первая мировая ужаснула меня, но не обессердечила, не забрала надежду, не лишила будущего, а наступившая за ней вторая лишила меня всего, а главное – чести. Тебе знакомо это слово - «честь»? Что ты можешь знать о войне? А о войнах? О вое сирен, разрывающих перепонки ушей, перепонки сердца, перепонки сознания, если они, эти перепонки, у сознания имеются! Когда-то они имелись и у меня. Впрочем, перепончатое сердце давно разорвалось, а сознание, покинувшее привычные рамки, лишилось перепонок и теперь хаотично бьётся о рамки портретные, пытаясь из них вырваться и достучаться до тебя. Тук, тук! Ты здесь? Понимаешь? Осознаёшь? Или в твоём сознании только одни перепонки, загораживающие просветы сознания, и ты тыкаешься о них, как пьяный о стенку или как зрячий в темноте. Слепые не тыкаются, они чувствуют преграды. А что чувствуешь ты? Тук, тук, ты меня слышишь или затерялась в перепонках осознания?»
     Я стучал и не достигал цели. Дама в Красно-Кричащем презрительно водила взглядом по симметрии моего пробора и на мой крик не реагировала. Наконец, до меня дошло: она меня не слышит! Не фигурально, а физически! О, эта красная тряпка, действующая на меня как на быка! Несмотря на это открытие, я почему-то продолжаю рвать и метать, кричать и стонать, а дама спокойно удаляется, скользя равнодушным взглядом по портрету Рубинхен. Её равнодушие злит меня ещё больше. Я делаю неимоверное усилие, дикая боль пронзает моё нутро, и я оказываюсь рядом с Дамой в Тряпке…

Фрагмент 2:

       А Иностранка подвела Антигона к нашим портретам и, указав на мой, спросила: «А этот нацист кем тебе приходится?» Антигон, грустно улыбнувшись, ответил: «Это мой дедушка». «Ну надо же, наши предки были по разную сторону баррикад. Как он мне неприятен.» Антигон побледнел, а я почувствовал, как какая-то сила втянула в себя мою спину, а затем и всего меня в рамки злополучного портрета. Моё, казалось бы, ожившее сердце застекленело…

Фрагмент 3:

     Вновь заключённый в рамки портрета, я неотрывно следил за Дамой с Шампанским. Антигон, о котором я старался не думать, выпал из моего поля зрения. И слава Богу! Мне нужно было время, чтобы отдышаться и осознать, что юноша с волнительными рубиновыми интонациями мой внук…
     А дама, попивая Шампанское, вела светские, ничего не значащие беседы. Я прислушался.
     «Откуда Вы?», - спрашивал кто-то из гостей, слыша её акцент с артикулированным, почти рычащим «р». Я напрягся. «Из России», - весело ответила она, а я от неожиданности чуть не выпал из рамок. «Русачка!» - мгновенно окрестил её я и неожиданно вспомнил, как не дал семнадцатилетнему Отто слушать фортепианный концерт Чайковского, раздражённо выключив радио со словами «это для меня не музыка!»

Фрагмент 4:

     Я продолжаю наблюдать за Антигоном. Он напряжён. И хотя застыл истуканом, я замечаю его волнение по нервному движению кадыка. Медленно выходя из транса, он переводит взгляд на меня, делает резкое движение, встаёт и, как перчатку, бросает мне в лицо энергично-отчаянное: «Нацист!» Фолиант со стуком падает на пол. Даже келим не смягчает грохот от его падения. В тот же момент часы ускоряют свой бег, стук нарастает и переходит в набат колокола. На пике колокольного звона раздаётся грозный голос: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мёртв! Апокалипсис глава третья, первый абзац. Ты ни холоден и не горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Апокалипсис глава третья, пятнадцатый абзац. Число конного войска было две тьмы тем; и я слышал число его. Апокалипсис глава девятая, абзац шестнадцатый.» Голос смолк, но не смолкли часы, не смолкал и рубиновый набат. Я видел, как усиливается амплитуда разгоняющейся Рубинхен, повисшей на языке колокола альберовского собора без Мадонны.  Без Мадонны, но с Рубинхен. Повисшей. Я хотел заткнуть уши и закрыть глаза. Не смог.  И я видел Рубинхен и «слышал число его», и это число было «тьма тем» **.
     Тогда закричал я: «Сколько можно! Отпустите меня! Я не могу больше быть прикованным к этому портрету. Хочу покоя. Выпустите меня отсюда! Прочь! Из портрета! Из жёлтой гостиной! От фолианта, раскрывшегося на странице восемьдесят восемь с профилем фюрера в его сорок седьмой день рождения. Рубинхен! Вытяни меня из тисков рамы, из тисков памяти, из тисков внука. Почему ты не со мной? Почему я оставлен один на один с миром, даже не пытающимся выслушать меня и почувствовать, как мне больно? Поймёт лишь тот, кто пережил? Тогда не надо меня понимать! Но умоляю… Выпустите меня отсюда…»
     Мой голос сходил на нет. К кому я обращался? У кого просил пощады? Антигона в комнате уже не было. Исчезла из моих видений и Рубинхен. Исчезли и сами видения. Давно смолк и голос Апокалипсиса. Только часы отстукивали две «тьмы тем». И я слышал число его. И это число было числом его боли. Боли моего внука.
     Темнота поглотила комнату окончательно. Антигонная боль залила всю гостиную и, поглотив меня, вытеснила боль мою. Я смолк. И в восстановленной тишине услышал шёпот Русачки: «И тихо так, господи, тихо… И внук отвернётся в тоске, и больно, так, господи, больно, что слышно, как время идёт».  Внук, в тоске, больно, тихо, тьма тем, тишина и внук, внук и Русачка. Антигон - Не-Антигон…

Фрагмент 5:

     Я пробудился окончательно. Рубинхен не было на моей груди. Я по-прежнему был в плену портрета. Колокол раздавался из внешнего мира, я его не вообразил. Может, это всё-таки Рубинхен бьёт в этот внешний набат, чтобы вызволить меня из этого плена? Но как? Неужели она думает, что Отто услышит этот набат и высвободит меня из плена? Напрасно! Отто меня не замечает. Он так привык к этому портрету, к тому же я для него данность, неизбежность, просто отец, не более и не менее, и отношение ко мне соответствующее – не очарованное, но и не без-очарованное. Зато внук мучает меня укоризной своих взглядов. Да ещё эта Русачка, с её презрительными красно-кровавыми губами. Как я устал. Я устал, Рубинхен!

Фрагмент 6:

     Постепенно до меня доходит, что это звучит не колокол. Это рояль «Стейнвейн» наполняет солнечную гостиную Отто сумеречным звучанием «Женевских колоколов» не кого-нибудь, а Листа. Я открываю глаза. За роялем сам Отто. Как он постарел. Пальцы с трудом перебирают клавиши, но мне почему-то нравится. В гостиной затаили дыхание многочисленные слушатели. Очередное празднование дня его рождения? Нет! Я замечаю нарядную рождественскую ёлку с зажжёнными восковыми свечами. Зажжённые восковые свечи повсюду. Рождество! И рождество наше, семейное, довоенно-военно-послевоенное! Неизменное! Справляемое даже в самые трудные годы.
     На другом конце гостиной тонкой работы по дереву наш рождественский вертеп. Как всегда, он украшен живым мхом и настолько же живым «горшочным» алоэ, венчающим гору, от которой три волхва мчатся к деликатно освещённым яслям, в которых в окружении Марии и Иосифа возлежит крошечный Христос. В центре гостиной сверкает белизной нарядно накрытый праздничный стол, поблёскивающий фужерами из венецианского стекла. Над столом роскошная венецианская люстра. Всё, кроме люстры, как прежде. Среди гостей в первую очередь бросается мне в глаза наглая Русачка. На этот раз она в неожиданно для неё сдержанных тёмно-синих тонах, перемежающихся с деликатностью белого. Дама в не кричащем и не в красном, в окружении двух стройных и высоких юношей: блондина и брюнета. В глубине комнаты, слабо освещённой светом вертепа, вырисовывается древний старик в костюме с иголочки, слушающий музыку, кажется, с закрытыми глазами. Рядом с ним молодая и очень живая блондинка, которую я почему-то сразу же наделяю ласкательной формой имени Маргарита - Гретхен. Её весёлость контрастирует со сдержанностью находящегося рядом с ней молодого и тоже блондина, в строгом костюме и элегантном галстуке. Совсем близко от меня я замечаю очень пожилую женщину маленького роста с короткой стрижкой и блуждающим взглядом. Что-то знакомое грезится мне в облике этой женщины, от возраста уже слегка согбенной. Кто ты, знакомое, но уже поседевшее создание, при взгляде на которое меня обволакивает ностальгическая грусть? Неужели Аннида? Ясно-мыслящая бунтарка, растерявшая своё «ясномыслие» по кочкам истории и историй. Кажется, она уже не в себе. Грустно. Грустно. И ещё раз грустно. Но где же Антигон? А Антигон рядом с Отто и переворачивает ему ноты. Какое для меня облегчение, что он повёрнут ко мне спиной…
     Пока я разглядывал гостей, «Женевские колокола» отзвучали. Отто начал читать что-то из Библии. С волнением я узнаю, что это всё тот же текст, который мы читали на рождество из года в год. Только в сорок третьем и сорок четвёртом семья праздновала рождество без меня. Перед чтением дети играли что-нибудь из классики. Отто на фортепиано, Аннида на скрипке. Играли соло и дуэтом. А после - чтения…
     И тут я услышал и увидел в новой реальности то, что было после чтения. Зазвучала «Тихая ночь», потом «О ты радостное и блаженное рождество» и в завершении «Дочь Сиона» Генделя. Песни исполнялись не соло и даже не дуэтом - квартетом: Антигон за роялем, Гретхен на скрипке, её строгий напарник на кларнете, а высокий брюнет на бас-гитаре. Остальные пели. Это было настолько неожиданно, что я выпучил глаза, навострил уши и забыл подпевать. Со скрипкой в руках, Гретхен напомнила мне юную Анниду, да и саму скрипку я узнал: это была скрипка Рубинхен! Взволнованно вглядывался я в новоявленную Маргариту, пытаясь найти в ней подтверждение моей догадки: возможно, это моя правнучка. Жизнерадостная блондинка внешне ничем не походила на темноволосую Рубинхен, но её задорность рифмовалась со вздорностью тоже темноволосой Анниды. «О золотые твои волосы, Маргарита, пепельные твои, Суламифь» зацитировались во мне строки Целана. ***
     Его «Фуга смерти» преображалась на моих глазах в «Фугу жизни». У пепельно-страдательной Суламифи появилась радость золотоволосой Маргариты. У «еврейки»-бабушки родилась внучка-«немка», хотя и немкой она была отчасти. Из разговоров я понял, что её дедушка, тот самый дед, сидящий у самого вертепа, латыш. Вот откуда твои золотые косы, о, Маргарита! Моё сердце заходило по всему пространству, огранённому узами портретной рамы: «Золотые косы твои, Маргарита, пепельные твои, Суламифь». Круг замкнулся, объединяя. Надежда на прощение? Или на прощения, если просить во множественном числе. А у меня перед глазами, действительно, всё множилось. Я впился глазами в Маргариту, потом перевёл их на с детским аппетитом поедающую десерт Анниду. Ей простительно с такой радостью и жадностью приникать к сладкому блюду. Её детство было не сладким. И теперь ей, впавшей в детство, было позволительно так откровенно наслаждаться ягодным парфе из общего блюда, которое заботливо придвинул к ней её, как выяснилось, внук-кларнетист, в костюме с галстуком…

Фрагмент 7:
 
     Ко мне приблизилась совершенно реальная Гретхен. Рубинхен! Ты знаешь, что у тебя внучка с золотыми волосами? У Мехтхильды была внучка по имени Маргарита. И твою зовут Маргаритой. Или это я хочу, чтобы её так звали? Так ты Маргарита или не Маргарита? Кто ты, девушка с золотыми косами пепельной Суламифи? Несомненно, ты носишь имя Маргарита! Или Маргарита носит тебя в себе, а застёгнутый на все пуговицы блондин — это твой брат, имя которому Не-Валентин, потому что мне не хочется, чтобы ты повторила судьбу гётовской Гретхен, но я хочу, чтобы ты оставалась Маргаритой. Целановской. «О золотые косы твои, Маргарита, пепельные твои, Суламифь, мы роем могилу в воздушном пространстве, там тесно не будет…» ***
     А мне тесно. Рамки портрета сжимают меня, не дают вздохнуть. Я устал не дышать. Я устал бояться разворота Антигона ко мне. Я боюсь его укоряющего взгляда. Я устал от повторов самого слова «бояться». Я мечтаю о смерти. Об этом «посметь» - attempto. Посметь уйти в небытие, к Рубинхен, окончательно и бесповоротно.
     Ты, Маргарита Целана, смотришь на меня все-понимающим взглядом пепельной Суламифи, моей рубиновой Рубинхен в нежно-синих тонах. Ты понимаешь меня? Или только смотришь? Ты отводишь взгляд и удаляешься. Ну да, ну да – это Отто зовёт тебя для участия в раздаривании рождественских подарков. В сорок девятом он подарил мне на Рождество свою картину «Галатея». Не знаю, были ли у Галатеи волосы золотыми или пепельными, потому что Отто запечатлел не саму Галатею, а её статую в парке шветцингенского дворца. А у статуй нет цвета. Или есть? Но все они одного цвета – мраморно-статуйного…
     Какие же волосы у реальной Галатеи? Золотые или пепельные? Или пепельно-золотые? Суламифь, ты моя Маргарита; Маргарита, ты моя Суламифь…
     Слёзы катились по моему портрету, или это я катился по слезам портрета, или это в моих глазах отразился жемчуг, в изобилии оживлявший чёрный цвет вечернего платья золотой Маргариты.
     Мне захотелось взглядом проследить за Гретхен, чтобы увидеть подарок, который ей вручит Отто. Но в этот момент ко мне обернулся Антигон, и я весь сжался. Под его взглядом я почувствовал себя насекомым, которого кончиком иглы прикололи к чему-то, предназначенному для всеобщего обозрения. Я обмер, а Антигон подозвал к себе басиста, которого я уже успел назвать Джазистом, поскольку его басовая линия, сопровождающая рождественские песни, не умещалась в рамки классической интерпретации и была заряжена синкопированными изысками упругого ритма быстрых пассажей, выдававшими его виртуозное владение инструментом.
     Широко улыбаясь, он подошёл ко мне, и я с удивлением заметил, что Джазист и Антигон очень похожи: затылочная часть голов обоих значительно выступала из привычных рамок профильного рисунка. Это было типичным признаком принадлежности к эберхардтовской линии, что, по мнению семейного предания, наделяло носителей таких голов особенной музыкальностью. Я ошарашенно переводил взгляд с одного на другого. Антигон же, указывая Джазисту на меня, уже вершил свой суд: «Это твой прадедушка. И ты должен знать, что он был нацистом». Настала очередь Джазиста переводить ошарашенный взгляд от меня к Антигону и от Антигона ко мне. Очевидно, он был застигнут врасплох и не знал, как реагировать на услышанное.
     Как всегда, неожиданно, как будто ниоткуда, предо мной предстала Русачка, и я, придя в себя, взмолился о пощаде. Она же, энергично замахав руками, стала неожиданно возражать Антигону: «Как ты можешь так безапелляционно судить то время? Время двух войн. Слышишь? Двух! Практически вся его жизнь прошла в войнах. А знаешь ли ты, что вот эта Рубинхен, твоя бабушка, возможно, была еврейкой. Я знаю русскоязычную писательницу с похожей фамилией. Или с той же, только с русским окончанием – Рубина. Так она из сефардских евреев! Во как! Посмотри на Отто: в этом восточном одеянии, с бородой, он вылитый сефард! А твой тёмноокий сын? Помнишь, как Ольга называла его Израильтянином? Помнишь? Это кажется сейчас таким обворожительным, а тогда было смертельным! Прежде чем ставить на нём печать, попробуй влезть в его шкуру! Может, он её любил? Смертельно и страстно! А тут такая незадача, которая заставила его любить ещё смертельней и ещё страстней! Какая драма! В его глазах тоже драма! Вслушайся в это звучание – Руубиинхеен. Слышишь? Сколько нежности и света! Как не влюбиться?» «Почему ты Гому называешь Рубинхен? Её зовут Идой. Идой Руби. И вообще, что-то ты резко изменила своё мнение о нём», - запальчиво отразил её тираду Антигон. Русачка, взволнованно взмахивая руками, словно лопастями мельницы, продолжила нести какой-то бред, но я её уже не слышал. В моей голове многократным эхом звучало имя Рубинхен, произнесённое её голосом. Произнесённое единожды, это имя двоилось, троилось, эхом раздавалось во всём половинном мне, потому что на портрете я был изображён только по пояс...
     Как она узнала? Они все, включая даже Отто, называют Иду Гомой. Как она могла узнать это имя, произносимое только мной и только про себя? Мистика? Но мистику я, как прокуратор, отрицаю. Отрицаю и как прокурист. Отвергаю по-всякому. Может, я ослышался? Но в этот момент из каскада словоизвержения, обрушившегося на Антигона, я вновь услышал многократно-повторяющееся «Рубинхен, Рубинхен, Рубинхен!» Непостижимо! Эта чужестранка, ворвавшаяся в нашу семью с раскатистым «р» и без ощущения земли под ногами, пытается защитить меня от моего внука? Или защитить, по-видимому, её сына с эберхардовским затылком музыканта? А Джазист, вернувший себе спокойствие под, по-видимому, привычный аккомпанемент спорящих родителей, уже покидал арену их сражения, направляясь к своему покинутому басу. Но передумав на полдороге, он сел за рояль и заиграл. Это была импровизация. Живая и ритмичная. Неприхотливая и лёгкая. Удивляющая и облегчающая. Действительно, джазовая. А ещё аховая. Начавшаяся очень тихо в середине клавиатуры, она набирала силу, захватывая пространство сначала рояля, затем всей по-праздничному украшенной гостиной. Она подобралась к моему портрету, взломала его рамки, и вот она начинает расслаблять незримые узы, и вот узник уже на свободе…
     Русачка прекращает свой спор с Антигоном, подходит к Джазисту, начинает в такт похлопывать по роялю. Маргаритхен заходится в танце. Ей очень идёт джаз. Антигон, вслушиваясь, забывает, что всё ещё смотрит на меня, и начинает улыбаться. Пытаясь расслабить тугой узел галстука, Не-Валентин улыбается тоже. Отто и высокий блондин поднимают наполненные бархатно-рубиновым Бароло бокалы и выпивают. Впавшая в детство Аннида засыпает над блюдом с доеденным десертом. Латыш, весь вечер извергающий накопившуюся в нём ненависть к русским на невозмутимую Русачку, неожиданно не в такт импровизации Джазиста затягивает протяжённо-русское «Ээй ухнем!». На мгновение Джазист останавливается. Русачка, похлопывая его по плечу, подзадоривает его: «Играй, Рубин, играй!» Подстроившись под «уханье» Латыша, Джазист продолжает играть. А я, ощущая ещё никогда не испытываемую лёгкость, начинаю растворяться в воздухе. В самый последний момент своего исчезновения я во всю силу своих лёгких, ставших, действительно, очень лёгкими, успеваю прокричать радостное: «Я возвращаюсь к Рубинхен! Слышите? К Руубиинхеен…»
     Пространство исчезающего меня начинает заполняться сложными, но с удивительной лёгкостью исполняемыми гармониями освободившего меня джаза. Джаза Рубина. Жизнь не терпит пустоты. И слава Богу!
    
Примечания:
*Слова Мефистофеля в переводе Бориса Пастернака из «Фауста II» в сцене «Положение во гроб».
** Тьма тем – сто тысяч (старин.), или великое множество (разг.)
*** Пауль Целан «Фуга смерти» в переводе Ольги Седаковой