Куда бежать с подводной лодки?

Отрывок из романа Олух Царя Небесного

Олух Царя Небесного 4. Новая редакция
http://www.proza.ru/2020/02/13/455



©

33. Куда бежать с подводной лодки?

Вопрос судьбоносный, мощный, философский, и… – риторический. Вопрос всей жизни, на который и ответа не требуется. И задавать его не кому. И существует он как данность всей моей жизни.

Короче, – это и была МОЯ жизнь, от которой ни убежать, ни скрыться. Как вступил на это поле, упал в этот благословенный омут, так и живи здесь, и стой насмерть. Здесь не любят сомневающихся. А отступники, те, что сознательно с поля боя свалили – покрывают себя позором, и влачат жалкую жизнь. Отступник, как и предатель, ни у кого не вызывает сочувствия. Ну, и мы на него время тратить не будем. А вот разобраться, что это, да отчего именно со мною такая хрень случилась – надо бы.

Можно ведь жить и не своей жизнью. Оказывается. Сколько таких вот горе-художников по жизни мыкается. То есть далеко не каждый в этой жизни занимается тем сущностным, на что «его призвали всеблагие». Во-первых, не каждому такие судьбы выпадают, и подвалы в виде подарка не каждому на голову сваливаются, да и не каждый в нём найдёт, чем заняться. Скольких таких бедолаг-маятников мне по жизни наблюдать приходилось. И место есть, и красок накупит, и холсты заготовит, а – не срастается! Мается. Впрочем, а что вы хотите?..

Здесь все пазлы должны совпасть. И судьба, и провидение, и букет страстей. И характер – бескомпромиссный, настойчивый, и злой. Очень злой. И куча нерешаемых проблем вдруг обнаруживается…

Вот одна из них – сам подвал. В повале заниматься живописью, вам любой живописатель расскажет – безумие. Идеальный источник света должен находиться на севере – прямые лучи солнца противопоказаны. Окна выходят на север и находятся под углом к потолку. Это в идеале. Подвал же исключает божий свет как таковой.

Ладно. Дарёному коню, сами знаете, никуда не смотрят, да и с идеальными условиями я бы не заморачивался. Вопреки, бывает, нашему брату привычней, чем в идеале. Смешно, право, слушать о каких-то идеальных условиях. Underground (андеграунд) – подземная пещера, какие дела? Только здесь, да в кочегарках и рождалось тогда настоящее искусство.
 
Короче, началось освоение территории. Любой художник вам расскажет, что так просто поменять мастерскую – не выйдет. В новой мастерской надо прижиться, припиться, напитаться энергией стен, а стены, чтоб прониклись тобой. Как говорят знающие люди – намолить территорию.

У меня на освоение нового места ушёл год. Не знаю, много это или мало, но первую картину в подвале я написал спустя ровно год. Дальше пошло-поехало. Особенно, если вспомнить «шестилетнюю войну», когда НИЧЕГО не было выдано на выходе. Только комплексы творца-неудачника. Так что с переездом в подвал, у меня связано ещё и начало новой жизни. К тому же здесь меня ожидал ещё один «подарочек». Предыдущий хозяин был плакатист, и по стенам стояло множество щитов (2 на 1,5 м), обклеенных холстом. На них и были написаны все мои картины того времени.

Первая картина называлась: «Пир во время чумы». Сидят за столом, лицом к зрителю, люди-призраки, а на столе перед ними – пища-призрак. Невзрачная и несъедобная. И если у Пушкина в «Маленьких трагедиях» – гимн мужеству противостояния чуме, то у меня сама – её величество Чума. Шёл тогда 1986 год.

Вторая картина называлась «Едем в путь!». Это была интерпретация на тему «Корабль Дураков». Где на утлой лодчонке, с названием «Мечта», мы собрались в неизведанные дали, а под нами – океанская бездна. Следом – картина-триптих «Репетиция оркестра». На центральном  полотне – дирижёр со спины. А перед ним, на двух полотнах по бокам –  музыканты, каждый играет свою мелодию. Кого-то ломает музЫка, кого-то уже сломала. Потом – «Банкет». Тема той же «Чумы», но с хрустальной люстрой, шикарной посудой и бокалами. На столе же – куски сырого мяса…

Вскоре появилась «Коллекция насекомых», где насекомые, пришпиленные на булавки, мирно сосуществуют в своём мире. Только каждое насекомое – с «выражением на лице». А выражали лица – человеческую безысходность и муки. Ещё «Аквариум», опять же с рыбами-человеками…

Ещё был герб Советского Союза, который изобразил я с предельной точностью. Земной шар, не глобус с меридианами, а настоящий – висящий в космосе. Снизу настоящее Солнце – со сполохами протуберанцами и «пятнами», вокруг – звёзды и планеты. И весь этот космический пейзаж обрамляли колосья, замотанные в красную тряпку. Называлась картина «Пейзаж, с планетой Земля».

Много чего ещё было. И венчала этот всплеск творческой активности «Вавилонская башня». Недостроенную и порушенную башню я поместил на дно океана. Вокруг плавали рыбы-мутанты с почти человечьими лицами.

Все картины были с литературным подтекстом, а подтекст – в духе времени, что вызывало восторг у тогдашнего зрителя, настроенного крайне негативно к советскому прошлому. Чума на наши жизни была уже кем-то наслана. И в дальний путь мы собрались – куда только? И Вавилонская башня нашей великой Идеи была разрушена. И все мы висели на шпилечках, злые и всем недовольные – человекообразные насекомые.

Настоящая Чума сучилась позже, но бациллы её уже поразили наше сознание. В стране потихоньку, но неизбежно начинала зацветать свобода, вылившаяся вскоре в безумную вольницу и беспредел. Впрочем, мы с радостью меняли эпоху, не подозревая, что эпоха эта нас унизит и съест. Она и подъела многих. Кого-то выплюнула, кого-то переварила – нетронутых не осталось!

Я же, как всякий Олух, почуяв новое время – засветился счастьем. У меня на эту эпоху были свои расчёты и виды. Я был убеждён, что судьба мне уготовила жизнь великую и славную, и сейчас самое время свершиться неизбежному. Признаюсь, вся эта… (как бы поточней её обозначить) – ЛАЖА поразила меня давно, чуть ли не с самого рождения. Ощущение великой судьбы не покидало меня никогда. Я всегда жил надеждой, что эта обыденная и серая жизнь закончится, а начнётся НЕЧТО. Нечто великое, отчего весь мир притихнет и припухнет, а я войду в некое блистательное поле, как в дом родной.

Да уж, мальчик я был задумчивый. Мечты и видения у меня были глобальные. Не просто глобальные, а феноменально глобальные. До сих пор не знаю, клиника это (мания величия, «комплекс цезаря» и проч., и проч.) или всё-таки естественный мир художника. То есть обязательная составляющая творческой личности, где задумано «пространство улёта». Улёта в никуда – в астральные выси.  Доводится мне, что однозначного ответа здесь быть не может. Всё тут было. И сумасшествие, и чистота  бескомпромиссных помыслов.

Тогда же, в надвигающейся эпохе, я распознал начало своего возрождения. Вот ОНО – началось! Что началось – не важно, то самое, не ясно, что ли?! И, раскрыв объятия для встречи с неизбежным, я ступил в это новое поле.



34. Первая выставка

И первая ласточка сама порхнула мне в руки – нежданно-негаданно. Моя первая персональная выставка случилась не по плану и задумке, а совершенно случайно. В ЦДХ на Крымской, проводились наши клубные секционные вечера с выставками-однодневками. А это два полноценных зала на антресоли. И вдруг для меня сделали исключение. После творческого вечера – продлили выставку аж на две недели.

Один из ведущих искусствоведов – Никита Воронов, с которым мы ходили в наш мужской клуб – бассейн «Москва» написал статью о выставке в газете «Московский Художник» на разворот. Он и сказал мне тогда: «Да у тебя теперь – полноценная выставка в ЦДХ!». В общем, для меня, только вступившего в МОСХ, это стало событием.

На открытии неизвестные мне люди говорили, что вот, вот оно – новое искусство свободы (тогда все бредили этим сладким словом – свобода!). И даже коллеги были щедры на авансы. Возненавидели они меня позже.

«Юра, Вы дождётесь своей Нобелевки» – было написано в книге отзывов. И подпись стояла: И. Бродский. Бродский, правда, оказался не Иосиф, поэт-лауреат. Тот тогда жил там. Здесь жил Исаак Бродский – скульптор.

Википедия: Бродский Исаак Давидович – советский скульптор-монументалист. Автор памятника Лермонтову в Москве (один из любимейших моих памятников). Родился в 1923 году. В годы Великой Отечественной войны был командиром взвода разведчиков, младший лейтенант. В 1952 году окончил Московский институт прикладного и декоративного искусства (МИПИДИ). Скончался в Стокгольме, в 2011 году.

Его привёл на выставку мой отец. У них по жизни многое совпадало: и год рождения, и фронт, и МИПИДИ. А институт этот был легендарный. С легендарными педагогами, атмосферой и тайной недолгого существования. Возглавлял его сам Дейнека. И просуществовал институт ровно столько, сколько отец учился в нём. Потом его распустили, трансформировав в два ВУЗа – в нашу Строгановку и питерскую Мухинку.

Отец рассказал, как Исаак Давидович был восхищён, и какие слова говорил. А я ничего не слышал. Вернее слышал, но воспринимал это как должное. Я был в божественном улёте. Я только взлетел, и осматривал своё новое царство. Царство, в котором будет всё: успех, слава, выставки, заказы, ну, и нескончаемое бабло, как составляющая успеха. Так и осматриваю до сих пор. Ну, и где, господа Бродские, ГДЕ моя Нобелевка?

Художник в России должен жить долго, в моём же случае – вечно. Я всё ещё тотально неизвестен, а это несёт в себе одно махонькое неудобство: я – нищ. Правда, нищий голодный художник – это как бы фирменный знак. Однако и здесь не всё чисто. Я хоть и нищ, но не голоден.

В принципе, тема эта скользкая. Известность художника в России – мягко скажем, не всегда отвечает чаяниям самого художника. В современной России имён пять на слуху, и все они вызывают сомнение не только как большие художники, но и художники ли они вообще? Я даже могу их назвать. Президент академии Церетели, Шилов, Глазунов и Никос Сафронов. Пятого – даже я не припомню. Всё. В России больше нет художников!

Да и не о такой известности я пекусь. Я не кинодива, чтобы мелькать. Меня волнует чисто практическая сторона вопроса. Мной не интересуются те, кто двигает художника к покупателю. Я как-то выпал из их поля зрения. Ни галерейщики мной не занимаются, ни  искусствоведы. А есть ли они в России вообще? И ответ завис – если нет художника, кроме великолепной четвёрки, то зачем всё остальное…

А уж бабло в искусстве – тема, истрёпанная до дыр и пошлости. Все знают, например, про нищего Ван Гога и Модильяни. Но также знают про богатство Пикассо и Дали. То есть, сумел пережить нищую молодость – получи дивиденды. А вот про армию нищих старцев-неудачников вы узнаете от меня. Правда, все эти Ван Гоги с Пикассо – прошлый век. Как сейчас делается бабло в искусстве – не знает никто. Даже те, кто это бабло на искусстве делает.

Ещё для больших художников создавались легенды. Кто не знает, что Ван Гог отрезал себе ухо! Живопись его толком не все видели, а вот про ухо знают все. Только не отрезал он себе ухо, он отрезал кончик мочки и послал его знакомой проститутке в знак любви. По японскому обычаю. Согласитесь, разница есть. Дали же, вообще, работал на легенду и поставил её на поток. В принципе, это и стало частью его творчества, которое работает и сегодня.

Мне тоже подвыпившие друзья сообщали со смешком, что умершие художники лучше идут, чем живые. А самый близкий приятель того времени предложил, а давай мы тебе глаза выколем. Вот это будет круто! В общем, каждый оттягивался на этой теме как мог.

Тогда же, в новой России стала необычайно популярна поговорка: «Если ты такой умный, то почему такой бедный». Так что меня от благ новой цивилизации отсекли сразу: я был неумный.

Хотя, в конце той первой персональной выставки, меня спросил мой старый знакомый, случайно забредший в зал: «Всё купили?». Спросил без иронии, утвердительно, со знанием дела. Он был еврей, а у этих ребят чуйка на бабло феноменальная. Но даже он не угадал. Не только не купили, но и ни одного предложения не сделали. Хотя в то время везде ползали посланцы западной цивилизации. И скупали всё на корню.

Покупали без разбора – реализм, соцреализм, любой сюр и абстракции. Рисунки у студентов – и то брали. Организовывались поездки за рубеж, где за кормёжку, художник должен был изображать на холсте неважно что, но каждый день. Любая мазня из новой России шла «на ура». Само словосочетание «русское искусство» было необычайно популярно и востребовано всё, что шло под этим брендом. Ну и, понятное дело, на всей этой шумихе делались хорошие бабки. А сколько аферистов блудило! Сколько картин и даже выставок укатило за рубеж и пропало!

Да, вспомнил, был и у меня посланец артбизнеса. Тёрся один мэн, снующий челноком туда-сюда. Он предложил мне сделать кучу повторов работ. Всё то же, но не на щитах, обклеенных холстом, а на холстах. И размером поменьше. Чтобы всё это можно было снять с подрамников, скрутить в трубочку и… скорее всего, распрощаться со мной навсегда.  От этой байды спасло меня то, что я не делал повторов.

Я занимался чистым творчеством, что называется – первичным. Самым жестоким и бескомпромиссным, кстати сказать. А это исключало тиражирование. Каждый мазок – уникален. Каждый вдох-выдох – только в данный момент. Я так думал. Это потом я узнаю, как тиражировал себя великий Пикассо, и как каялся в конце жизни. От меня же Бог сам отвёл эти соблазны – я просто не умел повторить сам себя. Не получалось…