Эффект подводной лодки

(Гидрографическое судно Тиксинской гидрографической базы
 "Дмитрий Стерлегов." Фотография автора.)


   
     Тяжёлый ящик с инструментом сорвался со своего места в хвосте вертолёта и, сопровождаемый пронзительным металлическим скрежетом, летел по гладкому алюминиевому полу вертолёта, пока не встретился с преградой, которой, к несчастью, оказалась моя левая нога. Удар окованного металлом угла ящика был не только совершенно неожиданным для меня, но и довольно болезненным. За минуту до этого в ритмичный звук двигателей вертолёта вплелись пронзительные свистящие тона, он стал каким-то неуверенным и рваным, а затем винтокрылая машина неожиданно неуклюже развернулась на сто восемьдесят градусов и, опустив свой нос, стремительно ухнула вниз, заваливаясь на правый бок во внезапно образовавшуюся под ней, казалось, бездонную воздушную яму. Удар ящика и воздушная яма, куда сейчас падал наш вертолёт, почему-то напомнили мне события, произошедшие, правда, не в воздухе, а в водных просторах сурового Норвежского моря.
     Судно сильно накренилось на левый бок и меня плотно прижало к стенке каюты, к которой была прикручена кровать, на которой я лежал. Но окончательно я проснулся только тогда, когда незакреплённый стул с громким шумом поехал по полу каюты и с треском врезался в высокую деревянную ограничительную доску, не позволявшую при сильной качке выпасть из кровати. Шторм явно набирал силу. Но, наверное, хуже всего было повторяющееся через равные интервалы времени ощущение воздушной ямы, возникавшее в тот момент, когда судно быстро скользило и, я бы сказал, правильнее, падало куда-то вниз и организм в эту минуту чувствовал себя очень не комфортно, а вернее, просто скверно. Когда я с трудом по пляшущему под ногами полу поднялся в рулевую рубку, то здесь передо мной во весь свой гигантский рост предстала грандиозная картина разбушевавшейся морской стихии. И она, надо сказать, сильно тогда поразила меня своей мрачной и какой-то пугающей красотой. Повторялся, как под копирку, один и тот же сюжет. Сначала корабль с сильной дрожью всего своего корпуса, вызванной работающим на пределе мощности главным судовым дизелем, медленно, с большим трудом карабкался на волну. Хотя эту водяную гору, которая возникала по курсу нашего судна, назвать волной было бы просто смешно. Наш гидрографический корабль, построенный на финской судоверфи в Турку, не был маленьким судном. Но на фоне этих гигантских волн он сейчас производил впечатление совсем крохотной лодочки. Особенно тогда, когда после стремительного скольжения в одновременно образовавшиеся впереди по курсу корабля глубокую водную яму и в эту уже до чёртиков надоевшую воздушную яму над ним сверху нависала огромная волна. А затем, как завершение всего этого штормового цикла, волна всей своей многотонной мощью обрушивалась на надстройки и палубу и полностью накрывала корабль. Хлёсткий наотмашь удар волны по надстройке и рулевой рубке вызывал сильное содрогание всего корпуса судна. На какое-то мгновение эта масса воды, рухнувшая на судно, совсем отрезала наш корабль от окружающего его мира и полностью лишала нас видимости. Корабль, придавленный огромной массой воды, словно нехотя, медленно подымался на поверхность воды и затем стряхивал её со своей палубы. Я такой момент про себя называл эффектом подводной лодки и он производил на меня сильное впечатление, хотя, может, не такое сильное, как тот, что остался в моей памяти после одного из последних водных походов.
     Впереди по курсу нашей байдарки беснуется и ревёт порог высшей категории сложности. Намеченный нашим руководителем похода план прохода порога с самого начала полетел коту под хвост. Мы не смогли, как планировали, на выходе из первого каскада порога зацепиться и встать против течения в относительно спокойном водном кармане, образовавшемся за огромным обломком  рухнувшей в реку скалы и, как следствие этого, не смогли просмотреть второй каскад  порога и наметить план его прохождения. И сейчас мы с Володей – моим напарником в байдарке – предоставлены сами себе и необузданной фантазии стремительного горного потока. Нам остаётся сейчас только успевать уворачиваться от налетающих на байдарку огромных валунов, между которыми несётся взбесившаяся после прошедших накануне сильных дождей река. И вот, когда мы вздохнули с облегчением и подумали, что самоё трудное уже осталось позади, в этот момент мощная струя  воды хватает нашу байдарку в свои крепкие объятья и тащит нас в узкий проход, зажатый с двух сторон мощными каменными быками. В следующее мгновение мы с изумлением и оторопью видим, что летим вместе с почти вертикально падающим потоком воды куда-то вниз. Пролетев несколько метров вниз, байдарка ныряет и уходит, словно нож в масло, в бешено кипящий белый водный котёл. Каким-то чудом тогда мы не перевернулись. Байдарка где-то в метре от поверхности воды остановилась и замерла в этом бурлящем водовороте, состоящем из воды и пузырьков воздуха. Сверху на голову, плечи и корпус байдарки давил падающий, ощутимо твёрдый поток воды, держал её на месте и не давал ей всплыть. Наши мощные гребки проваливались в какую-то пустоту в этом водно-воздушном коктейле, а вёсла совершенно не чувствовали сопротивление воды. Момент, я вам скажу, был удивительный и очень впечатляющий. Вообще мы перед своими походами много раз отрабатывали перевороты на байдарке и все движения  довели почти до полного автоматизма. Но чтобы грести в байдарке в воде на метровой глубине изо всех сил и при этом стоять на месте – это было что-то новое и совершенно поразительное. И казалось, прошла целая вечность, да и запас воздуха в лёгких уже подтверждал это, но столб воды, падающий сверху и молотящий тяжёлой кувалдой по голове, стал не таким твёрдым, да и водяные лапы, державшие в глубине нашу байдарку, немного ослабли. И она, наконец, начала потихоньку, словно нехотя подниматься наверх. И вот когда слой воды над головой уже начал медленно светлеть, а потом, наконец, на поверхность воды  сначала   появились наши головы, а затем  с  каким-то шумным вздохом облегчения всплыл и весь корпус нашей байдарки,  наступил этот самый эффект который я тогда и назвал эффектом  подводной лодки. И это был один из самых ярких и запоминающихся моментов в моей жизни. Думаю, что и в Володиной тоже.
     Штормовое стекло первым связывало нас с окружающим корабль миром. Оно, бешено вращаясь в переднем остеклении рулевой рубки, прорезало в этом обрушившимся на судно потоке воды прозрачный круг. А потом, когда морская вода полностью стекала с окон, в рубке на душе становилось немного спокойнее, а в рубке – ощутимо светлее. И как всегда, беда не пришла одна. Шторм сопровождал впридачу ещё и сильный туман. Низкий мощный звук судовой сирены-ревуна, включавшейся над головой через равные промежутки времени, добавлял к общей картине происходящего свои тревожные краски. Словно художник по имени северная природа, склонив к плечу голову, говорил сам себе: «Надо бы ещё  усилить впечатление от этой картины. Дай-ка я немного ещё добавлю вот здесь ещё один мазок этой тёмной краски!»
     На осунувшемся от усталости лице капитана, отстоявшего трудную ночную вахту, читалась тревога. Да и всем нам было тоже неспокойно. Судно уже с трудом держало волну и почти стояло на месте, хотя двигатель работал на максимальных оборотах. Наш главный судовой дизель практически выработал свой моторесурс и в английский порт мы шли, чтобы его заменить на новый и это обстоятельство добавляло свою беспокойную ноту. Кивнув мне и заступившему на вахту старпому, капитан чертыхнулся и отрывисто сказал: «Уже больше десяти баллов и, похоже, это ещё не предел. Если что, сразу подымайте меня. Главное сейчас – чтобы двигатель и дед со своей командой не подвели.» И с этими словами, ссутулившись, он вышел из рубки.
     Шторм вымотал всю душу мне, да и многим членам экипажа, которые уже с трудом стояли на своих постах. На третий день этой постоянно усиливавшейся сумасшедшей болтанки у меня появилась сильная головная боль, слабость и практически полное отсутствие аппетита, а это противное муторное ощущение подвешенного в пустоте желудка при падении судна в очередную водно-воздушную яму сильно доставало и раздражало меня. Похоже, я не смог войти в эти три процента людей, которые полностью не подвержены морской болезни. Откинутые бортики на столах в кают-компании и застеленные на них мокрые скатерти, чтобы тарелки при качке не скользили по столу, мало помогали. Налитый на донышко горячий суп грозился выплеснуться на колени, а ножи, вилки и ложки с громким звоном носились по всему столу. Продольная и килевая качка словно специально дружно объединились в этот день вместе с сильной бортовой качкой, чтобы показать этим хвастливым покорителям природы, кто в этом северном доме настоящий хозяин.
     Какой поразительный контраст с первыми днём нашего плавания, конечной точкой которого был английский порт Ньюкасл. В тот день на море стоял  почти  полный штиль. Наш корабль ходко  резал длинную пологую волну,  оставляя за своей кормой плавно расходящиеся в стороны водяные усы. За бортом корабля проплывала холодная гладь Норвежского моря, над которой низко нависали тёмно-свинцовые облака. И на фоне этого полотна, написанного в основном в тёмных тонах, белые, крепко сбитые тела плывущих по правому борту судна пары белух были резким и вызывающим контрастом всей  этой тёмной тональности морской картины, окружающей наш корабль. Белухи то приближались по плавной кривой, то удалялись от борта корабля. И это стремительное движение  ловких красивых животных, легко скользивших в этих ледяных водах, смягчало и, я бы сказал, даже согревало суровую картину моря, которую уже нельзя было назвать с появлением этих полярных дельфинов холодной и безжизненной. Иногда то один, то другой белый пловец, словно приветствуя меня, кивал своей лобастой головой, переворачивался на спину и, не теряя скорости, быстро скользил на спине брюхом вверх. Я в это время на верхней палубе за рулевой рубкой, которую я использовал для защиты от слабого встречного, но достаточно свежего ветерка, делал утреннюю зарядку. И эти два обитателя студёного северного моря своими водными упражнениями хотя и сбивали меня с ритма и сильно отвлекали моё внимание, но с другой стороны, то, что я не в одиночку вышел на свою утреннюю разминку, а можно сказать, в составе дружного северного коллектива, было приятно. Да и вид моих бодрых и полных сил компаньонов радовал и согревал душу. С высокой надстройки корабля смотреть вниз, туда, где в этой тёмной холодной морской ванне резвились два этих местных морских аборигена, было очень интересно, да и каждое движение их белых мускулистых гибких тел чётко читалось в этой холодной и кристально прозрачной морской воде.
     Удар ящика на миг отвлёк мой взгляд  от кабины вертолёта, в которой происходило что-то непонятное и тревожное. Бортмеханик, привстав со своей откидной скамейки в проёме двери кабины и повернув голову вправо, пристально вглядывался в небо, но в эту минуту мой взгляд был прикован не к нему, а к загоревшейся в кабине красной аварийной панели, предупреждающей нас о срабатывании аварийной автоматической системы пожаротушения двигателей вертолёта. В этот момент мне стало понятно, почему командир вертолёта так неожиданно развернул свою винтокрылую машину на сто восемьдесят градусов и почему бортмеханик и пилоты вертолёта с тревогой на лицах всматриваются сейчас в небо. Они по дымовому шлейфу, выбрасываемому назад горящими двигателями, хотели оценить степень грозящей вертолёту опасности. Машина падала и земля стремительно заполняла всё пространство обзора в кабине пилотов.
     В эту минуту у меня в голове возникла дурацкая мысль, что я вообще-то толком не знаю, как мне вести себя в тот момент, когда вертолёт врежется в песчаную отмель острова Куба, на которую он сейчас падал. Поразило меня то, что хоть я постоянно и довольно много летал на вертолётах, но о этом я почему-то до сих пор  вообще не задумывался. Сидеть по-прежнему на расположенной вдоль правого борта вертолёта тонкой гладкой алюминиевой скамейке или встать и на ногах встретить момент, когда вертолёт врежется в эту вечно мерзлую песчаную твердь острова? В конце концов я, сидя, крепко схватился за край алюминиевой скамьи, отжался и, решив, что в такой позе я хотя бы немного скомпенсирую удар руками, а там что бог даст. Хотя в голове у меня мелькнула мысль, что, похоже, ничего уже мне не поможет. При ударе о землю корпус вертолёта просто сложится и его горящие двигатели обрушатся на стоящий в метре от меня топливный бак с авиационным керосином и на мою глупую голову, которую, как говорила моя жена Людмила, я постоянно сую чёрт знает куда и это когда-нибудь добром для меня не кончится. Краем глаза я увидел в круглом окне вертолёта белого полярного песца, стремглав убегающего от берега вглубь острова. Сердце непроизвольно сжалось. Песец с недавнего времени для меня был очень плохой приметой, можно сказать, вестником беды. Земля стремительно приближалась. Винты вертолёта вращались  какими-то рывками, то набирая обороты, то резко сбавляя их, словно захлёбываясь в своей неравной борьбе с возникшей неисправностью. Они уже не держали машину в воздухе и она, раскачиваясь, словно огромный маятник, падала по какой-то странной пугающей траектории, всё больше наклоняя свой нос к земле, и одновременно всё больше заваливалась на правый бок, где в эту минуту сидел я, судорожно вцепившись руками в край металлической скамейки в ожидании удара. И в этот момент двигатели вертолёта в какой-то последней попытке остановить падающую машину мощно взревели над моей головой и у меня в этот момент возникло ощущение, что они окончательно пошли вразнос и сейчас просто развалятся. Такой сильной вибрации  корпуса вертолёта я никогда  до сих пор не наблюдал, весь  вертолёт било и трясло, словно в сильной лихорадке. И в эту минуту вертолёт ощутимо притормозил своё стремительное падение. Командир вертолёта каким-то чудом смог выпрямить завалившуюся на правый бок винтокрылую машину и сразу последовавший за этим сильный удар при столкновении с землёй она уже встретила на всех трёх своих колёсах и сжавшихся до отказа амортизаторах колёсных стоек. Оглушительный звук, как тогда мне показалось, ломающегося под тяжёлыми двигателями тонкого алюминиевого корпуса винтокрылой машины заставили меня вжать голову в плечи и сильно вдавиться спиной в борт вертолёта. Но в следующее мгновение я понял, что этот звук исходил от высоко подпрыгнувшего ящика с инструментом, со всего размаху ударившегося о металлический пол вертолёта, многократно усиливший звук удара.
     Я сидел на полу в проёме двери корпуса вертолёта, поставив ноги на ступеньку приставной лестницы и в эту минуту с удивлением отметил, что впервые за все годы своей работы на севере после посадки вертолёта я спокойно  сижу и совершенно ничего не делаю. Ну и, конечно, эта минута последовала после того, как пожар был уже потушен и установлена связь с диспетчером аэропорта, который сообщил нам что к нам на помощь скоро вылетит второй вертолёт. Посадка вертолёта всегда означала для нас большой аврал. Надо было быстро выгружать палатки, продукты, оборудование и инструмент. Лёгкие вещи надо было оттащить подальше от винтокрылой машины или прижать их чем-либо тяжёлым, чтобы их не разметало по всей тундре мощным воздушным потоком от винтов при взлёте вертолёта. Всегда посадка была стартом очень большой суеты. Сейчас же ничего такого не происходило и это вызывало какое-то беспокойство. Это было явным нарушением уже давно принятых правил и традиций. Опять в голове появилась  мысль о подозрительно слишком длинной полосе везения в моей жизни. Хотя следующая мысль меня немного приободрила и даже слегка порадовала. Ведь неизвестно, что сейчас с нами было, если бы при взлёте с острова Аэросъёмки, откуда после окончания работ на радиомаяке меня с Борисом забрал вертолёт, я бы не попросил командира вертолёта пролететь над антенным полем радиомаяка Куба. Надо было перед приближающейся северной навигацией ещё раз проверить с высоты птичьего полёта его состояние. Ведь тогда в противном случае мы, если конечно нам при приводнении сильно повезло, сейчас плавали бы в открытом море, а это уже совершенно другая ситуация. Так что нечего переживать и грустить, когда есть хороший повод порадоваться.
     Я поднял голову, посмотрел вдаль и в этот момент словно вынырнул на поверхность из глубокого тёмного омута, из этого водоворота постоянно крутившихся в голове мрачных мыслей и с каким-то необычайно обострённым вниманием начал наблюдать, как по тонкому перешейку между двумя тундровыми озёрами уходит стадо оленей вглубь острова, подальше от устроенного нами на берегу переполоха. Несколько пар уток кружили над тундрой, выбирая укромные уголки для своих будущих гнёзд. Длинная ровная цепь гусей-гуменников снижалась над островом и рассыпалась на отдельные звенья. Птицы одна за одной плавно заходили на посадку и садились, широко раскрыв крылья на дальнее озеро в районе старого моржового лежбища. А тут, словно специально чтобы отвлечь меня от этих тяжёлых мыслей, сверху на землю упали громкие трубные крики лебедя–кликуна, кружившегося высоко в небе над островом, названном в честь этой сильной и красивой птицы. Птицы-однолюба. Птицы, хранящей верность  в течение всей жизни своей однажды избранной подруге. Словно она говорила мне: «Не грусти! Посмотри, какая красота кругом. Весна пришла! Наступило самое лучшее время на Севере. Время жить, любить и радоваться жизни!»