станислав лем

Труднодешифруемый Станислав Лем
Александр Бурьяк
Труднодешифруемый Станислав Лем

 (Есть аудиоверсия: https://www.youtube.com/watch?v=_KeC0d8_Pmw .
  Спасибо за неё Сергею Дмитриеву)

  Станислав Лем (1921-2006) -- польский психический мутант еврей-
ского происхождения. По всяким признакам -- супергений, с разными
присущими этому типу людей недостатками. Чрезвычайно плодовитый
автор всяких текстов на многообразные темы. В учёте проходит как
фантаст, сатирик, философ и футуролог. В интеллектуальном отноше-
нии был очень своеобразный человек: один из самых загадочных
людей своего времени. И один из самых свободных. В области твор-
чества выжал из своей свободы максимум. Больших политических
свобод в социалистической Польше, разумеется, не было, но Лема в
основном интересовали более масштабные вещи, чем текущая полити-
ческая ситуация в стране. Там, где было нужно Лему, свобод хвата-
ло, а потом (после 1989-го года) их стало ещё больше. Свобода
творчества у Лема частью обусловливалась тем, что ему прощали то,
за что с других был спрос. Лем был гордостью социалистической
Польши (доказательством полноценности польского государства и
социалистического общественного строя), а где-то даже гордостью и
всего социалистического Восточноевропейского блока.

  Промежуток приблизительно с 1930-х по 1970-е -- время глобаль-
ного расцвета литературы SciFi, время массового энтузиазма по
поводу научно-технического прогресса: роботов, компьютеров,
космических полётов и пр. Героем и выразителем этой эпохи стал
Станислав Лем. Сегодня идея прогресса воспринимается уже не так
однозначно, как в эпоху Лема: надвигается времечко антиутопий и
дурных прогнозов по поводу глобальной ситуации. Могучий Лем успел
это понять, но не успел творчески переработать (худо-бедно, это
означало ломку мировоззрения, а такое не даётся легко даже супер-
гениям).

                *  *  *

  До и во время Второй Мировой войны Станислав Лем жил во Львове,
потом -- в Кракове.
  Википедия:
  "Несмотря на еврейское происхождение, в военные годы семье
удалось избежать депортации в гетто благодаря поддельным
документам..."
  Уж не сам ли Станислав Лем их подделывал? (См. его воспоминания
"Высокий замок".)
  "Во время немецкой оккупации Лем работал автомехаником и
сварщиком, участвуя в группе сопротивления нацистам."
  Ну и где можно было работать автомехаником (точнее, помощником
автомеханика) и сварщиком в оккупированном гитлеровцами Львове?
Скорее всего, на предприятии, где ремонтировали военную или
военно-транспортную технику. Связь с сопротивлением не означает
большого участия в нём, а означает, скорее, выживание в условиях
войны: для немцев Стась -- работник их предприятия и получатель
пайка, для Сопротивления -- человек, сделавший немцам несколько
мелких гадостей.

  Согласно некоторым источникам, немецкая фирма, в которой работал
Лем, перерабатывала вторичное сырьё (Altmaterial). При этом у Лема
почему-то был доступ на склад трофейного оружия.

  Об участии Лема в Сопротивлении сильно не распространяются, на-
верное, не из скромности героя, а чтобы не упираться в неудобные
детали. Скажем, земляк Лема писатель Ежи Станислав Лец убил немца
лопатой, и секрет из этого не делался: ну, убил, чего уж там,
война ведь шла, и немцы же первыми начали.

  "В 1946 году Лем репатриировался с территории, ставшей частью
СССР, в Краков и начал изучать медицину в Ягеллонском университе-
те."

  Для переселения Лема из Львова в Краков сразу после войны до-
статочным объяснением является отход Львовщины к Советам (Лем
стал не совсем желательной персоной как почти поляк), но стремле-
ние уклониться от контактов с НКВД, наверное, тоже имело значе-
ние, потому что вопрос "А чем вы занимались на временно оккупиро-
ванной советской территории?" напрашивался сам собой.

  "После окончания обучения в 1948 году Станислав Лем отказался
сдавать выпускные экзамены, не желая становиться военным врачом,
и получил всего лишь сертификат окончившего курс обучения."
  Уклонение Лема от военной службы и от получения диплома врача
-- тоже тёмноватый момент в биографии.

  Томаш Лем о том, чем его родитель занимался в войну ("Отец был
большим ребёнком", 2009):
  "... я знал с детства, что на это тему разговаривать с отцом
не следует. Ни разу не пришло мне в голову спросить его об этом."
  И что, я должен думать, что там нет никакой постыдной тайны?

                *  *  *

  О Станиславе Леме, враче по образованию, можно утверждать, что
он имел неплохую техническую подготовку -- в основном практичес-
кую, но частью также и теоретическую. Может, не на уровне хороше-
го инженера, но близко к тому. Технический, изобретательский
талант у него имелся, и польский Эдисон мог из него получиться
вполне.
                *  *  *

  В своих книгах на общие темы Лем эпизодически срывается в гла-
денькую писанинку о какой-нибудь заумной ерунде, которая вряд ли
кому интересна, кроме него самого и кучки помешанных на нём аб-
сурдистов, и которую ему прощают её за что-то другое. Получаются
пугающе длинные абзацы, говорящие о порой неструктурированности
мысли у гения.

                *  *  *

  О философстве Станислава Лема. Если человек пишет понятными
словами что-то размашистое, невразумительное и не по делу, то он
-- философ, а если пишет размашистое, понятное, по делу, но не-
приятное для большинства, то он, конечно же, бредит.

                *  *  *

  Лем получил не то чтобы католическое воспитание, но в католиче-
ском ключе. В дальнейшем позиционировал себя сначала как атеиста,
потом, развившись в понятиях, -- как агностика.

                *  *  *

  Самый умный ученик Южной Польши почему-то не смог в 1939 году
поступить в простой советский (Львовский) Политех -- якобы из-за
буржуазного происхождения -- и стал учить медицину в Львовском
университете, куда попал благодаря связям отца, чтобы уклониться
от призыва в Красную Армию (так написано в польской Википедии:
"Wstapil zatem na medycyne, wykorzystujac znajomosci ojca, by
uniknac poboru do Armii Czerwonej.").

                *  *  *

  Женился Станислав Лем в 1953 году. В 1968 году у Лема родился,
наконец, сын и тут же получил имя "Томаш". Полагаю, в честь Фомы
Аквинского ("Сумма теологии" -> "Сумма технологии").

                *  *  *

  Львовские места Станислава Лема:
1) дом №4 на улице Браеровской ("тепер вулиця Б. Лепкого, 4")
2) 2-я гимназия  ("im. Karola Szajnochy", "тепер 8-ма школа, що
   знаходиться на вул. Пiдвальнiй, 2").

                *  *  *

  Некоторое время Станислав Лем жил в Вене (1983-1988), но основ-
ным его пристанищем был Краков. Путешествовал Лем, надо понимать,
немного (СССР, Германия, Чехословакия, Югославия) -- и преимущес-
твенно по литературным делам. После того, как Лем в 1946 г.
покинул Львов, этого города он никогда не посещал.

  Согласно польской Википедии, уехать за границу Лем порывался 
ещё в 1968 году -- из-за событий в Чехословакии -- но остался
из-за рождения сына. В 1981 году он снова рванулся на выезд, но
задержался из-за перекрытия границ. В 1982 году Лем перебрался в
Западный Берлин, но скоро подался обратно, поскольку семью следом
за ним не выпустили. После отмены военного положения в Польше в
1983 году снова выехал -- уже с семьёй -- и снова в Западный Бер-
лин, а потом в Вену. Жаловался на Вену и австрийцев, но вернулся
на родину в Польшу только в 1988 году.
  Живя в Вене в 1983-1988 гг., Лем якобы страдал депрессией по
поводу ситуации в Польше.

  Сын Томаш:
  "Отец не мог найти в Вене себя. Не был в состоянии писать. Слу-
чалось что по несколько дней не выходил из дома, не имел ни силы,
ни охоты одеться. (...) Для нас всех это было трудное время."
"...я склонен признать справедливость мамы, которая считает, что
отец не пережил бы в Польше военного положения. Для этого тезиса
нет рационального объяснения, скорее психологическое. Может быть,
у отца пробуждались старые военные травмы и страхи, которые
склонили его к эмиграции?"
  Болезненный отрыв от польской почвы. Вдохновение -- феномен
капризный.

                *  *  *

  Согласно польской Википедии, Лем обожал марципаны и халву (сын
Томаш уверяет, что также и шоколад) и не отказался от них, даже
когда доелся до диабета. Из алкоголя потреблял только ликёры
(тоже сладкие!) и джин (возможно, многовато). Курил ментоловые
папиросы, пока совсем не поплохело. Одновременно очень увлекался
лыжами и каждый год по этому поводу уезжал зимой на месяц в
Закопане. Страдал аллергией на пыльцу и по этому поводу тоже
выезжал в Закопане, но уже в июле.

  Любимая музыка: Бетховен, Beetles, "Kabaret Starszych Panow",
         дуэт Луи Армстронга и Элли Фицджеральд.
  Любимые книги: трилогия Генриха Сенкевича ("Огнём и мечом",
        "Потоп", "Пан Володыевский").
  Любимое кино: про Кинг Конга, Джеймса Бонда, "Звёздные войны",
        сериал "Звёздный путь", фильмы Луиса Бунюэля.
  Любимое собственное произведение: "Солярис".

  Автомобильщик. Разрешающий документ на вождение автомобиля
получил (или сам нарисовал?!: см. "Высокий замок") ещё до войны.
В разное время был собственником автомобилей следующих марок:
AWZ P70, Wartburg 1000, Fiat 1800, Fiat 125p, Mercedes-Benz W126.
Любил "гонять". Чинил частью сам. До становления идеи деавтомоби-
лизации как условия спасения от глобальных техногенных кошмаров
было ещё далеко.

  Был гостеприимным и много с кем приятельствовал. Любил поспо-
рить, но болезненно переносил критику своих работ. Легко раздра-
жался, особенно в контактах с чиновниками.

  Ближайшим другом Лема был писатель, путешественник и т. д. Ян
Щепаньский (1919-2003) -- не путать с Яном Щепаньским (1913-
....), который автор "Элементарных понятий социологии".

  Будучи в возрасте, Лем страдал обмороками, кровотечениями при
передозировке лекарств, неоднократно попадал в реанимацию в
состоянии агонии. Умер от почечной недостаточности и воспаления
лёгких. Согласно польской Википедии.

                *  *  *

  Станислав Лем о самом себе. О том, как всё начиналось. Из
мемуаров "Высокий замок":
  "Насколько я помню, я довольно часто болел. Меня загоняли в
постель различные ангины, бронхиты..."

  "По непонятным причинам максимальное удовольствие мне доставляло
чувствовать себя каким нибудь воображаемым животным, и этой игрой
я занимался так рьяно, что на коленках у меня выросли толстые,
твердые мозоли, которые сохранились еще в то время, когда я ходил
в старшие классы начальной школы."

  "Я ломал все игрушки. Быть может, наиболее позорным моим
поступком была поломка отличнейшей маленькой шарманки, блестящей
деревянной коробочки, в которой под стеклышком вертелись
золотистые зубчатые колесики, вращающие золотистый же бронзовый
валик с иголками, так что возникали хрустальные мелодийки. В
середине ночи я встал, видимо решившись заранее, потому что,
почти не задумываясь, поднял стеклянную крышечку и напрудонил
внутрь. Позже я так и не сумел объяснить обеспокоенным домашним
мотивы этого нигилистического акта. Какой-нибудь фрейдист
наверняка подыскал бы для меня соответствующий звучный термин. Во
всяком случае, о том, что шарманочка умолкла, я сожалел, пожалуй,
не менее искренне, чем какой-нибудь извращенный убийца о своей
свежей жертве."

  "...разве скрещение Идеи с Экскрементом не является истинным
феноменом прокурсорства - более того, профетичности которую
возглашает катастрофальный нигилизм? Будучи четырех лет от роду,
я решительно отверг детерминальную необходимость мертвой
мелодийки, актом воистину экзистенциальным открыто высказавшись
за животную свободу, уже самим фактом расстегивания штанишек
давая пощечину тысячелетиям трудолюбивых цивилизаций! К тому же
надо учесть полнейшую ненадобность, а стало быть, абсолютную
бескорыстность этого спонтанного поступка."

  "Увы, это не было действием единичным. У меня был маленький
мельник, который, после того как его заводили, вносил мешочек с
мукой на верх лестницы, в амбар, спускался за следующим, опять
его вносил, и так до бесконечности, потому что сброшенные в амбар
мешочки тем временем съезжали на самый низ лестницы. Был у меня
водолаз в скафандре, заточенный в пробирку с резиновой мембраной.
Когда эту мембрану нажимали, он погружался в воду. Были у меня
клюющие птички, вертящиеся карусели, гоночные автомобили,
кувыркающиеся куклы - и все это я безжалостно потрошил, извлекая
из под блестящих красок колесики и пружинки. Волшебный фонарь
фирмы Патэ с французским эмалированным петушком на стенке мне
пришлось обрабатывать тяжелым молотком, и толстые линзы объектива
долго сопротивлялись его ударам. Жил во мне какой то бездумный,
отвратительный демон разрушения и порчи; не знаю, откуда он
взялся, так же как не знаю, что с ним сталось позже."

  "Ребенок, которым я был, интересует меня, а одновременно и
беспокоит. Правда, я не убивал никого, кроме кукол и граммофонов,
но при этом следует учесть, что я был физически слабым и опасался
репрессий со стороны взрослых."

  "Недоеденные конфеты ("хопьесы") я обычно прилеплял к столу, под
крышкой, и со временем там образовывались воистину геологические
залежи сладких окаменелостей."

  "... в течение многих лет величайшие трудности для меня
составляли попытки различить смысл таких понятий, как "завтра" и
"вчера". Признаюсь - об этом я еще ни разу не говорил, - что оба
эти понятия я достаточно долго помещал в пространстве. Я считал,
что "завтра" располагается над потолком, как бы на следующем
этаже, и опускается на нижний уровень ночью, когда все спят."

  "Вполне естественна также тенденция к исследованию собственного
тела и его возможностей; правда, с этим у меня бывало по разному.
Некоторое время я весьма охотно вешался где попало, конечно,
"невзаправду" и не до конца, накапливая для этого соответствующие
веревки и бечевки, а также немного занимался самоистязаниями. Ну,
например, обвязывал палец шнурком, чтобы он "заснул", или
привязывал самого себя к какой-нибудь дверной ручке, или висел
вниз головой на веревочной лестнице (была у меня такая),
вдавливал глаз пальцем, чтобы видеть, как раздваиваются предметы;
одного я не делал никогда: не засовывал себе в ухо или нос
никаких горошин и фасолин; я прекрасно знал, к каким печальным
последствиям это могло привести, недаром мой отец был
ларингологом."

  "Не знаю, откуда это у меня взялось, но достаточно долго самой
необыкновенной частью человеческого тела я считал ногу - точнее,
босую ступню. (...) Фрейдист, наверно, был бы очень обрадован
моими признаниями, но от ногопоклонства у меня не осталось и
следа."

  "Не знаю, совершенно ли уже ясно, что я был тираном? Норберт
Винер начал свою биографию словами: "I was a child prodigy" - "Я
был чудесным ребенком"; я мог бы сказать только: "I was a
monster" - "Я был чудовищем". Итак, чудовищем, быть может, лишь с
небольшим преувеличением; но то, что я терроризировал окружающих,
особенно будучи еще совсем маленьким, - истина. Есть я соглашался
только в том случае, если отец, взгромоздившись на стол,
попеременно открывал и закрывал зонтик, или же меня можно было
кормить только под столом; я этого, разумеется, не помню, это
было начало, спящее где то за пределами воспоминаний."

  "Писать я научился в четыре года, однако ничего особо
сенсационного этим путем сообщить не мог. Первое письмо, которое
я написал отцу из Сколы, куда поехал с мамой, было лаконичным; в
нем сообщалось о том, что я по собственной инициативе искупался в
настоящем деревенском клозете с дыркой в доске. Я, правда, не
стал сообщать, что в ту же дыру выбросил все ключи нашего хозяина
- доктора. Впрочем, авторство этого поступка было спорным, потому
что в то время со мной был один местный житель, мой ровесник, и
установить, У кого были ключи в последний раз, не удалось. С их
вылавливанием была масса хлопот."

  "Достойна удивления моя забывчивость в отношении товарищей по
играм, ровесников, при одновременной чувствительности к различным
предметам. Я совершенно не помню никаких детей, зато отлично
помню форму моего обруча, даже винтики, соединявшие концы
дерева,"

  "Читая, я обычно что-нибудь ел; я, кажется, уже дал понять, что
был обжорой..."

  "Однажды, когда мне было, вероятно, лет восемь, отец, войдя на
кухню, застал меня за тривиальным занятием: я щипал служанку."
  В дальнейшем Лем повышенной сексуальностью, похоже, не отличал-
ся.

  "Почему, будучи таким пугливым, я обожал рискованные ситуации?
Что меня все время толкало по возможности дальше высунуться из
окна?"

  "Я также помню, как напугал дядю, когда зимой во время каникул
в Татарове неожиданно влез под паровоз, чтобы срочно отломить
свисающую с цилиндра ледяную сосульку. Я ужасно боялся, что поезд
тронется и отрежет мне ноги, но, видимо, эта сосулька была мне
чрезвычайно нужна. Может, это было то, что психологи именуют
'вынужденное действие', что то вроде навязчивой идеи?"

  "Я проходил - это известное явление - через периоды счета окон,
дверей, через фазы сложных ритуалов, должен был ходить так, чтобы
ступать только на плиты тротуаров, не касаясь ногами мест их
соединения, а уж с дыханием у меня были самые невероятные заботы.
Я пробовал не дышать, пока возможно, или же делать это как нибудь
по особому, придумывая какие то совершенно необыкновенные вдохи и
выдохи, особенно перед тем как заснуть..."
  У ребёночка был многообещающий непорядок в голове.

  "Бывали у меня - иногда во время болезни, а порой и когда я был
совершенно здоров - особые переживания, именуемые - как я узнал
тридцать лет спустя - нарушениями схемы строения тела. Я лежал в
постели, сложив руки на груди - и вдруг кисти рук начинали расти,
в то же время сам я делался совершенно маленьким под их
неправдоподобно большим грузом; это повторялось всегда одинаково,
кажется, и наяву. Кулаки вырастали до размеров воистину
гигантских, пальцы превращались в какие то замкнутые горные цепи,
все в них делалось слоноподобным, менструальным; я немного боялся
этого, но опять же не особенно, это было очень странно - я об
этом никому не говорил."

  "Теперь я вижу, что был ребенком скорее одиноким, но об этом я
совершенно не знал. Мне очень хотелось иметь братишку или
сестренку, а вернее - опасаюсь - маленького невольника."

  "Видимо, мне вполне хватало самого себя, так как я не помню,
чтобы когда-нибудь скучал. Ведь у меня было все: игрушки, книги,
пластилин - я лепил из него слонов, лошадей (они всегда получа-
лись хуже), сардельки, колбаски, а то и кукол. У кукол я выбирал
из живота пластилин и вкладывал внутрь кишочки, желудки, легкие -
тоже пластилиновые; я уже немного знал, как там все внутри устро-
ено. Лучше всего это получалось, когда пластилин был разноцвет-
ный, потому что потом можно было залепить живот пациенту и мять
его руками до тех пор, пока из него не получалось забавное месиво
с перепутавшимися, размазавшимися слоями разноцветного пластили-
на; из этой смеси изготовлялась очередная жертва, и так до
бесконечности."
  По всем этим признакам, из Стася Лема должен был получиться
маниакальный убийца, мошенник или старьёвщик, а вот поди ж ты.

  "Насколько же мне легче рассказывать о предметах раннего детст-
ва, нежели о людях! Но, если так можно выразиться, лишь предметы
были в то время со мной искренни. Они отдавались мне полностью,
ничего не утаивая; это относится и к тем, которые - отданные на
мою милость - я уничтожал, равно как и к тем, с которыми я ничего
не мог поделать."

  "Одновременно с кончиной старой гимназии я пережил гибель парт
- почти во всех классах их заменили стулья и современные столы с
ящиками. Парты я вспоминаю лишь как что то архаическое, некий
реликт минувших эпох, с ними я мимолетно столкнулся под конец их
существования и вспоминаю о них не без искреннего волнения."
  Я первые несколько лет в советской школе сидел ещё за партой и
до сих пор не понимаю, в чём была прогрессивность замены парт
столами.

  Ода парте:
  "...мне кажется, следовало бы собрать последние экземпляры
школьных парт, если они вообще еще где то сохранились, и помес-
тить в музеи на равных правах с остатками мустьерской. или оринь-
якской культур. Палеолитический человек занимался резьбой по
камню, гимназический - по парте. Это был благодатный материал.
Мудрые столяры проектировали их, имея в виду бесчисленные волны
учеников, которые непрекращающимся прибоем будут пытаться изнич-
тожить деревянные оковы. Края парт со временем стали гладкими,
словно слоновая кость, потому что за них спазматически хватались
бесчисленные поколения вызванных отвечать гимназистов. Пот и
чернила настолько впитались в толстые доски, что постепенно они
приобрели свой неописуемый серо буро малиновый цвет; стальные
перья, лезвия перочинных ножей и просто ногти, а кто знает, может
быть, и зубы, испещрили их вязью таинственных знаков, иероглифи-
ческих письмен, слои которых накладывались один на другой, ибо
каждое очередное поколение закрепляло и продолжало труд предыду-
щих; так появились глубокие и глубокомысленные рытвины, несрав-
ненную же гладкость отверстиям от выпавших сучков придал сизифов
труд лекционных часов..."


  "...на холмистый участок за Песчаной горой, мы ходили также и
на уроках природоведения, но это было совершенно иное дело, осо-
бенно для меня, всегда бывшего с растениями не в ладах. (...)
неприязнь, не имеющую, правда, ничего общего с необходимостью
есть шпинат, я испытывал к этим зеленым побратимам с незапамятных
лет."
  Враждебность живой природе?


  "...будучи неуклюжим и довольно толстым, я тем не менее как то
не попадал в недотепы; во всяком случае, не был недотепой патен-
тованным, одобренным всем классом."
  Ну, это ОН так считал.

  "Стыдно признаться, но сбегать с занятий я не смел." "Кроме
того, я никогда не решался пользоваться какими бы то ни было
шпаргалками."
  С детства трусливый, однако. Вот, человек был не без моральных
барьеров.

  "Я всегда был в передовых, писал саженные классные работы, поч-
ти никогда не мог их докончить за сорок пять минут урока; поло-
нистка выписывала мне красными чернилами множество изумительных
замечаний в тетради, тем более когда тема была свободной: такие я
особенно любил."
  Юность гения.

  "...математика всегда была моей ахиллесовой пятой."
  As is.

  "...один издатель из Злочева - кажется, Цукеркандель - в массо-
вом количестве выпускал маленькие, оправленные в желтое книжечки
переводов, которыми пользовались гимназии не только Львова, но и,
кажется, всей Польши. Это были сборники латинских переводов и
разборов обязательных для чтения поэм, драм, отпечатанные мелким
шрифтом на отвратительной бумаге. Иметь такую книжечку считалось
страшным проступком..."
  Евреи...

  "Я знаю одно: нас понуждали получать знания, мы же отшатывались
от них как от заразы..."

  "...было нечто, что я коллекционировал бескорыстно, долго,
упорно: электрически механический хлам. У меня до сих пор остался
своеобразный сантимент ко всяким испорченным звонкам, будильни-
кам, старым катушкам, телефонным микрофонам и вообще предметам,
которые, будучи выбитыми из колеи своего существования, использо-
ванные, заброшенные, ютятся где то; местом их последнего прибежи-
ща, обителью, в которой им последний раз давалась какая то, пусть
мизерная возможность сравнительно сносного существования, была
свалка за театром. Я ходил туда не раз, немного, пожалуй, напоми-
ная добродея, навещающего юдоль нужды, или любителя животных,
украдкой подкармливающего самых истощенных собак и кошек. Я был
филантропом по отношению к старым разрядникам, покупал испорчен-
ные магнето от автомобилей, какие то гайки, никому ни на что не
нужные коммутаторы, части непонятных приборов, сносил все это в
дом, прятал в коробки от ботинок в шкафу, засовывал куда попало,
даже за книжки на верхней полке (у меня уже была собственная
библиотека), иногда вынимал их, стирал пыль, разумеется, пальца-
ми, подкручивал какой-нибудь рычажок, чтобы сделать им приятное,
и опять заботливо прятал. Не знаю, почему я это делал. Конечно,
если бы меня спросили, я немедленно ответил бы, что кое что
всегда может пригодиться при реализации каких то там планов, но
это не была ни вся, ни абсолютная истина."

  "Сам не знаю, как и когда мне в голову пришла весьма оригиналь-
ная мысль - удостоверения. Заслонившись приподнятой в левой руке
обложкой раскрытой тетради и делая при этом вид, будто записываю
слова профессора, я изготовлял их на уроках, изготовлял в массо-
вом количестве, не торопясь, исключительно для себя, никому не
показывая ни краешка. Период ученичества я опускаю; разговор,
стало быть, пойдет о мастерстве, достигнутом во втором и третьем
классах. Прежде всего я вырезал из гладкой бумаги тетрадок не-
большие листки, складывал их вдвое в виде книжки и сшивал особым
образом и специальным материалом. Цифры "560" на гимназической
нашивке, означавшие номер гимназии, были сделаны из малюсеньких
спиралек серебряной тонкой, как волос, проволочки. Они и послужи-
ли мне переплетным материалом. Располагая определенным запасом
книжечек различного формата - что весьма существенно, - я
приделывал им обложки из самых высококачественных материалов -
бристольского картона, тисненой бумаги, а некоторые специальные
бланки оправлял в картон высшей марки, вырезаемый из обложек
общих тетрадей. Услышав звонок на перемену, я прятал все это в
ранец, а на следующем уроке начинал методичное, аккуратное
заполнение пустых страничек. Я пользовался чернилами, тушью,
цветными химическими карандашами и монетами, с помощью которых в
нужных местах оттискивал печати. Что это были за удостоверения?
Самые разнообразные: дающие, например, определенные, более или
менее ограниченные, территориальные права; я вручную печатал
звания, титулы, специальные полномочия и привилегии, а на
продолговатых бланках - различные виды чековых книжек и векселей,
равносильных килограммам благородного металла, в основном платины
и золота, либо квитанций на драгоценные камни. Изготовлял
паспорта правителей, подтверждал подлинность императоров и
монархов, придавал им сановников, канцлеров, из которых каждый по
первому требованию мог предъявить документы, удостоверяющие его
личность, в поте лица рисовал гербы, выписывал чрезвычайные
пропуска, прилагал к ним полномочия; а поскольку я располагал
массой времени, удостоверение явило мне скрывающуюся в нем
пучину. Я начал приносить в школу старые марки, переделывал их на
штемпеля, снабжал документы печатями, складывающимися в целую
иерархию, начиная от маленьких треугольных и четырехугольных и
кончая самыми тайными, идеально круглыми, с символическим знаком
в центре, один вид которого мог повергнуть на колени кого угодно.
Войдя во вкус этой кропотливой и канительной работы, я начал
выписывать разрешения на получение бриллиантов размером в
человеческую голову; причем действительно зашел далеко, коль
скоро снабжал удостоверения приложениями, приложения -
дополнениями, проникая в сферу все более могущественной власти и
даже туда, где действовали только уж секретные личные
удостоверения, шифрованные, с системой паролей и символов,
требующей особого кода; для некоторых документов были созданы
специальные книжки, в которых раскрывалось их истинное,
потрясающей силы значение; без этих книжечек указанные документы
представляли собою всего лишь тетрадки нумерованных страничек,
покрытых абсолютно непонятной каллиграфией."
  И дальше ещё страниц на пять всё о том же. Загадка Станислава
Лема. Но можно отнести её на неизбежную в каждом гении долю сви-
хнутости и особо не заморачиваться.

  Юный изобретатель Стасик Лем:
  "Я долго конструировал электрический моторчик, внешне напомина-
ющий старую паровую машину Уатта с балансиром; вместо цилиндра с
поршнем у него была электрическая катушка - соленоид, магнитное
поле которого всасывало внутрь железный сердечник. Специальный
прерыватель посылал в обмотку катушки импульсы тока. Это было,
как оказалось впоследствии, изобретение вторичное, ибо подобные
моторы уже существовали, а точнее - уже перестали существовать,
как непрактичные, непроизводительные и малооборотные."
  "Очень долго и терпеливо я занимался электролизом воды, подсыпая
в нее самые различнейшие вещества, отнюдь не рассчитывая, что в
один прекрасный момент на электродах появится золото. Во первых,
я знал, что этого случиться не может; а во вторых, мне было нужно
не золото. Речь шла о создании субстанции, вообще до тех пор не
существовавшей; я соскребал с электродов коричневые, красные,
серые порошки и старательно прятал их в баночки."
  "Потом я еще построил трансформатор Тесла и упивался неземным
светом вакуумных трубок Гейслера в поле высокого напряжения."

  "Занимался я и теорией. То есть была у меня кипа тетрадей, в
которых я записывал изобретения, прилагая к ним 'технические
эскизы'. Некоторые помню. Был там приборчик для разрезания зерен
вареной кукурузы, чтобы при еде кожица оставалась на кочне;
самолет в форме огромного параболоида, который должен был летать
над облаками, где собираемые вогнутым зеркалом солнечные лучи
превращали воду, заполнявшую резервуары, в пар, приводивший в
движение турбины пропеллеров; велосипед без педалей, на котором
надо было ездить 'галопируя', как на коне, седло ходило в полой
трубке рамы словно поршень в цилиндре, а приводимая им в движение
зубчатая рейка должна была вращать ведущее колесо; источником
движения, таким образом, был вес сидящего, который должен был
подниматься и приседать, как на стременах. В другом велосипеде
привод был на переднее колесо, благодаря тому, что руль
раскачивался словно маятник, соединенный рычагами с эксцентриком,
как у паровоза. Был там автомобиль, в двигателе которого роль
свечей зажигания играли: камушки от зажигалки. Была и
электромагнитная пушка - я даже построил небольшую модель, потом
оказалось, что уже задолго до меня кто то придумал нечто
подобное. Весло с лопаткой в форме зонтика, который под
воздействием сопротивления воды сам попеременно раскрывался и
закрывался. Самым значительным моим изобретением, несомненно,
была планетарная передача, изобретение столь же вторичное, как
многие другие, с тем отличием, что мне не было знакомо даже его
настоящее название, но конструкция эта по крайней мере была
реальной; ее используют и по сей день. Не обошлось, конечно, и
без моделей 'перпетуум мобиле', которых я навыдумывал несколько
штук. Были у меня тетрадки, посвященные исключительно
конструкциям автомобилей, например, в одной из них небольшие
трехцилиндровые двигатели, напоминающие авиационные, были
размещены в барабанах колес; вариант этой идеи был использован на
практике, только вместо двигателей внутреннего сгорания внутрь
колес вмонтировали электромоторы."

  "Кроме того, я проектировал различные боевые машины: одномест-
ный танк - что то вроде стального плоского гроба на гусеницах, с
автоматическим пулеметом и мотоциклетным мотором, танк снаряд,
танк, перемещающийся по принципу винта, а не благодаря поступа-
тельному движению гусениц (есть уже такие тракторы), самолеты,
могущие взлетать вертикально благодаря изменению расположения
двигателей, то тянущих вертикально, то горизонтально..."

  "Одновременно росла моя библиотека, все более обогащаясь научно
популярными книгами, разными там 'Чудесами природы', 'Тайнами
вселенной', а параллельно заполнялись и другие тетради, в которых
я проектировал уже не машины, а животных; выполняя - per procura
- роль заместителя эволюции, ее главного конструктора, я планиро-
вал различных жутких хищников, производных от известных мне
бронтозавров, или диплодоков, с роговыми дисками, пилоподобными
зубами, рогами и даже некоторое довольно продолжительное время
пытался придумать животное, которое бы вместо ног имело колеса;
причем я был настолько добросовестным, что начал с изображения
скелета, чтобы представить себе, как бы можно было воплотить в
материале мускулов и костей элементы, позаимствованные у
локомотива."

  "Трудности я создавал себе сам, подчас слишком оптимистично
соизмеряя силы с намерениями, ибо были у меня и поражения;
например, когда я пытался повторить Эдисона и построить фонограф!
и хотя я перепробовал все доступные виды иголок, мембран, скалок
для теста, воска, парафина, станиоля, хотя до хрипоты надрывался
над трубами моих фонографов, мне так и не удалось добиться того,
чтобы хоть один из них отплатил мне за мои труды пусть даже
слабеньким скрипом закрепленного голоса. Но, повторяю, это была
игра; я знал об этом и даже, с некоторыми оговорками, соглашаюсь
сегодня с собой, тринадцатилетним, в такой оценке."

  "Я был очень неряшлив по натуре, страшно нетерпелив, небре-
жен..."
 
  Лем о "современном искусстве":
  "Не только художник страдает от избытка свободы; потребители не
в лучшем положении. Начинается своеобразная игра между художест-
венным предложением и потребительским спросом или отвержением.
Над мировой шахматной доской подобных игр возвышается отгоняемый
пассажами знатоков и специалистов, до муки наскучивший демон все-
общей неуверенности. Известный художник выставляет на обозрение
шесть абсолютно черных полотен; что это - скверная острота, вызов
или дозволенная шутка? Холодильник без дверцы, на велосипедных
колесах, раскрашенный в полоску, - это что, можно? Стул, пробитый
насквозь тремя ножками, - и так тоже можно? Но что значат подоб-
ные вопросы; коль это выставляют, коль есть зрители, и покупате-
ли, и критики апологеты, стало быть, через несколько лет все это
будет изложено в учебниках по истории искусства как уже пройден-
ный, неизбежный этап. Однако неуверенность продолжает существо-
вать, поэтому произведения не называют по имени, а каждое из них
снабжают калиткой интерпретационного отступления: это, говорят
нам, поиски, новые опыты, эксперименты. Будущий историк искусства
двадцатого века сможет не без удовольствия отметить, что наш, для
него уже архаический, период не создавал почти никаких произведе-
ний, а лишь одни заявки на них."
  Я не нашёл в этом тексте осуждения.

  Лем как абсурдист с детства:
  "Эпоха разрушения, уничтожения предметов, попадавших мне в руки,
не переросла в следующую - конструирования - неожиданно, резко.
Их связывал переходный период, как мне кажется теперь, более
интересный, как феномен, чем оба названные: период работ мнимых.
Так, например, долгое время я строил - до великих технических
начинаний - радиоаппараты, передающие и приемные станции, которые
не могли, да и не должны были работать. Я катушек от ниток,
перегоревших ламп и конденсаторов, толстой медной проволоки,
снабжал возможно большим количеством солидно выглядевших кнопок и
рукояток... "
  "Необходимо что то сделать с предметом, отнять у него что то, и
только тогда, как бы волей неволей, останется чистое выражение,
одна эстетичность. Однако же появляются "машины для ничего". Я
тоже их создавал."
  "Художник жаждет вернуться к праначалу, туда, где труд был
одновременно и игрой и творческим актом, где труд являлся и
самовознаграждением, вне себя бессмысленным, самослужебным - да,
это было состояние, в котором я взялся за изготовление
псевдоаппаратов. Я строил их потому, что они были мне необходимы,
а необходимы они были мне для того, чтобы я мог их строить."

  Томаш Лем  ("Отец был большим ребёнком", 2009):
  "Он определённо любил вещи странные, ненужные, непрактичные.
Время от времени его детская натура вспоминала о своих правах."

  Польша, которую мы потеряли:
  "Был я также большим любителем циркового искусства на кухонных
ступенях; иногда свои представления давали целые семьи, бродящие
со свернутым в рулон ковриком, на котором проделывались шедевры
акробатики, и потрепанным фибровым чемоданчиком, в котором
хранились факелы, гири, шпаги для глотания и другие не менее
достопримечательные предметы. Пока глава семейства заглатывал
шпагу или огонь, мамаша подыгрывала на гармонике, а дети строили
зыбкие пирамиды и бегали по двору, собирая медяки, завернутые в
бумажки, если их бросали из окна. Это было время немалой нужды,
выгонявшей на улицу не только искусство, но и торговцев
гребешками и зеркальцами, частенько слышался густой звон бродячих
точильщиков и крик: 'Та-а-зы паять!'; кругом сновала масса
цыганок гадалок или совсем уж обычных попрошаек, которые в
качестве единственного товара могли предложить лишь собственное
несчастье."

  Ещё потерянная Польша:
  "Собственно, в то время я впервые столкнулся вблизи, когда у нас
бывали выходные, со страшной нуждой, царившей среди гуцулов. За
пять грошей или за кусок хлеба можно было получить манерку малины
или земляники, и при этом еще ее расхваливали. "

  "Из фильмов звуковой эпохи я сравнительно неплохо помню фильмы
о чудовищах; о короле Конге, обезьяне высотой в четырехэтажный
дом, которая, влюбившись в некую даму, вытащила ее через окно
небоскреба и, держа в горсти, словно банан, снимала с нее одежды;
о Мумии, Черной комнате, Вурдалаке; в 'Мумии', когда она воскре-
сала, Борис Карлофф, игравший заглавную роль, клал руку на плечо
юному египтологу; ужасна была эта появляющаяся из могилы пятерня,
в которую специалисты превратили руку актера, Карлофф вообще был
непревзойденным в ролях истлевших покойников ('Франкенштейн',
'Сын Франкенштейна'). Темы ходили как то семьями, потому что
сразу после этого я видел 'Сына короля Конга'; будучи обезьяной
порядочной, он благосклонно относился к людям, оказавшимся на
вулканическом острове, а когда остров погрузился в океан, он
сгреб героев в кулак и до тех пор держал их над водой, пока их не
втащили на корабль, сам же, побулькав, сколько положено, пошел
после столь благородного поступка ко дну."
  Межвоенное кино. Забавно, что к почти всем упоминаемым здесь
фильмам появились впоследствии цветные ремейки.

  "Так же, как и через детские болезни, я прошел и через различ-
ные более или менее банальные мании века и эпохи. Вначале, ясное
дело, я собирал 'англассы', то есть копии государственных флагов
на шоколадках этого названия. Потом - миниатюрные фотографии
далеких городов, изображенных (опять же) на шоколадках Сушара,
так что в конце концов насобирал их столько, что получил за это
от фирмы стереоскоп для их рассматривания."

  "Удивительные вещи в то время вырезали и клеили; не считая
обычных танков и самолетов, можно было склеить противогазы,
которые можно было даже носить до тех пор, пока от слюны и
дыхания через дырчатое донышко бумажного поглотителя они
буквально не расклеивались."

  "А ведь мы готовились. Обычно мы ходили в гимназию в мундирах,
а один раз в неделею были уроки ВП - военной подготовки. В эти
дни мы были обязаны являться в соответствующей форме. Она состоя-
ла, собственно, только из зеленой полотняной рубахи, надеваемой
через голову наподобие обычной русской гимнастерки. Кто мог,
прикручивал на грудь харцерские значки, стрелковые отличия; что
касается меня, то, изведя на стрельбище у Высокого Замка уйму
патронов, я перед экзаменом заработал золотой значок, но недолго
смог им похваляться - надвигалась война."
  "Обычно нами занимались несколько строевых унтер офицеров, при-
ходивших из города и частенько приносивших с собой таинственные
свертки с покрытыми военной тайной предметами: например, малень-
кими флакончиками, из под пробок которых пробивался еле ощутимый
запах отравляющих газов, смягченный до безопасности в этой аптеч-
ной упаковке. Нам давали нюхать фосген, хлорацетофенон и другие
невидимые отравы со столь же грозными названиями. На учениях нам
выдавали и противогазы; до сих пор я помню их неприятный резиново
брезентовый запах и вкус..."

  "Однажды на площадке зажгли дымовые шашки и сержант бросил
гранату со слезоточивым газом."

  "В микроскопическом арсенале нашей гимназии были собственные
винтовки, в основном лебели, почитай, 1889 года. Это было архаи-
ческое, хоть и многозарядное ружье, длинное и тяжелое, патроны
вкладывались один за другим в канал, просверленный в ложе под
стволом, замки мы разбирали и собирали несметное число раз, много
было муштры..."

  "Во втором классе лицея мы уже ходили на стрельбы из настоящих
винтовок, не лебелей; там царила фронтовая атмосфера. К этим
стрельбам мы готовились так долго, карабины Маузера, состоявшие
на вооружении, нам не давали пощупать почти до последнего момен-
та, боевые патроны, выделяемые уже на бетонированных позициях,
выдавали с такой таинственностью, осторожностью и бухгалтерской
скрупулезностью, что в конце концов винтовка превращалась в
оружие прямо таки титанического значения, огневой мощи которого
не может противостоять ничто, в редкостный и точнейший
инструмент, которым обладала мало какая армия мира."

  "...шло обучение штыковому бою. Я этого не любил. Вместо винто-
вок мы пользовались длинными жердями, лишь грубо имитирующими
винтовки, торчащие концы которых были обернуты паклей, обвязанной
тряпками, так что получалось нечто вроде твердого матерчатого
кулака. Основная стойка была нескладная: на широко расставленных,
очень низко согнутых в коленях ногах; мы сражались друг с другом,
а иногда с сержантом - большим мастером штыкового боя - или же
кололи огромные тряпичные куклы, немного напоминающие увеличенные
портновские манекены."

  "Наконец, но уже совершенно теоретически, сержант показывал
нам, что можно сделать обыкновенной саперной лопаткой, какое это
изумительное оружие, если садануть им человека в основание шеи,
потому что при удаче можно отхватить все плечо; только, упаси
боже, не следует целиться в голову, ибо на ней обычно сидит каска
и лопатка отскочит."

  "Показывали нам также способы отражения штыковых атак именно
такой лопа той

я не  автор                д