Дворцовый переворот 1725 года

 28 января 1725 года. Дворцовый переворот (фрагмент исторической драмы "Отец").

Ночь на 28 января 1725 года выдалась самой холодной с начала зимы. Вдоль замерзшей и завьюженной Невы, густо распаханной глыбами льда и наледи, ленивым силуэтом тянулся городской пейзаж одноликих петровских построек. До рассвета оставалось ещё несколько часов, но уже у самого горизонта сквозь приглушенную синеву ледяного тумана, через редкие прогалины в отступающей облачной мгле неторопливо занималось и багровело промозглое петербуржское утро. Несмотря на пронизывающий ветер, сырость и предрассветную стужу, набережная у Зимнедомного канала, возле нового Императорского дворца, по-праздничному сияла огнями костров и, что совсем непривычно для столь раннего часа, была запружена десятками саней, возков и повозок всех видов и мастей – от самых роскошных, расписных, с богатой резьбой и дорогой упряжью, до простецких крестьянских розвальней, щедро подмощённых соломой и ковровым настилом. Вокруг ярко пылающих костров, сгрудившись в небольшие компании, грелись солдаты, барские кучера, денщики, посольские курьеры и городские извозчики – немногословные, прозябшие, как будто угрюмые, в толстенных тулупах, шинелях, овечьих шубах, армяках и долгополых бекешах. Прижавшись боками к друг другу и стоя вплотную к огню, вся эта разночинная публика негромко о чем-то беседовала, изредка и вяло каламбурила, зло посмеивалась, бранилась и неуклюже пританцовывала, силясь согреть онемевшие ступни. Шквалистый ветер гнал по Неве поземку, взметая в воздух клубы мелкого и колючего снега, свистел в ушах, обжигал лицо и глаза, задувал через шерстяные платки за воротник и дивно сверкал снежной россыпью в огненно-красном зареве огромных и искрящихся языков пламени.

Императорский дворец уже целые сутки не смыкал глаз. С самой полуночи в большинстве окон полыхали светильники, повсюду мелькали беспокойные тени многочисленных гостей и прислуги, а к раннему утру в наугольной палате экстренно собрались члены правительства, сенаторы, генералы, церковные иерархи, синодальное священство, главы коллегий и канцелярий. На фоне общего возбуждения, повышенной нервозности, неприятной, гнетущей атмосферы и постоянного гула, доносившегося из залы собрания на втором этаже, поминутно, оттуда же сверху раздавались чьи-то недовольные реплики, переходящие порою в грубый крик надорванными и хриплыми голосами.

– Позвольте, Гаврила Иванович, Вас перебить! – взорвался от возмущения и отчаяния князь Голицын. – Вы противоречите сами себе! О каком равновесии мы говорим?! Неужто не понятно, что России нужен просвещенный монарх – высокообразованный и державнейший! Он здесь и сейчас нам нужен! Вот прямо здесь и сейчас!! Неужели это не очевидно?!  – князь в недоумении оглядел присутствующих и удрученно развел руками.

– Именно этот вопрос мы и пытаемся решить! – едва скрывая раздражение, попробовал осадить Голицына Меншиков. – В старые меха нового вина не разливают!

Светлейший Князь вскользь измерил взглядом своего оппонента: на мгновение его подвижное лицо брезгливо сморщилось, но сразу же исправилось и замерло в презрительном выражении полного превосходства.

Но по мужеской-то линии наследник у нас один! Ему потребуются хорошие наставники, которые воспитают в нем Нового Петра! – примирительно попытался убедить присутствующих князь Голицын.

– Верно! Петр должен быть законным преемником! – единодушно подхватили его сторонники.
– С каких это пор?! Против воли усопшего? Да какой из него наследник?! – посыпались гневные возгласы. – Сын клятвопреступника! Императрице всю власть!

Диспут всецело перерос в склоку, сливаясь в общий разнузданный галдёж, поверх которого то и дело всплывали разящие тирады самых отчаянных господ сенаторов.

– Ну и что из того?! И в Европах коронуют своих августейших! – ехидно гаркнул канцлер Гаврила Иванович Головкин, невзначай переглянувшись с Меньшиковым! - Престола-то они не наследуют!

Светлейший равнодушно промолчал, внимательно наблюдая за другими заседателями и отцеживая каждое сказанное ими слово.

– Да разве ж правили самодержавно русские царицы?! – попробовал встрять басом в вельможную распрю небольшого росточка седовласый иеромонах, но, обнаружив на себе испепеляющий взгляд архиепископа, смиренно прикусил язык.

- Вот-вот! Это «бабье царство» какое-то получается – и не по нашему ж обычаю!! – ухмыляясь, подхватил понравившуюся ему мысль князь Голицын, но тотчас осёкся с чувством досады из-за своей небрежности…

- Что-й-то с Вами? Ужель запамятовали, Дмитрий Михайлович?! – язвительно вскипел Меншиков и лицо его покрылось красными пятнами. – Этой, как Вы изволили выразиться - «бабе», Вы обязаны своей жизнью! Вам напомнить, почему Вас помиловал Император?!

- Я никоем образом не хотел.., - смущенный Голицын споткнулся на полуслове, тщась подыскать уместные слова в неуклюже сложившейся ситуации.

Но Дмитрия Михайловича уже никто не слушал. Собрание правительственных присяжных заклокотало, дыша злой обидой и взаимными упреками.

- Господа, соблюдайте регламент! – вмешался председательствующий Фёдор Матвеевич Апраксин. – Дайте же возможность высказаться каждому! Немедленно остановитесь! Сейчас же прекратите это бесчинство!

Председатель несколько раз внушительно постучал ладошкой по столу, заглушая даже самых громких и отчаянных спорщиков.

- Прошу Вас, Петр Андреевич, Ваша очередь! – обратился Апраксин к графу Толстому, когда перепалка, устроенная Светлейшим князем и его vis-a-vis, стала совсем утихать.

– Чуть менее трех лет назад, февральским указом его Величества было решено упразднить привычный для Руси обычай престолонаследия, - по-стариковски размеренно и благодушно начал свою речь многоопытный сенатор и начальник Тайной канцелярии, сохраняя на лице такое блаженное безмятежие, словно от природы своей страдал физической глухотой или полной неспособностью к эмпатии. – Случившийся императорский указ как нельзя кстати помог благополучно решить политические нестроения, коими в ту пору Государство наше оказалось раздираемо, но к счастью противоречия не успели вспыхнуть пожаром и не всколыхнули всё Отечество, но могут это сделать теперь… Незыблемость, я полагаю, превыше всего! Не всегда компромиссы ведут к миру, но зачастую даже наоборот – создают глубинные основания большой войны в будущем и масштабные бедствия для всего народа…
 
- Очень хорошо, Петр Андреевич, со всем, что Вы сейчас сказали, готов согласиться каждый из нас, - Апраксин озадаченно оглядел присяжных, - но, простите, мне лично пока непонятна Ваша собственная позиция…

– Зыбкий статус регента для вдовствующей Императрицы Екатерины – это плохой, я считаю, компромисс! Не было на это высочайшей воли его царского величества Петра Алексеевича – царство ему небесное! – твердо подытожил Толстой, неловко откашлялся и потупил взгляд.

Речь Петра Андреевича Толстого стала полной неожиданностью для окружающих и, казалось, ошеломила всех более Голицина и Долгорукова, которые до сих пор видели в нём своего союзника.
 
– Пусть теперь скажет преосвященный Феофан! – вновь вступился в дискуссию Меншиков, воспользовавшись всеобщим замешательством.

– Дайте слово Влыдыке! – разом оживились представители Святейшего Синода. – Мы все во внимании, отче!

– Говори Ваше Высокопреосвященство! Мы тебя слушаем! – с готовностью согласились Апраксин, а за ним и остальные члены собрания.

– Любезнейшие мои во Христе братия! – сосредоточенно начал свою речь архиепископ, и тотчас в зале воцарилось тревожное безмолвие. – Не прошло и двух часов, как неведомым и страшным божественным промыслом вдруг осиротела вся земля Русская. Петра Великого нет больше с нами! Отныне видим, о Боже, сколь сильно прогневали мы Тебя и сколь раздражили долготерпение Твое! Сколь велика грехов наших безмерная пучина!
Ныне Отечество прощается с виновником бесчисленных благополучий и радостей наших, воскресившим аки от мертвых Россию и воздвигший её в толикую силу и славу. Не разумеющий сего чуда – духовно слеп есть, а видящие же и не исповедующие – в жестокосердии иль малодушии своем окаменевшие суть. Великий Пётр – государь и отец наш, застал в тебе, о земля Русская, силу слабую и сделал по имени своем мощь каменную! Застал воинство твое в поле некрепкое, от супостат ругаемое, и преобразил его добре – врагам ныне страшное, всюду славное!
Наипаче же и во своем ко Творцу отшествии не оставил нас Великий самодержец Российский. Разве не отцем нашим, Великим Петром, ныне в Бозе почившим, императрицею на трон возведена была матушка Екатерина Алексеевна?! Разве ль не ей днесь подобает быть и продолжательницей дела Петрова?! То не просто сожитием Великого монарха, но сообществом мудрости и трудов его! И чрез многая лета, аки злато в горниле искушенную, короны и державы, и престола своего наследницу нам указал, что аще бы каким случаем его не стало, престол российский без наследника не остался бы! И покуда была она во всех его трудах и бедствиях неотступною подругою и сподвижницей, таковой и оставалась бы в прегорьком сем нашем лишении. О том Государь со мною лично беседу имел ещё прежде похода своего Персидского. О сем случае я сам клятвою свидетельствовать готов, а со мною и другие из здесь ныне присутствующих. – взглядом Феофан указал сначала на епископа Феофилакта Лопатинского, сидящего по правую руку от себя, а затем и на канцлера Головкина.
 
Епископ тут же утвердительно кивнул головой, и заседатели вопросительно уставились на канцлера…

На мгновение лицо Гаврилы Ивановича озарило искреннее изумление, но, словно опомнившись, сначала робко и неуверенно, Головкин со всей решительностью и старанием засвидетельствовал справедливость слов иерарха.
 
– Я собственными руками задушу того, кто посмеет противиться воле покойного Императора! – пафосно воскликнул Светлейший князь и вскочил с места.

– Ах, оставьте, Александр Данилович! – мрачно отреагировал Апраксин, - ни у кого нет намерений нарушать волю покойного, и не Вы один дорожите Его памятью!
 
Честолюбивая реплика Меншикова, мастера хитрых уловок и интриги, вновь спровоцировала смуту среди придворных вельмож, которые уже успели порядком подустать от своего задиристого соратника и его эпатажных выходок. Председателю опять потребовалось некоторое время, чтобы успокоить присутствующих. Слово наконец получил обер-прокурор Павел Иванович Ягужинский:

- Позвольте и мне, достопочтимое собрание, внести свою скромную лепту! – начал выдержанно свою речь граф. – Для всех нас настал очень трудный момент – самый трудный, наверное, потому как в наших руках находится судьба всего отечества… Однако ж я склонен во многом согласиться с его превосходительством Петром Андреевичем, - генерал-прокурор дождался пока установится полная тишина, и, встретившись глазами с графом Толстым, поприветствовал его ответным поклоном головы. – Воистину правы те из вас, которые считают, что многие компромиссы приносят скорби и открывают пути к катастрофе, коль скоро происходят от слабости и нерешительности грешной человеческой природы, а ещё чаще от малодушия и безволия! Да-да, тех отвратительных качеств характера, что неизменно претили Его царскому Величеству, были так противны его духу, его Святой и несокрушимой воле! – Павел Иванович сделал риторическую паузу и многозначительно оглядел окружающих. – Однако ж, – увы! – нам нельзя не задуматься и о другом: неужели среди нас найдутся те, кто искренне полагает, что Государь наш – столь предусмотрительный во всем и даже в самых незначительных, как казалось, делах – а незначительных, как мы сейчас понимаем, в столь возвышенном и непостижимо священном служении, коим является управление государством, не было и быть не может! Так неужели ещё кто-то полагает, что Великий Петр – всегда столь придирчивый к букве закона, столь внимательный ко всякому уставу, регламенту и особенно к своему монаршему слову, будто бы забыл или не успел написать завещание, а то и вовсе решил выразить свою Высочайшую волю намёком, дабы мы, верные слуги Его, утопали бы в догадках о неведомых государевых замыслах?! Все это, я считаю досужей болтовней – fictio legis! – тут на эмоциональном лице генерал-прокурора обозначилось едва скрываемое чувство горечи. – Если не существует, как нас заверил его превосходительство кабинет-секретарь, собственноручного завещания Императора, – Ягужинский испытующе поглядел на безукоризненно хладнокровного кабинет-секретаря Макарова, – то, я полагаю, нам подобает блюсти только писанные законы и уставы – вот в чём точно была бы Его Высочайшая монаршая воля!

Огромная зала вновь пробудилась: гул одобрения, неприязни, ропота и восторга искрой пробежал по высокому собранию, перерастая местами в членораздельную брань, выкрики и шиканье. Из заседания демонстративно удалились несколько гвардейских офицеров.
 
Позвольте ж мне все-таки закончить! – Ягужинский в нетерпении постучал костяшками пальцев по столу. – Я со всем уважением слушал ваши мнения и никого не перебивал! – еще более возвысил голос генерал-прокурор, дожидаясь, пока перепалка утихнет и установится полная тишина…
 
Присяжные потихоньку умолкли, и Ягужинский ощутил на себе десятки вперившихся в него, искрящихся неистовым ожиданием глаз…

- Всем нам, здесь восседающим, лучше любого русского мужика известно, что Великий царь Петр мечтал видеть Русь процветающей – это, если хотите, и есть высшая государева заповедь! Но зверь, что сидит в порочной человеческой натуре, живёт и дышит только своим шкурным инстинктом! А посему не могу не заметить Вам, дражайшие Александр Данилович и Гаврила Иванович, что воле и духу Великого Петра не токмо в престолонаследии совершаться должно, но прежде всего в непреклонной и жесточайшей борьбе с пороками человеческими, из коих набольшими Государь наш считал казнокрадство и всякую личную корысть в ущерб государственному делу! И об этом каждому из нас, полагаю, печься паче всего подобает, а потому…

Договорить Ягужинский не успел. Торжественная и громоподобная барабанная дробь угрожающе прервала заседание Правительства. Все разом повскакивали со своих мест и бросились к окну.

– Что это? Почему? – единодушно вскипели тревогой и негодованием государственные сановники, беспокойно всматриваясь в выстроившиеся на дворцовой площади внушительные гвардейские шеренги.

– По какому праву? - возмущенно пробасил генерал-фельдмаршал Репнин, растерянно оглядываясь вокруг. – Кто приказал?! Сейчас же отставить!

Внезапно тяжёлые дворцовые двери распахнулись настежь: внутрь залы строем нахлынули высоченные гренадеры и тут же взяли на караул. Вслед за ними по-военному властно и непреклонно к недоумевающим членам Сената прошли  Преображенские офицеры, старший из которых был в звании майора.

– Так по какому праву?! – вновь попытался вмешаться Репнин.

– Прошу Вас, Ваше Превосходительство, сохраняйте спокойствие! Мы здесь по Высочайшему распоряжению Её Величества Екатерины Алексеевны для обеспечения Вашей же безопасности.

- Сейчас же снять охрану! Убирайтесь прочь! – побагровел в ярости генерал-фельдмаршал. – Выполнять приказ!! – сорвался он в крик, пытаясь протиснуться к майору сквозь группу смущенных и окаменевших от страха присяжных, но чья-то крепкая рука намертво ухватила его за обшлаг рукава и заставила остановиться.
   
– Воля матушки нашей Государыни Императрицы священна! Благодарствуем за её милостивое о нас попечение! – спешно и едва ли не инстинктивно вступился Иван Иванович Бутурлин, перебивая зарвавшегося Репнина и продолжая скрытно, через силу удерживать его подле себя.

– Прошу всех вернуться за стол! – сухо произнес в ответ майор и сделал знак сопровождавшим его вооруженным гвардейцам.
 
Не покидая палаты, офицеры отошли в сторону. Караульные наглухо прикрыли двери, попарно оставаясь снаружи и внутри помещения.
 
Все члены Правительственного собрания покорно возвратились на свои места…