Навстречу жизни

Часть первая
Необычная девочка
Стояли далёкие уже пятидесятые годы прошлого столетия.
На окраине Севастополя в стареньком домишке с родителями, братом Саней и трёхлетней сестрёнкой Оленькой жила девочка Лида. Тихо и нерадостно жила, потому что сильно и необычно болела. Это была не простая болезнь, от которой выздоравливают. Всё было трагичнее: Лидочка уже родилась больной. Болезнь была всем видна: ручки девочки были вывернуты, согнуты в локтях и не разгибались. Взять ими она ничего не могла. И ещё тело девочки само собой дергалось. Но Лидочка была ещё маленькая, и это её пока не заботило.
Мама вызвала бабушку из деревни, чтобы помочь смотреть за детьми.
Дом из двух комнат и кухни стоял на небольшой горке. Окна смотрели на юг, поэтому  солнце рано приходило к ним. Солнечные лучики проплывали по подоконнику, по полу и оказывались на подушке, рядом с Лидочкиной головкой. А так как дети спали на одной кровати, солнышко будило всех троих.
На скрипучем полу в столовой, где находилась и спальня родителей, расстелены половики. На них, посередине комнаты, стоял обеденный стол. Старый пузатый буфет с облезшей краской и бабушкин комод прижались друг к другу, словно неразлучные друзья. У противоположной стены – громоздкая, с никелированными тяжелыми шарами кровать, привезенная бабушкой. Она гордо величала её – «моё наследство». На окне – вылинявшие ситцевые занавески в голубеньких незабудках. На подоконнике, по обычаям того времени, красовалась герань. В доме постоянно царил полумрак. В печи всю зиму жарким пламенем горел огонь.
 Раньше их семья жила в бараке, они переехали в этот дом, освободившийся  от других жильцов.
Дети, привыкшие к тесноте барака, вошли в него и поначалу растерялись. Стояли в нерешительности, уставившись на голые, шершавые стены с облупившейся штукатуркой. Но вот, пообвыкнув и осмелев, направились к шкафу, встроенному в стену. Интересно, не осталось ли там вещей от старых хозяев? У шкафа сразу началась толкотня: каждый хотел опередить другого. Внизу, где раньше хранили обувь, дети увидели кипу бумаг. Среди исписанных тетрадей и размалёванной бумаги лежал потрепанный корабельный журнал. Саня сразу же завладел  им.
– Я тоже хочу посмотреть! – закричала Лидуня и топнула ножкой.
– На! Не очень-то и нужно, – Саня небрежно отпихнул от себя малоинтересную вещь. Краем глаза он всё-таки посмотрел на журнал, но ничего любопытного для себя не заметил.
Девочка же схватила его подбородком, положила  на стул и начала носом переворачивать замусоленные листики. И ей открылся незнакомый, новый, яркий, совершенно не похожий на её мир. Страницы журнала пестрели незатейливыми детскими карандашными рисунками. Но для Лидочки это было маленькое чудо. Ничего такого она раньше в своей жизни не видела.
– Глядите, что у меня за  прелесть, – она, неловко подволакивая ножку, подбегала ко всем по очереди, тыча находкой.
– Доча, так это ж обычная детская мазня, – заметил неромантичный отец.
– Па, ты жеж ничего не понимаешь. Ведь это так красиво! – заулыбалась Лидочка, и ямочки на её щёчках весело заиграли, отчего она ещё больше стала походить на отца.
И девочка начала, как могла, неуклюже кружить по комнате. Вместе с ней танцевали и её тощие косички, задорно и радостно подпрыгивали и били её по плечикам.
***
Лидина память цепко хранит воспоминания раннего детства. 
Иногда видится ей большая и красивая мама. Она, словно огромная птица, замерла над ней. Бережно и аккуратно держит её под мышки. На маме надето яркое, в красных розах, платье, руки по локоть голые. Они пугали девочку своей белизной. Напротив, на корточках сидел папка, такой же большой, и тянул к ней свои сильные руки, манил к себе:
– Ну, Лидуня, сделай шажочек, ну раз, два…
 Рядом с ними девочке было хорошо и спокойно. Но вдруг мамины руки куда-то исчезли. Лидочка упала в объятия отца. И мама отчего-то заплакала, папа же остался весел и смеялся.
А из окошка на неё упал густой лучик солнца…
Лидочке уже исполнилось четыре года, но она только-только начала чувствовать ножками что-то твёрдое. Она запоздала с тем, что к обычным деткам приходит намного раньше. Переставляла ножки неуверенно, всегда очень долго думала, прежде чем шагнуть. Они заплетались одна за другую, и она постоянно шлёпалась. А упав раз, предпочитала больше не вставать и продолжала знакомство с миром  ползком.
Лидочка хорошо помнила день, когда у неё с братом появилась сестренка Оля. Она тогда только-только пошла. Всё ей в новинку, всё интересно. Двухгодовалый братик Саня уже уверенно мерил ножками комнату, при этом переваливаясь, точно медведик, с боку на бок. Лидочка неловко, где шагом, а где прямо на пузе, кряхтя и сопя, ползала за ним. Мамы почему-то не было.
 И вдруг в прихожей раздалось шарканье ног и громкие голоса. Тетя Маня, в отсутствии мамы смотревшая за детьми, вскочила со стула и побежала в коридор. Послышался чей-то настойчивый и резкий плач. Лидочка прекратила своё изучение комнаты и остановилась. Замерла, прислушалась. Её внимание привлёк новый незнакомый звук. Саня, тоже услышав его, начал растерянно оглядываться по сторонам и уже готовился заплакать. Но вот дверь распахнулась, и на пороге появились шумные и весёлые люди. Каждый старался что-то выкрикнуть и размахивал руками.
И ура! Посередине толпы стояла мама. Их мама. С каким-то свёртком у груди! Наверное, принесла что-то большое и непременно вкусное! Но вдруг из свёртка донеслось недовольное сопение, причмокивание, потом капризный и жалобный писк. Интересно, зачем мама завернула в одеяло щенка, жившего у них под крыльцом? Да ещё и притащила его домой? Сама мама, праздничная и яркая, как весеннее солнышко, села на кровать. Все дружно направились к ней, тёти и дяди окружили её. На них с Саней никто не обращал внимания.
Саня смело протиснулся через большие, взрослые ноги, усердно пиная их. На личике мальчика, как ручейки, проходили синенькие прожилочки. Он напрягся, и они больше набухли. Мама аккуратно положила на кровать свою ношу и развернула её.
– Это что, птенчик? – задохнулся от восторга Саня, увидев что-то диковинное.
Лидуня продолжала что есть силы мутузить взрослых, ей ведь тоже интересно. Чьи-то сильные руки подняли её и поставили у кровати, и она встала рядом с братом на нетвёрдые ножки. В куче пелёнок, будто кочанчик в капустных листьях, лежал крохотный человечек и перебирал ножками. Лидочка осторожно дотронулась губами до его нежных и румяных пяточек, будто проверяя на мягкость. И подумала: «Разве это птенчик? Это же капризуля!» 
– Это ваша сестричка, Оленька,– улыбнулась мама, – она ещё очень маленькая, и потому вы должны её защищать и любить.
Мама как-то изменилась, стала ещё добрее и всё время улыбалась.
На Санином в грязных полосах лице появилась растерянность. «Как это … сестричка?» – ревниво подумал мальчик. Немного обидно, только появилась, а ей уже столько внимания. Ишь ты, какая важная особа! Лидусе же сестричка понравилась. Правда, она была мало похожа на знакомых ей людей. «Уж больно она непонятная, и такая маленькая. Даже страшно к ней прикасаться».

***
В Лидочке до семи лет жила удивительная мечта: она хотела стать балериной. Как и почему у девочки, которая плохо, неуклюже ходила, появилась такая странная фантазия? Она поздно встала на ноги, но танцевать обожала. В детстве девочка часто ездила в санатории, где видела, как дети кружатся под музыку (правда, вразнобой, словно рассыпанный горох). Да ещё иногда родители водили детей на ёлку с множеством снежинок и зайчиков. Хотя такие походы и были редкостью, но для её памяти этого достаточно. Танцы воспринимались ею как источник чего-то чистого и прекрасного. А ещё в её голове всё время играла музыка, но она стеснялась своего сдавленного голоса и потому не пела.
И вернувшись из санатория, девочка всё время приставала к родным:
– Посмотрите, как я умею!
Но мама всегда занята, дел по дому много: уборка, стирка, огород... Она, как правило, отмахивалась от причуд дочери. Папа же постоянно на работе либо с друзьями. Так что никто на затейливые выкрутасы ребёнка внимания не обращал. Разве что бабушка, верный и постоянный её спутник.
Саня же всё время допекал её, да еще и с умыслом коверкая слова, чтобы выходило больнее:
– Разве это танцы?! – Он знал, что этой фразой ранит сестру, но специально повторял ее.
– Много ты понимаешь! – мгновенно обижалась и чуть не кидалась в драку Лида, но тут же остывала. Она всегда сидела тише воды, ниже травы, прекрасно понимая, что её желания в этой жизни мало что решают, и мало кого волнует, чего она хочет и что может: – Ну ладно, покажи как нужно.
Саня же не имел ни малейшего представления о танцах, и их споры на этом обрывались.
До девочки постепенно доходило, что в ней что-то не так. Она ощущала какую-то неловкость и скованность в своих движениях. Но одно дело думать и знать об этом самой, и совсем другое, когда на твою корявость указывает другой человек. И это ужасно раздражало её. «Хорошо говорить Саньке, у него есть улица, друзья. Он может гулять, играть, веселиться». Она же открыла для себя танцы и теперь ревниво и цепко держалась за этот свет в окошке, оберегала от насмешек.
Лидочка подрастала и мало-помалу осознавала, что больна. Что её искривлённое тело и нелепая походка – не выдумка и не чей-то каприз, а болезнь. И это навсегда…. И с этим нужно жить.
Прежде, по глупости малолетства, ей думалось, что будет спасительное вдруг. Она проснётся, придет фея, взмахнёт волшебной палочкой, и всё сразу встанет на свои места: и тело её распрямится, и речь потечёт плавно и разборчиво.
Но наступало утро, а ничего, решительно ничего не менялось. И когда она поняла, что её недуг никогда не закончится, ей стало страшно.
Сделав этот жестокий вывод, Лида перестала танцевать. Тяжёлая болезнь, которую нужно каждое мгновенье преодолевать, победила. Мечта, вдруг ставшая невозможной и пустой, погасла. Девочка ушла в себя и начала быстро взрослеть. Несмотря на болезнь, Лидочка была всегда шустрым и юрким ребёнком. Ей очень нравилось двигаться – бегать, прыгать, играть... Теперь же будто отрезало. Она могла целыми днями просидеть, уставившись в одну точку в полной неподвижности и безразличии.
Когда пришло осознание болезни, первый вопрос был – почему?
– Почему я? – с отчаяньем в голосе прокричала она в лицо бабе Васе. Та постоянно находилась рядом и старалась, как могла, вывести внучку из этого «нехорошего» состояния:
– Кто ж знает, судьба, видать, такая.
Из чего Лида вынесла, что всем на свете управляет судьба. Но к кому бы она ни обращалась: «что такое судьба?» – ни мама с папой, ни даже бабушка не знали. Тогда Лидуся сочинила страшную историю про бабу Ягу, но не про ту, что жила в сказках – там она была доброй, с хитрецой. Её бабка-Ёжка была ужасно злой и страшной, больше всего она не любила детей, всегда их пугала и мучила. Она-то и была в её понимании судьбой.
 Лидуся ни словом не обмолвилась маме про своё душевное состояние. У них в семье не принято было жаловаться. Да и на что жаловаться, на болезнь? Но мама сама почувствовала, на то она и мать, что с дочкой что-то происходит. Она заметила замкнутость и подавленность дочери в последнее время. Девочка отлично помнила тот,  малопонятный разговор, ставший ответом на её немой вопрос. Мама сказала, убеждая, прежде всего себя: «Будем надеяться, что болячка отойдёт, и тогда всё у тебя будет хорошо».

***
Но ребёнок всегда остаётся ребёнком. Ему обязательно нужно разбавить сухой быт иллюзией и сказкой. Теперь у Лиды появилась новая мечта-идея. А люди-то мечтают о чём? В детстве – о хорошем и добром. Её захватили и покорили своей душевностью эти наивные картинки, которые дети нашли в шкафу. Они казались ей чудом, и девочка загорелась попробовать что-нибудь нарисовать. Хотя девочка и понимала, что это ей тяжело будет сделать, потому что она не такая ловкая, как другие дети. Но это нисколечко не убавляло её желания.
Лидуня начала приставать к домашним, чтоб купили ей карандаши.
– Ну, скажи мне на милость, для чего тебе карандаши? Ты же всё равно их не сможешь держать? – сердито прикрикнула мать. Ей всегда не нравилось, когда что-то выходило из-под её контроля.
– Но я ведь рисовала, ты же сама рассказывала.
Лидуня отлично помнила мамин рассказ. Мама любила в редкие свободные минутки вспоминать, как они жили, когда Лида была совсем крохой. Вспоминала с наслаждением, это-то Лидочка уже научилась читать по маминым глазам: они сразу становились лучистыми и солнечными.
– Раньше,  до того, как мы переехали в эту квартиру, мы жили в бараке, возле моря. Очень убого, можно сказать, нищенски. Успокаивало лишь то, что в те годы так же бедовали все наши соседи. А питание!!! Разве то, что мы ели, можно назвать настоящей едой? Еда – это то, чем наедаешься! А тут картофель, пожухлый и подмороженный, «полусладкий». Да ещё чёрный хлеб, тяжёлый, как кирпич – вот и всё. Люди окрестили его «хлеб под крышей». Это был чёрно-коричневый брусок, где между запечённой до угольной черноты коркой и непропечённым, сбитым мякишем раскрывала свою тёмную пасть пустота. И корка вечно отваливалась от вязкого коричневого мякиша. И это было разнообразие нашего стола на много, много дней.
Каморка-то, где мы обитали, – махонькая, не развернуться, не повернуться. Квадратов восемь всего. Спали на полу, стянув под себя для мягкости и тепла мешки с вещами. Только потом отцу удалось раздобыть на корабле, где он служил, бамбуковые палки и смастерить из них лежанку. На ней-то мы втроём и спали, укрываясь пальто. Уж где он его нашёл, бамбук-то, не ведомо. От стылого пола тянуло мёрзлым духом, да еще то и дело шныряли крысы. Так что проводила ты на этой самой кровати все дни напролёт, – рассказывала мама.
Дети собрались вокруг мамы и внимательно слушали, им очень хотелось узнать, что же такое бамбук?
– Бамбук – это такая трава, растёт она в странах, где людям неизвестно слово снег, там вечное лето.
– И они не катаются на санках и не кидаются снежками? – опечалилась Лида. Ведь как это весело, когда снег. Мама как раз расчесывала её жидкие волосики, собирая их в тонюсенькие косички – мышиные хвостики. Девочка стояла смирно и дрожала от страха: вдруг случайно дёрнется, и тогда голову поведёт вбок из-за её непонятной болезни. Мама просто рассердится, и прощай рассказ.
– Но они же не знают, что такое снег, потому и не огорчаются, –  продолжила мама, обращаясь к Лидусе: – Так вот, пишу я как-то письмо нашей бабушке в деревню. А тебя примостила на этой самой бамбуковой кровати. Да чтобы ты не мешала, кинула тебе для игры всякого ненужного хлама, что оказался под рукой. Ерунду какую-то: огрызки карандашей, пачку из-под папирос, тряпочки-лоскутки, ручки… И знаешь, ты сидела, как мышка. По-видимому, подглядела, что я делаю, и захотела попробовать сама. Уж и не знаю, не ведаю, как тебе удалось зацепить огрызок химического карандаша ногой? Но когда я, обеспокоенная тишиной, оглянулась, ты усердно чертила ногой свои каляки-маляки на папиросной коробке.
Но мать оставалась глухой к доводам и уговорам дочери о карандашах, уверенная в том, что это Лидино увлечение только прибавит ей уборки:
 – Ма, ну, ма-ма,– расстраивалась  девочка. – Я же аккуратненько буду.
– Знаем мы твоё «аккуратненько», – немедленно встревал Саня. – Когда плясала, тоже говорила: «Буду аккуратно», а вазу-то и кокнула.
– Я ведь уже извинялась…
– Ну, хватит ссор. Сказано, нет, значит, нет. Не вижу смысла в этой дурацкой затее, снова выйдет одно баловство, –  мамины брови поплыли к переносице и неприятно замерли.
Это не было обычной детской прихотью, Лидуня не привыкла, как Саня, донимать родителей своими капризами. И потом, ей же не три года. Но мама у Лиды – тяжёлый и несговорчивый человек, если она чего-то не позволяла, бесполезно канючить. Всё равно будет, как скажет она. Так Лида и жила наедине со своей мечтой.
И тогда девочка шла на хитрость. Она дожидалась, когда мама с младшими уходила гулять, сама же оставалась дома под разными отговорками. Хорошо ей их и выдумывать-то не приходилось, всегда выручала жалоба на плохое самочувствие. Периодически и баба уходила из дому. Тогда девочка доставала из своего тайничка обломок карандаша. Лидуня нашла его в том же ящике, где и журнал с рисунками. Она присаживалась на край кресла: глубоко устраиваться не стоило, так как можно было попросту утонуть в нём. Да и нужно быть всегда начеку, в любой момент может заявиться малышня. Сцепив от напряжения зубы, упрямо и настойчиво пыталась обхватить огрызок пальцами ног. Но карандаш был маленький и юркий и потому неохотно держался в них. Девочка же с неимоверным упорством повторяла и повторяла усилие. «Всё равно я схвачу тебя», – думала она тысячный раз. Но карандаш не желал находиться там, куда Лида его вкладывала, словно живой, он выпрыгивал и убегал. «Пальцы какие-то неслушные», – чуть не плакала она.
Существовала и ещё одна помеха – маленький котёнок, появившийся у них этой осенью, её любимец. Она к нему очень привязалась и часто возилась с ним, чесала ножкой нежный шёлковый животик, получая удовольствие от его бархатистой шёрстки. И теперь, стоило ей опуститься в кресло, он уже был тут как тут. Ушастику, видимо, казалось, что Лида водила ногой по полу, играя с ним. Он с готовностью нёсся к ней, привставал, разводил лапки и потешно прыгал на её ноги. Девочка не сразу, но сообразила, как можно спастись от неотвязного попрыгушки: нужно его где-нибудь закрыть. «В коридоре!» – придумала маленькая художница. Каждый раз, как только все уйдут, плотно запирала за ним дверь в коридор, куда котёнок шмыгал, провожая детей.
Тут нужно напомнить, что ручки-то у Лидочки имелись, но они были навсегда прижаты к телу. И, как уже говорилось все её тело, дергали гиперкинезы. Это такие движения против воли человека. Что тоже очень мешало, не давало никак сосредоточиться. Пальчики были сильно вжаты в кулачки, так что ноготки приходилось обрезать со слёзами.
И не найдя другого выхода, она стала рисовать ногами.
Теперь её дни наполнились смыслом. Однако приходилось таиться, что ужасно раздражало и лишало покоя...
  Когда из коридора слышалась возня вернувшихся с прогулки ребятишек, Лидуня быстренько, насколько позволяла болезнь, собиралась и прятала своё хозяйство.
 Она с радостью замечала, что постепенно, благодаря каждодневным тренировкам, пальцы ног становились гибче, да и карандаш уже не весил, как прежде, тонну.
«Ну, наконец-то, – однажды облегчённо выдохнула девочка, – теперь надо попробовать что-нибудь нарисовать». Лидуся думала, что главное – это суметь удержать карандаш, а водить им – это уж она сумеет. Но «не так сталось, как мечталось».
Она открыла чистые странички журнала и приступила к таинству. Невероятно тяжело было просто провести чёткую и осмысленную линию. Да к тому же карандаш был до того тупой и стёршийся, что не рисовал, а просто рвал бумагу. Наточить его некому, некому и купить новый. Девочка от отчаянья горько разрыдалась. Как несправедливо, когда у тебя получилось самое главное, и вдруг всё портит какая-то глупая мелочь!
… Противно и резко взвизгнула дверь, впуская Саню. Он стянул с головы шапочку, на затылке волосы встали дыбом и топорщились в разные стороны, шарф съехал на сторону. В дверях вырос маленький разбойник. Он осмотрелся, шмыгнул носом и в чём пришёл, в том и прошлёпал в комнату, таща за собой на ботинках куски грязи. Лидуня еле успела уложить свой секрет на место и запирала плечом шкафчик. Заметив поспешность в поведении сестры, Саня молчком подлетел к ней и начал открывать дверцу шкафа. Замерзшие на морозе пальцы не слушались его, не гнулись, и створка не поддавалась. Да ещё и девочка легла на шкаф всем тельцем, упираясь ногами в пол и неловко пытаясь помешать Сане. Она ещё не была готова открыться и очень боялась того, что её могут рассекретить.
– Пусти, слышишь, пусти, – упорствовал мальчуган, больно напирая на нетвёрдо стоявшую на ногах сестру. И видя, что у него ничего не получается, прибег к последней своей надежде, слезливо и громко крикнул:
– Мама! А Лидка что-то спрятала в шкафу и не пускает меня. – Сорванец подумал, что сестрёнка скрывакт что-то вкусненькое или ценное.
Но мама всё не шла. Девочка изо всех своих малых силёнок отбивалась:
– Там ничего нет, – убеждала его Лидуня, но отходить всё-таки не хотела.
Видя настойчивость, с какою та охраняла шкаф, мальчик упорнее пытался оттолкнуть её. Он раскраснелся, как возле печки, покрылся мелкими бисеринками пота, и нажал из последних сил. Лида вскрикнула и упала.
Брат открыл дверцу и стал рыться в нижнем отделении, так как сам был малого роста и выше дотянуться не мог.
Девочка уже неловко поднялась, бросилась к брату и повисла у него на руках.
– Не трогай, это моё!
– Что тут за шум? – мама вошла в комнату. – Опять! Господи, что за дети! Почему вы постоянно враждуете? Вы же брат и сестра. Где ваш мир?
– Ма, – оправдывался Саня,– она что-то спрятала!
Улучив момент, Лида отстранила брата от своего тайника.
– Ничего не хочу слышать. Живо разбежались по углам! Вы наказаны!
Брат с сестрой, повесив головы, побрели каждый в свой угол.
Но мальчику очень любопытно, что это у Лиды за секрет такой появился. Всегда такая понятная, она вдруг стала загадочной. Однажды, когда Лидочки по какой-то причине не было дома, он полазил-таки в её тайничке. Но нашёл там лишь детские «каляки-маляки» и подумал, что это ранее виденные им рисунки. Это-то и спасло девочку от новых насмешек.
Но вот наступил день, когда её терпение наконец-то было вознаграждено. У неё стало получаться – ура! Это уже не были кривые палочки, напоминавшие стариковскую изогнутую клюшку или морские волны. Эту ступеньку она успешно миновала. Образовался порядок, теперь линии ложились на бумагу уверенные и более ровные.
Лидочка начала с большей настойчивостью теребить родных, чтобы купили ей карандаши. Она доставала папу своими просьбами только в крайних случаях, и теперь, по её мнению, как раз был такой.
Во время Лидиного детства главным в доме был папа. Когда он приходил с работы, мама сначала кормила его, а потом уже за стол усаживались дети. Но они ещё были маленькие и волей-неволей лезли к нему, ребятне хотелось побыть рядом с дорогим человеком. Для них он всегда был «папкой», балагуром и забавником. Шутки из него сыпались неудержимым потоком. Пожалуй, лишь он,  своим задором и огоньком, вносил веселье в постоянное брюзжание матери. Мама же, да и бабушка, всегда их отодвигали в сторонку и объясняли, что папа пришёл с работы голодный, или наоборот, собирается на работу, и не надо ему мешать:
– Папе надо быстренько покушать и идти заниматься своими делами.
Отцу же всегда было некогда покушать спокойно. Он накрошит в суп хлеба и,  причмокивая, заглатывает его, словно большая труба у моря всасывает воду. Чётко ощущалась грань, что он старший, его нужно уважать, а своё «я» придерживать. Это воспитывало почтение к тому, кто тебя обеспечивал. Ты ещё сопливый, а он тебя обувает, одевает, кормит...
Но после ужина, отец полностью переходил в распоряжение детей. Они могли делать с ним всё что угодно. Но особенно всем нравилась игра под названием «оживить папку». Когда они, заходясь от смеха и крика, как тараканчики ползали по длинному и немного нескладному отцовскому телу. Тискали его, щипали и тянули во все стороны, а он притворялся, что умер. Но вдруг он оживал, и все заканчивалось неизменными, весёлыми щекоталками.
В их семье так уж повелось, что мама всегда баловала Саню, а папа души не чаял в девочках. И они, чувствуя это, когда он находился дома, вечно следовали за ним по пятам, висли на нём. Папа даже в шутку дразнил  их «хвостиками».
– А куда это мои хвостики запропали? – говорил он, когда стояла непривычная тишина.
Отец, когда играл со своими любимицами, мурлыкал шутку-прибаутку:
Ой, девочки-девчоночки
Отбили мне печёночки,
Теперь я без печёночек,
Но люблю девчоночек.
Лидочка давно и верно приметила, что папа очень любил бриться. Ещё бывало и щетина не успеет проступить, а он уже колотит себе мыльный раствор. Вот и сейчас они окружили его и стали с восхищением следить за ловкими и быстрыми движениями снизу вверх, за тем, как весело блестела бритва. Папа всегда брился опасной бритвой, острой-острой. Он приспособил для её наточки специальный старый ремень, и каждый раз утюжил его лезвием перед бритьем, набрасывая пряжку на ручку двери, а второй конец держа в руке. Вот и сейчас он лихо и привычно проделал всю процедуру. Потом взял колючий помазок, макнул его в воду и быстро-быстро заелозил по крошечному мыльцу. Затем, набрав много-много мыльной пены, перенёс её себе на лицо и стал шкрябать его – бриться. На пенной отцовой физиономии образовались ровные чистые полосы розового цвета. А вода в банке, где он купал грязную бритву, потемнела, и в ней плавали коротенькие чёрные волоски.
Тут он начал кривляться в зеркало, чем невероятно развеселил детей. Он взял распухший пенный шарик и посадил его себе на нос, и они залились звонким, раскатистым смехом. Оленька к тому же тыкала в него пальчиком и что-то неразборчиво повторяла. Папа подумал немного и предложил Лидусе:
– Потереться об тебя?
Лида же, видя доброе настроение отца, нацелилась на него со своей просьбой:
– Папочка! Купи мне, пожалуйста, коробку карандашей!
– Понимаешь, Лидуня! – он сразу как-то посерьёзнел, – мамка-то наша против. Вот, значится, какое дело. Говорит – баловство это, что ты всё равно не сможешь рисовать, и карандаши будут повсюду валяться… – Ему почему-то стало неловкою Отец всегда, в отличие от мамы, относился к ней более чутко и вежливо, видимо, чувствуя особенный нрав девочки, а может, и свою вину.
– Не будут, па! Посмотри, что я умею, –  всё-таки решилась она открыть свой секрет. Ей очень хотелось, чтобы кто-то похвалил её, а хвалить было за что, она чувствовала это. Карандаши же ей сейчас отчаянно необходимы. 
Девочка боком понеслась к шкафу и, обняв, притащила, толстый и потрёпанный журнал, уже распадавшийся по листикам. Потом, усадив отца в кресло, сама села напротив и начала показывать то, чему научилась за месяц тренировок.
– Цирк какой-то, – удивлённо выдохнул отец. – А ловко-то как и быстро. Ай да дочь, ай да молодчага!!! А мама видела? – вспомнив о маме, отец вдруг напрягся и засуетился.
– Нет, я ей ещё не показывала.
– Ну и не надо, я с ней сам поговорю, – он знал, что говорил, потому что невозможно угадать реакцию матери на этот «цирк».
Лидочка, окрыленная пониманием отца, ещё прилежней и с большим рвением продолжила заниматься. Он наточил её драгоценный огрызок. Целый час что-то строгал во дворе и смастерил подставку под бумагу, чтобы дочери было удобнее рисовать. И она свободно, уже не таясь взрослых, училась рисовать. Правда, ещё немного стесняясь пристального взгляда матери да язвительных ухмылок и подзуживаний брата, мол, художник – от слова худо. Мама же продолжала держать новое увлечение дочери за баловство.
С момента беседы с отцом прошло две недели, девочка больше не приставала к нему – боялась, а он словно и забыл.
Но однажды, на майские праздники, это все же случилось. Отец зашёл в комнату какой-то торжественный и сияющий. И со словами: «На, рисуй!» – протянул Лиде коробку ярких, словно солнышко, палочек-карандашей и большущий, и, главное, толстый альбом для рисования. Карандаши в коробке ровно стояли в два ряда, гордо выставив свои разноцветные отточенные головки.
– Доча, вот мы тут с мамой посоветовались… и решили подарить тебе то, о чём ты мечтала, – замялся папа. Было видно, что преподносить подарки он не мастер.
Лидуся обрадовалась, засмеялась и бросилась целовать отца, но потом несмело оглянулась на маму: каков будет её ответ. Отец же успокаивающе произнёс:
– Ты на маму-то не косись. Она у нас хорошая, это тебе от нас. Только ты должна пообещать, что не будешь раскидывать карандаши где попало.
– Мамочка, папочка, спасибо вам огромное! Я обещаю всегда их складывать в эту коробку и убирать! – снова запрыгала Лида, загремев содержимым коробки.
– А мне, а мне? – Тут же, расталкивая друг друга, сбежалась малышня.
– Ну, конечно… – И отец достал из пиджака ещё одну коробку карандашей и тетрадку и отдал Сане.
– А я… А мне… Я тозе хосю ка-лан-да-сы… и тет-лат-ку, – потянула носом Олюшка, уже готовая разрыдаться оттого, что её обошли подарком и вообще не уделили внимания.
– А тебе ещё подрасти нужно. Да и Лидочка с Саней с тобой поделятся, ведь так?
– Вот ещё! – нахохлился брат. – Что я, Ванька-дурак, чтобы дать их Ольке. Она быстро всё оприходует, потом днём с огнём не сыщешь, – мамиными словами и интонацией ответил мальчик.
Но у Лиды было иное мнение. Она росла душевным человечком, да к тому же сегодня была в приподнятом настроении. Если у неё праздник, значит, праздник  в душе должен носить каждый:
– А как же! Обязательно! Альбом большой, и тебе в нём хватит места.
Судьба иногда любит делать подарки. Вспомнила она и о маленькой девочке-инвалиде, ищущей свою мечту.
Но вскоре мама оказалась даже рада тому, что дети увлеклись рисованием, нашла в нём для себя помощника. Она частенько доставала из своего загашничка и раздавала им по листику бумаги, говоря:
– Рисуйте! Рисуйте, что хотите. Только сидите тихонько.
Лидуся пыхтела и увлечённо рисовала, согласно возрасту, какие-то солнышки-цветочки. Саня же, как положено мальчику, малевал  корабли, танки… Оленька была ещё слишком мала для осмысленного рисунка, ей было всё равно, она пачкала бумагу.
Родители Лиды ещё довольно молодые, им и по тридцать пять-то не было. И их тянуло друг к другу, охота куда-то вдвоём сходить, что-то сделать…
Однажды они выбрались в театр, а это как минимум часа на три. А детей-то куда денешь? И бабушки, как назло, дома не было. И вот надо детей на это время чем-то занять, чтоб не ревели и не дрались. Мама ради такого случая раздала всем по целой тетради, дала простые карандаши и сказала:
– Мы пойдём с папой немного погуляем и вернёмся. А вы не ссорьтесь. Лучше нарисуйте-ка, кто что хочет. А когда мы придём, вы нам покажете… И я за лучший рисунок дам конфетку. Лида, ты остаёшься за старшую!
Лидочка поняла, что от неё что-то ожидают. Нужно сделать что-то, чтобы оправдать мамино доверие. Ведь оно бывает не часто, а тем более по отношению к ней. Это разбудило чувство ответственности. Дети старательно изрисовали все тетрадки своими детскими выкрутасами. Когда родители возвратились, Лидуня с Саней поспешили к ним со своими альбомчиками. Брат нарисовал много-много человечков, все в бескозырках и почему-то с  пупками. Папа посмотрел и спросил:
– А что ж это они у тебя голые-то? 
– Они купаться собрались, – гордо пояснил сын, с ударением на слове купаться. Мол, такой большой, а не понимает. 
Папа похвалил и Лидины рисунки, от чего девочка захлебнулась бурей эмоций. Мама же и не взглянула, сразу схватилась за домашние дела.

***
Летом они всей семьей ходили в город погулять, иногда и бабушку с собой брали. Правда, такое удовольствие выпадало очень-очень редко. Кругом ходили нарядно-праздничные люди, солнышко улыбалось, радовалось, гладило своей жаркой лапкой. С моря долетал йодистый запах водорослей и шум волн.  Музыка, смех, веселье.
Мама предлагала купить мороженое.
– Ул-ла! – первой отреагировала Оленька.
Они все чинно расселись на скамеечке. Папа сбегал и принёс пять заманчивых стаканчиков. Саня сразу же, чтобы не отняли, заграбастал один себе и начал сдирать обёртку:
– Сына, давай я тебе помогу.
Но он, молча и ревниво, отвёл свою руку с мороженым и даже для надёжности отвернулся.
Отец улыбнулся, развернул молочное лакомство и дал Оле. Весь мир для неё заключался сейчас в этом вафельном стаканчике. Девочка с жадностью и с жалостью слизывала мороженое и после каждого «лиза» внимательно смотрела на стаканчик, сколько ещё осталось. И к своей радости убеждалась, что ещё много. А у папы всё вперемешку с шуткой, он даже один раз мазнул её «мороженком» и оставил у дочери на носу белую блямбу. Та фыркнула и засмеялась. Весёлый человек – папка. В этой ситуации мама не преминула бы цыкнуть: «А ну тихо там, чего расшумелись. Люди кругом…»
Сейчас же ей было не до того, она кормила Лиду.
Что это было за мучение! Мама совала ей под нос стаканчик со словами «кусай быстрей», Лидуня слизывала осторожненько, потому что всегда боялась что-нибудь не так сделать. Вдруг она вздрогнет, и нечаянно обляпает новое платье? От теплоты рук мороженое таяло. Мама часто забывала, что ребёнок больной и к нему нужно терпение. Она сама была быстрая и этого же требовала от других. У неё всегда впереди бежало слово «быстрей». Лидочка же быстрее не могла, отсюда постоянное недовольство и крики. Стаканчик расползался, содержимое превращалось в липкое молоко. Мама злилась, торопила. «Да, мама не папка», – удручённо думала девочка.   
  Так что, после этого случая, на предложение мамы: «Купить тебе мороженое?», дочка отвечала: «Не надо, не хочу!». Нет, оно конечно, заманчиво, вкусно, но не для неё.
***
Однажды на Новый год они ходили на ёлку, и там Дед Мороз подарил сладкие подарки. Они спешили домой в ожидании конфет. Их даже не приходилось подгонять, ножки сами бежали. Сегодня «считать ворон» некогда.
Дома, раздев детей, мама сразу высыпала конфеты на стол. От разноцветья обёрток зарябило в глазах. Затем твёрдой рукой поделила всё на три равные части:
– Вот! Каждому своя! Не ссорьтесь, – и поспешила по своим делам.
Как только мама оказалась за дверью, дети почувствовали себя свободнее. Саня подбежал к столу и стал разглядывать лакомства. Девочки тоже поспешили за братом, но напрасно они поднимались на цыпочки и вытягивали шеи. Оля попросту не доставала до стола – мала была, а у Лидочки не работали руки.
– Фу, сосалки, – разочарованно протянул Саня: – А ещё Дед Мороз!
– Не нлавится, отдай мне! – бойко заявила Оленька.
– Ага! Щас!!!
Хотя они были невзрачны на вид и всего-навсего сосалки в линялых от времени и уже не шуршащих фантиках, Саня проворно захапал свои, сунув их в карман штанишек, и уже завистливо уставился на бесхозно и потому глупо лежащую кучку Оленьки. «И в самом деле, конфеты же существуют не для лежания. Их нужно или сразу съесть, или далеко запрятать. А если зазевалась – сама виновата».
Девочки, не чувствуя никакой опасности, стали рассматривать и сравнивать свои кучки, какие конфетки кому достались. 
Тут Саня, молча схватив Олины «хрустяшки» в кулачки, быстро сел на них.
Оленька, не в силах понять, почему Санька взял её конфеты, ведь он ещё свои не съел! – оглушительно и заливисто разревелась. Плакала, пока не пришла мама:
– Что не поделили? – она была недовольна, как всегда, когда её отрывают от огородных работ.
– Ма-ма, – затянула свою жалобную песню Оля, размазывая по щекам слезинки и захлёбываясь плачем: – мам, а Саня заблал… мои кон-фет-ки!
– Ну, во-первых, перестань реветь, а то сейчас потоп будет.
Оля вдруг испугалась и замолчала, а ну и вправду затопит. В тишине были слышны лишь её мерные всхлипы.
– А во-вторых, Александр, как тебе не стыдно, ты же старший! – Она всегда называла детей по взрослому, когда была ими недовольна.
Единственное, что могло остановить Саню от его зловредных действий – это мамин резкий голос. И он достал из-под попки кулачки и со словами: «На, не очень-то и нужно!», швырнул конфетками в сестру.
Но девочка, у которой тут же высохли и глаза, и щёчки, протяжно запищала:
– Да, ты их провонял!
И тогда Саня под суровым взглядом матери отдал сестре свои конфеты.
Но противный мальчишка ужасно разозлился и решил отведать другие плохо лежащие лакомства – Лидины.
Лидуня обожала шоколадные конфеты. Один раз, в какой-то праздник или в день рожденья, она не удержалась и съела все, что дала мама. Целых три штуки. Так что она теперь точно знала, как их нужно кушать. Их нужно откусывать малюсенькими кусочками, а потом рассасывать на языке. Ощутить сладко-горький вкус шоколада и стараться подольше задержать его во рту. Но сосалки она тоже любила.
Её сладости остались там, куда положила их мама, на столе. Брат подбежал к ним, и пока Лидочка жадно и призывно смотрела на сестру, прося помочь ей развернуть обёртку, стянул одну и был таков. Девочка иногда становилась рассеянной и невнимательной. Так и сейчас, она не приметила Саню возле стола, зато увидела, что её горка уменьшалась. И сообразила, чьи это проделки.
Мальчуган понимал, что она не сможет сама развернуть конфету, а помочь ей некому – мама была на огороде, а Оля слишком была увлечена поеданием своих. Поэтому ему никто не мог помешать таскать Лидину часть.
– Что ты делаешь? Это не твои!!! – закричала уже Лида.
Но брат мало обращал на неё внимание.
Она с обидой смотрела, как исчезало её богатство. Ей до слёз стало жалко себя – ну почему она такая беспомощная и слабая?
«Так дело не пойдёт, – подумала Лидуня. – Пока буду ловить ворон, все конфеты исчезнут. Надо что-то делать!».
Позвать мать ей даже в голову не приходило. Нужно немедленно что-то предпринять самой. Всю жизнь Лида тянулась к самостоятельности. Терпение и хорошее упрямство – это у неё с детства. Да и по-другому было просто невозможно.
Тут девочка проделала то, за что ей неоднократно доставалось от мамы. Спихнув карамельку на пол, Лидуня босой ногой подкатила её поближе к себе для более удобного хвата. Взявшись за край обёртки, она еле-еле, неловко, стала разворачивать её и освободила-таки конфетку. Обняв лакомство пальцами ног, девочка медленно и неуверенно потащила его вверх. Конфета выскользнула, но она повторяла попытку, вновь и вновь. Когда ей удалось без посторонней помощи попробовать леденец, вид у неё был радостный, даже немного гордый.
Саня притих и тайком следил, получится ли у сестры задуманное. И когда конфета исчезла у неё во рту, мальчишка громко позвал мать. Ему очень хотелось, чтобы та немедленно наказала Лиду.
Мама поспешила на зов сына:
– Да дадите вы мне покой или нет? Что снова не так?
– Ма, а Лидка взяла конфету ногой! А ты этого не разрешаешь, – гаденько ухмыльнувшись, докончил тот.
Мама, внимательно посмотрев на дочь, строго сказала:
 – Лидия! И я, и папа уже говорили с тобой на эту тему. Для того чтобы взять что-либо, нужны руки. У тебя их нет, значит нужно позвать меня. А ты всё пытаешься делать по-своему. Поэтому сегодня угол твой.
Родители никогда не били Лиду, в отличие от других детей. Её просто ставили в угол или лишали обеда. 
Это был, пожалуй, один из главных уроков в её жизни – она ещё раз убедилась: самой – оно надежнее.
Часть вторая
Баба Вася
Бабушка была главным человеком в безрадостной Лидочкиной жизни, её ангелом-хранителем. Она дана была Лиде свыше, чтобы помочь перенести всё, что ей предначертано. Бабушка, продала своё жильё в деревне и переехала к ним из Рязанской области из-за нездоровья девочки.
Мама так описывала свою горькую жизнь в письме к ней: «Да и вообще, не справляюсь я одна с тремя детьми. А тут ещё один ребёнок серьёзно болен. От Андрея помощи не вижу, тяжко работает, да и стал частенько заглядывать в рюмку».
Это была женщина, прожившая большую и лучшую половину жизни в деревне. Как и многие во время войны, потерявшая мужа, в тяжёлом, неженском труде поднявшая двоих детей. «Обыкновенная, молью побитая судьба», – шутила она. 
В деревне сформировались её взгляды, характер, образ жизни, там и осталась её душа. И теперь было тяжело всё менять и приноравливаться к незнакомым  условиям. 
Звали её необычно и даже чудаковато – баба Вася. Дети первое время не могли привыкнуть: разве Васи бывают бабушками? Васи ведь дедушки. Но Вася – это сокращённое имя для быстроты, а полное Василиса – сказочное. Крикнешь «Василиса» и кажется, будто ветер зашелестел: Ва-си-ли-са. Очень красиво – мудрое и доброе имя.
Сама бабушка была высокая и статная, под сто, а может, и больше килограммов, не объедешь, не обойдешь. «Это от широкой кости. Мои костомахи тяжельше за меня весят», – она жила с шуткой. За бабу Васю хорошо прятаться, не страшен никто.
Несмотря на объемы, ноги под бабой Васей ходили справно и легко. Походка у неё была, хоть и неторопливая, но она всегда всюду поспевала. Лидочка росла щупленькой девочкой и всегда мечтала стать такой же большой, как бабушка.
У бабушки было простое и спокойное лицо мудрой деревенской старухи. Оно состояло из четырёх мягких подушечек: лоб, две щеки и подбородок. На белом-белом, до мраморности, лице с широкими, всегда дополняющими разговор бровями выделялся картофелевидный нос – русская порода. Второй подбородок, который она тоже имела, трепыхался при малейшем движении головы, словно щёки у запасливого хомяка.
Была баба Вася обычной русской женщиной, у которой есть и бедра, и грудь, которая  вечно ей мешала. Она, когда нужно что-то быстро сделать, всегда кряхтела и негодовала на неё: «ни нагнуться, ни разогнуться!». Но самые большие неудобства создавала ей грыжа. Баба Вася её заработала в войну. Она с женщинами на поле работала, вязала и таскала снопы, вот на них-то и надорвалась. Сначала вроде и не заметно, но дальше больше разъехалась, живот рос и рос. Но неунывающая женщина и тут подшучивала над собой: «пузо как у беременной, только никак не разрожуся». И оно не давало ей ничего поднимать сверх трех килограммов. А когда совсем невмоготу стало, пошили ей бандаж. Но это же надо каждый раз утягиваться, а в большой семье-то всё бегом-бегом. Так она один-два раза надела его, а после плюнула на эти игры: «Не могу я с этим поясом сладить! Толку от него, что от спички в мороз… Шут с ним, глядишь, ничё с моей  требухой-то не станет». 
Внешне была не улыбчива, если и радовалась, то прямо никогда не показывала этого. Но когда люди шли к ней с шуткой, она привечала и всегда откликалась на неё. Да и сама могла её удачно смастерить и вставить, как говорится, не в бровь, а в глаз.
Никто и никогда не видел бабу Васю праздно сидящей. Всегда в работе. Утром, если зима, вставала раньше всех – надобно печь растопить. А потом понеслось и поехало, нужно и то и сё, и для скотины тоже нужны и глаз, и руки. Баба постоянно находилась на посылках.
Всё равно недовольствам дочери не было конца. Хотя из уст дочери редко срывались прямые оскорбления в её адрес. Она и без них находила, как побольнее ужалить бабу Васю. Бывало, тяжело и осуждающе так посмотрит, словно одна она работает в доме. Это унижало и обижало бабушку, делало из неё «бедную родственницу». Была она мнительной. А такие люди всегда близко к сердцу принимают раздражение окружающих.
Детям казалось, что она была всегда. Дети не знали, да и не понимали, что бабушка – это мамина мама и её надо уважать. Ну, баба и баба…
Если бабушка уезжала в деревню с Лидочкой, то дома оставались без присмотра двое шалопаев. Матери особо некогда с ними кудахтаться. Положение бабы Васи было по пословице: «есть – убил бы, нет – купил бы».
Баба Вася вовсе не была исключительно Лидиной бабушкой. Она так же любила, смотрела и ухаживала за Саней и Олей. Но понимала, что Лидочке она нужна больше всех.
***
Их семье всегда тяжело было финансово. Крайность и нужда постоянно верховодили, казалось, никуда от них не деться. Лидина мама не успевала управляться с детьми, да и большое и крикливое хозяйство ожидало её во дворе. И однажды, устав от причитаний и попрёков дочери, баба Вася нашла себе заработок. Она рассудила так: «где двое, там и трое», – и устроила детский сад на дому.
Барак – первое место, которое Лидочка отчётливо запомнила в своей жизни. Именно там, когда девочке вышел четвёртый годок, бабушка затеялась присматривать за детками.
У них соседями жила одна рабочая семья. Достаток в ту пору у всех был не очень, поэтому за работу держались крепко. Тогда государство не заботилось о мамочках, не поддерживало их материально, чтобы они могли сидеть с малышами.
Так вот, мама с папой работали, а дочку свою приносили на присмотр бабе Васе. Родители ребёнка стали понемногу приплачивать. Ей это понравилось, живая-то копейка никогда не помешает.
Поначалу она так мыслила: «Не велика тяжесть, это тебе не в поле ишачить, справлюсь». После же, почувствовав ответственность за чужих детей, бабушка стала более разборчива. Уже брала детишек по году-полтора, чтобы ребёнок ещё не сильно бегал. Потому, что однажды произошёл такой случай. Она взяла двухгодовалого малыша. Как всегда, молча и покорно, приняла уговоры дочери, мол, возьми да возьми, за него хорошо заплатили. Мальчик уже твёрдо стоял на ножках, да и возраст самый любопытный, непоседливый. Бабушка постоянно его теряла и находила в самых неожиданных и даже опасных местах. То заберётся в самый дальний угол под кроватью, вывозится весь в пыли, грязи, да ещё и в рот что-нибудь затащит. А то и того хуже: маленький  путешественник выползет на улицу к будке с собакой.
«Не  для моих это уж годов – носиться сломя голову за малышнёй. По неопытности да по дурости послушала мамку-то, а теперяча и каюсь», – жаловалась она Лидусе.
Они уже жили на новой квартире, и о бабушке-няньке прознали во всём посёлке. К ней несла своих малолетних отпрысков вся округа. Баба Вася никогда не гналась за рублём. Соглашалась на любую сумму, которую ей предлагали. Всегда говорила: «лучше копейка, заработанная честным трудом, нежели дарёный рубль».
Лидуня не понимала этой бабушкиной присказки и как-то, выбрав минутку, уточнила:
– Буля, а почему ты говоришь, что копейка лучше рубля? Ведь рубль-то больше аж в сто раз.
– Дело тут не в копейке и рубле, а в том какие они – трудовые или дармовые. И ещё, – наставительно, с искринкой в глазу, произнесла бабушка, – заруби себе на носу: «деньги – навоз, сегодня нет, завтра воз».
Это совсем не значило, что бабушка не ценила свой труд. Просто не умела она набивать себе цену. Чем и славилась: всегда входила в положение, не пыталась урвать, да и к деткам относилась, словно к родным, с душой и предупредительностью. «Нянька от Бога», – часто слышала Лида слова одобрения в адрес своей бабы.
Один раз к ним постучалась знакомая учительница. Она сама, без мужа, растила ребёнка – чудную девочку. Надо сказать, что  учителя у бабы Васи всегда были в особой чести, она всегда и во всём считала их правыми. Никогда у неё и вопроса не возникало: почему женщина одна и где её благоверный. Всегда отстранялась, когда любопытная дочь заводилась об этом, и внучку к этому приучала:
– Не нашего это ума. Это дело Господне!
Женщина, наслышавшись о заботливости и сговорчивости бабы Васи,  принесла ей на смотрины своё драгоценное чадо:
– Василиса Фёдоровна, вы уж не откажите, присмотрите за Леночкой. Совершенно не с кем оставить. А я заплачу! – и, боясь отказа, быстро полезла за кошельком.
– Припрячь, припрячь, деньги-то, почитай, не лишние, ишь, раскидалася. А коль лишние, почему в ясли рябёнка не вядёшь?
– Да разве вы не знаете наших ясель? Там же если нянька за целый день раза два подойдёт к ребёнку – и то хорошо. А то, что он мокренький, это никого не волнует. Она ж там из простуды не вылезает.
– Ну ладно. Возьму я тваго карапуза! Только деньги прибери, самой, небось, сгодятся, дашь вполовину.
На том и порешили. И оказалась девочка ну прямо чистым ангелом. Забот с ней бабушка не имела: кушала хорошо и смирная была. Посадит её на кровать, даст хлебную корочку, та сосёт её, сама себе агукается,  копошится. За время, что баба Вася с ней нянчилась, ребёнка просто не узнать. Стала такая пухленькая, щёчки, ручки, ножки, всё при ней. И на всём тельце здоровые младенческие  складочки.
– Ну не ребёнок, а чисто боксёрская перчатка, – не могла нарадоваться бабушка, глядя на то, с каким аппетитом уминает Леночка манную кашу. – Не то, что тот, «протёртый». Помнишь, к нам в том году водили? Мама ему постоянно все протирала. Сущее мучение, ничего не ел, – говорила она Лидуне, вечно крутящейся возле. А вдруг бабушке понадобится её помощь: что-то поднести или убрать. Да и интересно ей рядом с бабушкой. Та не гнала её, наоборот, привечала и охотно делилась случаями из своей жизни.
Вот и сей раз баба Вася, переодевая Леночку, нацелилась на рассказ:
– Повезло нонешним мамкам, благодать, а не жисть. Разных ясель, садиков понавыпридумывали, была б только денюшка за всё это платить. А в моё время как было-то: ребятёнку от роду всего дня три-четыре, а надобно идтить в поле работать. Так матерь возьмёт его в поле, хлеба чёрного нажуёт в тряпочку, а он кисленький. Даст дитю в рот, он лежит и сосёт себе, замест пустышки. А сама побёгла на свою делянку… И бутузы росли, дай Боже, здоровенькие. Не то, что нонешние, квёлые да хворые пошли. Наче и войны-то нету. 
***
Случались в бедном на яркие случаи Лидочкином детстве особые дни-праздники. Они вселяли в ней чувство гордости за свою семью, за тех, кто находился рядом.
Застолья!
Благодаря им она по-новому посмотрела на близких и соседей.
Барак, в котором они раньше жили, напоминал коммуналку. Длинный коридор с восемью дверями по бокам, за которыми жило восемь семей. Дом их в праздники всегда был полная чаша. Застолья устраивались на Новый год и на большие государственные торжества: День Октябрьской революции и Первомай, которые тогда были близки народу. Да ещё праздником считалось прибытие особенно дорогого гостя. Дни рожденья не имели такого большого отклика, как сейчас.
Угощения, как правило, собирались  вскладчину. Приготовления начинались за много-много дней, а то и недель до события. В приобретении и в сохранении продуктов выработался свой порядок. Про холодильники-то тогда никто и не слыхивал. Спасала холодная вода.
Как бы скудно не жили, всё равно, даже самая бедная семья держала в сарайчиках возле дома свинюшек или какую-нибудь птицу. Самые скупые, сдержанные на угощения хозяева, в такие дни лучились щедростью. Потому что праздник. Иначе соседи не поймут или, того хуже, осудят, а этого тогда очень боялись.
Так как почти все женщины работали, Лидина мама оставалась одна более или менее свободной. Все заботы о столе она охотно брала на себя. С утра уходила на кухню, «на дневную смену», как она говорила, и проводила там целый день. Главным и неизменным помощником мамы в приготовлении праздника живота была баба Вася.
Особенно запомнилось, как мама с бабушкой проворно рубили самый известный и почитаемый в то время салат – винегрет. Все резалось крупно, большими кусками, на скорую руку: один кусок наколол на вилку и потянул в рот. Особо времени нарезать, что-то выдумывать да украшать не было. Невероятных размеров миска винегрета прямо так и ставилась на стол. Подавалась толстая, полная икорки селёдка с рассыпчатой белоснежной картошечкой, сразу же быстренько раздетой от мундиров, она ещё дышала дымком, щиплющим за нос. С вечера на улице, если была зима, застывал желейной молочной массой холодец. Его в детстве всегда пугалась Оленька. Когда его приносили с мороза, она думала, что тот живой и ему холодно, потому-то он и трясся. И когда в тарелку с холодцом вонзались вилки, девчушка всегда закрывала глазки ручками и жалобно пищала, под смех гостей: «Ему зе больно!» Малосольные огурчики с пупырышками и квашеная капустка звучно и призывно хрустели. Бодрое и мерное чавканье и плямканье разносилось по всей комнате. Всё было просто, без лишних затей и красивостей. Стол получался обильный и вкусный.
– Когда я стану мужиком, я буду есть одну капусту с огурцами, – деловито пообещал Саня, наблюдавший, как все дядьки пьют воду из рюмок, а после, кряхтя, закусывают деликатесом. В подтверждение он схватил с тарелки тонкую завитушку капусты и быстро потащил в рот.
Всё делалось в огромных количествах. Потому что никогда не знали числа гостей. На праздник забредали многие. Людей не звали, дом их всегда был открыт для всех. Кто бы ни шёл мимо, обязательно заглянет на песенку да на рюмочку. Застолья были щедры и широки на радостное, шумливое настроение. Ведь собирались не только для того, чтобы набить живот. Главным было веселье.
– В веселье человек никогда не замыслит подлости и гадости, – говаривала баба Вася, и ещё была одна мудрость, которую она повторяла, и которою частенько после прикрывалась Лида в своей суровой жизни: – Добротой ничего не испортишь.
Сколько в русском народе озорства и раздолья – никому не известно. Это не верно, что русские пресные, как трава, и весь отдых у них заключается в бутылке. Умели они работать, но и веселиться тоже умели и любили. Веселье это выражалось, прежде всего, в песне, в разухабистых, свободных частушках, иногда ребячьих и наивных, почти всегда ершистых, с подковырцой да с характерцем и с солёными выраженьицами. Какой круг русских людей обойдётся без крепкого, справного словца, сказанного не то в запале, не то для связки слов во время увлекательного разговора!
Оказывается, Лидина мама знала толк не только в сказках. Она умело и пригоже пела, верно улавливая мелодию и расставляя акценты в песне. Мама чудесным образом менялась: ставила белую, будто выточенную из мрамора руку на стол, подпирала ею щёку и тихо, немного заунывно и тягуче, заводила её – песню. Постепенно песня оживала. Мамин голос поднимался, распрямлялся, набирал силу, ему уже было мало небольшой комнатушки, он просился на улицу, на волю. Сильный, он казался всё окутывающим и тёплым, шёл откуда-то изнутри, и в нём ощущалась бездна чувств. Её голос проникал, нет, даже не проникал, а врывался в душу, будил воспоминания и оставлял новые ощущения. Наступала тишина, так что можно было услышать, как мама переводила дыхание, чтобы взять новую ноту. Все сидели, позабыв про свои заботы. Как во сне. И только могучий и роскошный голосина мамы Кати летал над столом. Певунья. Даже шумливые дети – и те затихали. Бабушка смотрела, любуясь мамой, и после говорила: «Када человек поёт, он радывается!»
Отец же Лиды родом с Украины и потому всегда затягивал задорную малороссийскую спиваночку или колядку, какие он ещё помнил с детства. Его голос так же нравился Лидуне. Его исполнение было шумным и требовало людского отклика. И папка его получал. Столы сразу сдвигались в угол, освобождалось место. И «пошла плясать губерния» – бабушкина присказка. Жарили, кто во что горазд. Вон какая-то тётка пошла барыней, другая начала выкручиваться по-новомодному, а мужик давай вприсядку, одна пара даже пробовала плясать вальс, но для вальса нужно место. Разойтись же особо было негде.
Взрослые на подобные увеселения всегда приходили с детьми, девать-то их некуда. Родители пристраивали их на своих коленях. Когда же дети уставали от однообразия, им становилось скучно сидеть истуканами, они вырывались из родительских объятий.
Командиром над детишками поставлена была баба Вася. Она присматривала, чтоб дети знали свое место: не шныряли под ногами, не мешали взрослым и не озорничали. Иногда она собирала их вместе в каком-нибудь уголке и полушёпотом сказывала свои были-небылицы.
Особым вниманием и одобрением в такие праздники пользовались бабушкины блины. На блины она была особая искусница. В дело шла вся кислятина, имеющаяся в доме: кефир, ряженка, простокваша. Мировые ей удавались блинчики на кефире. Кефир брался кислый-прекислый, от которого аж зубы ломило и передёргивало. Всегда с настроением и со знанием бабушка подходила к тесту. Она не жалела времени на него, водила возле него хороводы, взбивала, вымешивала и ещё раз мешала, затем начинала кутать в телогрейку или одеяло. Лидуня же постоянно толклась рядом, чтобы что-то напомнить или подать. Она уходила и возвращалась снова, а бабушка всё нянчилась с тестом. И так часа два. «Тесто воздух любит», – с этой присказки и начиналось волшебство. Праздничные и необыкновенно пахучие получались у неё блины, рыхлые и дырчатые, с подпеченным бочком. «Румяные, прямо девка-краса», – умилялась бабушка. Тесто у неё дышало, выльет его на сковородку, а оно так и ходит: пыхтит, пузырится, живёт. Споро наливала блины и ладно перекидывала на другой бок. Каким-то лихим способом. Одним взмахом подбрасывала, блин в воздухе делал кувырок и, распустившись, свободно шмякался обратно на сковородку. Где она только подсмотрела эту ухватку! А дух шел такой смачный, что Лиду просто разворачивало к сковороде. Шел он далеко за двери дома. И вот уже все в округе знали, что у них сегодня ожидается веселье.
– И ещё тесто покой любит. Нельзя раздражаться и ругаться – это первое правило. Иначе тесто может обидеться и пирог, блины… не получатся. – Немного подумав, баба продолжала: – На весь колхоз я хлеб пекла, даже свадебные караваи мне давались, – ловко ловя блин в полёте, хвалилась баба Вася. – Однажды смотрю, Кузминична нясётся по деревне, аккурат ко мне. Прибёгла, ещё и не отдышалась, а уж затарахтела: «Выручай, Васятка, дочку замуж выдаю, а каравая-то нету. Молодым-то хоть бы хны, ну нету и нету, не велика печаль, обойдёмся. А ты сама знаешь, для нас обычаи во первой». И пришлось мне праздничный хлеб на брачный стол печь. Как только в деревне, какой праздник али просто страда, почитай завсегда посыльный от председателя колхоза, а то и сам прибегит, и величает так обходительно, через «пожалста»: «Василиса Фёдоровна, мы вот надумали поощрить наших лучших механизаторов, отличившихся на уборке урожая. А у тебя всегда отменные выходят блины, хлеба  – помоги, пожалста, сделай милость!» А хлеб-то у меня и впрямь, получался пахучим и пышным. Ни днем, ни ночью покою не знала, – притворно брюзжала старушка, всё-таки довольная своей незаменимостью. Она похвалялась и размазывала по лицу тыльной стороной ладони крупные капли пота от жаркой печки. Весь фартук запылён мукой, да что там фартук, мука сидела кругом: и на руках, и на волосах... – У нас говорят: «В Рязани пироги с глазами, их едят, а они глядят» – взаправду так.
Много потешных деревенских словечек слышала Лида из уст бабы Васи. Из неё, как из неиссякаемого источника, пьёшь и пьёшь, а конца всё нет. Например, овощи во щах у неё обязательно должны притереться друг к другу, тогда щи выходили вкуснее. Пожениться, как говорили в деревне, настоявшись в русской печи. Блины с творогом она называла необычно – трудоноши.
Эти слова и выражения охотно перенимали дети. Саня очень любил оставшиеся на дне сковородки, прожаренные до хруста кусочки сала, прямо дрожал, когда видел их. Редко это случалось, но если обнаруживал лакомство, подбегал к бабушке, начинал трепать её за юбку и клянчил, глотая слюну:
– Ба, ну ба, свыркни (сними, счисть) мне вышкварки, вон сколько осталось!
– А смазывать сковородку тоже надобно уметь. Наливаем масло в маленькую баночку, бросаем туда тряпочку, ей и протираем сковородку, – не уставала пояснять баба Вася. Она всегда терпеливо показывала и рассказывала девочке всё, что знала сама. И это еще больше притягивало Лидуню к бабе Васе. Унеё для внучки всегда находилось и время, и слово, в отличие от мамы.
– А для чего?
–  Постное масло отбивает запах теста, да и из экономии.
Она часто выносила кастрюли во двор, где драила их с песком. При этом повторяла:
– Снаружи посуда должна быть чище, нежели изнутри. Отседова сразу видать, какая ты хозяйка. Настоящая али так…
Так безрукая девочка училась хозяйствовать. Только мама не понимала и не приветствовала «эти игры». Зачем это человеку, который и ложку-то держать не может. Ему всегда всё поднесут и в рот положат.
Всё рассказанное бабой Васей казалось значительным и крепко удерживалось Лидиной памятью. На будущее.
Она учила Лидуню самостоятельности, подсказывала выход, который вроде и лежал на поверхности, а все равно никак не находился. Она всегда рядышком, плохо ли хорошо ли – всегда возле. Постоянно что-то объясняла, о чём-то рассказывала, только распахни уши и слушай. Да не просто так рассказывала, а с русской премудростью. Есть такие люди, что говорят пословицами и поговорками, и ещё язык бабы Васи был подсолен шуткой-прибауткой – деревенской приправкой. Из бабушкиных рассказов у Лидочки составлялось представление о жизни вообще. Да, она училась у бабы Васи, перенимала её мудрость.
Девочка только с появлением бабушки почувствовала, что и она нужна кому-то, а не просто лопух при дороге.
Баба Вася привила внучке самые, по её мнению, необходимые качества в жизни – терпение и спокойствие.
На всё у бабы Васи существовал собственный ответ, непохожий ни на чей. У неё и получалось-то как-то доступнее и ласковее, даже, когда была недовольна. Потому, что любила. Лидочкиной маме не интересны её тайны, с бабушкой же они судачили обо всём. Начиная с ерунды, пустяка, кончая самым секретным секретом.
Баба тоже спасалась внучкой. Так и жили: одна другую понимала, а помочь друг дружке ничем не могли. Единственное, что могли, так это выслушать.

***
Однажды, когда дома находилась только баба, Лида занялась своим любимым делом. Хотя все уже знали об её увлечении рисованием, но она всё ещё осторожничала и в открытую рисовать не осмеливалась. Особенно при маме и брате. Санины насмешки очень ранили и сковывали девочку: нога или деревенела, или, наоборот, начинала непроизвольно дёргаться. Поэтому она для совершенствования использовала моменты одиночества и тишины. Разложила на полу перед собой тетрадку и карандаши и стала разрабатывать ногу, писать палочки. Баба Вася засмотрелась на внучку. Как она, высунув от напряжения язык, выводила на листе свои «каракули», так об её увлечении отзывался брат. Да и завела своё воспоминание:
– А ты ведь, девка, дюже на деда сваго Костанина схожа. И не так лицом, как характером. Такая же упёртая и всегда всего добиваешься. У него тоже, как и у тебя, настрой к рисованию имелся, тока мастачил-то он всё больше по дереву. Смотрю на тебя, а перед глазами мой Костенька стоит, – и баба Вася расчувствовалась и утёрла слезу краем платка.
Говорила простым деревенским языком, с рязанским ударением на «а». Слова были похожи на огромные яблоки. Она не была трещоткой и балаболкой, говорила мало, «без толку языком не мела», кричать и ругаться не любила. Читать и писать почти не умела. Но в словах её проглядывала природная мудрость. «Мудрость-то,  она Богом даётся, а не с того, что ты горы книг прочёл», – философствовала баба Вася.
 – Буля, наверное, поэтому мне так нравится рисовать?
Баба Вася лишь пожала плечами.
– Кто ж знает. – И полилось: – мы с Костенькой приводилися роднёй друг ко дружке-то. Хоча и дальней, аж троюродными, а всё ж таки… – Баба Вася говорила размеренно, вставляла между словами долгие паузы:  – Нет, давай-ка всё по порядку, а то так я сама заплутаюсь и тебя заплутаю. Дело, слышь, сталося враз апосля революции, в осьмнадцатом годе. Твой прадедушка Фёдор работал на барина. А у барина был управляючий – это человек, что глядит за хозяйством и людями. Раз как-то он приехал за дедушкой домой и приметил меня, и я, значится, ему дюже глянулась. А у него имелся сын, тридцатилетний переросток, оболтус по нонешнему. И никак он не мог его пристроить. Я же взаправду краса-девка была: высокая, кровь с молоком, с долгой и тяжёлой пшеничной косой, када шла, аж всё тело играло. Да, слышь, неразумная ещё была, полудитя, шестнадцатый только минул. И не знала я, какую беду накликали мои глаза да коса, не для него рощенная. Управляючий возьми да и скажи барину, что хотел бы меня взять в невестки. В те времена неможно, да и негоже было подчинённому перескакивать через хозяина. А ну, как он недовольный станет? И барин, не отодвигая дело в долгий ящик, поговорил с дедом Фёдором… Так и просватали, значится, твою бабу. О-хо-хо-нюшки. Тада о любви и знать не знали. Какое там сердце, баловство одно. Ну, батя про это с матерью на кухне судачили, а я чегой-то ковырялась в сенях и почуяла краем уха их байку. И када мамка вышла в сени за какой-то надобностью, я твёрдо так ей и бухнула: «Мамаша, Вы не выдумывайте, я всё равно за него не пойду». Строптивая, с норовом была девка. Я-то и видела этого жениха, может, всего раз аль два, – сказала баба Вася и  надолго замолчала, будто опять вернулась в свою молодость и вспомнила, как пошла поперёк родителям.
– А тут как раз приехал из Москвы на каникулы мой Костя.
– А он что, учился в Москве? – подала голос притихшая и даже бросившая своё занятие внучка.
– У них была большая семья. А брат его отца жил в Москве. Это цельная история выйдет, ну да ладно, назвался груздем, полезай в кузов. – Баба собрала губы в розовый пучок с тоненькими ниточками морщинок, как всегда делала перед долгим рассказом. – Он в Москве служил дьячком… Детёв-то им Бог и не дал. А что за дьяк без детёв, ведь дети-то – благословение Божье. Это ж почитай завсегда так, есть достаток, детёв нема, есть нечего, а семеро ртов, а то и больше. Так что взял это он мого Костю в пять годков к себе в воспитание. А в восемь-то его, слышь, определили в церковно-приходскую школу. Тада была четырёхлетка, это навроде нашей восьмилетки. Он хоть и мал, но шустёр был. И помощь от него имелась немалая: за скотиной ухаживал, до девяти годков трудился подпаском, помощником пастуха, в церкви присматривал, всяку мелку работу по дому справлял. А времена-то неспокойные шли. И када в семнадцатом годе случилась эта заварушка, дядя забоялся его у себя удерживать, столица всё ж таки – Москва. Да и Костенька мой больно хлипок был, частенько хворал  на ангину, сердешный, – баба Вася произносила дедово имя с нежностью и теплотой и обязательно с улыбкой. И то ли улыбка, то ли воспоминания делали её лицо моложе. – И вот, слышь, Косте исполнилось семнадцать, и он возвернулся. Ну и конечно, самый пригожий да самый умный, моя душа и растаяла… Прямо постучаться к ним страмно и я что удумала-то, бесстыдница, слышь? Стала, как бы невзначай, под их окна бегать, чтоб хоть поглядеть на соколика мого. По годам дедушка был старше меня, но всего-то на полгодика. Ну и все у нас и сладилось, дело-то молодое. Целовались да миловались, а охальничать не моги, только после свадьбы. Я ему сразу так и заказала. А до свадьбы ли, когда в свете неразбери-пойми что деется. Шёл-то, как я уж сказывала, осьмнадцатый год. И выдумали наверху на нашу голову продовольственную развёрстку. И двинулась она разором по деревне. Это когда новая власть обдирала мужика как липку. Хапали всё: курей, гусей, хлеб, это уже не говоря о коровах, свиньях и быках; шубы, тулупы – всё мели.
А у моих родителёв семья здоровущая была, одних детёв только двенадцать душ. И они держали двух коровёнок, да ещё и бычка-подростка. И решили они этого бычка, значиться, завалить, чтобы не достался развёрстке. Зарезать-то его зарезали, да где мясо хранить? А мя-са-а – пропасть. На дворе лето стояло жаркое, ну и решили свадьбу играть. Поехали в церковь, поговорили с батюшкой, ведь надо же нас венчать, а мы-то молодые, ещё и нужного сроку нету. И батюшка возьми да заартачься, но батька его уломал, посулил отдать часть быка. Только тада и сладилося.
Сыграли свадьбу. Поселились мы у него. Нахлебалась я лиха от свёкра вдоволь. Свекровь-то была хорошая, добрая женщина, но поскорости помёрла от бешенства, собака её покусала. А детей-то у них уйма, и все мал мала. Костя-то самый старшенький. Потому всё хозяйство и легло на мои плечи. Там ещё жила старенькая свёкрова мать, она тоже изводила меня, не приведи Господи. Так что, Лидушка, улучшение али, как это по новомодному – прогресс, что ли, не всегда это хорошо. Моя жизнь получилась, и мамка твоя народилась благодаря тому, что не было холодильников, – под конец развеселилась баба Вася.
Девочка подумала, что она ослышалась. Не привыкла она, чтобы с бабушкиных уст слетало её имя. По имени она Лиду называла редко, разве когда та заболевала, а так «девка», либо «дитё» – по-деревенски.
Бывало, внучка подсядет к ней, голову на плечо положит: «Бабулечка-Ягулечка, дурочка ты моя», и поцелует. Были у них такие ласки, ласки и доверие двух любящих людей. А баба Вася вдруг скажет низко и с придыханием: «Чё ж там, девка, говорить-то…», а в голосе столько души. И такая нежность вдруг приголубит сердце. Это было теплее и ласковей, чем сказать: «я тебя люблю».

***
Самой вкусной вкуснятиной для Лидуни был хлеб с маслом или с другим жиром. Организму девочки, измотанному болезнью, всегда не хватало калорий. Бабушка же, зная желания внучки намного лучше матери, тайком, чтобы та не шумела, делала ей бутерброд с тонюсеньким слоем жира, какой случался в хозяйстве.
Девочка представляла, как она выходит на улицу, осторожно и гордо неся перед собой хлеб с маслом, да ещё и притрушенный сахарком. «А у меня вот что есть. А у вас такого нету!», – говорила её довольная физиономия. Вокруг обязательно сновали обижавшие её, жадно заглядывали в рот и просили откусить. Она  же никого не замечала, шла себе и жевала вкусный бутерброд. Сегодня её праздник, сегодня она королева. Она иногда позволяла себе такие недобрые мечты. Сразу одергивала себя, но снова мечталось.
Однако на самом деле кусочничать не получалось.
Но, как учит жизнь, «всё тайное всегда становиться явным». И однажды они с бабой Васей не остереглись, а Саня заприметил и нажаловался маме, негодник этакий:
–  Ма! А баба Лидке смальцем хлеб намазала. А ты его на борщ оставила, – мальчик всегда всё знал и всюду успевал.
– А любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – не растерялась и вступилась за бабу Лидочка.
Брат некрасиво передразнил  сестру.
Бабушка покачала головой, мол, нехорошо так.
– А тебе, как всегда, всё нужно знать! – мама, зайдя на кухню, отвесила сыну зычный подзатыльник. Она решила немного его повоспитывать, а то чуть что – сразу «мама». Ишь, моду взял. И уже обращаясь к бабушке, отрывисто и по-хозяйски: – Я же просила смалец не трогать!
Бабушка обиженно заплакала. Это редко случалось, только когда совсем уже нет мочи терпеть попрёки.
 – Чего море разливанное устроила? Опять хлюпаешь! – сердилась мама. И сердилась она не потому, что было жалко жира, а из-за того, что пошли наперекор ей, её желанию. Ей хотелось, чтобы всё всегда происходило, как она сказала. Только так и не иначе!
Уже частенько у бабы Васи глаза были на мокром месте. Ведь когда  женщине вдруг переваливает за шестьдесят, наступает новый жизненный этап – старость. Когда она подводит итог своей жизни, что удалось, а что нет. Невольно сравнивает свою жизнь с жизнью соседки или знакомой. Самое печальное, что ничего-то уже не исправишь. Это когда молодая, тогда всё впереди, всё тебе хиханьки да хаханьки. Тут же поневоле взгрустнешь.

***
Но баба продолжала делать для девочки вкусные бутерброды. Как-то кормила внучку и попутно беседовала с ней. Она отламывала своей пухлой, как подушка, рукой небольшие кусочки от хлеба и клала их Лидочке в рот. В такие моменты Лида с наслаждением вдыхала запах бабиных рук. Сладкий, ни с чем не сравнимый. И протяжно баба Вася приступила к рассказу:
– А часом, девка, не сказывала я тебе, почему тебя так назвали?
– Не-а. А почему?
– А вот послушай-ка. В начале войны через нашу деревню гнали скот из Украины. В то время тама страшеннее всего было. Тада бежали все – и военные, и гражданские… И все утекали на восток. И вот однажды слышу зычный рёв и мычание. Ну, думаю, не иначе, как опять скотину гонят. И верно. Выбежала я, слышь, за околицу – гляжу, идут родимые бурёнушки. Головушки понурили, рога почти дорогу цепляют. А худющие – страсть. Кожа на костях обвисла, а глаза! Боже родимый, умирать буду, а не забуду тех глаз. Столько в них было муки мученической и непонимания – за что? Милые вы мои! – Бабушка закашлялась, и слёзка вдруг капнула на сложенные замком руки. – Ночью-то ещё и ливень прошёл, и земля расквасилась, стала топкой, не наче болото. И скотина грузла и путалась в этой жиже. А летом-то жажда мучала о-го-го. И вынесла я ведро холодной водицы, чтоб погонщики напилися. Вода-то она, слышь, от всего матушка, а хлеб – батюшка! Стала возле калитки, отыскиваю их. Стадо огромадное, конец вдали затерялся. Первым шёл старик. Низенький такой, старичок-боровичок. С лицом навроде печёной картошки, всё в морщинках. Щёки тоже изрыты были глубокими бороздками, в них въелась дорожная грязь. Дед с жадностью схватил скрюченными грязными пальцами протянутую мной кружку и взахлёб выпил. Зачерпнул ещё воды и вылил на сухую шею. Чиркнул по мне взглядом, как ожёг. И побрёл дале. Ранее погонщики с охотой останавливались и сказывали, что деется тама, откудава шли, справлялись, как дела у нас. Этот же, слышь, и словом не обмолвился. Видать, тяжело было им. У нас что, у нас-то свой дом, крыша над головой. Они же беспритульные, не знали ни куда брели, ни что их тама ждало. Так и тащилися тощие, умаявшиеся животные и люди.
  И в серёдке неоглядного стада я вдруг узрела молодую загорелую женщину. Она, слышь, тяжко выдирала ноги из квашни в огромных, не по размеру, ботах. Грязь пакостно чавкала. Повесила на плечо длинный, справленный из верёвок бич. Иной раз она раскручивала его над головой, и он зычно и хлёстко падал на горб замученной скотины. Но делала это редко, жалела коровёнок… Они и так-то еле волочилися. Когда она сравнялась со мною, я тоже протянула ей воды. Она приняла кружку, согнав с лица длинную замусленную прядь волос. Поблагодарила по своему – «дякую», мол. И пила она воду не как дед – с жадностью, кружку в два глотка, а аккуратно,  немного причмокивая от удовольствия.
– Что, вкусно?
– Ну, титко, й гарна ж в тэбэ водыця. Лэдяна, аж за зубы бэрэ, – переведя дух, сказала та. А голос-то у неё – зазвонистый, точно соловей свищет. Жар пути не сказался на нём.
– А что, щебетуха, откуда идёте-то?
– Та з Сум же ж, – нежно и напевно произнесла она. – Фашист лютуе, всэ палыть, спасу нэмае. А наши драпають, нэ зупыныть. – Лицо у неё сразу стало каким-то слишком серьёзным, неродным.
– А звать-то тебя как? 
– Лидуся, Лидия, – просто ответила женщина. – Я в нас у сэли ликарэм була, тильки пэршый год, а тут нимэць прыйшов…
– Имя-то у тебя какое красивое и редкое. Я чтой-то не припомню Лид в нашей деревне.
– Ой, да що вы, титко, а в нас Лидуси-то через хату. Ось так и жывэмо – хата з Лидою, слидом хата з Ганною, або з Марийкою, – затарахтела девушка, и на щёчках показались ямочки, совсем, как у тебя. И вдруг схватилась да припустила за стадом.
– Уж больно до души мне стало это имя – Лидия.
«Да, – подумала девочка, – оказывается, какое непростое у меня имя. И интересное. А я-то думала, имя как имя».

***
Особая страница в бабиной жизни – это вера в Бога и молитва ему. Не было такого, чтобы она по привычке становилась на молитву, всегда с желанием. Отдельного места для неё баба Вася не имела. Вечно гонимая. Не было возможностей, да что там возможностей, собственного угла не было, своей кровати. Если бы баба Вася имела свой угол, куда она могла бы спрятаться от дочкиного крика и пьянства зятя, может с ней тогда бы считались. Многое бы было по-другому.
Лида частенько находила её, стоящую на коленях где-нибудь за сараем или в другом укромном месте. Девочке нравился разговор бабы Васи с Богом, неспешный и плавный. Лидуня прислушивалась, вспомнит ли баба в молитве о ней? И радовалась, когда это происходило. Становилось спокойно: «значит, сегодня должно быть всё хорошо». «Я за тебя молюсь, девка», – это являлось для неё неким талисманом. Бабушка во время молитвы делалась вдохновенной и по-особому тихой. Она молилась, то протяжно и осторожно раскачивая слова, то глотала и комкала их. Начинала громко и внятно, но постепенно затихала до полушёпота.
–  Буля, а почему ты иногда шепчешь, а то будто со мной беседуешь?
– Сила молитвы нимало не зависит от её голосности. Чтобы быть услышанной, не нужно глотку драть. Краснобайство тоже нехорошо. Иной нагородит трехэтажную, длиннющую, а она-то на деле до потолка. Да и для Бога это утомительно. А то, слышь, человек сердцем скажет пару слов, и Господь его услышит. Не нужда подвигает Бога, не долдонство и словоблудие, а наша вера, – философски добавила она. – Тут главное вера, вера и доверие Ему. Бог вперёд нашего знает, о чём печёмся. Взаправду сказано, всяк про себя, а Господь про всех. А порой пустозвонство-то и вредит, нагородит человек всего, половы разной, а важное и забудет. Конечно, Бог и так ведает его нужду-беду. Но Он хочет услышать это из наших уст. Все мы его дети, – устало и почтительно промолвила бабушка. – Вон, когда тебе что-то нужно, ты к кому  обращаешься – к родителям. Да, девка, вера – это важно, без веры мы кто… муравьи да блошки.  Но главнее – это доверие Богу. Чтоб сверху была всегда Его воля, а не наше «хочу». На своё «я» не больно-то надейся, потому как оно может завести тебя на кудыкину гору. Так что и концов не сыщешь. Я неграмотной числюся, а и всё одно, слышь, с детства ношу в памяти: «Возлагай упования свои лишь на Господа и ему одному доверяй». Не помню уж, откель оно и взялося, – и, немного подумав, –  верят-то все, все кряду. Одни, что Бога нету, другие, что Он есть. А вот доверять, ровно ребятёнок кротко доверяет папке с мамкой – это другое, и это ужасть, как тяжко. А мы всё норовим сами да сами. Сами с усами, – передразнила баба Вася и, как всегда, закончила наставительно пословицей: –  Человек ходит, а Бог водит.
–  Буля, – Лидуся ухватилась за слово «потолок»: – А разве молитвы делятся по высоте?
– А то как жеж, – обрадованная интересом внучки и тем, что с кем-то можно поговорить о Боге. – Обращение бывает с верой, а бывает, отбарабанит человек быстрей-быстрей, без желания, точно повинность какую отбывает. ЁЭто-то и называется – молиться потолку. А ведь молитва – это разговор с Богом, идущий неспешно, от сердца. Да и молятся всё об одном: всё дай да дай. А Господь-то – Он один, а нас с протянутой рукой, вон какая пропасть по миру. А коль каждый будет болтовнёй досаждать Ему? А представь, что бы получилось, кабы ты только чтой-то запрашивала у папы с мамой, не давая ничего замест. А чем ты сейчас можешь ответить – хорошим поведением да послушанием. Люди же себялюбцы. Напакостят и потом, када им это аукнется, начинают жалиться и пенять на своё горе-злосчастье всем подряд. И пуще всего виноватят Бога. – Она словно знала, что Бог найдёт Лиду, и закладывала в девочке надел на будущее. Она учила её не только жизни, но и умению защитить себя в этой жизни.  – И ещё, крест класть надобно широкий, во всю грудь. А то иные мотыляют руками, точно мух отгоняют, – добавила баба Вася и обильно выдохнув, перекрестилась.
Бабушка любила рассказывать истории из Библии, какие помнила, чем увлекАла и детей. Они всегда ожидали этого сладкого часа. Лидуня не была собственницей. Ей очень хотелось, чтобы все знали, какое богатство её бабушка, какой клад хранится в её памяти, а больше – в её душе и сердце. Но, к сожалению, мама смотрела на подобные забавы, как на чудачество, ненужное и даже вредное. И, в конце концов, запретила.
– Нечего морочить детям голову всякой ерундой и нелепицами. Нет твоего бога, не-ту! Да и потом, это не приветствуется,– произнесла она непонятное словцо.
– Вольно молиться Богу, када никто не мешает, а ты попробуй, када имя Божье заказано. Это всё козни дьявола, – добавила старуха, лицо её вдруг розовело. Лида видела, что она недовольна: – А как его нету, када всё создано Им. Без Него ничего не может быть –  ни букашки, ни таракашки. Бог не захочет – и прыщ не вскочит. Жизнь человеческая –  опять же Он! Какая наша заслуга в том, что топчемся по земле. Захочет Он – и нас не станет! – пожалуй, это был единственный случай, когда бабушка заспорила с мамой, отстаивая даже не себя, а Бога.
– Вот и молись своему богу, а детей не трогай, – раздражалась мать и уводила от неё слушателей.
Но Лидочка тайком, чтобы мама не знала, беседовала с бабушкой о том, что нельзя. Ведь интересно же, а если ещё и тайком. Да и дел-то других не было.
Особенно девочке запомнилась история про пророка Иону. Сначала непослушного, но после помудревшего. Он отправлен был Богом внутрь кита за непослушание на целых три дня. Запомнилась даже не сама история, поразила вера, с которой баба Вася её рассказывала. Непонятная вера…
Лидусе не верилось, чтобы человек столько времени может просидеть в китовом желудке:
– Буля, разве это можно, там же ж нет воздуха. Да и темно и сыро,– недоумевала внучка.
– А вот это уже не наше дело, девка, сказано – трое суток, значит, трое суток. Я паче вот что скажу тебе. Ежели б было сказано навыворот, что Иона проглотил кита, я бы и это приняла, потому так сказал Бог. На то Он и Учитель, – ответила старушка. – И разве ж это плохо. Поди, куда хуже было бы, кабы всякий всюду влезал бы со своим умом. А ты ж знаешь, скоко людей – стоко и понятий.
Все же для Лидочкиного детского сознания оставалось непонятным, как можно полагаться на того, кого нельзя увидеть. Для неё ещё далёк был бабушкин Бог. Но она очень желала узнать Его поближе, научиться с готовностью доверять, стремилась «распознать Его дыхание, Его вещую руку», как часто просила в молитве бабушка. Хотела, чтобы у неё был такой могучий, а главное, добрый и всё понимающий защитник. Именно добрый и справедливый, потому что ей этого очень не хватало.
– Буля, а Бог, правда, все видит?
– Знамо! Вот ты давеча покушала, выскочила из-за стола и сразу побёгла в комнату. Я понимаю, ты спешила. Но негоже, девка, вставать из-за стола без благодарения. Ведь неблагодарность – сродни воровству. Потому, что воруют иногда от нужды, а неблагодарность идет от нужды души, от нехватки её. И ещё, когда Бог радуется, смеется солнышко, а огорчается, идет дождик. Вот и веди себя так, чтобы Господь радовался, глядя на тебя.
Прежде чем что-то сделать – копаться на огороде или варить обед, садиться кушать – она всегда впереди несла молитву.
Нет, слово Бог всё-таки произносилось в их доме. Мама тоже вспоминала Его, но на свой лад. Вставляла Его имя в свою речь на бытовом уровне, между прочим. Чуть что: «господи, прости», было ещё «бог в помощь», «ну, с богом»… Всегда наготове держала «господи помоги» и «слава богу». Как говорится, для связки слов. Но лишь тот смысл, который баба Вася вкладывала в слово «Бог», казался Лиде верным. Пускай и не совсем понятным, но интуитивно правильным.
Лидуня часто слышала от бабушки, что если кто-то в деревне очень сильно и безнадёжно заболевал, то её вызывали. Она сидела возле больного и «выплакивала ему у Господа здоровье», и человек поднимался. Она в этом смысле была очень сильная.
Много разных историй про свою деревенскую жизнь поведала ей баба Вася. Но Лидочке особенно запомнилось, как она спасла деревню от пожара. Девочка постоянно приставала к ней: расскажи да расскажи. Та даже как-то в сердцах прикрикнула на внучку:
– Ну что ты городишь, нешто то я была? То рука Божья отвела беду-то, – но, как всегда, быстро успокоилась: – Так вот, однажды, я уж и не упомню, кажись в тридцать втором годе, как раз больно голодно было. Работали мы в поле, и откуда-то нашла небольшая тучка.
– Нет, ты про погоду забыла, – вдруг оживилась Лида, ей было приятно, что она может уточнить бабушкин рассказ.
– А что про погоду?
– Стояла обычная, славная погода.
– Ну, я и говорю, егоза, ты уже всё лучше меня знаешь. Стояла обычная, славная погода, – лукаво глядя на внучку, повторила баба Вася. – Люди, как водится, работали в поле. Ну, нашла себе тучка и нашла, никто и оком не повёл, не до того. Убрали урожай, уже и скирду склали. А туча же, слышь, как нарочно, встала над скирдой и стоит, ни вперед ни взад. Вокруг потемнело, ветер прямо дерет всё. Гром как забабахает. Цвыркнула молния, а гром гремит до того нехороший, и страшно. И подожгло эту скирду, и сгорел весь хлеб и начала гореть деревня. Боязно и ужасть, как страшно. Я тада побёгла в дом да сняла с угла икону Божьей матери. Под кофту её взяла, выскочила из дому и ходко на пашню. Бухнулася прям на землю, наставила «Божию матерь» на огонь и почала молиться. Ветер-то и поворотил, и пошёл огонь на поле, а поле-то уж скосили. И затих...

***
Баба Вася абсолютно не имела никакого веса. Мама Лидочки, а за ней и все домочадцы часто просто не замечали её, не реагировали на её слова. Её мнение никому не нужно и не интересно, будто рядом находился не человек, а чурка деревянная. А уж желаний она вообще не должна была иметь. Нет, поначалу, когда она по маминому зову приехала с вырученными от продажи дома деньгами, вроде, было ничего. Но по мере того, как рублики таяли, таяло и почтение дочери. Дочь часто обижала бабу Васю, не стесняясь ни мужа, ни детей. С посторонними людьми и то держалась приветливее. Бабушка же не показывала своих обидок прилюдно, всегда всё хранила и перемалывала в себе. Или, как мышка в норку, забивалась подальше от чужого глаза, там уже и давала волю чувствам. Маленький и гонимый человек.
У Лидиной мамы был папа, а у папы мама, они всё делили между собой: худое и доброе, радости и горести. У них была работа, были дети, забота о них, друзья, знакомые, гости, которые тоже разнообразили их жизнь. У брата и сестры тоже существовали свои друзья, свои возрастные задачи. Они гуляли, бегали, прыгали, веселились на улице, читали взятые из библиотеки книги, куда захотели, поехали, с кем захотели, встретились – жизненная свобода. У Лиды же этой возможности не было. Всё перечёркивалось одним словом – болезнь. Да ещё и мама постоянно талдычила: «Ты больная, тебе это не надо». Да, она больна физически, но ведь душа-то у неё живая. Но даже если удавалось выйти на улицу, то и там для неё тоже не было места.
Бабушка была молчаливая, но она много думала. Высказать же этого никому не могла. Ей не было кому пожаловаться, она была душевно одинока. Все закадычные подруги остались в другой, деревенской жизни. Они с Лидуней были очень схожи: обе бесталанные, кротко и безответно встречающие все напраслины и несправедливости. Обеих судьба спихнула на обочину жизни. На них, как на бесполезных и лишних, не обращалось никакого внимания. «Счастье наше собаки съели», – частенько повторяла бабушка. Они каждодневно развлекали и дополняли  друг друга.
Разная была бабушка. Бывало, словами ругается, а сердцем благословляет. Она, как русский человек, могла ругаться до проклятий, но душой плакала и молилась за здоровье. Лида с ней могла и повздорить, но злости друг на друга они не держали. И почти моментально бабушка отходила, и с ней опять можно поговорить на любую тему. Главное – подлинная, неравнодушная. Самобытная! Вот, пожалуй, определяющее слово для бабы Васи. Лидуня её всякую понимала и принимала, а главное – любила.
;
Часть третья
В школу
Дни сменялись днями, за слякотной и промозглой зимой спешила красавица весна, затем ярко вспыхивало и стремительно пролетало щёголь-лето, а в затылок ему дождями и ветром снова свистел непогодный ноябрь. У Лидуни же всё как всегда, всё без изменений. Дни ползли заунывно и тягуче, будто вязкая и безвкусная каша.
Хотя, как покажется несведущему человеку, благодать, а не жизнь. Живи в своё удовольствие: спи, сколько влезет, дел с тебя никто не спрашивает. Но разве жизнь в том, чтобы выспаться? Жизнь нужна Лиде, чтобы каждый день узнавать что-то новое.
На улице ей, по мнению родных, делать особо нечего. За покупками сходить – есть мама, бабушка, в крайнем случае – сестра Оля. Всё равно она «без толку шастает по улице». А, чтобы порезвиться да поиграть с подружками, об этом и речи не было, как, впрочем, и самих подружек. Родители всегда пугали её:
– На улицу-то не больно смотри, там машины и худые люди. А если упадёшь где-то, не сможешь подняться, так и останешься. Играйся лучше во дворе.
Лидочке ничего не оставалось, как молча отходить в сторону. Горе ребёнка всегда самое-самое. Самое тяжелое, самое безутешное: «Вот у меня горе, всем горям горе, не то, что у Вани-Мани». Но Лида и в этом была не такой, как другие дети. Никогда не выставляла своё отчаянье, не била на жалость, всё носила в себе.
Бабушка, видя состояние внучки, спокойно и терпеливо объясняла:
– Ну, что ты повесила нос? Ну, хорошо, пойдёшь ты на улицу, а как с тобой что станется? Не ровен час, где упадёшь, али с ног собьют?
Но с возрастом Лидочке стали понятны опасения родителей. Пришло понимание, что в её жизни всем управляет болезнь. Она чувствовала, что в сложной ситуации не сможет за себя постоять. И если девочка всё-таки попадала на улицу и где-то задерживалась, например, у крестного, живущего через дом, родные уже начинали волноваться. Да и сама девочка не хотела и боялась ругани в доме из-за себя. Поэтому и старалась без нужды не выходить на улицу. Она стала маленькой заложницей своей большой болезни. А родным это и на руку, хоть один ребёнок постоянно на глазах. До Лидочкиного же душевного состояния никому не было дела.
Единственным местом для гулянья оставался их двор. Все разбредались кто куда: младшие дети вприпрыжку спешили на улицу, мама была занята своими делами, папа своими. Бабушка ходила проведывать своего сына, что жил через забор. У каждого находилось дело, только одна Лидочка  не знала, куда себя деть, и тупо слонялась по двору. Прогулка превращалась в мучение и тягомотину.
Вот подошла тихонько к папе, наблюдала, облокотившись о дверной косяк сарая, как он что-то мастерил. Тот видит, что ребёнок мается: «Ну что, скучно тебе?». Дочь потопчется на одном месте и, чтобы не отвлекать отца от работы, уходит. Куда? К маме. Здесь ситуация повторялась. Мама и прогнать-то её не могла, потому что сама велела погулять, подышать воздухом.
Однажды, Лидуне только исполнилось девять, она как всегда бродила взад-вперёд по двору. То на огород потащится, посмотрит на будущий урожай, то забредёт в сарай, то забавляется тем, что наблюдает за облаками… Скука смертная. Отец принёс собаке еду. Ура, нашла развлечение! Подошла к собаке, поластилась: «Рекс, Рекс…». Он лопал свою баланду и никак не реагировал. Коль такое дело, девочка потрепала его за холку. Папа возился на кухне и услышал, что она подошла к псу: «Лида, отойди от собаки! Не трогай её, укусит!» Но она пропустила это мимо ушей. Чуть отошла, посмотрела, где папа, и опять к собаке. Потрогала за ухо. Пёс недовольно зарычал и огрызнулся, чтобы показать, что ему это не нравится и легонько цапнул за руку. Слёз не было, был испуг. Лида сразу же растерянно оглянулась, не заметила ли её своеволия мама. Выходит мать: «Ты чего пристала к собаке?», взяв девчушку за руку, оттащила её на другой конец двора: «Играйся тут». А с кем играться, как играться?
Так и проходили прогулки маленькой девочки-инвалида.
Один раз Лидуня, играя во дворе, упала плашмя и ударилась о цементное основание колонки: мелкий камень, замазанный в цемент. Виной всему гуси. А произошло вот что. Мама полоскала у колонки бельё. И тут, на беду, пришла соседка, мама оставила полоскание и ушла к калитке, попросив Лиду присмотреть за гусями, чтобы они не лезли в корыто с бельём, и девочка встала возле колонки. Кран капал, а гусь тянется к воде. Ну, они и двинули на Лиду, галдя и не видя ничего, кроме воды. И сбили её с ног. Девочка еще не выработала устойчивости и не знала как вести себя при падении. Ногу подрала, ещё и голову ушибла. Кровь хлынула. Лидочка маленькая, а кровь течёт… Крови-то она уже и не боялась, в больницах насмотрелась. Но больно было очень. Мама всполошилась, подняла её, принесла вату, йод, начала обрабатывать порезы и ушибы, а они щиплют, болят. И мама увидела, что ребёнок скривился, и терпение его уже на ниточке… Хотя и терплячая была.  В итоге девочка разрыдалась от боли. Тогда мать обняла дочь за голову и вместе с нею заплакала. Это был единственный раз, когда она пожалела Лиду, когда слёзы дочери что-то для неё значили. Но потом мать опять ушла в свою скорлупу, превратилась словно в неродную. Больше девочка никогда не видела маму такой… человечной.  А шрам, шрам остался надолго.
Девочке же всегда хотелось просто подойти и прижаться к своей мамочке. Один раз она попробовала было, но услышав грубое: «Чего припёрлась, мне некогда!», в испуге отшатнулась. Ей не хватало самого главного – материнской любви. Её, как могла, восполняла бабушка.
Долгое время Лидуне не давала покоя соседка – тучная и неповоротливая, как кадка с квашнёй, тётка. С головой, похожей на шар, надутый до того, что вот-вот лопнет, на затылке болтался хвостик-завязка из жидких волосиков. Лицо рыхлое и обветренное, с носом-картошкой в маленьких чёрных точечках. Ходила она, мелко-мелко семеня, подпрыгивая и переваливаясь, точно утка. Ноги же у неё огромные, слоновьи, в черной сетке вен. Лида страшилась даже смотреть на них. Когда девочка проходила мимо, до её ушей доносилось гнусавое бурчание тётки: «Понаплодили уродов, пройти нельзя! Отдали бы в детский дом, что ли. Так нет, специально оставили, чтобы все говорили, какие они хорошие!». И море желчи в голосе. Так что девочка вся сжималась и стремилась скорее пройти мимо. Но почему-то именно в это время ноги не слушались и становились точно ватными. Тётка, по-видимому, была в чём-то зла на маму, но открыто сказать не осмеливалась. Она и не задумывалась, что своими словами глубоко ранит девочку.
Лидуня даже сочинила о ней частушку:
А моя милашка Машка – злющая, презлющая!
В клетку с волком посадили, она волка скушала.
Теперь девочка нашла способ, как заглушить своё горе-злосчастье. На всех нехороших, чем-то обидевших её людей, писала частушки и стишки и показывала их бабушке. Та поначалу от души смеялась, запрокинув тяжёлую от косы голову, но как-то сказала:
– Написано-то метко, да негоже, что ты рядишь людей во все в чёрное. Подчёркиваешь в них только плохое. Слухай, девка, чего хочу тебе сказать. Люди-то они по-большести своей хорошие, только вот себя-то любят куда крепче, нежели других. Недаром говорят, своя рубашка ближе к телу. А ты лучше сложи что-нибудь о тех, кто тебя защищает и помогает. Их не в пример больше, уж поверь старой бабке.  Лида навсегда запомнила этот, пожалуй, один из первых жизненных уроков.
Бабушка опасалась, чтобы подобные сердитые стишки не завели внучку на какую-нибудь плохую дорожку. Она не хотела, чтобы девочка выросла язвительной букой, обиженной на всё и всех.
Лида и сама боялась улицы, почти всегда возвращалась с прогулки огорченная и раздосадованная. К обиде примешивалась злоба, детская, неосознанная. Её угнетало бессилие против уличных мальчишек, злой тётки и прохожих, что останавливались и пялились на неё. Нет, дети не ставили подножки, не кидались ни палками, ни камнями, не давали волю рукам. Они в своей слепой детской жестокости давали волю словам. Словами же можно ранить куда как больнее, чем самой меткой затрещиной – это уж Лидуня знала хорошо. Они подленько, исподтишка, боясь взрослых, а чаще открыто издевались: передразнивали, перековеркивали, даже дёргали за косички. После одного такого случая Лида попросила маму, чтобы их обрезали. Мальчишкам хотелось утвердиться перед сверстниками, показать, что они уже взрослые, и легче всего это сделать, унизив слабого. У детей (большинства) часто нет жалости к младшим и сверстникам. Они не рассуждают, они действуют.
Всегда ей в след неслись обидные слова:
 – Посмотрите, пьяница вышла… Еле ноги переставляет… А говорит, точно полный рот каши… Ся-ся-ся, да ся-ся-ся. Прожуй сначала!!! …
До восьми лет с Лидусей обязательно шёл рядом кто-то из родных. И всё ей нипочём, ведь она находилась под их надёжной защитой. Но девочка взрослела и осознавала свою болезнь, и обиды начинали играть большую роль в её жизни, глубже пускали корни в её маленьком сердечке.
Мама же на удручённое состояние дочери после гуляния реагировала всегда однозначно: «Нечего тебе на той улице делать, сиди дома!».
Зато бабушка была молодец, не давала внучку в обиду. Она никогда не терялась, всегда  скоро откликалась на любопытство ребятни. А детям же всегда всё интересно, тем более, ранее не виденное. ДЦП (детский церебральный паралич) – особая болезнь, её ничем не прикроешь. Внешняя же оболочка для маленького человека много значит, ведь он только познаёт мир. Если шёл какой-нибудь пацан-малолеток, раззявил рот, аж переворачивался от любопытства, баба Вася всегда спокойно говорила: «А ты бы лучше под ноги глядел, а не по сторонам. Не то, не ровён час, споткнёшься, шлёпнешься, и будет ещё хуже», или «Ветер принесёт какую-нибудь холеру, и всё твоё здоровье уйдёт в песок». Особенно невыносимо, когда мальчишек было больше двух. Чем больше, тем страшнее. Они начинали бахвалиться друг перед дружкой, иной раз обижали Лидочку, даже не обращая внимания на бабушку. Дети всегда ранят сильнее и на больший срок, потому что они не видят границ. И еще, потому что они такие же, как и ты.
Иногда пьяные цеплялись. Но девочка их не очень-то и боялась. Они никогда не обижали её, чаще жалели и обязательно угощали чем-то вкусненьким: то вытащат из кармана замусоленную конфету, то нечистой рукой протянут раскрошенное печенье.
Люди шарахались от Лидочки.
Бывало, пойдут они с мамой в город, за покупками. Так она могла все магазины обойти, пересмотреть и прицениться чуть ли не ко всем товарам, а купить … килограмм рыбы, и дочь всюду волочит за собой.
И вдруг щедрость:
– Давай тебе купим платье?
– Давай! – вяло откликнется Лида, уже зная, что сказано это просто так, лишь бы сказать.
Подходят туда, где на вешалках висит одежда. Мама её рассеянно перебирает, то цвет не тот, то крой, то пуговицы, то ещё что-то. Какая-нибудь тётка ненароком глянет на девочку и вздрогнет:
– Ой! Что вы такое таскаете за собой?
– Так ведь надо что-то купить одеться.
– А что, без неё нельзя купить?
Не раз, и не два Лидуся это слышала. Постоянно.
Она ещё была маленькая и не понимала, что есть взрослые умные, а есть не очень. Это уже потом ей объяснила бабушка.
У неё не существовало человека ближе бабы Васи. Она близко воспринимала проблемы внучки, понимала их и старалась утешить советом. Родители что? Папа тяжело работал, мама же попросту не замечала её. Мама не думала о том, чем Лида жила, что беспокоило маленькое сердечко дочки. Она была уверена, что главное – это, чтобы было, что поесть и во что одеться. Мама стыдилась выходить с дочерью на улицу и называла её не иначе как «горе моё».
У Лидочки яркой вспышкой до сих пор стоит перед глазами женщина, ответившая на это маме: «Это не горе, это ваше счастье и будущее!». Слишком далеки они были в душевном плане друг от друга. Лида оставалась для неё закрытой книгой, хотя, если бы мать лишь поинтересовалась её содержанием, девочка с радостью бы открылась.
***
Баба Вася, хотя и не одобряла её походы на улицу, всё же понимала, что такое, когда в тебе всё кипит и бурлит, быть запертой в четырёх стенах. Однажды, проходя мимо сидящей в задумчивости внучки, улыбнулась:
–  Чего нахохлилась, дитина?
Но, увидев скривившуюся рожицу, протянула «э-э-э», присела и завела разговор:
– Я, девка, давно за тобой наблюдаю. Послушай-ка лучше сюды. Вот, к примеру, растут две яблоньки. Одна маленькая да ладненькая. И яблочки на ней чудесные получились, такие аккуратненькие, с красным бочком – прям любо-дорого… А куснёшь его – кисляк кисляком, и оскомина на зубах после ещё долго хранится, – заакала баба Вася. – А другое-то дерево вкривь-вкось раскидалося. Да и яблоки зелёные, невидные, ещё и червями побиты, а на вкус – наче мёд. Вот и говорят: «криво дерево, да яблоки сладки». Мухомор-то, вон, как пригож, а на деле что – поганка. Так что не вешай носа, будет и на твоей улице праздник. А почему тебя обижают? Всё это человек делает от породы своей поганой. У человека-то дьявольская порода, недаром Бог его из рая турнул, – заключила бабушка, как обычно, сводя всё на Бога.
– Буля, ты-то ведь не плохая. Ты же не похожа на этих старух и задир-мальчишек, – девочка быстро успокаивалась разговором с бабушкой. Сразу высыхали невыказанные слёзки. Бабушка для неё была зонтиком, под которым она искала и находила защиту в любую непогоду.
– Не схожа-то я, не схожа… А вот поди ж ты, и во мне сидит этот рогатый, портит он и мой характер и душу мне калечит. Помнишь, как я давеча напустилась на тебя? Так-то я, родная кровь, а то совсем незнакомые люди.
– Так что же, выходит, люди не причём, и та тётка, что обзывала меня, не виновата, а всё зло – дьявольские штучки? – поинтересовалась Лидочка. Очень уж ей по нраву были эти беседы, ведь она практически постоянно молчала.
– Ах ты, егоза, ты ж с умыслом задаёшь мне этакие подковырки. Ответ-то распрекрасно знаешь сама. Ну, коль угодно тебе языком почесать, что ж…. Хоть я это дело не очень-то привечаю – без толку воздух-то трясти, но для тебя это не плохо. Тебе разговаривать поболе надобно. – Бабушка была такая домашняя, тёплая и уютная, понимание и доброта разлиты у неё на лице. И она продолжала, утопив в лукавой улыбке свои глаза. – Да, тут ты права, во всём дрянном в человеке должно винить этого чертяку… А всё ладное и доброе, слышь, поселил в нас Бог. Но Он создал его – человека, значит, вольным. Он, стало быть, должён сыскать для себя, что ему по сердцу. Могёт выбрать добро, а могёт и зло...
Неожиданно неизвестно откуда принёсся шумный ветерок. Баба Вася мышкой шмыгнула в дом, оделась сама и вынесла кофту Лиде.
Вдруг на дереве, прямо над девочкой, раздалось резкое, зазывистое стрекотание. Они сразу оживились, подняли головы и увидели сидящую на ветке шумную сороку:
– Глянь-ка, опять Малышка прилетела нас проведать.
 Как-то папа принёс домой сорочёнка, совсем ещё желторотика, с подбитым крылышком. Меньше цыплёнка, ещё даже не умел на лапках стоять. Назвали Малышкой. Поселили её в лукошке, выгревали ватой. Вскоре она стала ходить, потом побежала, но на крылышки не поднималась ещё,  боялась. У них также были кот и собака. Папа приносил помои с корабля для поросят и свиней, вывалит их в большой таз, а там кусочки хлеба, каша гречневая, ну и какое-никакое мясцо попадалось… И вся разношёрстая компания вместе забирались в этот таз, только хвостики видны, и ковырялись, лопали. Папа специально свиней придерживал, чтобы не пугали. А вокруг куры бегали, квохтали, требовали внимания и еды. И каждый находил что-то для себя, кошка – кашу, собака – косточки, сорока – хлеб. Собака кошку не трогала, кошка собаку не задирала. Сорока же вообще держалась самой важной птицей. Наблюдать за этой идиллией было интересно и забавно.
Все к ней привязались, а она ко всем. Она вечно таскалась по пятам за Лидуней и щипалась, но совсем не больно, скорее, ласково. Хотела, чтобы девочка поиграла с ней. Малышка жила у них месяца три, а потом крылышки окрепли, и она улетела.
Улететь то улетела, но первое время не забывала, навещала.
– Ты, дитё, не бери в голову. Поди, дурак-то и сам не рад, что ума нету, – вернулась бабушка к прерванному разговору. – Здеся нужно попросту перетерпеть, подрастут, одумаются, стыдно станет. А не станет, знать, худо воспитали. Им родители не втолковали, что на земле много горя. Тады уж надобно будет их жалеть, – добавила баба Вася. – А на тётку эту не гляди. Помнишь поговорку: «Велика Федула, да дура; мал золотник, да дорог», ещё есть и такая: «Летами ушёл, а умом не дошёл».
В другой же раз:
– Есть такая притча, премудрость Божья.  Человек, которого обидели, взывает к Богу: «Вот, меня обижают, а я всё прощаю и прощаю, скоко можна?» «А ты, – говорит ему Бог, – прощай семьдесят семь раз, а Я тебе все одно больше прощу». А вообще, больше улыбайся людям, и они откликнуться. Станет легше. Руки согревают тело, а улыбка душу. И потом, вот тебе мой совет: смиряться надо. Жисть-то у тебя ещё дол-га-я, и худых людей в ней ещё о-го-го скока. И будя тебе, девка, гав ловить, – и тут баба Вася аккуратно подняла подбородок внучки пальцем. 
У Лиды в детстве из-за болезни, лет до девяти была одна малопривлекательная черта. Губы её не складывались вместе, и поэтому рот не закрывался. Как бывает, когда дети так засмотрятся на что-либо, что даже рот откроют. И бабушке нужно было действовать деликатно, чтобы не обидеть. Потому что предмет тонкий, да ребёнок и сам замечал это за собой. Бабушка подходила и приветливо так говорила: «закрой рот». Лидочка держала это в памяти и уже  контролировала себя. Постепенно все и исчезло.
– Буля, а что такое зависть? – раз уж у них зашёл такой разговор, продолжила его Лидуня.
– Ой, чтой-то девка не по делу ты растрещалась, ночью, поди, опять спать не будешь? – Но, видно, история давно вертелась у неё на языке: –  Зависть – чувство, которое у всех людей есть. Токмо бывает зависть чёрная – она снедает, точит денно и нощно. Берёт власть над человеком. Вот, к примеру, сразу опосля войны приехал к нам в деревню солдатик один – Иваном кликали. Бабы баяли, прибыл он из соседнего району. Пришагал, значится, родимай, с фронта, а ни жёнки с дитями, ни дома и нема. Во время войны, слышь, зверские бои тама точилися. Вот и попала бомба прямо на ихне подворье. То ли вражеская, то ли наша, кто ж теперя разберёт-то, а уж тада-то и вовсе. Помыкался он, помыкался и отбыл, значиться, на новое место, чтоб сердце-то унять. Тада-то он и приехал в наш колхоз, и прямиком к председателю нашему. А мужик-то он был всамделишный, справный деревенский работяга … Не то, что нонешние шалопаи, не знают с какова боку и к корове-то подойтить. Ну и председатель, слышь, вошёл в его положение, выделил Ивану землю под дом, дал работу. И у мужичка-то руки и впрямь оказались из того места, откудава нада, все-то он этими руками мог. И через год-то он мало того, что дом поднял, а и всё в том дому было. Он и работу выучил, и в передовики вышел, животинкой обзавёлся. Да и жениться ужо было надумал. Прямо сказка, не иначе. 
– А я знаю, а я знаю, – разулыбалась Лидуся.
– Ну, что ты, стрекоза, знаешь?– спросила бабушка с искринкой в глазу и лукавством в голосе. Красиво изогнутые брови её вдруг весело подпрыгнули и поползли вверх.
– Я знаю, как про всё это можно сказать народной пословицей: «Терпение и труд всё перетрут». – Бабушка с внучкой играли в занимательную игру. Она начинала о чем-то рассказывать, а внучка подбирала нужную пословицу.
– Молодец! Оно-то всё так, – закивала баба Вася. – Да как молвится, када всё гладко – жди беды. Имелся у нас в колхозе один худой человек. Вроде бы не пропойца и не дебошир, а, поди ж ты, характер пакостный. Всё всегда ему было не так, постоянно где ни ходит, бухтит да ноет. Зуда страшная. Гнилой характер, одним словом. И обуяла его несказанная злоба на Ивана: ну как же, всё у него спорилось, во всём ему фарт. Зависть поганой змеёй вползла к нему в душу. Вот и слышь, устроил он поджог, подпалил дом Ивана, паразит этакий.
Вот так на рассказах бабы Васи и поднималась Лидина душа.
– Буля, а есть белая зависть? – девочка одновременно с беседой кушала яблоко. Бабушка споро и аккуратно снимала с него кожицу, так что она струилась серпантинкой. Она отпиливала кусочки фрукта тупым ножом и клала прямо в рот внучки. Яблоко было ещё зелёное и потому кислое. Но Лидочка с удовольствием уплетала его. Она не любила сладкие яблоки, они казались ей ненастоящими. 
– Есть и белая, она, насупротив, будит доброе в человеке. – К примеру, сказать, ну вот ты завидуешь Сане, что он ходит в школу. – Девочка вся собралась, готовая возразить. Уже и рот открыла, но бабушка ласково потрепала внучку по голове: – Завидуешь, завидуешь, у меня глаз-то бывалый. Но ты же не будешь из-за этого рвать его тетрадки и книжки, разливать на них чернила. Тебе жаль, что ты туда не ходишь. Но ты умная девочка и будешь делать всё, чтобы добиться своего, – подбадривала Лидочку её подружка.

***
Однажды ей повстречалась гадкая толстая тётка Машка. Но девочка шла вместе с бабушкой, с таким дерзким и гордым видом, будто говоря: «Видишь, какая у меня нешуточная охрана, и ничего-то ты мне не сделаешь!» Та неслась, как всегда, спеша на рынок, заметила бабушку и что-то буркнула себе под нос. Баба Вася мирно и щедро пожелала здоровья и сердечно улыбнулась. Лида под бабушкиным нажимом также спокойно заметила её, и та вдруг превратилась из противной и жирной в сдобную тётеньку-плюшку.
– Вот видишь! – сказала бабушка тихонько: – Человек завсегда будет таким, каким ты его хочешь видеть.
 Но видимо, девочка ещё не вконец позабыла злобные тёткины слова. Когда они отдалились от неё, она оглянулась и шепотом спросила:
– Буля, а что такое детский дом?
 – Ой, дитятко, не дай тебе Бог узнать, что это такое, –  быстро и мелко крестясь, произнесла баба Вася. Но не умела, да и не любила она оставлять вопросы без ответа, поэтому, подумав, нерешительно добавила, вытирая углом платка бисеринки пота со лба: – Там живут детки… у кого нету папы и мамы. Твоё счастье, что ты не среди них!!!
– Как это? – удивилась Лида и чуть не упала, запнувшись о камень-голыш, греющий свои бока в дорожной пыли. Баба Вася живо подхватила её руку и уже до самого дома не отпускала.
– Я расскажу тебе об этом после, как немного подрастёшь. Всему своё время.
Одним зимним вечером Лида, разомлевшая и уставшая после купания, сидела в спальне на кровати, бабушка же терпеливо распутывала её сбившиеся волосы и вернулась к разговору полуторагодичной давности, о детском доме. В комнате как раз не было ни тарахтелки Оленьки, ни Сани, которому всегда всё нужно знать. Начала тихонько, душевно, как сказывала свои сказки-рассказки, но с каждым предложением все больше негодуя и распаляясь.
– В ноябре 1950 года это сталося. Мамка как раз ходила тобой. Получила отпуск на седьмом месяце беременности. И, поди ж ты, загорелось ей похвастать перед нашими деревенскими своим мужем-иностранцем. Будто мы хохлов отродясь не видывали. И попёрлась она с пузом и с твоим отцом ко мне в деревню. Страна после войны вся лежала в разрухе. Поезда ходили абы как, не по расписанию, по оставшимся с войны рельсам. Дожидаться их надобно долго и муторно. Стоял мороз, на вокзалах и в поездах стынь, условий никаких. Терпимости и уразумения в людях тоже ни на грош. Никому ни до кого никакого дела. Им надоть, а там хоть трава не расти. Тода никто не обращал внимательности на то, брюхатая ты али калека, по головам пёрли. Вагоны – военные теплушки, уймища пересадок. Надбавил тряски ещё и наш деревенский транспорт – телега родимая. Тарахтели по кочкам да ухабам, так что дорога всю душу вынала.
Лидуся слушала, затаив дыхание. Именно сейчас бабушка поведает о чём-то очень и очень важном и секретном. И наконец-то откроется, почему всё так получилось с ней.
– Пока добрались, слышь, а на второй день уж и схватки затеялись. Лежит белая, голуба моя, точно стенка, глаза в потолок уставила – ну чистая покойница. Вижу, сгубила себя девка, да что без толку причитать-то, слезами горю не-то поможешь?  И метнулася я за дохтуром. А как наша деревня небольшая, то он был один на две. Приехал, значится, дохтур, оглядел её и сказал, что если к утру не разрешится, надо везти в больницу. Ждали-пождали утра, а схватки-то и не прерываются, становится всё хужее и хужее. Говорю бате твому: «Запрягай-ка, слышь, телегу, поехали в больницу». А дорога там – ой-ой-ой какая тряская. И её, родимую, растрясло ещё шипче. Приехали толи вечером, толи утром рано – первого декабря. Как раз первый снег пошёл, ты и родилась.
А дохтора узнали, что дитё больное… Они к матери твоей… «Мол, покиньте девочку в больнице, она у вас такая хворая народилася». Ужели ж так можна? Мамка ещё не нашлась после родильной горячки-то, а тут ей ещё и тебя на показ несут. Она и одурела маненько и ответила:  «Поговорите с мужем».
Они и вызвали твого батю: «Вот, дитё больное родилось, если оно вам не ко двору, если будет в тягость, покиньте здеся, в больнице… А мы его после пристроим в дом малютки».
 Он сам потом рассказывал. Увидал свои глаза под крутым детским лобиком и сказал громко, чтобы все слыхали: «Мы своё не оставляем!!!» – сказал, как отрезал. С тем и уехал.
Матери-то твоей, слышь, надобно ещё было полежать с недельку, чтоб врачи последили за дитём, за его здоровьем. Да и сама-то ещё не вконец вычухалася. А отец-то должён был возвернуться вот-вот, на будущий день, со всем добром: с шубой, тулупом, чтобы укутать её, када назад повезёт. Холодина ведь стояла жуткая, градусов двадцать минуса, всё кругом закоченело, прозябло. И чёрт её дёрнул, шальную, попёрлась пехом. Восемнадцать километров по лесу, с новорожденным младенцем-то. А там же и волки, и кабаны, и шо хошь. Было у неё там пальтишко, какое-никакое, которое ей, как ехала, быстрей-быстрей надели. Када везли, завертали, прятали под тулуп, он из овчины, теплый. Тулуп-то батя забрал, уж больно большой был, да и не нужён он в больнице-то. Ботиночки-то тоненькие, городские, какими только асфальт-то и мерить, да и у тебя одеялко старенькое, затрапезное. Как только дошла, одному Богу ведомо.
Я первым делом схватилась за тебя. Развёртываю, а ты, как ледышечка, вся холоднючая, в пупырышках, точно гуска общипанная, и синевой пошла. Я схватила тебя, скорее к печке, шибко тереть стала, греть. Отошла. Гляжу на неё, да как подумаю, что могло статься – меня оторопь-то так и берет. И как почала её костить. Говорю, ты, девка, такая-разэтакая, что творишь-то, нешто не можна было погодить да мужа пождать? Али, какая нелёгкая тебя в бок толкла? В крайнем случае, раз уж так приспичило, слышь, через дорогу тётка родная живет, дак и заворотила бы к ней, чай, не съест? Ведь такой морозище. А то пошлындала, да ещё и с младенцем, да и без того дохлым, какие черти тебя гнали? Совсем ума лишилася.
 К концу рассказа бабушка так рассердилась на свою непутёвую дочь, что щёки налились маковым цветом. И стала подпыхивать, будто одолела гору:
– Только, девка, вовсе не след, чтобы мама знала про наш разговор.
И Лида, сама чувствуя его необычность, с готовностью поддакнула бабушке. Девчушке совершенно не хотелось доставлять бабе Васе лишние неприятности и вызывать на её голову мамин гнев и крик. Уж очень он тяжек и несправедлив. Это она знала наверное. Бабушке и без того каждый день незаслуженно и с избытком доставалось маминых попрёков.
***
Однажды мама вернулась из каких-то гостей далёких, не городских. И стала с удовольствием раздавать подарки. Лидочке она купила лёгкий халатик, рассуждая, что сидеть дома и халата достаточно. Оленька находилась в полном восторге от голубенького кружевного платьица. Глазёнки её радостно заблестели, когда она увидела, какую красоту ей привезла мама. Мать не делала детям непрактичные, на её взгляд, подарки, да на это и денег не было. Все получали что-нибудь из одежды. В дни рождения и пополнялся их небогатый гардероб. А у Саньки как раз скоро должен случиться этот день. Целых семь лет. И купила она шерстяной костюмчик с начёсом – на вырост.
С особым настроением мама достала из чемодана гостинец сыну. Развернув свёрток, подняла костюм, отвела в сторону, затем приблизила вновь, одобрительно улыбнулась, как бы хваля себя за нужное приобретение. Сняла прицепившуюся нитку, разложила его на кровати и заботливо разгладила рукой:
– Сыночка! Подойди-ка сюда, – подозвала она вертевшегося возле конфет и печенья маленького непоседу. Он с большим наслаждением попробовал бы конфеты, манящие яркими обёртками, мама неосмотрительно рассыпала их на столе, но пришлось плестись на её зов.
 – Смотри, какую обнову я тебе привезла, – пропела мама. – Давай-ка примерь.
Погода стояла жаркая и душная, и Сане никак не улыбалось менять лёгкие штанишки на зимний колючий костюм. Подумаешь новый, и что из того. Саня спокойно относился к обновкам, он же не какая-то девчонка-выбражулька. Малыш скривился и засопел, готовый в любую минуту расплакаться. Заставить его что-то сделать помимо воли не просто тяжело, невозможно. Сразу находились всякие уловки и отговорки. Но мама знала все хитрости сына, она взяла его за руку и стала тянуть к себе. Саня же, видя такую настойчивость, заупрямился ещё сильнее:
– Не буду надевать этот противный костюм! Он кусачий.
– Ну что ты, сына, он совсем не кусачий, нисколечко, – мама взяла кофточку и потёрлась об неё щекой. – Вот видишь, какая она мягкая и приятная, – мама продолжала ласково уговаривать Саню.
– Кусачий, кусачий!– громко вредничал упрямец.
 На недовольство Сани поспешил из кухни отец. Это был длиннотелый, немного сутуловатый человек. Нос у него пристроился меж тусклых глаз яркой развесистой клюквой, под ним тонкой подковкой кривился рот.
С папой никогда не считались, всё и всегда решала властная мать. Она давила на него своим криком. Дети очень скучали по прежнему папе. Когда он с охотой приходил домой, ребятня докладывала ему все свои секреты и новости, просили рассказать что-то или поиграть. Но со временем, он становился все более безвольным и слабым. И по русскому обычаю топил мужскую хандру в стакане. Это происходило главным образом из-за матери, её заблудившегося и непонятного характера.
– А это ещё что за рёв, кому тут мамины подарки не по нраву? – голос его напоминал натужный хрип испуганной птицы, ничуть не страшный, как он ни старался. Слышалось, что и сейчас отец не совсем трезв.
Лидуня сразу же спряталась за бабушкину юбку. Баба Вася «уже своё отвоспитывала» и не в праве была вмешиваться в процесс воспитания. Саня, да и все дети боялись шумного папы. И если им везло, и он ложился спать, ходили на цыпочках. На этот раз им не повезло. Парнишка от страха весь сжался, мгновенно замолчал и быстро вытер глаза тыльной стороной ладони, только бы отец не заметил, что они у него заплаканные.
Отцу же довольно было беглого взгляда, чтобы по сбивчивому всхлипыванию определить нарушителя тишины. Мышцы на его лице мгновенно затвердели, сделались каменными. Он схватил сына за шиворот, одним движением пристроив его сразу напрягшееся тельце между колен. Вытянул из пояса офицерский ремень, угрожающе блеснувший начищенной пряжкой. Лидуня видела, как орудие наказания с залихватским свистом падало на вздрагивающее от ударов тельце брата под приговорки отца: «и чтоб другим неповадно было». Бил без злобы, монотонно махал ремнём, но на совесть, оставляя на спине сына полосы своей жестокости. Лида с каждым ударом сильнее и сильнее прижималась к бабушке, пытаясь спрятаться в её большом теле. Девочке представилось, будто отец не Саньку, а её охаживал ремнём. Будто это над ней свистело это орудие наказания и зла. И стало так муторно и зябко. Лидуня постигала, на что способен человек в своей злобе. Саня поначалу дёргался, юлой вертелся, пытаясь освободиться от цепких отцовских ног. Визжал, зашёлся плачем и, точно рыба на суше, ловил ртом воздух.
Мать, наблюдавшая, отстранила Олю, в испуге прижавшуюся к ней, молча подошла к отцу и задержала его руку:
– Ну, хватит, хватит, ребёнок всё же.
Отец как-то сразу весь обмяк, ослабил капкан ног. Пробурчал сквозь зубы: «из-за тебя всё», и уронил на пол уже ненужный ремень. И так передёрнул плечами, словно его взял озноб, неожиданно разрыдался в голос и побрёл из комнаты.
 Лидочка, глядя на отцовские слёзы, вдруг поняла, что иногда тому, кто наказывает, гораздо больнее. 
Саня медленно, не сразу, поднялся с колен. Притихший под конец битья, приплёлся, ступая по-стариковски к матери и, уткнувшись в обтянутые ситцем колени, залился горькими слезами.
Мама же гладила его по голове, приговаривая:
– Поплачь, поплачь, сына, – и чуть попозже, будто что-то вспомнив, – Санечка, мальчик мой, ты на папку-то не обижайся.
– Маленьких всегда бьют? – обречённо спросил Саня, продолжая хлюпать носом. Но уже не от боли, а от жалости к самому себе, оттого, что мама теплой рукой поглаживала его по спине.
– Почти всегда, – тихо ответила мать, думая, что так ему будет легче.
– А почему тогда Лидке и Ольке никогда не достаётся?
При этих словах мать с укоризной посмотрела на сына.
Это был, пожалуй, единственный раз, когда папа Лиды ударил своего ребёнка. В основном руку прикладывала мама. Отец был мягким, а позднее немного отстранённым. Мама поэтому и называла его «тютей».
***
Лидочка всегда была больше открыта навстречу отцу, чем матери. Её-то она просто боялась. Дочь всегда страшила мамина быстрая смена настроения. Никогда не угадать его. То она добрая и игривая, то вдруг делалась сердитая и не подступная. Вспышки маминого плохого настроения быстро проходили, хотя с возрастом они стали чаще и продолжительнее. Это, как позже поймёт Лида, было сильнее её. Поэтому с папкой было понятнее и проще.
Один раз он пришёл с работы не как обычно, пешком, а приехал на велосипеде. Сколько было радости и восторга. Ну, с Саней-то понятно – он мальчик. Но чему так обрадовалась Лида? Глупо думать, что папа и её покатает – руки-то у неё не работают, держаться нечем.
Саня мигом взобрался на багажник, как всадник, и потребовал у отца, чтобы тот прокатил его.
– Нет, надо опробовать. Сначала проедусь я, – и мама лихо оседлала двухколёсного коня, схватившись за руль, словно за поводья. Лиде даже почудилось, что она причмокнула губами.
– Поехали! – крикнула она и покатила. Она ехала и смеялась навстречу ветру и людям.
Саня нёсся за велосипедом по улице. Лидочка тоже, как могла, старалась не отставать. Дети что-то в восторге верещали. Ветер забивал им рты напором воздуха, слышалось только раскатистое «а-о-очка». Вдруг дорогу перебежала толстая кошка, переваливая упитанными, туго набитыми боками. Оленька тоже начинала забег с братом и сестрой, но её ножки быстро запутались, она упала, разревелась и отстала от группы.
Видя, что дети припустили за ней, мама сбросила скорость и повернула назад. Она  притормозила у их калитки и ловко спрыгнула с велика. За ним остался след, но забияка-ветер тут же засыпал его песком.
Как только мама оказалась на земле, Саня сразу же вцепился в отца, как репей: хочу кататься и всё тут. Отцу не оставалось ничего другого, как пристроить сына перед собой. Велел крепко-накрепко взяться за руль и медленно повёз. Мальчик же был совсем не доволен тихим ходом. И без конца торопил отца, просил побыстрее крутить педали. Его лицо, конопатое от грязи, светилось счастьем. В спицах запуталось солнышко и они весело и озорно подмигивали, а запылённые колёса крутились и рипели.
Но папке больше хотелось угодить дочери. Покатать Лидуню.
– Да ты что, отец? С ума что ль спятил? Заняться нечем, больного ребёнка на велосипед.
Но он-таки настоял на своём.
– Да ладно, Катюша, я ж осторожненько, как принцессу.
– Ула-а-а, из Лидки сяс плинсесу будуть делять, – вдруг выкрикнула Оленька. – Па, а ты взаплавдасьний волсебник? А где твоя волсебная палоська?
– Ну, хорошо, – всё-таки сдалась мама. – Только прошу тебя, не садись в седло.
Глазёнки Лидочки загорелись, и ямочки на щёчках заулыбались: сейчас её, как Саню, папка прокатит на велике. Он понадёжнее усадил её на багажник и ещё осторожнее повёз по улице, прямо черепашьими шажками. Девочка ехала с замиранием сердца, в котором было всё: и несказанное счастье, и радость пополам с опаской. И ещё к счастью примешивалось чувство гордости. Ну, как же, все смотрите, какой у неё папка. Самый лучший! Хотя и было-то не очень удобно, тело от напряжения просто задеревенело. Но постепенно она привыкла и уже не так скованно восседала на чудо-машине. Солнце просто-таки заливалось светом , его улыбка отражалась всюду – и в дышащей зелени, которая ещё не успела пропитаться удушливой пылью, и в стеклах домов, которые празднично блестели навстречу девочке.
***
По соседству с ними жила одна женщина. Женщина как женщина,  ничем не отличалась от тех, что проживали рядом. Только вот мама почему-то плохо о ней отзывалась.
 Один раз отец что-то мастерил во дворе, мама возилась в огороде, дети копошились возле. Вдруг мама тяжело разогнула затёкшую спину, поставила ладонь козырьком и что-то долго высматривала на улице.
– У Вальки-то никак опять новый хахаль. Гляди, гляди, как с ним выписывает-то. Это какой же после Кольки-то, считай, третий?
– А тебе, никак, завидно? Ох, бабы, бабы, лишь бы кому-нибудь кости поперемывать, – буркнул отец.
– А ты, я вижу, захотел быть четвёртым?
Лидуня не понимала перепалки родителей. А знать-то хотелось, жутко хотелось. И пошла она со своим непониманием к бабе Васе.
– Ты про непутёвую-то? – и зажевала губами. Верный признак того, что разговор ей не нравился.
– Не-а, я о тёть Вале, – настойчиво повторила девочка.
– Ну я и говорю, непутёвая, не может себя в жизни собрать…
– Буля, а почему?..
– Что, почесуха началась? Смотри, девка, а то нос вырастет, – глаза её залучились и стали синими и свободными, как море. Лидуня выросла около моря, и всё хорошее в её представлении было связано с морем: сильный, как море, добрая, как море. Она не знала моря в гневе, и потому оно всегда воспринималось ею, как что-то славное.
Баба Вася как-то давно, ещё в том году, рассказывала сказку о любопытной Варваре. Хотела она все знать, и вовсе не для того, чтобы стать умнее, а просто так, любопытства ради. Так вот, заканчивалась она тем, что Варвару, как только она начинала интересничать, настигала странная болезнь: всё тело начинало зудеть и чесаться, и самое некрасивое – рос нос. С тех пор и повелось: как только кто-то из детей начинал праздно любопытствовать, вспоминалась героиня сказки.
– Потому что живёт бестолково и не по-людски. Вообче-то, не ребячье это дело. Да что с тобой, липучкой-то, поделаешь? – добавила бабушка, глубже повязывая платок. – Муж-то, Колька, от неё пошёл. А какой мужик-то был, видный, непьющий, работящий, как муравей – всё в дом, всё в дом. И в дому-то всё имелось, акромя разве что птичьего молока. Пока муж в дому, всё у них путём, всё хорошо да ладненько. Да плохо, что Колька в море ходил мичмантом (так она называла мичмана). А семья сильна, када над ней крыша одна. И только он за порог, она, слышь, шасть на улку и по-ме-ла хвостом. И уже тащит к себе другого хлопца. А кому такие фортеля по нраву? Уж Колька-то её и колошматил, пытался в ум порядок вложить, да всё зазря. Даже плакал, потому что любил шибко. Терпел, милый, терпел, но терпелка-то и лопнула – бросил. Верно, Валькины выкрутасы только ангел и снесет, – подытожила баба Вася.
Подрастала же у этой Валентины маленькая дочурка, на год младше Оленьки. Ходила чумазая и всегда голодная, всегда с просящими глазами. Мама и бабушка привечали и подкармливали бедолашную. Поэтому девочка и любила гулять возле их дома.
И была у этого брошенного и несчастного ребёнка одна бесценная и манящая других детей вещица – детская колясочка с куколкой. И коляска, и кукла в ней были совсем как настоящие. Никто такой раньше и не видел. Как уж она ей досталась, никто не ведал, наверно, «подарил Валькин полюбовник». Девочка вроде и не понимала, каким богатством владела. Невесело шагала по улице и тянула за собой своё сокровище. И Оленька, и даже десятилетняя Лида всякий раз с завистью провожали глазами счастливицу.
Однажды девочка убежала куда-то и бросила колясочку на улице, возле их калитки. Её тут же углядела шустрая Оля:
– Ой, а Света колясочку оставила, – в её голосе слышалось острое желание позабавиться игрушкой.
У них в доме игрушки никогда не водились. Семья жила бедно, иной раз радовались лишнему куску хлеба.
Зимой, когда на улице стыло и сыро, мама не пускала детей гулять. Хотя она, как и все взрослые, ничего не понимала, ведь в плохую погоду гулять самый смак. Это же развесело – вязнуть в липучей и жирной грязи, неуклюже, боясь упасть, вытягивать из неё ноги. У детей даже была игра, кто громче чвакнет грязью. А ещё можно заболеть, что нравилось Оле и особенно Сане, и что печалило Лидусю. Простые человеческие болезни не интересовались ею: «ну и тут мне не везёт!» Летом было проще. Развлечением служила сама улица, куда переезжали все детские забавы и дела. Улицу любили все ребята, и ругали все взрослые.
У Сани зимние дни проходили веселее – он уже ученик. Девочки же развлекались, как умели. У Лиды уже немного получалось рисовать ногами, и она малевала на бумаге куколок и одёжки к ним. Конечно же, под чутким руководством Оли: «Некласивая она, сьиском тойстая», – капризничала та. Девочкам очень хотелось хотя бы увидеть настоящие игрушки, а уж поиграть ими – это вообще было чем-то нереальным.
Теперь же можно позабавиться не бумажной уродихой, а настоящей куколкой. И Лида попросила сестру:
– Пойди, забери, а то чужие возьмут.
Оленьку и уговаривать не надо, сразу припустила на улицу: раз старшая сестра сказала, значит, можно. А у Лидуси и мысли не возникло, что вещь-то не их. Они всегда принимали Свету как родную. Девочка и подумала, что нет в этом желании ничего скверного. Разве могут быть счёты между своими? Но мама посчитала иначе. Ух, и крепко же им досталось, когда обнаружилась пропажа! Мамин голос наполз на Лидусю тёмной тучей и загромыхал обидной бранью.
– Но мы же не на совсем взяли, – заикалась девочка, – думали поиграться и отдать назад.
Полотенце точно попадало по детским икрам. С самого детства их приучали: не твоё, не трогай, какое бы оно красивое не было.
***
Лидуня постоянно варилась в собственном соку. За десять лет жизни у неё не появилось ни одной подруги. А с подругами можно делать всё: и играть, и гулять, можно и посплетничать, и просто помечтать. Хотелось кому-то открыть свои самые-самые, скрытые даже от бабушки тайны.
  Общалась девочка со взрослыми: с соседями, мамиными либо бабушкиными знакомыми и приятельницами.
Воспитывало её – одиночество.
Конец пятидесятых годов. Дома вечно стояла проблема, чем кормить семью. В магазине всё так дорого! Маму всегда мучил вопрос: «что сегодня готовить?». Эта взрослая фраза, обжигая своей ответственностью, оставляла ощутимый след в мозгу Лиды.
Или когда папка еле приплетался с работы, весь чумазый и замученный, устало так посмотрит на мать: «Завтра мне надо на корабль… Будем сдавать. Я обедать не приду. Сроки поджимают, а работы ещё ого-го. Ты мне там, Катя, тормозок какой-нибудь смастери». Ответ уже был заранее известен: «Ой, Андрюша, что ж я тебе соберу?». Хорошо, если стояло лето, выручал огород – огурчики, помидорчики. Зимой же хоть плачь. Колбасы не могли купить, не по карману.
И до Лиды начинало доходить, что единственный человек, который хоть как-то содержит семью, уйдет на работу голодный и придёт с работы и его нечем покормить.
Частенько забегали соседки, для них двери всегда были открыты. Причём впереди бегут их проблемы и беды, а они у всех одинаковые. Лида и их брала близко к сердцу. 
Гораздо важнее и серьёзнее девчоночьих мыслей для неё становятся горести взрослых, ими заполнялись её голова и сердце. Она  начинала думать мысли взрослых: о ведре воды, о картошке на огороде, о корме для кабанчика, что требовательно возмущался и визжал в своём загоне. И никуда не деться от этих недетских мыслей. Это грузом ответственности начало давить на психику десятилетнего ребёнка. Иногда от отчаянья и невозможности помочь ей хотелось закричать, слёзы сами накатывались на глаза.
Когда приходили гости, девочка всегда радовалась. Если заглядывал чужой, малознакомый человек, немножко дичилась, комплексовала. Но никогда сама себя в угол не запихивала. Ей было интересно смотреть на этого человека, как он двигается, поворачивается, засматривалась на пластику его движения.
Её детство прошло в общении со взрослыми и пожилыми людьми. Они имели свой жизненный опыт, который в разговорах и перенимала девочка. Она на этом опыте воспитывалась. Лидочка никогда не пренебрегала словом и взглядом старших, мол, что они понимают – они старые, их время уже прошло. Да, были и больницы, и санатории, кое-когда улица, где она могла пообщаться со сверстниками. Но там её гнали, взрослым же она не мешала.
Болезнь рано лишает ребёнка самого яркого и светлого, того, что и так убегает семимильными шагами – детства. Сами собой получают пищу и начинают расти мысли и рассуждения, разбуженные недугом. Наверное, поэтому девочка казалась маленькой старушкой, уже всё понимающей про эту жизнь.
 «Сане с Олей что?– одиноко сидя у окна и передумывая охи да ахи матери, размышляла Лидуня. – Они ушмыгнут на  улицу, им все равно, что творится дома». Девочку же нигде, кроме дома, не ждали, и поэтому она невольно втягивалась в семейные беды.
Но, несмотря на своё недетское детство, Лидочка не превратилась в буку. Не было такого, чтобы она сидела и постоянно переваривала в себе свою болячку.
Прежде всего, потому что обстановка в семье была лёгкая. Смех и шутка всегда царили в доме. То папа приносил с работы какие-то байки-небылицы, чем разряжал накалившуюся за день атмосферу. На это он был мастак. Мама ему отвечала, и так слово за слово. Или Саня что-то отчубучивал такое, хоть стой, хоть падай. Эти маленькие и нехитрые шутки-прибаутки помогали стесать какие-то углы, заусеницы, скрасить неурядицы. В какой семье их нет. У них и понятия не жило, чтобы надуться, сидеть в углу и лелеять свою хандру. Конечно, иногда на первый план выходили и обида со злобой, преимущественно по вине мамы, но отец умело гасил её настроение. По-другому было бы очень тяжело.
Лидуня в детстве отчаянная хохотушка. У неё впереди всегда шёл смех. Мамины же, да и бабины знакомые иногда говорили: «Тебе, дочка, плакать надобно, замаливать свой грех, а не сиять, как медный грош». Грехом они называли болезнь.
Она же была ребёнком и пока глубоко не задумывалась над тем, что больна. А уж о грехе-то меньше всего. Было ожидание у родителей, а от них и у Лидочки, что со временем все изменится, болезнь минует. Жила и жила себе.
Девочка недоумевала: «Я и так плачу каждый день». Ведь падала-то постоянно. Несмотря на стеснявшую её болезнь, Лидуня росла живым ребёнком, прыгала-бегала, а поскольку ей везде и всюду, хотелось поспеть, как обычному маленькому человечку,  то часто падала. Как говорится, на ровном месте. Ножки-то были слабенькие, заплетались, да к тому же её постоянно резко дёргало, и девочка пока не знала, как уравновеситься. Коленки постоянно в ссадинах.
Да ещё у неё не было специальной обуви. Тогда особой обувки для инвалидов не делали. Ходила Лида в рантовой обуви. Это когда подошва выступает на несколько сантиметров. Цеплялась этой бровкой за траву, за землю, за камни… и падала. Больше всего доставалось рукам, особенно левой, более крепкой, которую она интуитивно подставляла. Жизнь девочки, можно так сказать, состояла из сплошных падений, разбивалась она в кровь. Мама всегда причитала: «Неужели нельзя поаккуратнее? Зелёнки на тебя не напасёшься!». И как результат – слёзы дочери и опять колкости матери: «У-у-у – такая здоровая, а ревёшь, и не стыдно? Рёва-корова!».
Лет в одиннадцать бабушка раз и навсегда определила Лидочкино воспитание: «Не хнычь, если больно, телесная боль али душевная, без разницы – всё держи при себе. Твои сопли никому не нужны». 
Ближе к совершеннолетию у Лиды изменился характер. Стал затихать детский смех без причины. Произошел перелом в психике, и она окончательно осознала, что больна. 
***
Как бы Лида не внушала себе, что общение с улицей не для неё, она оставалась ребёнком и её тянуло к детям. Ведь так тяжело бороться с искушением, просто побыть среди них, а если повезёт – и поиграть в разные детские придумки. Лидуня стремилась к детям, шла к ним навстречу, открывая себя, свою душу и получая в ответ пинки и обидки.
Девочка редко появлялась на улице ещё и по объективным причинам. В доме у них поселилась влажность. Со стен стекала вода, отдающая извёсткой, в углах комнат сырость разместила свои чёрные пятна. И на девочку свалилась новая напасть. Она была сплошь усеяна язвочками-чиряками, словно яблоко червоточинками. Фурункулы гнили и пускали мерзкую слизь-сукровицу. Мало того, что они не украшали её, они ещё беспокойно свербели, вечно напоминая о себе. Борясь с ними, мама разукрашивала лицо девочки в зелёный горох. Понятно, с такой конопатой физиономией не очень-то будешь разгуливать там, где тебя и так встречают, как юродивую.
Гуляли они как-то с ребятами на полянке, пятачке межу домами. Лида только что освободилась от чиряков и вышла на улицу, вернее приковыляла, цепляясь неудобными ботиками за сухую, сбившуюся в ком землю и камни. Как всегда встала в сторонке – наблюдает. Лидуня немного удручённо и с завистью следила за шумной ребятнёй. И толи бабушка с мамой недосмотрели, толи она сама забыла глянуть в зеркало, быстро шмыгнула на улицу, боясь, чтобы мама не передумала. На её ушах и на лбу, и у корней волос ещё не совсем вымылись зелёные пятнышки.
Надо же, чтобы в этот момент среди ребят замаячил самый противнючий мальчишка в их дворе – Мишка, по кличке Медведь. Прозвище досталось ему не от имени, а скорее от внешнего вида и поведения. Это был такой крепышок, небольшого росточка. Ладно скроенный круглый человечек, сильными ногами уверенно и справно стоявший на земле. Даже по своему облику Мишка – настоящий медвежонок. Лоб у него круто выдавался, губы же, наоборот, словно у беззубого деда, тонкой подковой терялись на лице, подбородок решительно выпирал вперёд. Мишка был тот ещё драчун, но драчун непонятно честный. Не терпел, когда вмешивались, предпочитал бой один на один. Набычившись, мощно и уверенно расставлял дюжие ноги; руки же почему-то вытягивал вперёд и, описав ими круг, будто отодвигая всех от себя и желая остаться один на один с противником, упирался ими в круглые бока. И ещё он жутко сопел. «Наверно, чтобы больше боялись?» – с опаской  думали ребята и таки боялись ещё больше. От непонимания.
Конечно, перед Лидой Мишка не делал этих устрашающих приготовлений. Это было глупо, с ней даже драться не нужно, на неё только дунь. Когда девочка появилась на пятачке и крохотным хромым воробышком приблизилась к ребятам, злой мальчишка тут же оказался рядом и начал задирать её:
– А вот и коровка вышла: му-му-у. И где это пропадала наша красавица?
Девочка привычно отмалчивалась, зная по опыту, как бы ни издевались, открывать рот ни в коем случае нельзя, будет только хуже. Из-за спазма, стягивающего горло, она не могла внятно ответить. Всё равно её не поймут, а насмехаться станут ещё сильнее. Ведь им только дай повод. Лида с ужасом ждала фразу «про кашу», которую надо прожевать; она присутствовала в Мишкиной речи всегда. И дождалась-таки. Фантазии у Медведя никогда не было:
– Она ещё и лыбится, чего щеришься, кривоногая уродина, лучше скажи что-нибудь…  Спой, светик, не стыдись. Ах да, она ведь каши в рот набрала, так ты прожуй сначала, а то подавишься ненароком, – съехидничал он. И торжествующе обвёл взглядом окружающих, призывая к смеху.
 Но вот круглый Мишка подкатился чуть ближе и увидел на Лидином лице чуть приметные остатки зелёнки:
 – Или боевую раскраску наводила? – тут же съехидничал он. И поляну обошёл раскатистый смех. Смеялись все, даже Санька с Олей подхахатывали.
И тут девочка не стерпела, собрала в кулак мужество и голос, и, закрыв глаза, так же едко выкрикнула:
– А ты что, соскучился? –  и то ли от страха, что язык снова подведёт её, то ли от большого желания дать отпор несносному мальчишке, но она громко, а главное, чисто произнесла фразу. Лидуня торжествовала. Поляну обдало новой порцией хохота. На этот раз не злобного, а признательного. Все были благодарны ей ещё и за себя. Ведь почти каждый лебезил перед Мишкой-Медведем, а она, такая переломная тростиночка встала против известного хулигана.
Но это был ещё далеко не финал её праздника. Наверное, сегодня её день! Дальше произошло следующее. На площадке, где гуляли ребята, всегда было накидано много костей, свиных, говяжьих – разных, попадались даже собачьи. И так вышло, что Лида, пока её донимал Мишка, стояла на коровьей берцовой кости. А болезнь у неё такая, что мозг плохо управляет телом, и никак не угадаешь, как в следующий момент оно себя поведёт. И девочка как-то неудачно повернулась, и останки коровы вылетели у неё из-под ноги и залепили прямо Медведю в лоб. Она даже сразу сама ничего не сообразила. Это произошло случайно, скорее, от Лидиной неловкости и замешательства. А мосол-то здоровущий, похожий на небольшую строительную трубу. Хорошо, что омыт был дождями и отутюжен ветрами, поэтому стал гладким и не оставил кровавых следов. Но всё равно мальчишка взревел и побежал домой жаловаться матери. Однако, видимо, его мама решила по-другому, не в его пользу. Не встала на его защиту, а наоборот, наподдала ещё, чтоб не вязался  к больному ребёнку.
– «Вот упала шишка прямо Мишке в лоб, Мишка рассердился и ногою топ!», – победно прочитала Лидочка. Но получилось невнятно, и её уже никто не понял.
 После этого смешного случая положение её во дворе изменилось, и изменилось в лучшую сторону. Нет, её не зауважали, её просто заметили, мягче и тише реагировали на её появление. Обращали внимание, когда она находилась рядом и, самое главное, не прогоняли, не выкрикивали обидных слов. Теперь она не выходила на улицу в ожидании, что её непременно обидят.
Бабушка, как-то узнавшая об этой истории, сказала следующее: «Это, внучка, промысел Божий. Это его рука, его защита. Смотрел Он, как ты маешься, смотрел. Да, видно, терпец-то у Него и лопнул. «Ловит волк, ловят и волка», – непонятно закончила баба Вася.
Несмотря на характер девочки, уступчивый и пугливый, её отчаянье нет-нет да и выходило наружу. Если у Лиды не было другого способа, чтобы защитить себя, прибегала к крайнему – дралась.
Однажды произошёл такой случай. Лето как раз только начиналось, и молодая, ещё не запылённая зелень буйно приветствовала Лидуню на улице. Она всегда с радостью использовала любое позволение взрослых погулять. Так и сейчас, лишь только мать дала добро, она сразу очутилась на улице, забыв надеть самую главную одёжку – трусики. Дома-то они ей ни к чему, только мешают. Платья в то время носили ниже колен, да и ветра не было. Поэтому, разволновавшаяся поначалу, она скоро успокоилась, уж больно ей не хотелось тащиться опять домой. Вдруг мама передумает, и тогда снова кисни в четырёх стенах.
Стояло утро. Улица встретила её пустотой, ни детей, ни взрослых. «Вот и славно», – обрадовалась Лидуня, дичившаяся людей вне дома. Но тут же заприметила соседскую девочку Раису.
Девочки презирали Лиду. Красивые и ладные, они относились к ней, как к пустому месту. Всегда гордые в своей красоте, будут они думать о какой-то калеке. Она была для них образчиком чего-то непонятного и уродливого. И Лидуня чувствовала себя неуютно рядом с ними.
Рае, видимо, надоело гулять одной, потому она и подошла к Лиде, сидящей на лавочке.
–  Здравствуй! 
– Здравствуй! – вежливо поздоровалась Лидуня. Она никогда не лезла первой в разговор, но если с ней заговаривали, отвечала. Всегда приходилось быть начеку, так как она никогда не знала, чего ждать от приветливого взгляда окружающих.
– А ты чего так рано вышла, никого ещё и нет, – Рая считала себя лучше её, потому держалась и говорила свысока.
– Я всегда рано встаю, – еле слышно промямлила Лидуня.
– Смотри, какое у меня красивое платье. Это мне мама вчера купила. – Платьице понравилось Лидочке. Особенно заинтересовали коротенькие рукавчики на резиночке, фонарики они назывались. Они ладно охватывали ещё не загорелую, худенькую ручку Раи. А уж юбка-солнце не шла в сравнение ни с чем. «Так вот зачем она подошла? Чтобы похвастать», – подумала Лидуня.
– А зато я была в Москве. А ты нет, – захотелось в ответ похвастаться и Лиде.
Но Рая, то ли не обращая внимания на её слова, то ли, как всегда, не разобрав их, отошла в сторонку и вдруг, сказав: «Смотри», стала кружиться. И её платье неожиданно ожило и запорхало, и начал получаться большой голубой цветочек-колокольчик:
– Вот как я умею! – Выбражуля внезапно подлетела к открывшей от восхищения рот и забывшейся Лидочке и с ехидством прокричала:  – А теперь ты! – прекрасно зная, что она так никогда не сможет. И начала поднимать девочке сарафан.
В это время в калитке напротив показался мальчик лет пятнадцати. Лидочка увидела его, мальчик так же заприметил её и вежливо кивнул, здороваясь. Его васильковые глаза украшали пушистые, девчоночьи ресницы, а пшеничные, не признающие расчёску, волосы весело трепал поднявшийся ветерок. Красивый мальчик. И красота-то у него необычная, какая-то буйная, есенинская. Серёжа – так его и звали, был спокойно приветлив, никогда не задирал и не насмехался над Лидой. Поэтому давно нравился девочке, она даже была чуточку влюблена в него. «В этом возрасте девочки всегда влюбляются в мальчиков постарше», – об этом ей поведало радио. И она чувствовала себя неловко всякий раз, когда встречалась с Серёжей. Всегда стеснялась своей неуклюжести, особенно, когда тело начинало дергаться. И чтобы прогнать предательское подергивание, сосредотачивалась. Но от этого её ещё больше скрючивало. И Лидуня старалась реже попадаться на глаза мальчику. Когда гуляла, выбирала укромные уголки и оттуда тайно наблюдала за ним.
И вдруг она со страхом вспомнила, что она без штанишек. А Рая всё задирала и задирала ей сарафанчик. Пристала, как муха к липучке, нипочём не отодрать. Девочка что-то пробормотала себе под нос и грубо отпихнула настырную Раиску, но та всё не унималась. Тогда Лидуня собрала все свои силёнки и со всего маху, как двинет её левым локтем в бок. Да так, что та возьми и шмякнись в своём новом, кисейном платье прямо на мокрую от ночного дождя скамью.
– Ты чего? – удивилась та. От неожиданности Рая даже забыла обидеться.
– Штанишек на мне нет, – беззлобно и стараясь укоротить фразу, чтобы она прозвучала более понятно, пропищала Лидочка.
***
Через дорогу от них жили старик со старухой. Были они ещё не слишком старые, поэтому вечно копались в огороде да возились с курами. Старик когда-то служил моряком, а отец или дед его ходил ещё на крейсере «Варяг». Человеком он был со странностями, дети над ним потешались, но по-доброму, без злобы. Так вот, к ним  приезжали в гости на лето три внучки-погодки. Похожие, словно матрешки. Из города с чудным названием – Нижний Тагил. «Наверное и Верхний есть», – подумалось Лидуне. Они более или менее терпеливо относились к девочке, особенно средняя – Валентина. С ней-то и связано у Лиды такое понятие, как дружба.
Она часто бывала у Лидочки в гостях. Девочке тоже нравилось заходить домой к Валентине. У них её привлекала аккуратность. Не то, что в их большой семье. Здесь каждая вещь знала своё место. Ещё её притягивал непонятный и незнакомый сладкий дух, хотелось постоянно втягивать и втягивать его. Баба Вася объяснила ей, что так пахнут старые вещи и старые, одинокие люди. С тех пор, как только Лидуня думала об одиночестве, сразу вставал в памяти запах этого старого дома.
Приходя к ним, девочка преследовала ещё и корыстный интерес. У стариков на огороде росла слива – ренклод. Не слива – загляденье и объеденье. Плод зелёный, с фиолетовой прожилочкой, а когда перезрелый, то с трещинкой, через которую сочилась медовая мякоть. Крупный – почти с куриное яйцо. Вкус у него яркий, сладкий-сладкий, смачнее магазинной конфеты. Предмет охоты всех соседских детей. Но для Лиды беда заключалась в том, в чём здоровый ребёнок видел свою выгоду: дерево росло разлаписто, так что ветки смотрели за дедушкину калитку и туда же роняли свои тёплые, перезревшие плоды. Слива грузно, с тяжёлым стуком падала на дорогу и лопалась, теряя форму. Тихой южной ночью постоянно слышалось «гуп» да «гуп». И её золотая и знойная, как само лето, мякоть растекалась и несъедобно перемешивалась с пылью. Иногда мальчишки лазили за сливой прямо на дерево. Дедушка никогда не ругал их за разорение сада. Видимо, сам помнил, что чужие фрукты всегда вкуснее. Только просил не ломать веток. У маленькой сластёны же никогда не получалось подобрать лопнувшую сливу. Во-первых, только она заметит упавший плод, только соберётся поднять, а какой-нибудь проворный сорванец схватит его. Уже и в рот успел засунуть. А во-вторых, если ей даже везло иногда первой оказаться возле соблазнительного фрукта, у девочки никак не выходило овладеть им – руки-то не слушались.
Дедушка же подметил тщетность её попыток, и всегда, когда Лидуня заглядывала к ним, чтобы позвать Валю на улицу или просто так посидеть, отваливал ей полный кармашек на фартучке желанного фрукта. При этом открыто, по-мальчишески, улыбался. Улыбка сгоняла его морщинки к глазам и делала его похожим на маленького озорника. «Но только смотри, – смешно картавил он, – съешь сама».
Знакомство девочки с Валентиной произошло так. Стоял самый жаркий месяц – июль. На улице находиться было совершенно нестерпимо. Парило жутко, беспощадное солнце вовсю старалось угодить детям. Ведь для них жара – только благодать, и ещё она давала телу бронзу. У них считалось за шик иметь самый коричневый загар. Они, наперебой галдя, мерились кто шоколаднее.
Лида, показавшись на улице, стала несмело подпирать свою калитку, готовая в любой момент удрать. Вдруг к ней подошла высокая девочка, её ровесница. Вид она имела довольно нескладный: из легенького цветастого платьица выглядывали длиннющие и худющие руки и ноги с торчащими острыми коленками. Талия же платья упиралась в подмышки. На подвижном и живом лице некрасиво выделялся нос, оранжевый от веснух. Нос был большой и горбатый, совсем не девчачий, на пол-лица. Несмотря на летний зной, она постоянно и беспокойно шмыгала им. Лидуня присмотрелась к ней ещё из окна, и девчушка ей приглянулась. Может, потому что она видела, с какой заботой та кормила бродячую собаку.
– Привет, я Валя. А тебя как звать? – озорно поинтересовалась она.
«Ну вот, – удручённо подумала Лида, – сейчас я произнесу своё имя, Валя всё поймёт и исчезнет. А так всё хорошо начиналось». Девочка всегда пугалась начала беседы. Но внезапно, вспомнив папин разговор с Саней, где он советовал сыну, если чего-то боишься, не показывать виду, а наоборот, бесстрашно идти вперёд, решила попробовать сама:
– Лидия! – гордо вскинув голову, с вызовом ответила она.
– Очень приятно. А разве я тебя чем-то обидела?
– Нет. Просто, если кто меня услышит, сразу уходит. Вот и ты…– Лидуня постоянно была натянутой струной, постоянно готова к обиде. Но все-таки ей очень хотелось кого-то заинтересовать собой.
– А я не уйду, давай с тобой дружить. Ведь мы же соседи, значит, почти родня.
В этот момент мимо несся двоюродный брат Лиды и, поравнявшись с ними, резко остановился. Вова – мальчик приглядный, бойкий и немного шебутной. Вовкино лицо тоже богато конопушками, как подсолнух семечками. Он любил подтрунить над сверстниками.
 – Где ты был? – поинтересовалась Лидуня.
«Бу-бу-бу», – невнятно проговорил парнишка полным ртом. Он, давясь, быстро что-то дожёвывал:
– Да мамка посылала в магазин, – повторил Вовка. Он удивился, увидев Лиду стоящей у калитки. – А ты как тут?
– А мне…–  замялась девочка, искоса поглядев на соседку. Но та, казалось, ничего не видела и не слышала, во все глаза смотрела на Вовку. И Лидуня, не тушуясь, почти спокойно продолжила фразу: – мама наказала Олю встретить...  Ты её там не видел?
И ещё она заприметила, что новая соседка при появлении Вовки как-то сразу собралась в струнку и вся затрепетала. У Лидуни даже возникла по этому поводу какая-то мысль, но не успела сформироваться. Её отвлекло следующее замечание брата:
– Да уж, видел вашу рёву-корову. Да вон она, еле тащится. Слезами умывается, – и он кивнул белобрысой головой куда-то вдаль.
 На дороге показалась Оленька. Она едва переставляла ноги, волоча за собой хозяйственную сумку. Девочка громко ревела, размазывая грязным кулачком слезы по всему лицу. Отчего, когда сестрёнка подошла к ребятам, все увидели, что детская мордочка смахивает на боевую раскраску индейцев.
– Что случилось? – встревожилась Лида, глядя на отчаянно всхлипывающую Оленьку.
– Я…я…я деньги по-те-ря-ла-а… – еле собрала она слова в предложение.
– Как потеряла? А на что ж ты продукты купила? – уточнил Вовка.
– А я сда-чу-у… по-те-ря-ла-а… – Снова завела девочка, вроде бы немного утихшая, как-никак, встретила старших: двоюродного брата и сестру.
Вовка, старательно порывшись в своих безразмерных карманах, выудил оттуда две копейки и зачем-то отдал их зарёванной Оле.
– От мамки-то достанется? – сочувственно спросил он.
При этих словах Оленька, по-видимому, осознав в полной мере, что её ждёт, совсем разнюнилась. Слёзы полились неудержимым потоком. Лида выразительно посмотрела на брата.
– Хорошо, хоть всё купила. – С этими словами Лидочка забрала у икающей сестры тяжесть, повесила на руку и, забыв о Валюшке с Вовкой, поплелась вместе с сестрёнкой домой. Она, конечно, переживала за Оленьку, но не особо. Мама всегда давала детям в магазин денег впритык. Значит, та потеряла совсем ничего.
Так и оказалось. Мама лишь немного, как говорила она, для острастки, поругала дочь. Вечером, наблюдая, как солнце с неохотой зажмуривает своё кровавое око, Лидочка разбирала прошедший день. Сразу вспомнилось ей новое знакомство с непонятной девочкой Валей, встреча с братом, и какая-то недодуманная мысль назойливой мухой преследовала её. Она напряглась и вдруг вспомнила. «А ведь он ей нравится, – сделала она свой вывод. И так как была смышлёной, сразу сообразила, для чего Вале понадобилась её дружба: – Ага, с вами всё ясно», – совершенно спокойно, без обид, подумала девочка. Лида знала, что прямо подойти девочке к мальчику – стыдно, мало ли кто что скажет. И вот она, узнав, что Вовка Лидин двоюродный брат, решила через неё подкатить к нему. Девочке стало весело и приятно, что она знает тайну соседки. 
В какой-то мере в борьбе с одиночеством Лидочке помогала баба Вася. Она, как стойкий оловянный солдатик, всегда находилась на посту. Разъяснит и поможет, чем сможет. Но бабашка есть бабушка, родной человек, Лиде же хотелось также и постороннего внимания.
Так, у них на улице жила еврейская семья. Хозяйку звали Роза Соломоновна. Она казалась девочке красавицей: открытый мраморный лоб, а над ним роскошная корона из смоляных волос, стянутых в увесистую косу. Чёрные и знойные, какие бывают только у южных красавиц, особого разреза глаза под соболиными бровями казались глубокими и шёлковисто-нежными. Она никогда не кричала и лишнего ни на кого не наговаривала, и этим ещё больше привлекала девочку. Женщина часто у Лидочкиной мамы покупала овощи и фрукты. Хотя у них тоже имелось своё хозяйство, но она оставалась к нему равнодушна. Муж её – военный человек, ему некогда возиться ещё и с огородом. Роза Соломоновна часто заговаривала с Лидой: просто шла и мимоходом заводила  разговор ни о чём. Между тем, каждое случайно брошенное словцо для маленькой узницы было целым событием, запоминалось и оставалось в голове надолго.

***
Никакой, абсолютно никакой разницы девочка не ощущала между вчера и завтра. Вчера быстро и без следа таяло в жизненном однообразии, а завтра, как брат-близнец, походило на вчера и позавчера и не несло никаких надежд и изменений. Ну, разве что она ещё больше окрепла в рисовании: теперь она открыто выводила на листке кукол для игр, героев сказок, рассказанных мамой и бабушкой. Но это уже как прежде не радовало детское сердечко. «Для чего это моё умение?» – думала Лида. Да ещё на бумагу ложилось то, о чём поведало ей небольшое оконце, выходившее на кривобокую улицу. Грязную, всю в заплатах, словно лоскутное одеяло, с покривившимися ветхими домишками.
Дни тихо складывались в года. Так мало-помалу и подобралось Лидино десятилетие, затем одиннадцать и, наконец, двенадцать лет. Пора, когда ребёнок начинает осознавать себя как личность. Ей остро не хватало общения со сверстниками, подругами, которых в раннем детстве заменяли родные. Жизнь шла своим чередом, а она всё прокисала взаперти.
В двенадцать серость её жизни внезапно заиграла красками. Она увидела чудо! В одном из Саниных учебников Лидочка обнаружила настоящую картину, написанную настоящим художником.
Этот ничем не примечательный день остался навсегда в её памяти. Саня примотал со школы и, как всегда закинул портфель с книжками чуть ли не под кровать и убежал гулять. Улица – единственное место, куда его неудержимо тянуло. Из портфеля вместе с другими учебниками и тетрадками вывалилась не первой свежести книга, других брату и не давали, боялись, что испортит. Раскрылась она на страничке, где была какая-то серая картинка. Девочка заинтересовалась и наклонилась ниже, чтобы рассмотреть. А у Лидуни имелась одна заветная мечта – когда-нибудь увидеть настоящую картину. Девочке повезло, попалась не просто картина, а «Мадонна» Рафаэля. Лидуня, конечно же, не имела представления ни о самой картине, ни о её великом авторе. Но это было самое прекрасное и удивительное, что она когда-либо видела в своей некрасивой жизни. На неё с иллюстрации смотрела сама красота и покорность. Впечатление: ах! Такое, какое может быть лишь в детстве. Она осторожно, как самую великую ценность, протягивала Лидуне пухлого ребёночка.
– Буля, а кто такая мадонна? – спросила внучка у топтавшейся рядом бабушки. Та собирала рассыпанный Саней портфель. 
Баба Вася удивилась вопросу Лиды. Она сохранила в памяти разговор с дочерью по поводу религии. «Ну что ты, мама, вечно со своим богом к детям лезешь? Больше, чтоб я не слышала этого, не то время сейчас», – оборвала она на полуслове, когда бабушка попыталась что-то рассказать об Иисусе. И бабушка стала нема как рыба.
– А откуда ты знаешь это слово?
– Вот посмотри, какой чудесный рисунок, – и она кивнула на открытую книгу.
Баба Вася поднесла её поближе к подслеповатым глазам. Очков она не носила, так как у неё с рождения на глазу мушкой сидело тёмное пятнышко. Из-за него-то ей и не могли подобрать очки. Это знала одна Лидуня, которая, жалея бабушку, как-то завела разговор насчёт её плохого зрения. «Да уж и помирать скоро, а на том свете-то очки на что? Да я и так, что надобно увижу. Нить в иглу не ошибусь всадить», – шуткой откупалась старуха.
– Кра-си-ва-я! – протянула бабушка. – А мадонна – это женщина, родившая Господа. Это Матерь нашего Господа.
– А кто такой этот Господь? Это Бог, да? Ты про него рассказывала… Это ведь он всё создал? 
– Да, да, только потише, мамка-то не любит таких разговоров, – произнесла баба Вася, озираясь. Она опасалась, что мама услышит и «сразу спустит Полкана».
Лидочка вновь внимательно, немного смущаясь, посмотрела на картинку. «А ты так не сможешь», – словно подзадоривал загадочный и в тоже время простой и понятный взгляд юной женщины. Её первая мысль была повторить рисунок. Правда, в голове на мгновение мелькнуло: «Перед тобой красота, а как повторить красоту?». Но только мелькнуло, потому что огромное Лидино желание сразу победило эту мысль. Да и в детстве нет ничего невозможного.
Эта диковина и подтолкнула Лиду не оставлять рисование. Но это совсем ненадолго вывело девочку из привычной задумчивости. Увлечение не в радость, если об этом не с кем поговорить, поделиться,  обсудить…

***
Детям нравились книги, что читала им мама, устраивая себе малые минутки отдыха. Ей самой приходилось по душе это занятие. У них имелась толстая, потрёпанная временем и руками книжка «Малютка» с самыми простыми русскими народными сказками: «Три медведя», «Репка», «Колобок»... Когда дети ещё сами не могли читать, да и потом, когда стали учениками, мама собирала их вокруг себя, садилась на низенькую табуреточку и читала им сказки. Лидуся с самого детства впитала в себя всю красоту народной сказки, всю её нескончаемую премудрость. «Сказки – часто повторяла бабушка, – худому не научат».
Иногда, когда маме особенно недосуг, сказки не читала, а рассказывала детям бабушка. Уж она-то их знала великое множество и, главное, умела сказывать. Рассказывала она в лицах: то она добрый молодец, вишь, как важно заговорила; то за серого волка, хрипя и без того низким голосом; а то вдруг, откуда ни возьмись, вдруг появляется Баба Яга, скрипучая и пришепетывающая беззубым ртом. Вот где был пир. И сказки-то все волшебные, заслушаешься. Занятно было рядом с ней.
Особенно девочке были по душе сказки по типу «гадкого утёнка», где герой сначала никто, а позже с ним происходит нечто, и он расцветает.
Лидочка сочиняла и свои истории, непременной участницей коих оказывалась она сама. Любимый её сюжет – сказка «Золушка». Только она никак не могла взять в толк, почему все жалели Золушку в начале сказки. Не потому ли, что она всегда что-то делала, всегда на ногах, вся в делах и заботах? Так это же просто глупо, глупо и неверно. Лида сама перекраивала сказку на свой лад. Где она была Золушкой и с наслаждением принималась за работу: она мыла полы и стирала, шила и готовила…  Делала всё, чего была лишена в жизни и работала она с радостью и с песней. Но имелось в этой сказке то, чего даже Золушка-Лида не в силах  вынести – крик матери. Но в сказке вроде бы всё понятно, там мачеха и неродной ребёнок. Но её мама – самый близкий и дорогой для неё человек. Почему же она так кричит?
Самое страшное – это нравственное унижение, которое Лидуня постоянно испытывала от матери. Она находилась в напряжении с утра и до вечера. Все думала – как бы не сделать чего-нибудь такого, чтобы не вызвать её крик и недовольство.
Если Лидочка встала чуть раньше положенного, мама уже недовольна:
– Чего подскочила ни свет ни заря? Опять по дому слоняться да под ногами мешаться! Как ты мне надоела. Что-то ты давно в санаторий не ездила!
И увидев вмиг скисшую мордочку дочери, сразу оживлялась, будто радовалась тому, что сделала ей больно. Ведь она знала, что девочка лютой ненавистью, как собака палку, ненавидит больницы и санатории. Даже ещё больше, чем Саня школу. Школа что? Отсидел уроки и – «вольный ветер», гуляй, сколько душа пожелает. Ты же, если попадала в это заточение, то как минимум месяца на три.
За неимением улицы Лидуня нашла себе другое занятие: постоянно торчала на кухне. Это мало доставляло радости маме, она сначала шпыняла дочь: «Что ты вечно мозолишь глаза, пойди лучше чем-нибудь займись». А чем, а как? Гулять-то нельзя, да и скучно одной. Но после, поразмыслив, что ребёнку действительно нечего делать, нехотя позволила.. Девочка стала наблюдать, как мама или бабушка возятся на кухне. Ей нравилось смотреть, как мама чистит картошку. У Лиды складывалось впечатление, будто картошка масляная и сама ходит под ножом. Её так и подмывало удостовериться, правда ли это. Ей бы взять и самой попробовать, когда мама куда-то уходила. Дочь же не решалась, боялась лишних скандалов. Она лишь наблюдала и мечтала. Ей-то самой мама не позволяла ничего делать.
Есть люди, которые любят быть контролёром над всем и всеми, чтоб всё происходило только под их руководством. Не смей сделать что-либо поперёк им, заедят постоянным нытьём. Вот и у Лидиной мамы такой характер. Как она сказала, так и правильно. Если что-то чуть-чуть не по её – всё, конец света. Пускай неправильно, пускай оно вверх ногами перевёрнуто, но она так сказала и точка.
Надо отдать ей должное, она все делала для того, чтобы дом был полной чашей. Как заведенная, с утра, порой никому не доверяя, всё делала сама, потому что кто-то обязательно сделает не так. А сама есть сама. Внешнее у мамы всё всегда было на высоте, но о внутреннем, духовном она не думала.
Лидуня всегда стремилась к тому, чтобы быть хоть чем-то полезной. Но мама с детства не приучала девочку к домашним делам. Ни из-под палки, как она любила, а постепенно, поначалу вместе, в виде игры, а потом доверяя все больше и больше. Дочь понемногу приобрела бы какой-то навык по хозяйству. Хотя помощь от неё и крохотная, да, как говорила бабушка, «лишние руки – не лишний рот». Но девочка росла, как лопух при дороге, сама по себе. Мама ничего не заставляла. И не потому, что жалела больного ребёнка, а именно потому, что он больной и обязательно все сделает не так. У неё всегда наготове была фраза: «Ты это не сможешь. Лучше уж я сама.»  Такой уж был у неё характер. А девочка остро чувствовала мамино недоверие.
У матери, впрочем, как и у большинства людей, существовал стандарт: правая рука должна быть только правой рукой, а нос не должен заменять ногу. Если не так как принято то лучше никак. По-другому, значит – неправильно. Родные не могли понять, что она сможет это сделать, если делать это чуть иначе, не рукой, а, например, ногой, зубами. И чтобы стол был чуть пониже. Да, выходило бы медленнее, но выходило бы. Им надо было к дочери подлаживаться, а они Лиду подлаживали под этот пресловутый стандарт.
Лидуню насильственно дергали гиперкинезы, и она боялась брать хрупкую посуду: стакан, тарелку, чашку, железная же при падении громыхала. И мама всегда ругалась, когда видела у девочки стремление к самостоятельности: «Зачем ты трогаешь?! Не трогай! Разобьёшь! Сами уберём». Потому, что так проще. И это вечное «сами» ещё дальше болезни отдаляло Лидуню от домашнего быта. Это угнетало девочку, отчего она ещё острее ощущала свою жизненную неполноценность.
Первый раз она постирала и пол помыла лет в двенадцать-тринадцать.
У отца была очень грязная работа – ремонт кораблей. Как-то он принёс с собой сменную робу. И она валялась возле изгороди, вонища стояла жуткая: мазут, масло, бензин... Постирать маме недосуг, дел столько, за одним другое забывала. Бегала мимо, а взгляд постоянно цеплялся за эту робу. И-таки не выдержала:
– Лида! Я принесу сейчас тазик, а ты налей воды и замочи её, а то мне некогда.
– Хорошо! – ответила Лидочка, а сердце радостно забилось: «Наконец-то, случилось!»
Это был настоящий подарок для девочки.
Матери понравилось. И она начала просить дочь мыть полы, в огороде пропалывать, поливать. Ну и что, что рук не было, а голова-то на что? Умная, с разными придумками. Где на скамеечке, а если погода позволяла, то и сидя на земле. Только тогда Лидочка почувствовала себя нужной.
***
Девочка все свои дни проводила одинаково. Всегда спешила вместе с облезлой кошкой Муркой к небольшому, замытому временем и погодой окну. Зимой до боли вдавливала нос в мутное стекло, стараясь разглядеть заоконное житьё, которое воспринималось ею, как тридевятое царство. Когда стояла тёплая погода и окна впускали уличный гул, её особенно тянуло к неизвестному миру. Летом время, что она сидела возле окна, становилось продолжительнее и тоскливее. И тут сами собой рождались разные видения. Она представляла себя заколдованной принцессой, которая по воле злой волшебницы пребывает в заточении в огромном прекрасном замке. А замком являлся их дом. Лида воспринимала себя в нём, как в песне: «Живёт моя отрада в высоком терему…» Это прежде поддерживало её, затем наскучило, как-то по-детски.
Когда Лидусе исполнилось двенадцать, мама, проконсультировавшись у врача, купила ей мозаику.
Под свою любимую присказку: «навьюченная, как ишак», переваливаясь, она вошла в дом. Достала из неподъёмных сумок какую-то коробку, открыла её и положила на стол: «Вот, будешь складывать». И всё, и ушла. Так и пролежал этот четырехугольник без внимания. Только на другой день она бегом показала, как это делается: «Вот в эти дырочки нужно вставлять по цвету эти кружочки». Но девочка была не глупа, она уже сообразила, что нужно делать с этими фишечками, да и в санатории, куда её часто возили, тоже собирали мозаику. Другое дело, что ей совершенно не улыбалась это возня. Да и какие там игрушки, когда человек уже подросток и его интересовало другое: математика, история, чтение… Лидуся ведь уже и стихи писала. А ей эту мозаику подсовывают. К чему она, если у неё голова работала по первому разряду.
Саня и Оля, напротив, увидев новую игрушку, сразу разохотились и заныли:
– Мама, дай поиграть! 
– Поиграйте!– разрешила мама.– Только не растеряйте, а то кинемся, а половины круляшков-то и нет.
Поначалу они набросились на эту мозаику, как на невидаль. Сопя, выкладывали разную детскую нелепицу, поковырялись несколько дней, и интерес увял. Как всегда! Коробка же расползлась и превратилась в хлам. И когда они вдоволь натешились, мать начала донимать Лидочку: «Сиди и занимайся мозаикой!». Эти гладенькие фишечки нужно брать самыми кончиками пальцев, а она и ладонь-то разжать не может. Коробка так и лежит нетронутая. Мама в крик:
– Что ты не занимаешься? Купила, даром деньги выкинула. Для тебя же купила!
 «Всё-таки для меня», – не преминула подумать Лидуня.
Мать, уходя, положила мозаику на пол:
– Я пойду, бельё повешу, а ты, чтобы что-то сделала. Руками! – сказала она, и голосом надавила на последнее слово.
Лида уселась на пол и нерешительно взяла ногами цветную кнопочку, размышляя над возникшей проблемой. «Нет! – чуть не плача решила она, – руками мне не справиться». И пока мама вешала бельё, а потом с кем-то ещё языком зацепилась возле калитки, девочка ногой выложила цветочек. И интересно и страшно, так как мать придет и обязательно догадается, что она это сделала не руками.
 Приходит:
– Опять ногами?
 У дочери и мысли не было соврать:
– Да! –  опустила она голову.
– Почему ногами, не руками?
– Ну, мам… Не получается руками, не слушаются меня руки, – в тысячный раз объяснила она матери свою болезнь.
– Делай так, чтоб слушались, – и весь сказ.
Когда мама повышала голос, Лида терялась. Находила апатия, и ничего не хотелось делать. Лидуня сидела, тупо уставившись в пол. Бабушка, переживавшая вместе с внучкой, не выдержала и попеняла дочери: «Ну что ж ты кричишь-то, у неё пальцы не работают!»
Но мама недолго мучила дочку, в конце концов, маленький конструктор оказался заброшенным на дно шкафа.
***
Лидуня всегда с завистью наблюдала, как по утрам мимо их дома щебечущей стайкой проносилась ребятня. Она знала, что спешили они в школу. Девочки в строгих тёмных платьицах, туго накрахмаленных фартучках, и таких же бантах. Все как одна – красивые и аккуратные. Лида подметила – чем младше дети, тем озабоченнее и таинственнее у них взгляд. Она сидела у окна и представляла, как по утрам весело торопится в школу, а после с неохотой плетётся домой. Она мечтала очутиться на месте девочек. Они и не подозревают, какое это огромное счастье просто идти по улице и мотать портфелем. Лидуне хотелось тоже иметь такое же таинственное выражение лица.
Ей казалось, что у здоровых детей нет никаких проблем, одни радости. Хотя они, по рассказам братца, частенько жаловались на школу. Ну, разве можно назвать проблемой то, что им надо каждый день посещать школу? Какие они глупые, что не понимали и не ценили своего счастья, и даже иногда прогуливали уроки. Уж она бы точно прогуливать не стала. И ещё девочке хотелось так же пропадать во дворе, играть с девочками в куклы, а с мальчишками гонять мяч, прыгать в классики и через верёвочку…
 Если от внучки поступал вопрос, касающийся её жизненных неурядиц, баба всё сводила на Божье проведение:
– Ничего, девка, как-то управится. Господь усмотрит.
Лидуня не раз слышала, как баба Вася, пригорюнившись и думая, что одна, шепотом причитала:
– Ой, дитятко, то ли ещё будет!– будто что-то знала, что-то ведала.
Только что по радио пропикал час, и дети маленькими нарядными комочками направились из школы по домам. Лида узнала соседскую девочку, беззаботно размахивающую портфелем. «Наверное, пятёрку получила», – с завистью подумала Лидуня. Набралась-таки храбрости и решилась заговорить с ней. Благо открытое окно позволяло.
– Ве-ра! – когда Лидуня говорила по складам, получалось четче и разборчивее. Но та, видимо, заблудилась в своих интересных думах и не откликнулась. Или, может, Лида звала слишком тихо и невнятно. Она ещё раз повторила попытку привлечь Верино внимание: – Ве-ра, ну Вера! – напряглась девочка.
Та что-то услышала и стала оглядываться на зов. Но вот Верины глаза различили сквозь мягкое покрывало зелени чуть не выпадающую из окна Лидочку. И проворно подбежала к ней. 
– Чего тебе? – уточнила она нехотя. Девочка с аппетитом доедала вкусный бутерброд, и масляные крошки усыпали её фартук.
– А что вы сегодня делали в школе? – осведомилась Лидуня, но фраза оказалась слишком длинной, и она не осилила, сжевала её.
Вера, ничего не поняв, не стала даже переспрашивать. Она просто пожала плечами, прыснула себе под нос, развернулась и поскакала прочь. Навстречу своим серьёзным и неотложным делам.
Лида же горько и одиноко смотрела ей вслед.
Случались и другие попытки девочки наладить отношения с соседскими детьми. Но все они заканчивались одинаково, никак. Она сильно огорчалась и решила прекратить пустые старания, только ещё больше ранившие её. Ушла в себя, даже оставила свой «наблюдательный пункт».
– Внучка, а как же твоё окошко? Гляди и Мурка поджидает, кто бы её почухал? – пошутила бабушка, видя, что девочка ото всех отстранилась. Кошка, то ли услышав своё имя, то ли просто от скуки, перестав лизаться, встала на тощие, изодранные лапы, изогнув костлявую, с выпирающим хребтом спину. Потом пронзительно мяукнула, требуя Лидиного внимания. До этого она сидела такая сонная и разморенная, но тут быстро и бесшумно соскочила с насиженного места и потрусила к хозяйке.
– Буля, надоело глазеть по сторонам. Почему я не кошка или собака, вот у кого жизнь малина, – она рассеянно гладила ногой ластившуюся Мурку. – Да и жизнь нужно не наблюдать, а участвовать в ней, – по-взрослому заметила девочка.
Но вскоре она вновь развлекала себя подсматриванием.
Когда прибегал из школы Саня, невзлюбивший учебу с первого дня, Лида переключалась на него. И всё с теми же дурацкими, по его мнению, расспросами.
– И чего пристала. Ну, школа и школа. Век бы её не видал! Везучая ты, Лидка, на уроки ходить не надо. Цени! – мечтательно-поучительно, как более опытный в этой жизни, произнёс мальчик.
Ему и невдомёк было, что сестра-то как раз мечтала о школе, мечтала учиться. Ведь никто никогда её об этом не спрашивал. Лидуня рано поняла: чтобы чего-то достичь, кем-то стать в жизни, нужно учиться, много учиться, а тем более ей.
Родные же её, впрочем, как и все в то время, слишком уповали на нашу медицину. Надеялись, что со временем девочку поставят на ноги. «Вот выздоровеешь и, как все дети, пойдёшь в школу». Эта мысль много раз повторялась мамой. Бабушка же частенько говорила: «Семнадцатая вода всё смоет». То есть нужно только иметь терпение, и с возрастом все образуется. Поэтому о будущем дочери особо не заботились.
 Но время шло, а чуда не происходило. Тогда толком никто не знал о болезни с загадочным сочетанием букв – ДЦП, даже сами врачи нередко не имели представления, как её лечить. Не говоря о том, как с этим недугом жить.
Желание и тяга к учёбе у Лидуни были, и были в избытке. Писала и читала она уже давно, лет с шести. Дети в их семье не знали ни яслей, ни детского садика. Бабушка им заменяла детский садик. Присмотр-то существовал, но дети росли, и требовалось глубже и серьёзнее заниматься с ними. Мама же считала, что если уж она не ходит на работу, то обязана выучить детей грамоте.
Когда в первый класс отправился Саня – это помогло Лидуне ещё крепче затвердить основы знаний. В доме каждый день стоял ор, где и битьём и катаньем в дырявую голову туповатого и ленивого Сани вдалбливались школьные азы:
– Говоришь ему, говоришь, а все, как о стенку горох. Это буква «О», а не «А». «О», когда губы складываются в трубочку, олух царя небесного! – зычно, так что на улице залаяла собака, крикнула мама, наподдав сыну мокрым полотенцем. – Ох, не лёгкая эта работа из болота тащить Саню, – внезапно мама отошла, приступы гнева у неё быстро проходили.
– Не Саню, а бегемота, у Чуковского написано – бе-ге-мо-та, – видя, что мама подобрела, заулыбался мальчик.
– Сказки-то ты исправно знаешь, только вот читаю их почему-то я.
У Лидуни никогда не возникало детских обидок и зависти к брату и сестре. Под напором бабушкиных: «судьба такая» и «каждый сверчок знай, свой шесток», девочка чётко разделяла: она это она, а они это они. И ещё у неё не было вопросов типа «за что» и «почему», обычных для инвалидов. Потому, что у неё была мудрая бабушка рядом. Она почти приказывала: «не суши головы, девка. Пустое это. Живёшь и живи. А Господь Сам управит, что да как. Всякому человеку дано свое время». И как заключение: «надо терпеть!» И она выполняла наказ бабы Васи – терпела.
Лидуня, зная, что нарочно заниматься с ней  никто не станет, схватывала всё на лету. Брала то, что плохо лежало, ведь если «ловить ворон», можно остаться без сладкого. Тысячу раз проверенная истина.
Ведь это так несправедливо, что в школу для неё дорога заказана! Ну и что, что она не такая, как все? Голова-то у неё работает ого-го как, даже лучше, чем у некоторых здоровых детей. Вон, у Сани, как туго дело шло со стихотворением, а она его моментом запомнила. Он до сих пор путается в таблице умножения, она же бойко раскусывает примеры в три действия и с иксом.
В общем, выходило, что ей просто-таки необходимо посещать школу. «Если б я туда ходила, я была б первой ученицей», – нисколько не сомневалась Лидуня.
Маме же некогда возиться ещё и с «Лидиной школой», у неё всегда через край домашних дел. И девочка это понимала. Она давно научилась довольствоваться малым. Но сейчас дело касалось её будущего.
Ещё Лидуня понимала, что помощи в этом деле нужно искать только у мамы. Она долго ходила вокруг, набираясь смелости. И вот, однажды вечером, всё-таки отважилась. Сердце при этом так отчаянно билось, было готово, словно испуганная птичка, вспорхнуть и унестись в никуда.
– Ма! – та согнула колесом своё рабочее тело над корытом. Тёрла школьную форму, замызганную сыном, и что-то недовольно бурчала. Девочка тихонько подошла и положила свою голову на сильную спину матери.
– Ма! А нельзя с Саней поменяться? Он всё равно не любит школу. А я с удовольствием ходила бы в неё вместо него… И сама следила бы за своим школьным платьем, – с готовностью добавила она.
Мать с усилием оторвалась от корыта, согнала со лба нависшую мокрую прядь. И так тяжело посмотрела на дочку, что той сразу как-то не по себе стало.
 – Не мели ерунды! Ты же прекрасно понимаешь, все дети должны ходить в школу, – заученно начала она и осеклась.
– Да, а как же я, разве я не ребёнок? – уцепилась за неосторожно оброненное мамой слово Лидуня.
Прежде, чем ответить, мама подумала.
– Но ты больной ребёнок. Другие дети сами ходят в школу, тебя же надо водить. А мне некогда! Семья большая, дел не переделаешь, а тут ещё с тобой канителься. Да и потом, читать ты умеешь, писать тоже, что ещё нужно, чтобы сидеть дома, – остановила она дочь своей жестокостью. И не потому, что она была такой уж бессердечною. Нет, для неё  это – правда жизни.
Лида поняла, что разговор неприятен и раздражал маму, и продолжать его не стоило. У них в семье так заведено, что взрослые сказали – так тому и быть. Напрасно она сейчас затронула эту тему. Слишком серьёзным был вопрос, чтобы решать его вот так, с наскока. Нужно подобрать более подходящее время.
Только баба Вася понимала, что внучке пора учиться, пора выходить к людям, ведь всю жизнь не будешь прятаться от них. И чувствовала, что Лидочка сама этого очень хочет. «Рыба живёт в воде, а человек на земле, а не в доме», – не раз утверждала она.
 Но чуткая и всегда готовая на поддержку, здесь баба ничем помочь не могла, а вот посоветовать.… И главным её советом оставалось терпение – самая трудная и утомительная вещь. Такая же вечно гонимая, она видела только этот деревенский выход. Что порой жутко раздражало Лидуню. Ей хотелось выкрикнуть: «Да что ты такое говоришь, чего терпеть, жизнь-то проходит! Проходит мимо меня». Но эта фраза подоспела к ней позже, с годами. Тогда же она просто ощущала, что это неправильно, так быть не должно.
– Вон Оля, на четыре года младше, а и то пойдет в первый класс. А как же я? Про меня снова забыли? – Лидуня ужасно огорчилась (в десять лет она дала себе клятву никогда не плакать), да и разве можно по-другому, если все дети ходят в школу, играют на улице, а ты должна сидеть дома. Словно курица на яйцах. Ей никогда не иметь такого замечательного форменного платья, и никогда в её острых косичках не будут красоваться и покачиваться при ходьбе коричневые или чёрные скрипучие ленточки. Но особенно страшила девочку мысль, что у неё никогда не будет друзей. Эти колючие мысли-занозы постоянно щипали ум и сердце  Лидуни.
Бабушка же свела брови к переносице и, с покрывающей всё добротой и смирением, произнесла своё заклинание:
–  Терпи, внучка, тебе ещё не раз в жизни придется задавать этот вопрос.
– Вопрос, вопрос. А кто же мне даст ответ на него?
И однажды Лидочка решила поговорить с мамой. Но не вяло, как раньше, выйдет – не выйдет, а серьезно, и обязательно с положительным результатом.
– Не робей, в этом я тебе помогу, – баба Вася точно знала, когда и как подойти к неуступчивой дочери.
Хотя дети уже могли читать, но всё так же с охотой и интересом слушали старые, давно выученные назубок сказки,. Когда мама читала им книжки, она становилась мягче и сговорчивей. «Будто в детстве побывала», – глаза её по-доброму щурились. И именно в такую благостную минуту баба Вася решительно толкнула Лидуню в бок:
– Девка! Лови момент.
При этом у обеих был такой заговорщицкий вид, что у мамы вырвалось:
– А ну, что это ты задумала? Почему бабушка в курсе, а я нет? – она только поставила книжку на место, младшие уже убежали на улицу.
– Мамочка! – осторожно начала Лидуня. Она чертила ногой на полу невидимые круги и квадраты: – Мне уже двенадцать. Оля и та пойдёт в школу, а как же я… Я тоже хочу учиться! – девочка даже испугалась своей смелости, она впервые отважилась произнести никак не дававшееся слово «хочу». И просительно снизу вверх глянула на мать.
– Опять!.. Мы же условились! Ты умная и взрослая девочка. И должна бы уже понимать, что ты не такая, как все. Тебе будет сложно угнаться за здоровыми детьми. Ведь то, что для них не стоит никакого труда, у тебя превращается в проблему.
– Ма, но я ведь сама научилась читать, и писать тоже могу. И мне так охота… –  окончательно осмелела дочь.
– Я знаю, – сухо  ответила мать. Она решила пойти другим путём: – Но дело-то тут не только в твоём умении и желании. Ведь школа – это дети. А дети большие насмешники и знают только себя… – Это скорее было сказано для бабушки:: – Ты гуляешь-то и то редко, а школа – это очень серьёзное и ответственное дело. Тут  нельзя так – захотел, пошёл, нет – бросил. Это взрослая жизнь. Сделают тебе больно, начнутся слёзы. Да и ты будешь чувствовать себя неловко.
– Не буду, не начнутся! – упорствовала измученная  разговором дочь. Как объяснить маме, что именно этой взрослой жизни она и добивалась.
Но мама рассудила по-своему:
– Ты сама потом скажешь мне спасибо. И давай-ка не будем больше трогать эту тему…
Между Лидуней и матерью постоянно шла борьба дочкиного «надо» и её «сойдёт и так».
Своим отказом мама только раззадорила дочь. Как говорится, дальше – больше. Она вроде бы и забыла про неприступный характер матери и пробовала настоять на своём. И тут произошло невиданное, мама начала потихоньку таять, уступать. Бабушка же, видя, что дочь сдаётся, подтолкнула её:
– И то правда, Катюша, сходила бы ты к кому надо… К учителю али там к дирехтору. А я уж пособлю, повожу её в школу.
***
Прошло с этого разговора месяца три. Лидочка каждый день с надеждой и отчаяньем заглядывала в небесные мамины глаза, остававшиеся такими же молчаливыми и равнодушными. Но вот однажды…
Мама тяжелой походкой вошла в дом, нагруженная сумками, прислонила их к ножке стола. И, как всегда, начала выказывать раздражение своей жизнью:
– Совсем меня загоняли, девочку нашли, сами-то в тепле сидите, а я под дождём грязь мешу. Тяну эти неподъемные кошелки. И хоть бы слово благодарности. Ещё и в школу зашла, с директором беседовала.
Дочь уже привыкла к маминому ворчанию и особого внимания не обращала. Но после упоминания о школе сразу подскочила к матери:
– Ты что, ходила к директору? И что? Что он сказал? – от волнения еле выдавила из себя.
– Сперва начала артачиться и упорствовать, как… – мама остановилась, решила не доканчивать фразу, слова эти не для детских ушей. Привычным движением стянула с головы нейлоновый платок в огромную синюю крапину и устало поправила роскошные каштановые волосы.
– Ну и…– поторопили её дочь с бабушкой.
– Чего разнукались, дайте хоть отдышаться. Сказала, что поговорит с каким-то начальством, так как сама она такие вопросы решать не в праве. Просила зайти через неделю, – устало произнесла мать. Она грузно, держась рукой за спину, поднялась на ноги и ушла к своим срочным делам.
Опять Лидуня стала считать долгие и утомительные дни, но теперь она знала, чего ей ждать. Эта определённость немного оживляла и давала новые силы.
И наконец  мама принесла разрешение:
– Директриса позволила тебе учиться на дому. В понедельник к нам придет учительница.
Узнав новость, Лидуня сразу поспешила проверить свой тайничок. Брат с сестрой, как всегда пропадали на улице, мама на огороде, папка на работе, поэтому никто не помешал. Она полезла глубоко под кровать, так что из-под неё высовывались лишь её замурзанные пятки. Оттуда вместе с пылью и паутиной выудила небольшую холщёвую сумочку. Её давно и по секрету от мамы придумала баба Вася. Девочка складывала туда, как сорока, свои блестящие побрякушки: рисунки, ненужные листочки Саниных тетрадей, обрывки бумаги, огрызки карандашей и ластик. Сейчас же она ещё раз перебрала своё сокровище. Баба Вася, не говоря ни слова, подсела к девочке, обняла за плечи. Внучка подняла к ней серо-зелёные глаза, полные счастья и победы.
– Надобно завтра выйти в магазин и закупить новых тетрадок и карандашей, – знойно пробасила бабушка, и Лидочка услышала в её голосе слёзы, слёзы радости.
– А ещё ручку и пенал, – заиграли ямочки на щеках Лидуни. –  Вот только…
– Не тушуйся, деньги у меня сыщутся. Правда, на всё про всё лишь прибранная трёшка, но нам ведь много-то и не нужно. – Баба Вася, скуповатая на чувства, вдруг поддалась поднявшейся радости и расцеловала внучку.
Наконец-то понедельник. Баба Вася всегда повторяла, когда Лидусю обижали: «Горе не беда, девка. Будет и на твоей улице праздник». И вот он, этот праздник. Она с сегодняшнего дня не просто Лидка, Лидия, заветная её мечта почти исполнилась – она почти ученица. И ещё: баба Вася купила ей скрипучие коричневые ленточки. Она, конечно, завяжет их бантиками-цветочками.
Спать не моглось! То будто проваливалась в какую-то яму-дрёму, то вдруг опять поднималась на поверхность. Крутилась веретеном, тяготилась сном. Приходили какие-то непонятные и чудные картинки-видения. Рядом глубоко и безмятежно посапывали набегавшиеся и уморившиеся за день Оля с Саней. Они как упали вечером, так и не просыпались. Лидуня же,  словно и не спала вовсе, вдруг открыла один глаз, затем оба. Постепенно они привыкли к темноте, различили серые и мягкие очертания предметов. В окно несмело заглянул только что родившийся луч солнца. «Здравствуй, лучик!» – пропела она про себя. Она давно и с увлечением играла в эту игру. Ей вдруг почудилось, что паутинка света вдруг блеснула, словно подмигнула ей.
Она перевела взгляд на диванчик бабы Васи. Бабушка уже встала и теперь заканчивала приводить в порядок свои волосы. Лидуня всегда с удовольствием и немного с завистью наблюдала за этим действом. Вот баба Вася вынула гребень, постоянно торчащий у неё на голове и удерживавший копну пшеничных волос. Они свободно и легко, словно живые, покрыли её плечи. Будто с горки упали. Баба чётко и ровно поделила гребнем свою роскошь на три тяжелые пряди. Отдельно и бережно брала каждую из них на руку и любовно расчёсывала, укладывая волосок к волоску, ниточку к ниточке. Затем заплела тугую и крепкую косу и ловко обвила ею голову. Она выполняла это уже автоматически. Когда Лида была совсем маленькой, она думала, что именно в волосах бабушка и хранит сказки.
Значит, уже шесть часов. Баба Вася всегда вставала в одно и то же время. Настроение у девочки яркое и торжественное, не терпелось им с кем-то поделиться. Она откинула летнее одеяльце, с наслаждением потянулась, как могла, расправила скованное тело. Бабушка, увидев, что внучка уже поднялась, зашикала на неё, чтобы не разбудить других детей:      
– Куда ни свет ни заря, стрекоза, собралась? Понежь бока, коль есть возможность. День-то долгий, ещё набегаешься.
– Да ты что, Буля, забыла, что ли? Нужно поторапливаться, сегодня ко мне придёт учительница. А дел ещё «конь не валялся». – Волнуясь, отчего получилось не совсем понятно, произнесла девочка. Она часто говорила бабушкиными словами и ей это нравилось.
– Ну-ну, – улыбнулась баба Вася, лицо её разгладилось и морщинок на нем поубавилось.
И вот пробило два часа. Лида села за стол в беспокойном ожидании учительницы. «Как учительница посмотрит на меня?» – вертелось в Лидиной голове. Мама, как всегда, возилась на огороде. «Я свою миссию выполнила, а вы делайте тут, что хотите», – говорила она своим равнодушием. Бабушка же не могла оставить внучку в важный для неё момент.
Лидуня любовно раскладывала школьные принадлежности. Баба Вася собралась было помочь, но та отстранила её руку:
– Буля, не надо! Я всегда сама буду готовиться к занятиям.
– Конечно, своего добилась, теперь и бабка не нужна, – пробурчала баба Вася. Но подумала и молча отошла в сторону.
Лидочка же, пусть и медленно, но сама, аккуратной стопочкой сложила новенькие тетрадки, заточенные карандаши, ручку и линейку поставила в стакан, возле положила любимый ластик.
Каждая минута отзывалась глухим ударом сердца, и ей казалось, что все его слышат. А учительница всё не появлялась. Лида вылезла из-за стола и подхромала к окну, откуда хорошо просматривался весь двор и калитка. Утреннее беспокойство сменило новое: «А вдруг директор передумала, и учительница ко мне не придёт?». Девочка во все глаза смотрела, стараясь не упустить из виду открывающуюся калитку. Но вдруг, она даже не услышала, а почувствовала – неуверенное, едва уловимое пошкрябывание мышки. Наконец-то! От волнения у неё сел голос. Но рядом находилась бабушка, она по жестам или взгляду понимала трудно изъяснявшуюся внучку.
Бабушка вышла во двор и отворила калитку, которая коротко и пронзительно взвизгнула. Прошла минута, и невысокая девушка показалась в дверях. Из-под светлой свисающей чёлки, которую она то и дело откидывала, выглядывали испуганные глаза первоклассницы. Девушка то жевала, то облизывала красивые губы, над верхней у неё расположилась бархатная родинка, похожая на небольшую капельку:
– Добрый день! – неуверенно произнесла она.
– Проходите, знакомьтесь! Вот, это будет ваша ученица. Лидуня, поздоровайся, – засуетилась бабушка.
– Здравствуйте! – еле слышно пискнула девочка.
Толи от наружности ребёнка, толи от её малопонятного приветствия учительница совсем смутилась и замешкалась у порога, перекладывая из руки в руку портфель.
– Что ж вы встали-то, проходите, пажалста, – взяла разговор на себя баба Вася. – И как вас звать-величать?
– Ах да, – спохватилась  учительница, – Светлана Петровна меня зовут. Светлана Петровна, – уже бодрее представилась она.
– Вот и ладно. Имя-то какое у Вас славное да красивое. Светлая, значит, – заметила бабушка. И спохватившись, перекрестила рот и умостилась на стульчик возле окна.
Учительница подсела к столу и принялась проверять Лидусины знания. Начала она с букв. Девочка бойко и толково рассказала весь алфавит, ни разу не запнувшись.
– А теперь посмотрим, как ты читаешь. Прочти, пожалуйста, это слово. – Она открыла приготовленный букварь. Он был не пухлый и потрёпанный множеством детских рук, а красивый и новый и будто лаком покрытый. Листочки его призывно шелестели при перевёртывании.
Лида быстро прочла показанное ей слово «мама». Светлана Петровна, сообразив, что девочка уже может читать, перелистала книжку ближе к середине. Попросила прочесть уже текст, где нарисованные девочки и мальчики весело играли в снежки. Лида сначала замялась, но не оттого, что не могла прочесть, а оттого, что очень стеснялась своего стянутого голоса. Но тут, видя растерянность внучки, пришла на выручку бабушка. Она внезапно поднялась со своего стула, стоявшего возле окна, и, словно молодая, подлетела к ним:
– Ты не тревожься, учительница-то всё поймёт. Правда, Светочка, простите, Светлана Петровна… Вы уж не серчайте на нас, – сказала привыкшая оправдываться бабушка. И внучка, подбодренная бабушкой, справилась и с этим заданием.
– А ты знаешь, что такое цифры, для чего они? – Светлана Петровна уже увереннее задала следующий вопрос.
– Да! – девочка ещё стеснялась учительницы, но уж очень ей хотелось похвастаться своими знаниями. И поэтому она на одном дыхании, чтоб получилось понятнее, выговорила: – Они нужны, чтобы считать.
– Правильно! Ну их ты наверняка знаешь, я даже и спрашивать не буду. А можешь ты мне сказать, сколько будет… – тут она немного подумала. Вспомнив, как хорошо девочка знает грамоту, она рассудила, что спрашивать у неё про один плюс один глупо, и решила проверить, как обстоит дело с двухзначными числами:
 – Тринадцать плюс двадцать.
– Тридцать три! – радостно выпалила Лидуня. Считать она любила даже больше, может, потому, что здесь не требовалось много говорить. – Я могу и на умножение, – девочка легко рассказала ей таблицу умножения на восемь и девять.
 – А откуда ты это знаешь? С тобой что,  мама занималась или бабушка?
– Нет! – ответила девочка и призывно посмотрела в бабушкину сторону.
Та снова, как спасательный круг, пришла на помощь:
– Да что вы, Светлана Петровна, нешто это по мне? Я-то малограмотная – писать и читать почти не умею. Лет в двадцать пять по понуждению осилила ликбез в деревне, вот и вся моя учёба. А чтоб кого-то учить, так Боже упаси. Мамке же нашей некогда, семья-то большая. Усвоила она эту науку от брата, он-то как-никак уж в четвёртом. Вы не думайте, Лида у нас умненькая, всё на лету берет. Вы вот попросите её что-нибудь написать.
– Но как же… – ещё больше смутилась учительница, нервно теребя кончик тетради.
И тут новоиспеченная ученица вконец осмелела и выдала то, чего, учительница никогда не видела. Она даже не могла предположить, что можно писать и таким способом. Спихнув на пол тетрадку и взяв левой ногой ручку, девочка вывела на снежном листе только что прочитанное предложение. Делать это было не очень-то удобно, да к тому же мешало волнение, поэтому буквы получились неровные и корявые, словно «пошли вприсядку», как ругала мама Санину писанину. Зато написано всё правильно.
При прощании учительница еле выдавила из себя:
– В следующий раз я приду через неделю. На дому мы с детками занимаемся раз в неделю.
 Лида заметила в уголках глаз впечатлительной «Светланки» две огромные слезинки, готовые вот-вот покатиться по горящим, упругим щёчкам. И ещё в её глазах плескался огромный испуг, его так и не удалось перебороть. Может поэтому она так скоро, будто убегая, попрощалась.
Светлана Петровна вышла от них немного перепуганная тем, какая необычная ученица появилась у неё. Нет, её совсем не изумили Лидины знания. Знания-то знаниями,  но ведь, девочке скоро минёт тринадцать, и в доме она уже третья ученица. Её больше поразило необычное стремление этой девочки к знаниям. Потрясла манера её письма ногой – это так невиданно и нетипично. Главное же, она боялась Лиды, так как не имела представления, как подойти к ней.
– Не придёт она боле!– высказалась бабушка, – Молодая! Больно близко всё к сердцу берёт.
Но Лида, несмотря на опасения бабы Васи, всё-таки с надеждой ожидала второго урока. Хотя первый прошёл совсем не так, как мечталось девочке, бестолково и путано. Но он внёс разнообразие в её невеселую, стоячую жизнь. Понравилось ощущение новизны, того, что у неё теперь будут свои занятия. К ней станет приходить учительница и будет хвалить её за старание. Ведь она уже многое умеет и ещё большему научится. Она в этом уверена. Однако имелось одно немаловажное «но». Лида почувствовала жалость в глазах Светланы Петровны. Для неё же такая жалость все равно, что мальчишеские насмешки. Даже унизительней.
Бабушка оказалась права, больше «Светланка» не переступала порога их дома. Два понедельника девочка нетерпеливо поджидала учительницу в условленное время. Все задания она выполнила в тот же день.
Лидочка чуть позже решила снова обратиться к матери, другого помощника она не видела.
Как ни странно, но мама охотно согласилась. Может, ей понравилось удивление в глазах учительницы? Она поговорила с директором и передала их разговор, заключив:
– Завтра к двум часам пойдёшь с бабой в школу. Директор хочет на тебя поглядеть… Она вам всё и объяснит.
Баба Вася целый день провела словно «на именинах у Бога». Она понимала, какое значение имела для Лиды школа. Она, казалось, не меньше Лидочки ждала «завтра» и радовалась за неё, да и за себя тоже. И волновалась: новая обстановка, да и люди новые.
Озабоченность румянцем легла на Лидины щёки: как её встретят директор и учителя? Она не сомневалась в том, что дети будут за её спиной зубоскалить и кривляться. Но вот взрослые, как они поведут себя? Ни бабушка, ни папа с мамой, а чужие люди? Но всё же она лучилась счастьем: «теперь у меня будет своя школа, свой класс!»
Вечером всем предстояла большая помывка. Отец натаскал обрывающие руки вёдра с водой из бочки, нагревшейся за день. Печку не топили, так как осень ещё серьёзно не заявляла о себе. Ведь сентябрь в Крыму – продолжение лета. Стоял довольно тёплый и мягкий вечер. Лиде очень нравилась такая погода, когда ветерок тихий-тихий и ленивые ветки деревьев едва колышутся, словно успокаивая тебя. Только вот досаждали зелёные жуки, резко пахнувшие гниющей зеленью, докучливо падали они на свет. «Этот жук в народе так и кличут – вонючка! И не приведи Господь тебе его раздавить, вони не оберешься…. И ведь знала, а вот, глядишь ты, и на старуху бывает вонюха!» – бабушка брезгливо тёрла руки.
Мама, закатав половики, поставила на кухне оцинкованное  корыто, в котором перекупалась половина населения Советского Союза.  Искупала в них по одному сначала детей, потом в той же воде мылись взрослые.
Настало долгожданное завтра. Лидочка вновь потеряла покой, постоянно теребила бабу Васю: когда да когда. Так что она даже цыкнула на внучку:
– Да уймись ты, стрекоза. Вот минет час, тогда и отправимся в школу.
– А когда он минет?
Баба Вася, зная, что внучка недолюбливает часы, пробасила, убрав в самые уголки глаз хитрую усмешку:
– Через три с половиной часа, и не дёргай меня. Я на огороде.
И наконец-то они с бабушкой, обе празднично, как на парад, одетые, гордо шествуют по улице. Лидуня вертит головой, в волосы вплетены коричневые ленточки. Обе возбуждены и озабочены будущей встречей.
***
Вот и школа.
Лидуня вместе с бабушкой робко постучали в кабинет директора и, получив разрешение, вошли. За столом в строгом сером костюме сидела и что-то быстро-быстро писала женщина, похожая на свой костюм. Такая же серая и строгая.
Но вот она подняла на них холодно-вежливые глаза, понемногу осознав, кто перед ней, встала и прошла навстречу. Тут у неё на столе зазвонил телефон, она подняла трубку и сухо попросила позвонить позднее.
– Здравствуйте! Присаживайтесь, пожалуйста.
– Здравствуйте! – баба Вася немного оробела. Она села и стала перебирать свою юбку непослушными пальцами. Она не знала, как себя вести, не привыкла она к подобным местам: – Дочка сказала, что нам надобно ноне прийтить.
– Да, да! – директриса помолчала несколько секунд, лихорадочно собираясь с мыслями: – У нас большая нехватка классов и педагогического персонала, но мы, тем не менее, пошли вам на встречу и изыскали возможность учить вашу девочку.
Баба Вася в начале непонятной фразы заёрзала на стуле. Но потом, уяснив, что внучку берут, чуть заметно выдохнула
Директриса же, окончательно взяв себя в руки, уже проще сказала:
– Занятия у нас проходят в две смены, между ними два часа отдыха.  Вот в это время вы и будете приходить. Мы нашли для вас хорошую, очень опытную учительницу. – Наконец-то на лице у неё возникла настоящая, а не прилепленная улыбка.
Она так и не осмелилась заметить девочку, но, подумав, что это неправильно, обратилась к Лиде, выдавив из себя: – Как тебя зовут? Ты хочешь учиться?
– Очень! Лида!– односложно и растерянно промямлила та. Она решила, слишком не разглагольствовать, а то вдруг директриса услышит, как она говорит, и не возьмет в школу.
– Значит, тебе понравится! – кивнула она, опять обращаясь к  бабушке. – А теперь пойдёмте, я познакомлю вас с учительницей и покажу класс для занятий.
Директор Нина Васильевна о чём-то подумала и открыла дверь. Баба Вася быстро и охотно поднялась, она весь разговор просидела, как на иголках. Лида, нетвердо ставя ноги, немного боком, поплелась сзади.
Как раз по школе прокатился заливистый звонок, закончилась первая сменаТихие коридоры мгновенно наполнились детским шумом и криком. Вдруг, сшибая все на своём пути, понеслись ревущая лавина детей.
Директриса смело и привычно пошла наперерез толпе, но бабушка, забоявшись, остановилась:
– Нет уж, Нина Васильевна, вы уж как хочите, а мы перегодим этих оглашенных здеся. А то не ровён час ещё и сшибут…
Лида на пути этой силы почувствовала себя маленьким зверьком, и её самое большое желание было хоть куда-нибудь исчезнуть. Но рядом оказалась лишь бабушка, и она спряталась за неё.
– Ну, хорошо, Василиса Фёдоровна! – согласилась директриса.
Дети при появлении директора школы немного попритихли. Но один забывшийся озорник скатился по лестничным перилам прямо ей в руки. Поймав его за шкирку, она обдала его гневным взглядом и тихо и немилостиво прошипела:
– Семёнов, я желаю завтра встретиться и побеседовать с твоими родителями. В моём кабинете!
Пятиклашка весь покрылся испариной страха и пошел свекольными пятнами.
– Хорошо, Нина Васильевна! – еле промямлил Семёнов.
Вмиг угомонившаяся ребятня стала смирно спускаться по лестнице, открывая директору и необычной паре путь на второй этаж. Провожали троицу любопытными взглядами, видели, как они гуськом поднялась наверх и вошли в класс.
Перед Лидой предстала большая и полная света, похожая на больничную палату комната со стоящими в три ряда партами. Такими же громоздкими и неповоротливыми, как и вся тогдашняя мебель. В глубине комнаты сидела женщина и проверяла тетради, лежащие перед ней аккуратной стопкой. Услышав звук открывающейся двери и увидев директора, она поднялась и процокала навстречу. Сначала женщина показалась Лидуне очень молодой, что подчёркивалось её синим платьем в талию с белым ажурным воротником. Но когда она приблизилась, на её лице более чётко читались первые признаки увядания. Кожа уже не лучилась свежестью, да и морщинки настаивали на годах. В её взгляде нельзя было прочесть ничего, что привыкла читать девочка в других взглядах: ни ненавистной ей жалости, ни презрения. Лида вдруг почувствовала себя обычной девочкой, пришедшей в школу.
– Познакомьтесь, пожалуйста, это твоя учительница. Зовут её Антонина Михайловна. А это, Антонина Михайловна, ваша ученица – Лидочка. И поскольку ей немного тяжело, она будет посещать уроки вместе с бабушкой Василисой Фёдоровной.
– Здравствуйте! – тихо и несмело поздоровалась баба Вася. Лида же окончательно струсила и промолчала.
– Добрый день! – приветливо ответила учительница.
– Ну ладно, вы тут знакомьтесь, а я пойду. А то завтра проверка, нагрянет гороно. Антонина Михайловна, после зайдите, пожалуйста, ко мне. – И вышла, тихонько прикрыв за собою дверь.
– Ну что ж, Лидушка, давай сделаем так, – голос Антонины Михайловны сник, видимо, запершило в горле, и она прокашлялась, чем вернула ему былую звучность. – Сегодня у нас с тобой ознакомительный урок, я расскажу тебе о школе, о её правилах, о том, как нужно себя вести. И попытаюсь выяснить, что ты знаешь и можешь. Ты же постарайся произвести хорошее впечатление своими знаниями. Договорились? – покачала головой в мелких кудряшках  Антонина Михайловна.
Лида кивнула. Но вспомнив, как бабушка требовала от неё отказа от жестов, озвучила ответ:
– Да!
 – Ну вот и славно. А то я подумала, что ты немая.
Лида больше всего боялась своей непонятной речи и насильственных движений скованного болезнью тела. Но приветливая улыбка и лёгкая шутка учительницы разрядили слегка напряжённую обстановку.
Понемногу лёд недоверия подтаял, уж со стороны Лиды – так точно. От девочки никто ничего не ждал. Ни на что-то она не годна. Ни на что и никогда. Для всех она была прочитанной книгой, читать которую, в общем-то, никто и не собирался. А тут…Она с радостью делилась с учительницей тем, что ей известно. Пока лишь по школьным предметам, большее придет дальше. И заслужила настоящую похвалу:
– Ну, Лидушка, ты прямо молодчинка. Много знаешь и толково рассказываешь. Дела у нас с тобой пойдут ладно и быстро. – Учительница сняла с носа очки, оставившие на переносице красноватую потёртость. Достала из кожаного футляра замшевую тряпочку, бережно протёрла и уложила их на хранение в этот футляр.
Получив задание на следующий урок, Лида сразу потянула бабушку домой. Ей хотелось побыстрее окунуться в мир своих уроков и одновременно мечталось, чтобы её увидели на их улице. Вот, посмотрите, и она тоже ходит в школу! И хорошо бы заметили те, кто издевался над нею. Ей представилось, как она гордо вышагивала вместе с бабушкой, и им повстречалась знакомая соседка, а рядом шмыгали задиры-мальчишки. Остановились, засмотревшись:
– Фёдоровна, а откуда вы идёте, такие нарядные и довольные, словно клад нашли?
– Да вот, в школе были, – просто ответит бабушка. И непременно громко, чтобы услышали и удивились все те – другие.
Сколько гордости разливал вокруг взгляд девочки. Наконец-то и она стала настоящей ученицей.
Дома не заметили перемены в ней. В первый её учебный день всё происходило, как обычно. Никто не радовался тому, что исполнилась самая заветная Лидочкина мечта. А ей-то представлялся праздник. Подумаешь, школа – эка невидаль. Для Сани гораздо приятнее было бы получить велосипед, а для Оли красивую куклу, чем всякий день таскаться туда. Маме же школа сулила заботы ещё с одним учеником. Один папа поинтересовался, откусывая плохо пропечённый хлеб:
– Говорят, ты сегодня в школу ходила, ну и как?
Бабушка только что положила внучке в рот кусочек хлеба, и она быстренько, но старательно прожевала его, чтобы дать отцу ответ:
– Ой, так здорово! Я занимаюсь одна с учительницей. Она хвалила меня. Я буду получать одни пятерки! – искренне заверила Лида и искоса глянула на брата и сестру, стремительно уничтожающих щи, так, что только ложки мелькали. Саня не устоял, снисходительно и ехидно ухмыльнулся, как более опытный и знающий пробурчал в ложку:
 – Да! Подожди, подожди… Тебя ещё учителя не гоняли.
– А ну, жуй молча! Когда я ем, я – что? Правильно, глух и нем.  А не то живо вылетишь у меня из-за стола! – пригрозил отец, доставая торчащую из миски костомаху. Саня примолк, отлично зная, что отец угроз на ветер не бросал.
Но девочка не обратила внимания на ядовитые подколки брата, её занимали воспоминания о школе. Она даже не заметила, что бабушка терпеливо ждала, чтобы внучка губами сняла с ложки остуженные щи.
Да, Лидуню кормили или мама, или бабушка, если мама была занята. Сама она есть не могла, ладошки её были крепко сжаты в кулачки и не разжимались. По-медицински – это называется спастика. Дома для Лидуси страшнее не было времени, чем время обеда. За завтраком или ужином ей легче удавалось улизнуть от маминых неласковых рук. Просто скажешь: «Не хочу», и ты уже свободна. Да частенько и кушать-то было нечего. Еда всегда скромная и однообразная. Но уж на обед, да в воскресенье мама всегда изобретала что-нибудь этакое. Вся семья собиралась за круглым столом, и отговорки типа «я не хочу» или «я не голодна» не проходили. Девочка вся вжималась в табурет, когда мама подносила к её рту ложку. «Открой рот», – нетерпеливо говорила мать. В это время голову и тело Лидочки автоматически могло повести вбок, и в ответ обязательно мамин крик: «Сиди смирно, не дёргайся, не вертись!» Содержимое ложки проливалось и если жгло, девочка снова вздрагивала. Мать надрывно и плаксиво ругала дочь за то, что та «выдергивалась», свою судьбу, что «незнамо за какой грех послала ей беспомощного ребёнка», да и заодно всю свою жизнь горемычную жизнь. Шлепки и окрики постоянно сопровождали мамину кормёжку: «Да сиди ты смирно, непослушная девчонка!» Постепенно Лидуня уже свыклась и не обращала на них внимания. Подумаешь, одним больше или меньше. А вот раньше… Один раз от крика матери девочка так испугалась, что зубы сомкнулись и плотно обхватили ложку, и она ни туда, ни сюда. Виновата в этом была одна болезнь, злая и неподдающаяся. Мама, конечно же, понимала, что это происходит не специально, не по дочкиному хотению. Но у неё сложный характер и непонятное настроение, которое необъяснимо резко менялось.
Да ещё на девочку во время еды часто находила задумчивость, как облачко на солнце. И тогда она получала от мамы двойную порцию. Поэтому есть она не любила. Обед воспринимался ею как наказание. Эта зависимость унижала и давила девочку, и чем старше, тем она становилась чувствительнее к неволе. Но самое страшное – поделать с этим Лида ничего не могла. Нужно жить!
Но сегодня, как только все уселись за стол, баба Вася сама взялась кормить внучку, благо мама и не противилась. Бабушке очень хотелось угодить Лидуне. У неё  получалось легко и вкусно, потому что без крика, с любовью. Она набирала полную ложку щей и по-деревенски, аккуратно поддерживая хлебом, студила их и отправляла внучке в рот. Девочка и вздрагивала меньше, страх и спазмы не сковывали горло. С бабушкой самая обычная еда казалась вкусным угощением. Когда она кормила Лидочку, смотрела ей в рот и в такт её жеванию шамкала своими мясистыми губами. Смешно получалось.
 Папка всегда таскал у себя в карманах что-то вкусненькое. То ли ему кто-то давал, то ли покупал, то ли получал на сдачу в магазине. «Детям отдам!» – думал он и опускал лакомства в бездонный карман, как правило, они там и терялись. Когда конфеты доходили до детей, то вид они имели малопривлекательный. В замусоленных и выцветших обёртках, крепко державшиеся друг за друга, вперемешку с хлебными и табачными крошками. Когда же удавалось справиться с обёрткой и отодрать её, на конфете оставался радужный след. Да и вкус у них был какой-то не очень приятный. Но, по мере того, как конфета во рту отогревалась и верхний слой слизывался, открывался яркий, настоящий леденцовый.
Дети покушали, и он дал им по конфете, а Лидуне досталось целых три. Он развернул и положил ей в рот потерявшие форму леденцы со словами: «Ты сегодня молодчага!» Саня с Олей с завистью покосились на сестру, которой досталось больше конфеток. Но озвучить недовольство не осмелились.

***
Выделили Лиде два учебных дня в неделю. Приходила она к двум часам, к концу первой смены. Нужно было нести небольшую сумочку с тетрадками и учебниками, а у неё руки парализованы. Поэтому бабушка всегда сопровождала её – преданный оруженосец. Заодно она верно и зорко оберегала внучку от уличных мальчишек, чтобы не потешались и не сбивали с ног, и от скверных людей, которые могли ужалить бессердечным словом или ожечь неосторожным взглядом.
Однажды Лида спешила в школу, когда увидела неподалёку от входа небольшие группки ребят. Жужжание внезапно прекратилось, и установилась звонкая тишина, пролети комар или муха, так услышишь. Все, словно по команде, развернулись и уставились на девочку. «Ну вот, началось», – подумала она и вся вжалась в себя, ей так захотелось куда-нибудь провалиться.
– А я её знаю, это Санькина сестра, мы с ним сидим за одной партой. – Детский голосок резко разрубил красноречивую, бьющую по ушам тишину. – И ещё она живёт около нас.
– Чего замерли? Все идем по домам, обедаем, гуляем, а потом за уроки. Не забываем про режим! – захлопала в ладоши неизвестно откуда появившаяся директриса. Заметив деликатную ситуацию во дворе школы, она нашла разумное на её взгляд решение.
Но дети есть дети – это само любопытство. И если взрослые что-нибудь запрещают, значит, нужно обязательно выяснить, что это такое и с чем его едят. А разговаривать и наказывать бесполезно. Для детей в десять-двенадцать лет слова взрослых про некрасиво и неприлично – пустой звук, им ближе собственные желания и интересы.
Первое время мальчишки с любопытством заглядывали в двери класса, где занималась девочка. И, затаив дыхание, зыркали на странную ученицу, которая и сидела-то необычно. Как королевишна, сразу на двух партах. Сидела на одной, а писала на другой. И делала она это каким-то особым, непонятным способом – ногой. Ах, жалко, что невозможно прочесть, что она там накарябала. Но вскоре новость перестала быть новостью, и им надоели эти смотрины. Разве что иногда, больше из хулиганства, озорники врывались в класс, придурковато строя рожи, хихикали и снова исчезали.
Да Лида особо и не сталкивалась с учениками. Баба Вася везде и всюду сопровождала внучку, а она-то уж умела поставить на место любого безобразника. И потом девочка знала, для чего она ходит в школу. Она отлично помнила, как она получила возможность посещать её. «А раз пришла в школу – учись!».
С занятий Лида возвращалась, чуть ли не бегом, вечно тянула за собой бабушку. Ей очень хотелось побыстрее очутиться дома, чтобы сесть за домашнее задание. 
А бабушка, как назло, такая медлительная.
– Буля! – озабоченно поторапливала внучка, – давай поскорее, а то так мы никогда домой не попадём.
– Уж больно ладное и греющее солнышко нонче, самый раз потешиться. Да и роздых-то тебе от ученья надобен.
 У девочки всегда в запасе находился один и тот же ответ:
– Некогда сегодня гулять, много задали!
– Оказывается, ты у меня любительница поворчать, совсем, как старая бабка Бухтелкина-Сопелкина.
 Лишь только приходили домой, Лида сразу садилась за уроки. Не только потому, что ей требовалось гораздо больше времени, если предметы письменные. Ей всё было интересно, она хотела всё-всё знать.
Училась она успешно. Любознательность, жажда нового магнитом тянули Лиду в школу, которая  сосредоточила в себе  все её помыслы. Школа – это знакомство с чем-то новым или, наоборот, древним и старым, понятным и не совсем. Она включала в себя приятные хлопоты и заботы. Где ещё чужой в семье и несимпатичный людям больной ребёнок мог приобрести необходимые ей сведения о жизни? Плохо ли, хорошо ли, но школа давала общение с настоящей жизнью.
Любопытство учеников было больно, но ожидаемо девочкой. Её больше смущало испуганное и, значит, необъективное отношение учителей. Когда Лида второй или третий раз появилась на уроках, она прошла мимо группки девочек, которые шушукались ей вслед. Чуть поодаль разговаривали две учительницы. Вдруг одна из них замерла на середине фразы при виде новой ученицы. Тягостно почувствовала себя девочка под этим прямым взглядом, и услышала нервный и сдавленный шепоток возмущения: «Докатились! Неужели больше учить некого? Школа и так переполнена». Ей ответили: «Ну ты и снобка. Ты же её совсем не знаешь. А мне эта малышка нравится!». Она видела неловкость педагогов, когда проходила по коридору. Одни прятали глаза, другие же вообще меняли направление движения.
Для тех учителей, кто не соприкасался с Лидуней, она казалась недалёкою и глупою. Да, ребёнок болен, но он ведь физически болен, а не на голову, а эти понятия почему-то объединялись. Человек с иными суждениями, плохой памятью, малообщительный с людьми – таким было начальное заключение о ней педагогов.
Лида же во всём, абсолютно во всём, обычный ребёнок, как Маши и Паши, которых она видела резвящимися на улице или шумящими в школе. Ей также охота было прыгать и бегать, но болезнь не позволяла. Ещё одно отличало её от них – тяга к знаниям, ей хотелось знать все. Она была путником, идущим по пустыне и высматривающим колодец с водой. И наконец-то вот он, бери и пей. И она пила, пила воду знаний, не обращая внимания на свои болячки, свои «не могу», перешагивая непонимание и безразличие родных и насмешки детей. Не было дня, чтобы ей не хотелось идти в школу.
Лидуня не могла себе представить, как это другие дети не хотят учиться. Разве может утомлять наука о цифрах? А до чего увлекательно писать сочинение, фантазировать, жонглировать словами, делиться своими мыслями! Но особенно раскованно она чувствовала себя на уроках истории и математики.
В школе, прежде всего, уделяли внимание азам: русскому языку, чтению и математике. Поначалу девочка и этому была рада. Главное, что она попала в школу. Но, как говорится, аппетит приходит во время еды. Время шло, а обучение ограничивалось предметами начальной школы. Ей было немного скучно, пропал былой задор, с которым она всегда посещала уроки. Биологией и химией Лиду не нагружали. «Зачем?! – рассуждали преподаватели, – зачем даром тратить силы и время? Такой, как она, довольно азбуки и таблицы умножения». А ей так хотелось нового, ведь на свете столько всего интересного.
Ей уже порядком наскучили совсем детские примерчики по математике. Задачки давали простенькие и однообразные, из области «сколько будет». Но математика всё равно оставалась одним из любимых её предметов. Хотя она, зная свои возможности и расширяя способности, дома уже решала Санины задачки с иксом. Антонина Михайловна и сама видела пытливость и жажду знаний своей «Лидуши». Она отмечала, как аккуратно были написаны упражнения по русскому языку, буквы уже не заваливались, получались ровнее и понятнее.
Именно её стремление к знаниям постепенно и изменило отношение к Лиде учителей.
Помог, как всегда, случай.
Однажды она обнаружила в конце учебника математики брата несколько задач на сообразительность. Девочка с рвением и энтузиазмом накинулась на эти задачки. Увлеклась, и пощёлкала всё одним махом. Все они были с каким-то препятствием, закавыкой. Правда, над одной ей всё же пришлось попотеть. Лида даже взяла в ногу карандаш и для большей ясности нарисовала условие задачки-загадки. Вот две параллельные линии – это речка, через речку переправляются человек, волк, коза и капуста. В лодку вмещается только перевозчик и два предмета. Вопрос: сколько ходок нужно сделать, чтобы все переправились, а коза и капуста остались не съеденными. Мусолила задачку, мусолила, раскидывала мозгами и так и эдак, рисовала кругляшки то на одной, то на другой стороне реки, и домучила-таки. И какое наслаждение испытала, доведя её до правильного ответа!
Баба Вася с интересом наблюдала за тем, как на листке бумаги начали появляться малопонятные фигурки и черточки.
– Что это ты малюешь? Вроде бы взялась за задачки.
– Так я и решаю задачу. Но она не простая, она на смекалку, – и девочка живо поделилась с бабушкой условием задачки.
– Нипочём не перевезут! – убеждённо произнесла бабушка. Она, как всегда, что-то делала руками, сейчас вязала носки.
–  А я её уже и сделала, – с гордостью добавила Лидуня, весело болтая под стулом ногами.
– Я в этом вовсе не сомневалась, – таким же задорным тоном ответила баба Вася. 
И так как Лида была большая аккуратистка, она все ответы опрятно, без помарок, занесла в отдельную тетрадь.
Делая проверку выполненному домашнему заданию, Антонина Михайловна случайно взяла заветную Лидину тетрадку. Сначала просто взглянула, хваля за чистоту, затем заинтересовалась и, не отрывая взгляда от тетради, присела за парту. Почерк у девочки крупный, десяток задач заняли всю тетрадь. Учительница быстро, но внимательно просмотрела все листы, в задумчивости ломая свои длинные и красивые пальцы: 
– Лида, а можно я на время возьму твою тетрадку?
– Конечно! – с готовностью согласилась та. Девочка пристально наблюдала за учительницей, ей была приятна растерянность, что мелькнула в васильковых глазах Антонины Михайловны. 
На педсовете, после того, как все выразили недовольство своими классами, Лидина учительница встала, мягко прошлась рукой по волосам и гордо заявила:
– А вот моя Лидушка умница, каких мало.
– Да знаем, слышали мы уже твою похвальбу. И про то, как она пишет ногой, и про чистоту в тетрадях. Всё равно – это меня не убеждает. Не должен ребёнок с такой патологией учится среди нормальных детей.
– С какой патологией? Да я прямо скажу, что мне ещё не попадалось такого понятливого ученика. И потом, если у человека не работают руки – это не говорит о том, что он, извините, дебил. А Лида тянется к знаниям. Ловит всё на лету. А то, что делает всё немного иначе, не руками, а ногами, только поднимает её.  Не думала, что вам это надо объяснять. А недавно… вот что я взяла у этого «недоумка». – И Антонина Михайловна с готовностью протянула ту самую тетрадь: – Это задачи   повышенной трудности, на логику.
Тетрадка пошла по рукам, и по классу прокатилась волна одобрения.
– Мне и раньше доводилось заниматься на дому. Если честно, то я думала, что уроки с нею будут такие же бесполезные и пресные. Но нет! Лично я многому научилась у этого ребёнка. И раз уж сегодня зашла речь о Лиде, я хочу, чтобы все знали, что в том, что она учится у нас, только её заслуга, – и она поведала учителям, как Лида добилась обучения в школе.

***
И однажды – случилось! Лиде начали преподавать некоторые предметы из программы старшей школы. «Может, до директора дошла весть о моих успехах. И она решила, что нужно мне заняться чем-то более отвечающим моим знаниям, – думала девочка. – А может… да кто его знает. Да и разве это важно…»
Придя как-то в класс, Лидуня обнаружила, что её ожидает другая учительница. Она даже подумала, что ошиблась дверью, когда вместо любимой Антонины Михайловны увидела другую – молодую и энергичную женщину. Настроение её сразу упало, девочка с настороженностью и протестом приняла новенькую. Но тихим протестом, открыто выставлять свои капризы напоказ не в её правилах. Прошла и молча села за парту, сзади хвостиком ступала баба Вася. И учительница, правильно оценив перемену в её лице, поспешила успокоить девочку:
– Здравствуйте, Лидия! С этого дня я у вас буду вести, по-моему, самый увлекательный, полный тайн предмет – историю. Лидуня даже немного опешила, к ней впервые в жизни обратились на «вы».
Как только она уяснила смысл сказанного сразу заулыбалась. На лице девочки всегда без труда можно прочесть всё, что творилось в душе.
– Здорово! Я так мечтала.
– Я знаю и поэтому думаю, что мы с вами поладим. А зовут меня Юлия Алексеевна.
Учительница маленькой, холеной ручкой, в младенческих ямочках, положила перед Лидой учебник  истории:
– Возьмите его с собой, теперь он ваш. А сейчас я расскажу о том, что такое история и что мы с вами будем делать на этих уроках.
Девочка, как завороженная, слушала Юлию Алексеевну и любовалась ею.
Она редко встречала красивых людей. Первое, что бросилось девочке в глаза – это губы. Они ярким цветком расцвели на лице учительницы, когда Юлия Алексеевна огорчалась или радовалась, они вдруг вздрагивали и чуть заметно трепетали, как крылья прекрасной бабочки. Открытый, располагающий к себе взгляд завораживал, хотелось смотреть только на неё. Поразила бархатистая матовость кожи, с лёгким персиковым пушком. А волосы? Длинные и пушистые, они собраны в замысловатую и непонятно красивую причёску. Это подняло в душе подростка чувство красоты и восхищения этой красотой. Ещё одно показалось необычным и очень понравилось Лиде. На каждый урок учительница приходила в новом платье. Достаток Лидочкиной семьи, да и окружающих, оставлял желать лучшего, и потому девочка постоянно видела родных и соседей в одной и той же одежке. Разве что на праздники люди позволяли себе пофорсить. Это же был фейерверк, фейерверк красок и фасонов. «Модница», – так девочка про себя прозвала учительницу.
Привлекала Лиду в Юлии Алексеевне и манера говорить. Когда она рассказывала урок, руки её не знали покоя, постоянно летали, танцевали, тем самым дополняли её рассказ. Эмоциональная натура! С упоением и любовью, как о дорогом человеке, говорила она об обожаемом предмете. Лида слушала Юлию Алексеевну и в мыслях уносилась в неведомые страны, в давние миры, знакомилась с уже умершими, но так много сделавшими для нас людьми. А каким юмором была пересыпана её речь! Лида поражалась простоте и доходчивости её рассказов. И в ней поселилась мечта стать учителем истории. Правда, грезила она об этом втихомолку, чтобы никто не узнал и не поднял на смех: «тоже мне, учитель, не в состоянии внятно произнести слово».
Юлия Алексеевна держала себя с ней на равных, что ещё больше, расположило к ней Лиду. Спрашивала с неё без оглядки на болезнь. Девочка была чутка к любому недоверию и снисхождению в свой адрес. Мол, что с неё возьмешь, она же такая больная.
Вообще с возрастом жалость для Лидии стала неприятна. Не выносила, когда люди со стороны начинали возле неё кудахтать. Она давно усвоила, что если злость заставляет кому-то что-то доказывать, что-то делать, то жалость и самоуспокоение – болото, которое засасывает глубже и глубже. Пускай лучше кидают слова и взгляды, чем слезливое: «Ах ты, бедненькая».
Как-то у них с бабой Васей произошел разговор по этому поводу. Баба опять все переиначила. По её выходило, что жалость – это совсем даже и не плохо:
– Жалость-то жалости рознь. И тута дело не стоко в жалости, скоко в людях. Люди-то разные. Одни отнесутся с пониманием: «Може тебе подмогнуть чем?», и отойдут, ежели не надо.  Другие же как насядут, и наче мухи лезут и лезут. Они-то думають, что добро делают, а выходит-то негоже, неучтиво. Прут, наче танк, ни на что, не глядя, – как могла, пояснила баба Вася. – В старь-то редко, когда говорили: «Я люблю». Все больше: «Я жалею тебя». И была в этом  настоящая, крепкая правда. Жалость-то, девка, одно из лучших людских чувств. Красит оно человека.
Лида же была не согласна. Она оценит слова бабы Васи, но много позже, с годами и опытом.
Ни разу, ни единого разика родители не сравнили отношение к учёбе Лиды и других детей. Словно она не ходила в школу и не получала похвалы учителей за успехи и знания. Очень обидно было девочке видеть безразличие самых дорогих людей.

***
Дни быстро таяли: не успеешь уроки отсидеть, а уж и ночь стучится в окно. На улице установилась зима, а погода зимой в Крыму – всё слякоть да грязь. Иногда и морозец обжигал щёки и нос, а задира-ветер, не спросившись, хозяйничал под пальто. Лида уже не стремилась, как раньше, быстрее попасть домой. Ей нравилось гулять, когда улица погружалась в темноту и обретала таинственность. Был и ещё один немаловажный  повод, чтобы не бежать после школы домой. Это мама. Бабушку, и Лиду так утомлял её высокий, то и дело срывающийся на крик голос, что они с радостью брали лишние минутки отдыха. Обе чувствовали себя ненужными дома.
Как-то они возвращались вечерним городом. В окнах домов уже зажгли свет, за ними проходила своя жизнь. И девчушка заглянула в эту жизнь, не специально, так получилось. Просто ей надоело вечно смотреть себе под ноги, чтобы не запнуться и не упасть. Поначалу было неловко, казалось нескромным: «А если бы за мной кто-то подглядывал?» Но она отодвинула эту неудобную для себя мысль, старалась не замечать её. Успокаивалась тем, что никому этим она худо не сделает. А тут ещё тактичная бабушка недовольно дёрнула за рукав внучку:
– Что ты там высматриваешь? Негоже это – пялиться на людей, будто в зверинце.
– И совсем я не пялюсь. Очень надо… я просто… я смотрю на звёзды, – пробурчала девочка.
– Ну-ну! Зубы-то у меня, поди, не ноють, ненадобно мне их заговаривать, – покачала головой старушка, поправляя на плечах Лиды пальто, –  зазябла?
Но Лиде хотелось вновь и вновь уходить в заоконье. Она отыскивала и находила в этом аквариуме, где люди перемещались, о чём-то спорили, что-то доказывали друг другу, несхожесть с её существованием.
Годы шли. Чем старше становилась Лида, тем значительней и интереснее литература ей открывалась. Но читала она маловато, хотя жажда книги была абсолютная. Как у любого тянущегося к знаниям человека.
Сестра с братом посещали школьную библиотеку. То, что нравилось им – о шпионах, приключения, о разведчиках – девочку мало привлекало. Ей же, как тонкой и романтичной натуре, больше глянулись историйки про любовь и верность, любила биографические и, конечно же, исторические романы. Нравилось, что люди в них друг на друга не ругались, не поносили разными худыми словами.
Попросить брата или сестру взять для неё книгу девочка не решалась, лишний раз не хотелось привлекать к себе внимание. Хотя баба Вася не раз предупреждала: «Негоже это. Спрячь гордыню, девка!». Да и сама Лида понимала, что всё равно без посторонней помощи ей в жизни не обойтись. И переборов себя, один раз попросила Олю взять ей какую-то книгу:
– Срок возврата в библиотеке две недели. А ты её будешь мусолить целый месяц, – недовольно отрезала сестра.
 Да, читала она очень медленно. При чтении возникали сложности. Переворачивать листы книги привычным для нас способом – пальцами  рук – Лида не могла. Но сообразительный ребёнок нашёл собственный способ, как справиться с проблемой. Как всегда и во всем. Девочка укладывала книгу на пол и осторожно, чтобы не испортить её, перелистывала ногой, перед этим обернув переплёт в бумагу. Если книга попадалась новая, то это было сущее мучение! Мало того, что листы постоянно прилипали друг к другу, они ещё и вечно стремились вернуться в исходную позицию и принимали форму веера, и нужная страничка терялась, поэтому Лиде приходилось её придерживать ногой. Нога же – не рука, где есть ещё и локоть. Существовало и ещё одно неудобство: ей было попросту плохо видно буквы. Они из маленьких отдельных букашек сливались в чёрные пятна, и приходилось щуриться и присматриваться. Конечно, можно просто нагнуться пониже, но лишь только она склонялась, её настигала главная беда: её тело начинало дёргаться. Спокойно сидеть и читать не удавалось.
Обидно было, что то, к чему Лида прикладывала невероятные, просто фантастические усилия, давалось здоровым людям просто так, без напряжений и стараний. Для них это было так же естественно, как дышать. В жизни девочке часто приходилось подменять природу непостижимым и непонятным для других поведением. То есть у неё было всё наоборот, везде, где здоровый человек обходился при помощи рук, Лидия справлялась ногами. Да, тяжко, порой плача и кляня судьбу, но жить-то как-то нужно.
 Мама всегда заставляла дочь что-то читать:
– Вместо того, чтобы малевать всякую ерунду, лучше бы села и почитала. Вон сколько книг понатащили, чего без толку пылятся?
– Ма, ну мне очень тяжело сосредоточиться. Меня болячка треплет.
– Лень тебя треплет, а не болячка, – как всегда при любом возражении заводилась мать.
Лида уже выработала свою позицию против маминого шумного неудовольствия, вставала и уходила на огород. Если же на улице было холодно, тогда все мамины громы и молнии принимала на себя бабушка:
– Да что ты, Катюша, и впрямь изводишь себя. Прочтет она эту книжку. Никуда она не убегит!
Но уж если книга попадалась стоящая, то девочка, несмотря на свои немочи и неудобства, с удовольствием и вниманием погружалась в неё.
Сначала это были сказки, Лидуня в охотку читала их. Потом, в процессе взросления, когда перед ней встали другие задачи, появились новые книги, новые сюжеты и новые герои.
Книги вымывали из неё всё нехорошее, всю злобу, весь мусор. Они рождали в ней интерес к жизни, к жизни до сих пор незнакомой ей. Литература открыла девочке окно, нет, целую двустворчатую дверь в мир, о существовании которого она слыхом не слыхивала, и в себя.
Читала книгу и обо всём забывала: о болезни, об обидах и неурядицах, отвлекалась от сурового бытия. Из книг она брала то, чего недополучала от жизни. Они  приучали её тысячу раз подумать, прежде чем что-либо сделать. Лидия разбавляла ею свою безвкусную жизнь. Она, как всякий одинокий человек, с особым доверием погружалась в книги, примеряла на себя те ситуации, в которых оказывались их герои. Они заняли у девочки  места подруг. Фантазия у Лиды всегда била ключом, потому она часто находила для героев книг новые ситуации. Но она вовсе не подменяла собственную жизнь книжной. К счастью, этого не случилось.
Одного было жалко, что не с кем было поделиться, поспорить о прочитанном.
Позже ей полюбились книги по школьной программе, захотелось прочитать и разобраться в Толстом и Достоевском. Особенно мечтала прочесть Толстого. Как-то Антонина Михайловна обмолвилась, что это её любимый писатель. А так как Лида боготворила учительницу, то стремилась во всём ей подражать. Но ей и в этом было отказано. Так как для Сани с Олей эти книги казались мудрёными и малозанимательными, то в доме их не было. И тут она оказалась привязана к желаниям и вкусам родных.
Однажды отец принёс с работы потертую и замусоленную книгу, подозвал сына и отдал ему. Тот только что примотал с улицы, где с мальчишками гонял мяч. Грязными руками схватил книгу, и, взглянув на название, разочаровано скривился:
– Тур-ге-нев. А я думал, детектив, раз такая потрёпанная. Мы его будем проходить только на будущий год, – сразу, чтобы к нему не вязались с этой «школьной скукотой», заявил Саня. И как только отец отправился умываться, вознамерился забросить книгу куда подальше. Но тут Лидуня остановила неразумного, по её мнению, мальчишку:
– Дай мне, пожалуйста. Можно я посмотрю?
И Саня, пожав плечами, небрежно протянул книгу Лиде. Прекрасно зная, что взять её руками она не сможет. Девочка же изловчилась и схватила книгу левой подмышкой.
Жёлтые страницы противно пахли табаком. Но это не беда, самое удобное, что она оказалась потрёпанная и легко сохраняла придаваемое ей положение. Лидуся на одном дыхании прочла неугодную для брата книгу.
Всё своё свободное время девочка отдавала тому, что старательно выводила буквы. Сначала крупные, корявые и уродливые. Но к семнадцати годам она нашла-таки свой почерк, подсмотрела в какой-то книжке. Опять же, путём упорных до исступления тренировок, когда от боли и онемения пальцы ноги теряли ручку, а на «указательный» палец левой ноги уселась твёрдая и временами злая и кусачая мозоль. Потом, как её не выводили, она с регулярным постоянством появлялась снова.
Девочка писала авторучкой, которая хорошо держит чернила. Писала быстро и ловко, как с открытым, так и с закрытым пером. Она старалась как можно мягче и плавнее налегать на ручку, чтобы не рвать бумагу. Буквы ставила ровно, но с небольшим наклоном.
Родители никак не реагировали на её учёбу. Только отец иногда мимоходом спросит: как дела, какие отметки заработала. Мама же молчала, «как утюг». В их семье не принято было открыто выказывать добрые чувства. Орать и рукоприкладствовать – сколько угодно, а вот чтобы похвалить – не дождётесь. Девочке же так хотелось с кем-то поделиться, похвастаться тем, что она умеет. Брата и сестру раздражало то, что Лиде давалось всё словно само собой, казалось, без видимых усилий. Они взъедались и завидовали, что она соображала лучше и быстрее их. Только одна бабушка, её Буля, радовалась тому, что её любимица оказалась такой смышлёной ученицей, схватывающей всё на лету.

***
Стремительно несётся время, когда тебе не нужно считать дни. Они мчат тебя за собой. Лидия особо не ожидала своего совершеннолетия. Взросление к ней пришло рано, гораздо раньше, чем к её сверстникам. Начала она взрослеть с двенадцати-тринадцати лет, что объяснялось её жизнью. Дома девочку всерьёз не воспринимали, среди родных она ощущала себя второсортной и лишней. Так как поделиться своими мыслями особо было не с кем, она всё носила в себе. К семнадцати годам Лида уже сформировалась нравственно.
Когда Лида отзанималась уже четыре года, директор вызвала её к себе. Девушка, робеющая от внимания, вошла в директорский кабинет. Уже давно пришла самостоятельность, и теперь она всюду не тянула за собой бабушку. Лида остановилась в дверях и вдруг вспомнила, как они с бабой Васей постучали сюда в первый раз. И умилилась своей детской восторженности и наивности.
Не подвела её и зрительная память. Директор занимала всё то же старое, потертое кресло. Школу не спешили обновлять. Да и сама директор всё в том же давнишнем сером костюме, в котором Лида увидела её в первый раз.
Нина Васильевна сразу поднялась из-за стола и прошла навстречу девушке. Начала она прямо, потому что предпочитала не бродить вокруг да около.
– Лидия! Учить мы вас дальше не имеем права, так как вам уже исполнилось семнадцать. – В голосе чувствовалось неудобство и скованность, но в тоже время присутствовало и некоторое облегчение оттого, что слова слетели с её губ. И для Нины Васильевны всё было не так просто. Она сразу как-то сгорбилась и устало двинулась к своему столу, взяла какую-то бумажку и протянула девушке:
– Вот – это ваш аттестат зрелости. Единственное, что мы смогли для вас сделать – это документ о восьмилетнем образовании.
– И что же мне теперь делать? – подавленно осведомилась бывшая ученица.
– Если вы хотите продолжать учиться, пусть родители наймут репетитора. Правда, выше восьмилетки вы всё равно не прыгнете, но ведь для вас важна не корочка, а знания.
Девушка обречённо усмехнулась, услышав слова о репетиторе. Их семья и репетитор так же несовместимы, как зима и лето. Не в их положении ещё и выбрасывать деньги, вот так, на ветер. Тем более ради Лиды, которая «грамоту знает, дважды два тоже, читать умеет, что ещё инвалиду нужно?»  – эти материнские слова навсегда застряли в её мозгу.
Лида смотрела на аттестат с грустью и горечью. «И что дальше, не верю я, что это конец. Неужели это всё, на что я способна? – подзадоривала она себя. – Нужно что-то думать и что-то делать».
Но чем недоступнее цель, тем упорнее к ней стремится человек. Настоящий человек! Так произошло и с Лидией. Чем больше препятствий вставало на её пути, тем сильнее и неизменнее тянуло её к намеченной цели. У неё никогда и ничего не было «дано», сплошная неизвестность, зато ответ всегда получался правильный.
;
Часть четвёртая
Санатории
Дети узнают мир через его многообразие. Норма же Лидиного детства – больницы, поликлиники, санатории…. Её жизненные познания складывались через болезнь. Она стала Лидочкиным проводником во внешний мир. Не было обычных детских радостей и забот: пойти в школу, в магазин, погулять, покапризничать, в конце концов, сказать: «я не хочу», топнув при этом ножкой, да мало ли ещё чего.
Итак, Лида всё детство должна была ездить в санатории. Находилась там от месяца до трех, и относилась к этому, как к неизбежности. Без них, по заявлению мамы, было никак нельзя.
Народные методы лечения никакого результата не дали. Как только не мучили в благих целях Лидочкино больное тельце. Побывала она у всех знахарок в округе. К десяти годам перепила в настойках весь гербарий Крыма, а уж разных ванн и примочек приняла великое множество: купали её и в цветах, и в овсе, прикладывали и землю, и глину, окунали в лошадиный навоз и в священный источник. Поистине, «из грязи в князи». Она не понимала, зачем это, да её никто и не спрашивал. Не понимала этого и мама. У неё была установка – вылечить, а как вылечить, никто не знал.
Эта понятно, когда тебе пять-шесть лет, когда ты во власти родителей, но когда уже минуло тринадцать, и ты узнала, что такое школа. Появились, пусть и нехитрые, но свои задачи и проблемы, она окунулась в новые, незнакомые до сих пор обстоятельства, набиралась опыта. Хоть и шишкастого, но собственного. И это ей очень нравилось. Пускай и поздно, но началась её полновесная жизнь. И вместо этой жизни она должна мерить строем санаторскую территорию.
Подумайте, во что может превратиться золотая пора – детство, если тебя постоянно рядят в казённые одежды.
Первый раз она попала в это режимное заведение ещё крохой, в четыре года. На улице сопливил декабрь. Цветов уже не было, трава пожухла и тоже отмирала. Столбами стояли раздетые деревья и кустарники с протянутыми, точно руки нищего, ветками.
 Мама, как всегда, всё определила своим неизбежным:
– Так надо, что ж поделаешь. Так надо! – Вот и весь сказ. Без единой эмоции.
Лидуня не понимала, зачем и кому это «надо», чтобы она осталась одна с незнакомыми детками и тётями. В первый раз горечь и отчаяние так сдавили ей горло, что она по малолетству расплакалась. Но это случилось лишь в первый раз, один раз. После девочка уже никогда не была в слезах. 
Она впервые оказалась среди посторонних людей. Тут же и началось осознание её болезни. К маминым недовольствам дочь уже привыкла, воспринимала их как неизбежность. Но одно дело, когда раздражалась мама, и совсем другое – посторонний человек. Девочка испытывала это впервые. Ну ладно, если бы это было связано с её плохим поведением, капризами… Но придирались-то не к ней, а к её болезни.  Однажды в туалете нянька увидела, что ребёнок совсем слабый, подошла и начала помогать. У девочки же рука дергалась, она ею няньку и задела нечаянно. Та как гаркнет на Лидуню: «Чего руками размахалась?» И этот момент прочно въелся ребёнку в память (на всю жизнь, так, что она всегда опасалась стать кому-то неудобной).

***
Отдохнуть Лидочки от этих заведений было некогда. Не успевала прийти в себя от одной поездки, мама уже тянула в другую. Один-единственный раз она с наслаждением будет вспоминать о таком путешествии. Впечатлений уйма, ведь были-то …
Однажды, кажется в августе месяце, мама повезла Лидуню в Москву, ей было девять. Надумали обратиться во Всесоюзный институт нейрохирургии, чтобы точно сказали, что означают эти непонятные буквы ДЦП, что выстроились в её судьбе забором, за которым находились и друзья, и гулянья во дворе, и школа, и вся её полноценная жизнь. И главное, как с этим жить и чего ждать дальше?
Домашние провожали их в дальнюю дорогу. Прибежали к поезду, как всегда, опаздывая.
Всё семейство следовало гуськом за мамой, так и вошли в вагон. Объявили отправление, и провожающие повалили из вагона. И тут зарыдали все. Саня с Олей вцепились за маму – не оторвать; и бабушка, прижав Лидусю одной рукой, другой утирала свой широкий нос. И даже отец наморщил свои детские бровки-палочки.
Когда поезд тронулся, мама поначалу грустила и вспоминала о детях, оставшихся дома. Второй же кусок пути прошёл в догадках, как сложится их московская история. Лидуня сидела, как мышка, тихая и перепуганная неизвестностью. Она отрешённо глядела через залапанное стекло на проплывающую в молочной дымке густую, кудлатую шапку леса. В голове же неотвязно громыхало: «кли-ни-ка, кли-ни-ка».
С ними в купе ехала солидная дама. Её фигура была затянута в очень яркое и цветастое платье. Руки, торчавшие из коротких рукавчиков, выглядели очень полными, даже жирными, как обозвался бы Саня. Этот жир некрасиво обвисал и от движения колыхался, как кусок маминого холодца. Такой же мешочек имел и подбородок. «Наверно, в этот кармашек складывается у неё вся еда», – удивлялась девочка. Ещё ей подумалось, что кто-то взял и надул тётю. Она даже не представляла себе, что люди могут быть такими большими и неповоротливыми. В их семье все подтянуты, ни у кого ничего не висит, разве что у бабушки. Но она уже старенькая. Когда мама усадила её на место, девочка во все глаза смотрела на эту невидаль.
Тетя постоянно, с явным аппетитом, что-то закладывала себе в рот. И так она вкусно двигала своими накрашенными маслянистыми губами, что Лидуся тоже захотела кушать. Мама нашла в сумке и повязала ей чистенькую тряпочку, чтобы девочка не заляпала новое платье. Достала оттуда же то, что приготовила сегодня утром, и стала кормить дочь. А так как её всё время теребили гиперкинезы – насильственные движения тела, то крошки падали на пол:
– Господи боже мой, – в тысячный раз мама призвала Бога. – Мало того, что поезд едет, ещё и ты дёргаться надумала. – И вкладывала ей в рот ложку какой-то каши.
 Но Лидочке не хотелось каши, она ей и дома надоела. Она лучше умяла бы то, что высилось горой перед толстой тётей: яйца, сало, жареного цыплёнка. И еще много другого разного, названий чего она и не знала, потому что в первый раз видела. Но она отлично знала маму. Капризничать не только бесполезно, но и опасно, может отозваться болезненным подзатыльником.
И вот уже женщина наблюдала за безруким ребёнком, за тем, как её кормят. Сначала она, молча подмечала, как после очередного дерганья крошки падали на пол, и мама поднимала их и клала себе в рот. Тётка долго думала и, вот, презрительно поджав толстые губы, решила-таки высказаться:
– Как вы за ней крошки подбираете?
– А что такое? – сразу откликнулась мама.
– У нашей дочери такая же болезнь, так мы после неё руки моем.
Мама была общительным человеком и в любой другой ситуации уже завязала бы с женщиной «душевный» разговор, сейчас же лишь пристально посмотрела на брезгливую соседку.
Так и добрались до Москвы. «Тётя Мотя», как прозвала её Лидуся, весь оставшийся путь тяжело молчала у себя в углу, мама с дочкой думали о своём у себя. Их разбудил голос проводницы, буднично сказавшей, что скоро Москва.
Шумная, суетливая Москва встретила Лидусю беготнёй людей и улиц, фейерверком впечатлений. Ведь это не город – страна. Причём диковинкой было для неё всё. Огромные коробки зданий подпирали своими крышами небо и удивлённо смотрели тысячами глаз-окон на вечно куда-то спешащих людей. Над некоторыми домами возносился огромным железным аистом подъёмный кран. Она впервые видела такие большие дома, сначала они даже напугали её. Как и необычный магазин «Детский мир», где они с мамой покупали подарки для родных. Вот уж где немудрено потеряться. А уж о машинах и говорить нечего, без конца шныряли туда-сюда. Командиром во всей этой чехарде был  регулировщик. Он держал машины в послушании своей палочкой-жезлом. Достаточно одного взмаха, чтобы машины поняли приказ и замерли. Он взял себе в помощники трёхглазое чудовище – светофор, поочередно таращащий одну из моргалок. Как только рождался красный сигнал, машины мгновенно останавливались и отдавали движение дорогу пешеходам.  Порядок прежде всего!
– Ну, пойдем же скорее, – то и дело тянула мама зазевавшуюся дочь. Рот у Лидуни открыт был постоянно, ведь Москва…
И вот, переполненные впечатлениями, они к двенадцати часам приехали в институт нейрохирургии.
Много с девочкой приключилось в институте разных разностей. Но эта поездка ничего не изменила в жизни Лидуни. Напротив, Москва убрала все иллюзии на выздоровление.
***
Девочку, несмотря на явное нежелание, продолжали возить в санатории и в осознанном возрасте. Правда, она уже не плакала. Постепенно усвоила, что по-другому всё равно не будет. Просто молча, опустив голову, уходила в здание.
Только где-то глубоко-глубоко в сердце свернулись липкая обида и боль, но Лидочка старалась не выпускать их наружу. Главное, что требовалось от Лиды, – это покорность. Так и повелось дальше. Сюда примешивались и бабушкино кроткое «терпи», «каждый сверчок знай свой шесток». Мать, конечно, чувствовала, что дочери не хочется оставаться. С самого детства определяющим для неё было не «я так хочу», а «так надо». 
Когда ей исполнилось десять, пришлось дважды отрывать себя от уже привычного быта. Пускай и скучного и пустого, но привычного.
Однажды мама влетела в дом такая громкая и оживлённая. На лице во все щёки пылал румянец возбуждения, при этом размахивала, точно флажком, какой-то бумажкой и с самого порога прокричала радостную весть:
– Наконец-то! Добилась-таки путёвки в санаторий. Ужом вертелась, а вытребовала. Раз обязаны дать – вынь да положь! – все и всегда что-то были должны маме. – Нужно быстренько собираться. Завтра тебя папка отвезёт в Евпаторию и … – и тут она наткнулась на Лидин удручённый взгляд, – так, я не поняла. Наверное, это мне нужна эта долбаная путёвка? – и принялась недовольно стаскивать с себя фуфайку, при этом демонстративно бурча. 
Девочку, как всегда, никто не спросил о её желании. Тогда вообще мало кто считался с желанием ребёнка, а тем более такого больного. Всё просто, пришла путёвка – надо ехать. И только бабушка поняла её. Сочувственно, с безысходностью посмотрела на внучку, мол, «если бы это зависело от меня».
Наутро, а утро зимой позднее, сели завтракать. Когда бабушка взяла ложку, чтобы напоследок покормить внучку, мама не позволила им насладиться общением друг с дружкой:
– Некогда! Не до игрушек сейчас. Давай-ка я тебя сама покормлю, так быстрее будет, – отстранила она руку своей матери.
И девочка обречённо открыла рот для пресной еды. Мама быстро покидала туда завтрак, словно птенцу в клювик.
Повез её папа. Из санатория, что оказался не по профилю, их завернули домой.
Но праздник длился недолго. Лишь только приехали назад, мама  сразу пожаловалась в «нужное» место, и им дали горящую путёвку на двоих. Постановили, с Лидочкой поедет мама.
Зима в том году выдалась снежной и вьюжной. Мама надеялась, что назавтра снег немного подтает, но не тут-то было. Все запушило-заворошило. Снега навалило до того много, что в нём утонула будка Трезора, хорошо, её хозяина загнали ночевать в дом.  Калитка, когда они выходили, еле-еле поддалась отцовскому напору. Деревья стояли задумчивые и тихие, превратившись в заснеженные кораллы. Совсем не хотелось нарушать чистое, нетронутое зимнее покрывало. На нём ещё не было ни собачьего, ни птичьего, ни человечьего следа. Над землёй низко нависли серые, тяжёлые тучи, из которых неспешно и уверенно падал лопастый и волохатый снег и ложился на землю неторопливо и чинно, даря ей свою белизну.
Маме одной было тяжело справляться с чемоданами, да ещё и присматривать за дочерью, поэтому папа взялся проводить их до автовокзала.
Нелегко давалось прощание с внучкой для бабы Васи, она старалась не слишком кукситься:
– Ну да ладно, лить слезы не будем. А то смотреть совсем невмоготу станет, на реснички сосульки налипнут, – пошутила она, стремясь поднять настроение Лидуни и заодно поддержать себя: – И запомни, девка: «Бог терпел и нам велел», – едва слышно, словно заговор, добавила она.
Девочка молча, вместе со слезами прощания, проглотила наставления бабы Васи.
Мама больно тянула её за руку. А снег шёл и шёл, и на голову Лиды постепенно легла снежная корона. Она, с трудом волоча за собой неподъёмные от налипшего снега сапожки, всё оглядывалась и выхватывала взглядом их дом и одиноко стоящую у калитки бабушку. Снег слепил глаза и не давал смотреть. Сначала из-под наскоро наброшенной фуфайки виднелась старая вылинявшая кофта; потом прошли ещё немного, и на месте бабы Васи образовалось серое пятно, быстро превращающееся в точку; вскоре при очередном оглядывании не стало и её. Всё проглотил снежный туман.  В душе Лидочки липким комочком уселась тоска. Словно она больше никогда не увидит ни бабушку, ни дом, ни вообще этот посёлок, так много значащие в её нескладной жизни.
Прибыли они в санаторий дней за десять до Нового года. Там как раз вовсю шла подготовка к празднику, и они сразу же подхватили эту суету.
Мама любила шить. Купила в магазине материал и взялась пошить Лидуне праздничное платье: фиолетовое, в крупный белый горох. А в те годы глубокое декольте ещё не вошло в моду. Мама и состряпала платье, в расчёте на здоровую девочку. Чтобы надеть такой наряд, необходимо стоять смирно с поднятыми руками. А у Лиды ручки-то больные – не поднимаются, а мама пошила платье очень тесным. Надевали его, а швы начали трещать.
– Господи, и за что мне такое мучение? У всех дети как дети, а у меня какое-то безрукое чудовище! – причитала мать. Она шпыняла дочь и больно дёргала платье. Платье же трещало и лопалось по шву. Лидуня задохнулась одновременно от боли и несправедливости. – Даже надеть платье не может, стоит истуканом! – Кричала мать, взбешённая тем, что дочь просто немо и терпеливо стоит, глотая слёзы. Мать ещё больше выводило из себя, что дочка принимала побои, не проронив и слезинки. Плакать было бесполезно, да и не в её характере.
И пока одевала – сама измучилась и дочь намучила.
Она орала и орала. А Лиду от крика вело вбок, она вздрагивала, могла и сознание потерять. Это настолько разозлило мать, что она начала нервно буйствовать и бить дочь, чем попало. Тупо и бессмысленно, от того, что не в силах ничего изменить. Больше унижая своим криком, чем делая больно физически. И вот, наконец, её рука с тряпкой в последний раз тяжело и обессилено опустилась на свёрнутую в дугу спину девочки, застывшую в ожидании очередного удара.
Мать избила её тогда здорово. Потом кое-как надели это злосчастное платье, она зашила его на живую. И отправились они на утренник.
Да какой там утренник! Лидочке было до боли обидно, наворачивались слёзы. Так что она, забившись в уголок, весь праздник переваривала нанесённые побои и оскорбления. Не видела она ни красавицы Снегурочки, ни богатырского Деда Мороза. Не радовалась даже принесённым ими подаркам. Праздник прошёл мимо. 
А после праздничного представления их всех строем повели в смотровой зал, на сказку. А в то время только-только вышел художественный фильм «Марья-искусница». Как раз шла сцена, когда герои бредут по переломанному лесу, и из-под ног главного героя выпорхнула птица. И Лида, и ещё какой-то ребёнок вскрикнули от неожиданности! И слёзы вдруг сами нашли выход. Она слишком много вынесла – и всё молча.
Маме же, сидевшей рядом, стало неудобно за дочкины слезы. Она больно колола её острым локтем и шипела:
– Чего расквасилась, стыдобище? Здоровая корова, а ревёшь.
***
Почему-то санаторные путёвки приходили всегда с декабрем. Поэтому Лида с тоской и опаской ожидала прихода первого зимнего месяца. Пришёл декабрь – жди путёвки. Впрочем, девочка была абсолютно равнодушна к тому, когда ехать. Ей одинаково не улыбались эти поездки, как летом, так и зимой.
На сей раз недоразумения начались прямо с порога, вернее, с душа. Как только Лиду искупали, её домашнюю одежду забрали, в обмен же выдали что-то бестолковое – синее и бесформенное. Девочка была щупленькой и худенькой до прозрачности, одна кожица да косточки, поэтому и направили её в младшую группу. Побыла она там дня три, потом по бумагам поглядели, что девочке уже есть двенадцать, и перевели к детям постарше.
Нянька завела Лидуню в палату с обшарпанными стенами и высоченным потолком. Как раз по расписанию следовал послеобеденный сон. Девочки, как и всякого новичка, встретили её настороженно. Все расселись по кроватям и молча глазели на новенькую. В своих одинаковых костюмчиках они очень походили на галчат, только вот головки разные, от чёрных, как смоль, до белобрысых.
– Девочки, вот вам новая подружка, её зовут Лидочка, – сказала нянечка и провела её к пустующей кровати возле окна.
Она медленно довела Лиду до выделенного ей места:
– Снимай одежду и ложись! – равнодушно приказала она.
Девочка росла тихой и застенчивой, не привыкла, чтобы её замечали. Сейчас же она поневоле оказалась в центре внимания. Лидуня так растерялась множества незнакомых глаз, что не сказала, что сама не может раздеться. Она робко и уныло стояла возле кровати. Девочка боялась, что она как-нибудь неудачно повернется и последует крик. Но на удивление нянечка не кричала, она холодно, но совсем не грубо помогла освободиться Лидочке от санаторской робы. Быстро раздела её и повесила одежку на кроватную спинку. Затем подняла грубое суконное одеяло, под которым находилась кипенная, накрахмаленная до хруста и выглаженная простыня. Лида легла под простыню, и нянька заложила конец этого бутерброда под её подбородок. И резко и так же выверено подоткнула по бокам. Всё делалось ловко и споро. Будто она всю жизнь больше ничем другим не занималась, как закладывала детей в подобные конверты.
Лежишь запеленатая по рукам и ногам, как куколка в коконе, особо не развернешься. Дня через четыре-пять, когда постель пообмякнет и осядет, становится вроде бы ничего. В первые же дни накрахмаленная, наглаженная, как на парад, она попросту стоит колом, что ты с ней ни делай. Но все эти прелести Лидуня узнает после, со временем. Теперь же девочка почувствовала неудобство и жуткий холод свежего белья.
– Привыкай! – ледяным, как постель, голосом прошамкала беззубая нянька, видя, что Лида поморщилась.
Как только она справилась с Лидуней, сразу заметила отсутствие движения в комнате:
– А вы чего сидите, точно засватанные? Никак особого приглашения ждёте? Так я сейчас быстренько за директором сбегаю. Тихий час! – захлопала она в свои высушенные временем ладошки.
Девочки сразу подскочили со своих мест, начав, кто как мог, стягивать с себя одёжку. Некоторым помогала нянька.
Ещё один урок, который принёс этот день: если объявлен тихий час, то хочешь ты спать, не хочешь, а нужно раздеваться и ложиться. Твоё мнение здесь никого не интересует. Так лежишь, лежишь, уже и дырку в потолке взглядом просверлишь, а встать нельзя.
Девочка находила отраду и развлечение в прогулках даже сейчас, когда на улице промозглая серость и слизь, и радости так мало. Она старалась увидеть её во всём: вон птичка-синичка увлечённо чистит свои пёрышки.... И от этого делается как-то по-особому хорошо.
Особенно её впечатлил санаторский парк, куда их водили гулять. В парке она повстречала одно необычное дерево и полюбила его. Могучий, неохватный ствол дуба, покрытый зеленой ватой лишаёв и весь в уродливых бородавках, уходил в самое небо. Старые корни вылезли из земли и змеями расползлись далеко от ствола. Сказочное!!! Именно вокруг такого гиганта, как ей представлялось, вышагивал знайка-кот из сказки Пушкина. Правда, в ней одето оно было в огромную зелёную шапку. Сейчас же на нём только кое-где дрожали поздние, забытые листья. И все укрыто шлейфом тумана. В прогулках имелось ещё одно преимущество для Лиды: когда гуляешь, никто к тебе не цепляется с разговорами.
Но позже Лиду стали унижать эти походы. Во-первых, весь парк «заботливо» огородили высоченным забором. Он отделял санаторий от внешнего окружения. «Как в тюрьме», – сразу подумалось девочке. И ощущение это осталось. Во-вторых, по нему проходила чёткая граница, разделяющая детский мир на два – мальчишечий и девчачий. Одноэтажный корпус девочек отдалили от его брата-близнеца, корпуса  мальчиков, метров на триста. В-третьих, пожалуй, всего больше давило её то, что везде и всюду они обязаны были ходить строем. Впереди воспитательница, а за ней, шаг в шаг, вся группа, точно цыплята за квочкой. И так всегда и всюду,  куда бы они ни шли, что бы ни делали – всё делалось строем и по команде воспитательницы. Парк стал нагонять на неё уныние и безысходность, и  она перестала считать минутки до прогулки.

***
Инициатива никакая не приветствовалась, даже наоборот – каралась. Как-то одну девочку наказали именно за инициативу.
А произошло вот что. Няня, убиравшая их палату, заболела, и к ним прислали другую санитарку. У них же в группе была одна девочка, большая чистюлька. Видно, что мамина помощница. Добрая и пугливая, как воробышек, всегда охотно откликающаяся на любую просьбу. Звали её Людочка – упитанное и очень славное создание. Смешливая, всегда в настроении. Её чёрные густые волосы, сплетенные в тугую и толстую, как канат, косу, были предметом зависти всех одногруппниц. Понятно, они в этом открыто не признавались. Взгляды выдавали их.
Новая нянька, пришедшая к ним, была очень толстой с немыслимыми складками на коротких ручках и ножках, такое же жабо красовалось у неё на шее. По её медвежьим движеньям и прерывистому дыханию заметно было, что тучность ужасно докучала ей. И только переступила порог их палаты, как  сразу начала жаловаться:
– Ничего не успеваю! Дуся-то заболела. Теперь ещё и вашу палату нужно убирать!
И Людочка – крепко сбитый «колобок», как её звали за глаза, пожалела и решила помочь женщине. Она набрала в свой стакан воды и полила цветы, росшие в горшочках на окнах.
Тётя Надя, всех нянечек тут звали тётями, придя на следующий день, обнаружила, что у неё появилась помощница. Что ей не понравилось.
– Ну, и кто это тут такой шустрый? – повысила она голос, ударяя на каждое слово.
Девочки хотя и не больно боялись нянечек, потому что знали почти все их нехитрые тайны, но всё-таки немного смутились. Стояли, молча потупив взгляды. Санитарка-то была для них человеком малознакомым.
– Я не поняла. Вы что хотите, чтобы я рассказала обо всём вашей воспитательнице?
И тут Люда, нерешительно теребя косу, вышла вперёд:
– Я! – чуть слышно пропищала она.
И няньку словно подменили, она сразу размякла. Дело в том, что с девочкой она уже пару раз сталкивалась в коридоре. Людочка, добрая душа, то упавшую швабру поднимет, то вперёд пропустит.
– Людочка! Я знаю, что ты очень славная и хорошая девочка, – девочки всегда недоумевали, откуда их знают по именам. – Но понимаешь, деточка, у каждого свои обязанности. Так, вы должны тут лечиться, а я работать. Мне за это денежку платят, – настаивала санитарка.
Люда, как и все, отлично знала, что за такую её активность нянечке может здорово достаться.
– Ну, пожалуйста, ну тётечка Надечка, ну я осторожненько. И девочки обязательно будут дежурить, – слёзно заверила она. Девочки вразнобой подтвердили свою готовность.
Видя, что та чуть не плачет, санитарка сжалилась:
– Ладно, только уговор – цветы будешь поливать, когда я здесь убираю.
 Люду, пожалуй, одну из немногих, не трепали гиперкинезы – непроизвольные движения в руках, ногах, туловище. Они мешали детям спокойно что-либо делать. То сведёт, скуёт конечности невыразимой болью, либо в любой момент дёрнет тебя с такой силой, что от неожиданности можешь и упасть на ровном месте. Поэтому-то Люда и росла довольно плотненькой, всюду катилась этаким колобком. Это-то и оказалось причиной согласия тёти Нади. С тех пор так и повелось: тёть Надя в двери, Люда поливать цветы.
 Как-то, спустя может неделю после этого разговора, санитарочка долго не приходила. И Людочка, устав ждать, решила, что большого горя не будет, если она польёт цветы без тёти Нади. Лена – её закадычная подружка и правая рука, они всегда выручали друг друга в разных сложностях. Лена, когда Люда ухаживала за цветами, караулила у дверей. Но тут она оказалась увлечена чем-то куда более интересным, чем тупо стоять на шухере. А Люда не проверила и занялась своим секретным делом.
Маленькой помощнице особенно нравилось поливать цветы, стоящие высоко на шкафу. Чтобы дотянуться до них, нужно влезть на стул. Это давалось ей легко, в отличие от других воспитанниц – раз, одно усилие – и она уже наверху. Правда её подстраховывали: держала за ноги другая девочка. Люде очень необычно и весело было ощущать себя надо всеми.
Вот и в тот раз она залезла на стул и уже брала протянутый стакан, как в комнату вошла воспитательница и резко произнесла:
– А это ещё что такое?
 От крика и неожиданности Людочка внезапно встрепенулась и присела, выплеснув всю воду из стакана на себя. Досталось и стоящей под ней девочке. 
И как назло, в этот день дежурила препротивная Валентина Петровна, всегда ужасно правильная, превыше всего ставившая дисциплину. Ей бесполезно было что-либо объяснять и доказывать. Не поймет.
– Соколова! – прикрикнула она. – Опять ты подрываешь дисциплину в группе. Вы снова будете на последнем месте, и снова из-за тебя.

***
Лида очень боялась одного – заболеть, если заболеешь – твоё место в изоляторе. Она поначалу и не знала, что такое изолятор. Пока однажды…
Утро в санатории начиналось одинаково. Ровно в семь часов раздавались пронзительные хлопки воспитательницы, заглушаемые бодрым и звонким голосом: «Девочки, подъём». Вместе с ней заходили две медсестры и мерили всем температуру. Воспитанницы брали под мышку холодный и мокрый градусник. Они смотрели на это, как на развлечение в их сухом каждодневном существовании. Но до поры до времени, пока у одной девочки градусник не показал тридцать восемь и пять.
Имя у неё было красивое, но нелёгкое для произношения – Анжелика. Причём она требовала, чтобы её называли именно так, по-взрослому. А Лидуня плохо говорила, а уж шипящие и жужжащие буквы ей совсем не давались. Поэтому девочка и нашла более удобное обращение – Лика. А так как почти всем девочкам было тяжко говорить, то так и повелось. Анжелике же имя пришлось по душе своей лаской.
Так вот, предательская ртуть остановилось прямо на серединке, между тридцатью восемью и тридцатью девятью градусами:
– А ну, а ну, Тимофеева, – эхо, расколовшись о голые палатные стены, запрыгало по гулкому полу мелкими бисеринками «Ти-мо-фе-е-ва». Медсестра настороженно потрогала лоб девочки: – Тридцать восемь и пять. Мне сразу не понравился твой вид.
Лика с опаской уставилась на медсестру.
Та вышла из палаты, твёрдо и даже немного жёстко велев Лике не вставать с постели.
– Пока врач не осмотрит. Остальных это не касается. Встали, умылись и построились на завтрак. У нас Ч.П.! – как командир перед строем чётко приказала воспитательница.
Девочки отнеслись к болезни Лики по-разному, кто-то завидовал, а кто-то и жалел её:
– Да, невесело теперь тебе будет. Лежи целый день на кровати одна, и не поиграешь, – посочувствовала щеголиха Майя, огненно рыжая эстонка.
Никто не знал, чем может аукнуться эта температура. Ни одна девочка, ни разу не оказывалась в подобной ситуации.
Буквально через три минуты вернулась медицинская сестра в сопровождении полной и высокой гладко причёсанной женщины в очках. Это была Анна Степановна, лечащий врач палаты. Она вежливо поздоровалась со всеми и быстро и размашисто, словно шла по улице, направилась к Ликиной кровати. Когда врачиха проходила мимо Лиды, на ту явственно и остро пахнуло лекарствами. И неприятные воспоминания закружились в голове. Анна Степановна взяла своими холодными пальцами с аккуратными ноготками тряпичную лапку Лики. Померила пульс. Потом, посадив её, послушала. Лицо Анны Степановны оставалось как стена, на нём нельзя было прочитать ничего. Все движения профессионально выверены.
Воспитательница же стала раздражённо шикать на нянек, что помогали девочкам одеваться:
– Ну что вы возитесь? Давайте-ка побыстрее, детям пора на зарядку.
Лика была перепугана неизвестностью и тем значением, которые взрослые придавали её болезни. И затравлено, как дикий зверёк, зыркала из-под натянутого до подбородка одеяла.
Когда девочки вернулись с завтрака, Лика всё так же лежала в постели, не смея пошевелиться. Да и погода вторила её состоянию – на улице начался дождь. Его капли бойко и громко стучали по стеклу, в окно настойчиво просился ветер.
Еду, нянечки носили ей в палату. Температура же всё не падала, даже наоборот, к вечеру Лика буквально дышала жаром, как раскалённая печка. Её всегда розовощекое и весёлое личико осунулось и потускнело, как оконное стекло, когда в него не смотрит солнце. Радостные, огромные глаза вдруг потухли и под ними легли черные круги. Девочка постоянно плакала и шмыгала носом.
– Вот глупая, чего ты ревёшь? – удивлялись некоторые, – никто тебя не подгоняет, не командует, лежи себе в тепле.
– Надоело! Скучно!– плаксиво, чуть слышно пропищала Лика.
Каждый час к ней подходила медицинская сестра, ставила градусник и после качала головой. Но вот она в очередной раз вышла и появилась в дверях вместе с врачом. Тревожно и растеряно она о чём-то скороговоркой говорила Анне Степановне. Та также важно поправила очки, осмотрела Лику и не терпящим возражения тоном отрезала:
– Немедленно в изолятор! Вы что, хотите всех детей заразить?!
Четыре или пять дней о Лике ничего не было слышно. После же появилась даже не Лика, а её тень. И девочки, сгрудившись возле неё, засыпали Лику вопросами. Рассказ маленькой узницы потряс их:
– Ой, девочки, – слабо отозвалась она, – там так страшно! Комнатка маленькая, всего три кровати. И вся белая. Но самое жуткое – тишина и скука. Ничегошеньки нельзя, лежишь целый день колодой. Тут-то тоже не больно разгуляешься, но тут вы есть. Всё не так грустно. Вот и ждёшь, когда кто-нибудь придет: Анна Степановна с осмотром или медсестра лекарства дать и градусник поставить. Но особенно радостно, когда заглянет нянька, чтобы покормить. С ней хоть можно поболтать. А в остальном – тоска, хоть волком вой, – подготовленной фразой закончила свой печальный рассказ Лика.
И Лида страшно боялась попасть в это заведение. 
Декабрь тосклив и мрачен в Крыму, после сказочной осени начинается неразбери-пойми. Вместо весёлого пушистого снега бьют в лицо и лезут за шиворот мерзкие капли ледяного дождя. Одежда становится мокрой и липкой. А снег если и выпадет, только чтобы тут же растаять.
Однажды стояла жестокая и злая холодина. Конечно, все прогулки сразу же отменили, не хватало только повальной болезни и карантина. Но детям волей-неволей приходилось выходить на улицу, в столовую, что размещалась в тридцати-сорока метрах от спального корпуса. Кушать ходили отрядами, для дисциплины. А она в санатории ставилась во главу угла.
Кормили тут отменно. Даже один раз на какой-то праздник им положили в столовой по куску торта. Ну и что, что простенький: белый бисквит, прослойка из повидла, сверху белый крем, который украшала малюсенькая розочка. Зато настоящий торт. И это было праздником.
Шел шестьдесят второй год, напряжёнка со всем. Дома не покупали ничего такого, ничего сладенького, белый хлеб – и то дефицит. Лидуня – самая старшая среди детей, она с малолетства усвоила, что лучшее – малышам, им ещё расти. Ломоть хлеба, намазанный маслом, и сверху щедро положено абрикосовое варенье – вот единственное лакомство, которое они могли себе позволить. И то, если брать варенье ложкой – получится много и другим не достанется. Можно есть только из банки и только всем вместе. Персонально варенья ни для кого не было. Была банка и была ложка. Младшие дети сидели за столом и толсто мазали хлеб маслом и вареньем. Они ели, а Лидуня частенько лишь облизывалась на эту вкуснятину, потому что сама не могла сунуть ложку в банку, зачерпнуть, намазать кусок хлеба и отправить в рот. И помочь не кому. А чтобы положить на тарелочку перед несамостоятельным ребёнком две ложечки варенья и кусок хлеба, об этом мама не догадывалась.
Толстушке же Людочке еды постоянно не хватало, и она просила добавку. Подавальщицы знали об этом и накладывали ребёнку порции побольше. Но всё равно Люда не наедалась. Лидуня даже слышала, как подавальщица один раз буркнула себе под нос: «Троглодит, троглодит, кого хочешь, проглотит». Лидочка же не особая любительница напихиваться, тем более, если тебя кормят, поэтому столовские порции для неё избыток.
Так вот дул промозглый ветер с присвистом, тузил девчонок, лез в разные места.  С неба, что подёрнулось мутно-серым занавесом, моросил не то дождь, не то снег. Сейчас, если такая погода, быстренько напялил колготки либо брючки – и пожалуйста, беги по своим делам. Тогда же колгот не носили, ходили в чулочках. Надевали пояса со специальными прищепочками и цепляли за них чулки, где опка, кроме трусиков ничего не было. Им приказывали натягивать шерстяные рейтузы до колен, но девочки стеснялись и старались всеми правдами и неправдами отделаться от них. Они постоянно давили, жёстко стягивали и натирали кожу резинками. Кому охота ходить в толстенных, ещё и выглядывающих из-под платья штанах. Да и материал неудобный, толстый, полусолдатский и нисколечко не мягкий. Когда они на тебе, то ты становишься вялой и заторможенной. Да ещё в силу вступал подростковый каприз, когда делается не так, как надо, а так, как хочется. А очень хотелось пофорсить.
– Что мы, старые бабки! – про себя парировали юные модницы приказы медицинского персонала.
Иногда удавалось отвертеться. Но в большинстве случаев приходилось, вздыхая, натягивать на себя ненавистные рейтузы.
Лидочка же всегда одевалась с помощью нянечек и поэтому выглядела, как положено. Зависимость от посторонних рук оскорбляла чуткого ребёнка. Хотя она и должна уже попривыкнуть к данному положению вещей, ведь всю жизнь её кто-то одевал, кормил, ухаживал. Но это всё родные ей люди. Здесь же она молча отдавалась в холодные руки воспитателей и нянечек.
Итак, девочки всей гурьбой высыпали на улицу, чтобы идти в столовую. И Лида засмотрелась и ненароком хватанула холодного воздуха. И, когда шли назад, к своему ужасу почувствовала, что начало першить и драть в горле. Стало непроизвольно трясти, как одинокий лист на ветке. А все дети как дети, радовались хоть малой возможности погулять. Она же брела и гадала, уже заранее пугая себя: «Неужели я заболею, и закроют меня в этой тюрьме?» Ползла, задавленная жуткой мыслью, еле переставляя ноги, словно тащила её на себе.
Когда девочка наконец-то добрела до спальни, там тоже было не лето. Рассчитано на то, чтобы раздеться и сразу юркнуть под одеялом. Да и одеяло не давало нужного тепла детскому тельцу. Иной раз Лидочка просыпалась ночью, оттого что неуютно, несвободно, будто что-то мешает. Маялась так, маялась, пока не понимала, что. Оказывается, просто-напросто холодно. Когда приходило это понимание, становилось совсем невмоготу. Самое досадное, что нельзя переменить положение. Невозможно вылезти из сковывающего тебя по рукам и ногам конверта, свернуться клубочком, чтоб теплее было. В этом же коконе приходится лежать по «лёжке» смирно и наговаривать себе тепло. Лидуне в такие часы всегда приходили на память тёплые и безмятежные домашние ночи. Когда в доме так натоплено, что видно, как стоит жаркий, душный воздух, прямо дышать нечем. Ночью же сильный ветер выдувал всё тепло из квартиры. И часа в три-четыре снова водворялась холодина. Да ещё когда ветер с морозцем… И она была так благодарна маме, которая ночью приходила и укутывала. Тут же мамы нет, а кого-то попросить – целая проблема. Мысленно представляла эту духотищу и забывалась, и теплота накрывала её. И становилось так хорошо и уютно, и она засыпала.
И неискушённый ребёнок придумал-таки свой выход. Она изловчилась и кое-как залезла с головой под одеяло, и надышала там себе Африку. Ей удалось пропотеть, и организм прогнал простуду. Это-то и спасло Лидочку от болезни и от леденящего внутренности изолятора.
***
Одно оказалось в избытке в санатории – это люди и возможность учиться общению с ними. Мир детей в новинку для Лидуни и он был гораздо интересней мира взрослых. Дом ей этого лакомства не давал, там она почти всегда одна, разве что бабушка скрасит собой её одиночество, но дом это дом.
Тут же Лидуню окружали девочки – знакомься, узнавай, заводи подруг, наверстывай упущенное. Но, как ни странно, тут, среди таких же, как она, Лида ощущала себя ещё хуже, чем дома.
Казалось, все они тут одинаковые. Все, правда, в разной степени, плохо ходили и говорили, почти всех душили гиперкинезы и спастика. Одинаковые, но только на первый взгляд. Ведь одно дело, когда ты не в ладах со своей походкой; ноги подкашиваются и заплетаются, при ходьбе трудно уравновеситься и тебя швыряет из стороны в сторону. Но ноги-то у тебя имеются. Пускай плохие, неустойчивые, но они есть. У Лидуни же болячка отняла руки.
Лидуня не могла мало-мальски обиходить себя, справиться с самым элементарным. Попить сама – и то не в состоянии, да что попить, приходилось пересиливать себя и просить о самых унизительных и интимных вещах – о туалете. И чем старше, тем труднее сделать этот шаг.
Так, девочкам на подготовку ко сну отводилось двадцать минут: разобрать постель, раздеться, сложить вещи, залезть под одеяло, – и нянька выключала свет. И те, кто поздоровее да пошустрее, употребляли эти минутки, чтобы посудачить между собой, вспомнить какую-нибудь занимательную историю.
А Лида-то улечься и укрыться сама не могла, поэтому пользовалась моментом, когда нянька рядом. Ей приказывали лечь, подпихивали одеяло под матрац с двух сторон, и в ногах оно тоже заламывалось, только голова и торчала, и вертишь ею, словно китайский болванчик. А начнёшь кувыркаться – вся постель собьется в колтун. Ногами девочка тоже делать ничего не могла, потому что мама не разрешала. С этим у них в семье строго, чтоб было всё как положено. Если не руками, то и не ногами. «Если не можешь, как нормальные дети, сиди и жди, когда кто-то поможет». Девчонки себе болтают, трещат между собой, новостями делятся, а Лидуня лежит, как младенец спеленатая – не повернуться, не развернуться.
Утром рано подъем. Включается свет, заходит медсестра, всем меряет температуру. Какое может быть общение. Какие разговоры, когда как только Лида начинает говорить, её сразу начинают трепать гиперкинезы, и градусник, как живой, вылетает из-под мышки. Поправить его девочка сама не сможет, поэтому и лежит смирно и дожидается медсестры.
Только встали, сразу начинается: на зарядку! Хорошо, если на улице холодина и зарядка переносится в коридор. У Лидуни ни минуточки свободной, чтобы с кем-то хоть словом обменяться, и не потому, что не хочет или что-то из себя строит. Нет, по своей болячке! И так изо дня в день.
На игровой площадке в санаторском сквере опять разделение. Тут уж жизнь сама принуждает к этому. Более крепкие и устойчивые дети играют в подвижные игры – волейбол, баскетбол, салочки. Квёлым же, тем, кто быстро не может двигаться и устаёт, воспитатели придумывают сидячие, спокойные игры, на развитие фантазии. Играют в «города», «вы поедете на бал?», «колечко»…
Как-то произошёл такой случай. Дети собрались играть в «колечко». Все чинно расселись, и  воспитательница, потому что некоторые девочки плохо слышали, громко и отчетливо сказала:
– Девочки, а давайте сегодня и Лидочку примем в игру? – та всегда тихой мышкой сидела и наблюдала, как они шумно и весело галдели. Воспитательница, видя её одиночество, решила немного расшевелить девочку.
Лиду, привыкшую находиться на обочине детских игр, не нужно и упрашивать. Она быстро и с благодарностью откликнулась. Поднялась со своего насиженного места и бочком-бочком пришкандыбала к детской компании.  У неё же, в отличие от других девочек, и эта игра не заладилась. Нужно ведь протянуть руки, чтобы ведущий смог в них вложить колечко. Но и тут сообразительная девочка вышла из положения. Совсем неважно, что, нарушая правила, вместо рук она подставляла коленки. Зато как здорово почувствовать себя беззаботным ребёнком.
Не последнюю роль в общении значит умение ребёнка завязать или поддержать разговор, что-то рассказать. И неважно, правдивы эти истории или только что сочинены. Это даже хорошо, если в своё повествование он вплетёт немного фантазии, быстрее поверят. Но и выдумкой не дано Лиде взять своих совоспитанниц. Её болезнь не только отобрала руки, но и взяла в кандалы язык. Девочка иной раз и хотела бы что-то рассказать и где-то поддакнуть, кого-то поправить, но стеснялась сдавленной речи.
Для того, чтобы найти подругу или друга, нужно заинтересовать его чем-то своим. В детстве своё – это, прежде всего, игрушки: куклы, машинки там, лакомства. У Лидуни же ничего этого не было, кроме собственного ума, но кого в детстве интересует голова, пусть даже и трижды умная?
Люди всегда сравнивают свою жизнь с жизнью соседа, своё положение с состоянием человека, оказавшегося рядом. В этом нет ничего противоестественного, с этим жить легче. Но уж, когда в детских отношениях присутствует процесс сравнения, то не приведи Бог тебе оказаться хуже, в данном случае, больнее всех. Заклюют! Отсюда и росли все жизненные, и санаторские в частности, неурядицы и унижения Лидуни
Поэтому-то к ней и относились как к пустому месту, не желая даже замечать, она была для всех наподобие дурочки.
У детей (большинства) часто нет жалости к сверстникам. Они не рассуждают, они действуют.
Так один раз шли они по парку в столовую. Навстречу шёл такой же строй мальчиков, и девочки высмотрели в нем одного паренька. Его болезнь показалась им похожей на Лидочкину, и детская жестокость прилепила его к ней. Нет, даже не жестокость – это был обычный побочный эффект узнавания мира. То есть они не хотели пакостить, они просто веселились. Повесили его, как табличку ей на шею и веселились. Постоянно дёргали её: тяв-тяв да тяв-тяв. Лида же реагировала молчанием, тогда они начали еще энергичнее подзуживать. Она начала огрызаться, а потом плюнула: «шут с вами, пусть вам будет хорошо!». После они сами устали от глупой игры. Лидуня была благодарна бабе Васи за мудрый совет: терпение.
Некоторые девочки заступались за неё. Они понимали, Лида плохо разговаривает и ей тяжело справиться с более шустрыми одногруппницами.      
Была в их группе одна эстоночка. Майя её звали. Она никогда не задирала девочку, чем и расположила к себе. Огненно-рыжая, с младенческим пушком на щёчках и молочной кожей, какая бывает только у рыжих. Даже страшно прикасаться к её фарфоровой прозрачной шкурке, которая пестрела оранжевыми крапинками-веснушками. Отчётливо проступали вены, словно тоненькие нити рек. Но не Волга, а что поуже – Москва-река. Альбинос. Даже края её ушей имели ярко-красные ободки. Смущаться же и краснеть ей вообще было противопоказано. Она никогда не носила платочков, больше любила шапочки. Однажды её подружки полюбопытствовали: «Почему?». На что получили однозначный ответ: «Мне не нравится. Они мне не идут! – а потом подумала и добавила: – Если я повяжу платок, становлюсь похожа на мальчика». На это девочки только хмыкнули. Подумали, что фасонит: виданное ли дело – платок делает из девочки мальчишку. Но тут Майя взяла у кого-то платочек и быстро набросила на голову, и точно, перед ними стоял озорной парнишка. Личико у неё такое угловатое, остренькое. Может она на папу походила?
Держалась она немного сторонней, была спокойной и даже холодной. Немногословной. Семейное это или национальное? Девочки вечно трещали, сплетничали, тарахтели о себе, а она слушала, но разговор не поддерживала. Когда её однажды спросили: «А почему ты, Майя, про себя ничего не рассказываешь? Расскажи, как у вас там, где ты живёшь. Необычно, наверное?». Слов пятнадцать скажет на своём немного ломанном русском и будет. Именно тем, что она не болтушка, почём зря не  разбрасывалась словами, она и глянулась Лидуне. Но девочка побаивалась к ней подойти, она не знала, как Майя отреагирует на её «протянутую руку». Ведь папа у неё не какой-нибудь мозолистый слесарь на корабле, а начальник почты. Он ей каждую неделю присылал коробочки конфет – трюфельки. Начальник почты мог себе позволить побаловать дочь. И та, объевшись сама, раздавала их девочкам, которых она считала своими, полезными для себя. У неё были более приличные и стоящие подружки, с выгодой, нежели Лида. Это был возраст, когда ребёнок уже начинает искать пользу в знакомстве, дружбе.
Но однажды перепало и Лиде. Раздав своим подружкам оставшиеся лакомства, она решила побаловать и её. Поднесла ей коробочку, в серёдке которой красовался один единственный шоколадный квадратик. Майя хорошо знала, что девочке не подковырнуть конфету пальцем, так как видела, что её всегда кто-то кормил.
Лидуня от внимания Майи даже немного обомлела. А та протягивает Лиде коробку и искренне так моргает водянистыми глазами:
– На, возьми!
– Спасибо! – девочка вежливо отказалась от подношения. – Вчера приезжала мама, она понавезла столько шоколадок, я на них уже и смотреть не могу, – мигом нашла она своё вранье.
– А почему ты никого не угостила? – решила подловить её Майя, догадавшаяся об обмане.
– Как же, я Люде и Свете дала… А потом, пришла санитарка, а у её дочки сегодня день рождения … вот я и попросила передать ей… эти конфеты, – неуклюже продолжила маленькая выдумщица. Девочки  уже хорошо усвоили санаторские правила и знали, что взять что-то у ребёнка – самый тяжёлый грех, за который могут и выгнать. Но Лида быстро нашлась: – Ты только молчи, а то ей влетит….
Но душа ребёнка – потёмки. Никогда неизвестно, что он предпримет в следующий момент. А в следующий момент Майя взяла своей тоже слабенькой ручкой шоколадную конфетку и протянула её  девочке с теми же словами:
– На, возьми! – но с другой интонацией.
Лидуся вдруг поняла, что Майя сообразила, про её обман о конфетах. Но от этого стало совсем не грустно, а напротив, просто-просто.
После этого случая они пусть и не стали дружить, но начали знаться, приятельствовать, иногда разговаривать. Она не проходила мимо Лидуни, как мимо стенки.
***
А в четырнадцать она побывала в крымском санатории «Искра», куда по случайности попала летом. Её определили в старшую группу. Лида очень надеялась, что и относиться теперь к ним будут как к взрослым.
Детство – это период формирования человека, становления его «я». В них же видели лишь  будущих людей. Будто они уже не жили, познавали мир, а только ещё когда-то будут жить. Взрослые не понимали, что это и есть их жизнь, которая не когда-то будет, а бежит уже сейчас, утекает так же быстро, как и у взрослых, и не менее ценна, чем у них.
Это был возраст, когда стремишься понять, что тебе надо в жизни, начинаешь задаваться вопросом, зачем ты родился. Когда складываются жизненные позиции, принципы. Хотя, казалось бы, какие могут быть принципы у несчастного больного человечка?
За девочками, вернее, уже юными девушками, наоборот, ещё строже стали присматривать. Можно сказать, пасти. И всё реже оставляли одних. Особенно не приветствовалось, когда они прямо выказывали свою дружбу. Если собирались по два-три человека, думали, что они что-то замышляли, и обязательно что-то скверное. За ними постоянно повсюду следовали воспитатели либо няньки. Если даже девочки почему-то оставались одни, они знали, что за ними всё равно наблюдают – это как раз был тот возраст, когда появляются первые взрослые секреты. У мальчиков были такие же жёсткие правила. И эта несвобода угнетала. 
Начальник санатория – человек военной косточки и коммунистической закваски. Под халатом он носил китель и штаны из настоящего военного материала, на них горели лампасы. Заправлены штаны в надраенные сапоги. И вместо медицинской шапочки военная фуражка с горящим на солнце околышем. Военная выправка говорила о строгости дисциплины в санатории и об однозначном характере его начальника. Все у него ходили по струнке. Звали его знаменательно – Пётр Алексеевич. За глаза его, конечно же, величали Пётр I, причем как взрослые, так и дети. Фигурой он походил на своего царственного тёзку. Был высок и немного сутуловат. Плечи приподняты, а длинные, сухие руки при ходьбе болтались, словно у тряпичной куклы. Далеко его видно. Если знали, что Пётр Алексеевич здесь пройдёт, обходили это место десятой дорогой. Когда работник, пусть даже не из медперсонала, опаздывал на пять-десять минут, на другой день его уже не было.
После войны не прошло и двадцати лет, люди в большинстве жили очень и очень скромно. Но здесь о воровстве и помыслить не могли. Просто не представляли, как это  – украсть у ребёнка, да ещё и у больного. В голове чётко выстроилось – это плохо. Да и начальник – суровый и ответственный человек. Нет, конечно, были и несуны, которые всегда и везде найдут, что плохо лежит. Но таких Пётр Алексеевич, скорый на принятие решений, быстро выпроваживал.
Однажды случилась из ряда вон выходящая история. О ней потом долго гудели и няньки, и обслуга. Дошло и до детских ушей.
Один мальчик попытался выйти за территорию и посмотреть, что там за забором. Так его поймали, посадили в изолятор, чтобы поостыло любопытство, написали матери и держали там до её приезда. Мальчишку даже вызывали к Петру Алексеевичу. Вместительный кабинет сразу становился маленьким, когда в нём находился его хозяин:
– Ну и куда ты собрался бежать? – с трещиной в голосе спросил начальник санатория.
Пострелёнок долго набирался смелости, переминался с ноги на ногу, а потом поднял глаза, шмыгнул носом, потому что утереться рукавом не осмелился. Взятые цыпками руки он дальновидно спрятал в карманы.
– Интересно стало, что там за забором.
– Во-первых, встань ровно и держи себя мужиком! – он  в любой ситуации требовал соблюдения выправки. Но после, глянув на удручённую рожицу ребёнка, смягчился: – И ты решил, как граф Монте-Кристо, выкопать себе путь на свободу?
– А кто такой этот граф Мон-те-рис-то?
– А ты любишь интересничать. Вот вместо того, чтобы подкопы рыть, лучше бы записался в библиотеку. Но, видимо, книгу тебе придется читать уже в изоляторе. Извини уж, но дисциплина превыше всего, – развёл руками Пётр Алексеевич.
Как бы ни следили за ними, но возраст и физиология все равно брали своё: девочек тянуло к мальчикам, а мальчиков к девочкам. Тогда с большим подозрением и опасением относились к детской влюбленности. Считали это блажью, фальшью и вообще распущенностью. Неизвестно, куда она заведёт и какие осложнения доставит. И как могли, пресекали. Но дети всегда искали, хоть малейшую лазейку, чтобы обойти это табу.
Как-то одна воспитанница разговорилась о чём-то с мальчиком из старшей группы. Скорее всего, о предстоящем вечере. Даже проведение совместных мероприятий оговаривалось в присутствии воспитателя. А тогда вышло так, что взрослых рядом не оказалось.
Так что тут началось! Всё представлено было как ЧП!
Сначала пропесочили воспитательницу:
– Где вас носило? Почему дети ходят сами, бесконтрольно? Вы что, захотели повторить путь Раисы Васильевны? – вопросы сыпались один за другим. И тон командный, не терпящий  пререкания.
Да женщина и не пыталась оправдываться, просто стояла, потупив взор, словно нашкодившая школьница. После же, красная, как свекла, и раздражённая, вызвала к себе виновницу переполоха и отвела душу. Воспитатели, да и весь персонал, уже не особо церемонились с девочками, как в младшей группе. Это там всё «миленькая, да хорошенькая». Тут же они уже почти взрослые, и разговоры с ними соответствующие.
Воспитанницы, всё чаще оставшись одни, открывали дискуссию о жизни. Они были подростками, и подобные разговоры у них теперь происходили почти каждый день. Вопросы случались взрослые и потому не всегда сладкие. Так и в тот раз. Лида, конечно, опять помалкивала. Не потому, что нечего было рассказать, просто не хотела мешать другим и стыдилась себя.. И вот прозвучал самый тяжёлый, самый ранящий их вопрос. Его задала девочка Галя, вернее Галина, полагавшая себя самой здоровой и, поэтому, самой-самой: самой красивой, самой умной и знающей.
– Девочки, только, чур, отвечайте правдиво. Что в вашей жизни было самым обидным и несправедливым?
Так как она конкретно ни к кому не обратилась, то девочки не спешили с ответом. Долго и тщательно вспоминали и передумывали неприятные жизненные моменты. И только сообразительная Валюша сразу нашлась. Сколько было детского горя и отчаянья в её недетском рассказе:
– Как-то я иду по улице. Какой-то мальчишка ткнул в меня пальцем: «Вон, идёт больная, убогая». – Валюша надавила на последние слова. – Пришла я домой и так плакала, так плакала. Почему, за что? Ведь я же не виновата, что у меня ноги больные и хожу я, подпрыгивая, как зайчик.
Как ни странно, никто не кинулся поддакивать или оспаривать Валин отклик. Не стали, перебивая друг друга, как это происходило всегда, вспоминать свои случаи или успокаивать девочку. Все молчали. Но было ясно, что с каждой происходил похожий случай и для каждой он оказался так же раним. Как тяжело и порой невозможно смириться, когда люди смотрят на тебя, как на невидаль и диво дивное. Людские взгляды в подростковом возрасте и юности воспринимаются острее и больнее ранят.
Валюша затронула тему, о которой они, отгородившись забором, старались не вспоминать, чтобы не расстраивать себя попусту. Конечно, от этого проблема не уходила, просто притуплялась. И только они покинут свой изолятор и вернутся в большой мир, как она возникнет вновь.
Мир не добр к таким, как Лида.
В те времена, да, по большому счету, и сейчас, такой человек изначально считался почти всегда недалёким. Физическое увечье делало из него умственного урода. Думает он, не думает, что-то умеет или нет – это никого не интересовало. Всё равно он глупый! Потому что он больной, он не как все. И бесполезно кому-либо доказывать обратное, люди уже для себя всё решили. Больше всего у нас не понимают, не любят, даже боятся непохожести. Ведь для необычного человека и поведение нужно вырабатывать особое, индивидуальное. А это не всегда хочется и можется.  Поэтому, если не такой, как все, значит, однозначно хуже. Так проще. Зачем думать, подстраиваться – «хуже» и всё.
Да, этот последний вопрос, вернее, ответ на него, объединял этих маленьких узниц своих болезней, говорил о том, что всем им предстоит всю жизнь сталкиваться с непониманием, неспособностью мира понять, а где-то и с нежеланием этого понимания.



***
Игровая, которую они должны обязательно посещать каждый день, была большая, просто  огромная. Может, потому что Лидуня привыкла к более скромному жилью. Её-то дом состоял всего из двух комнатушек-клетушек, где они вшестером, по словам мамы, «тулились друг у друга на головах». Лида терялась от размеров помещения, когда заходила в него. Это была хорошо пропускающая солнечный свет комната с высоченными, метра четыре потолками.
Так как почти всем девочкам необходимо было разрабатывать руки, то в санатории имелись для этого игры. Воспитательница открывала похожий на дутый комод громоздкий шкаф, стоящий у глухой стены, брала коробки с мозаикой или с картинками, или пирамидки и приносила детям. Они усаживались за столами по двое-трое и медленно, неуверенно начинали их перебирать. Кто-то ковырялся в вязании. Лидуня же стояла поодаль и только грустно смотрела, потому что если приблизится к девочкам, нерв может дёрнуть, шурух – и всё полетело. Поэтому-то девочки остерегались и не желали брать её в свою компанию, и если она всё же неуклюже подходила, с опаской отгораживались. Да она и сама, маленький, чуткий человечек, уловив пренебрежение, тутже замыкалась и переставала проявлять интерес.
Там были игры, интересовавшие девочку – домино, шахматы. Она очень любила шахматы, но не находила для себя партнёра. В шахматах, где партия на час или полтора, важна усидчивость, обдумывание каждого хода. А тут…То ли дело дома, там есть папка.
Рядом с игровой комнатой находился смотровой зал, куда их собирали на кино, концерты, разнообразные вечера. Там вместе отмечали праздники. Вместе, то есть всем санаторием, девочки и мальчики. Это было место и время, когда дети открыто могли пообщаться друг с другом.
И девочки, что побойчее, пользовались этим, всегда крутились вокруг мальчиков. Шуры-муры… Лида же сама для себя решила, что подобные увеселения не для неё. Хотя порою очень хотелось просто постоять рядом с мальчиком, но опасалась, что её поднимут на смех. Иногда, бывало, кто-то из мальчиков просто мазнёт взглядом по Лидочке, а у неё аж душа заходится и уже что-то шевелится в мыслях. Но она гнала это состояние, оно слушалось и уходило. Наверное, потому что взаимности не было.
***
В те годы кого попало, с улицы, к больным детям не брали. Только проверенных, надёжных специалистов, с сильной психикой. Или же по большому блату. В основном женщин, не моложе тридцати лет, чтобы с опытом жизни и работы с детьми. Особые требования к образованию, без красного диплома даже не разговаривали.
Воспитатели приходили на работу начищенные, наглаженные, надевали белые халаты. Особенно ребятам нравилось, когда из-под халата выглядывал краешек платья. Это казалось живым и ярким, будило фантазию. Делало строгий медперсонал похожими на маму с папой, по которым все скучали. В этой больничной белизне дети выискивали что-то родное, домашнее. За это «одомашнивание», как называл это заведующий, сотрудникам доставалось.
На детей не имели права даже тон повысить, не говоря уже о шлепках и ругани. Одно дело, когда за тобой смотрит мама, где шлёпнет, где накричит на ребёнка, хоть и больного. Это воспринималось в порядке вещей, он свой, родной. И потом, за многие годы уже привыкаешь к его болезни, глаза и душа присматриваются к ней. И невероятное постепенно становится очевидным. А у воспитателей и нянек доброта – это профессиональная обязанность. Хочешь, не хочешь, а должен улыбаться и относиться к детям с терпением и пониманием. Иначе нельзя – они больные дети. Другое дело, что правила нарушались. Воспитатели-то тоже люди, а не запрограммированные роботы. Ведь ребёнок всегда остается ребёнком, непослушным и капризным, а больной ребёнок в тысячу раз может быть непослушнее и капризнее.
Но однажды назначили к ним не молодого, по санаторским меркам, воспитателя, лет немного за сорок. 
Красавцем он не был. Через всё лицо проходил белёсый, уродующий рубец, неровный, наверное, в своё время неаккуратно зашитый. «Война оставила», – сразу решили девочки, они вообще любили придумывать разные слезливые  историйки. Отчего щека его подёргивалась, и когда это становилось слишком заметно или досаждало ему, он придерживал её рукой. И всё лицо у него было в тысячах мелких ямочек – оспа наложила свои видимые отметины. Девчонки встретили нового воспитателя хихоньками да хахоньками.
– Девочки, вы уже большие барышни, поэтому давайте сразу поставим все точки над «и». Зовут меня Анатолий Николаевич. Дисциплина у нас будет такая же, как и при Марии Васильевне. На послабления не рассчитывайте, – уверенно начал воспитатель. Он знал, что в группе недолюбливали бывшую воспитательницу из-за её якобы чрезмерной требовательности.
Они уже подобрались и тоном, в котором присутствовала дистанция спросили:
– Анатолий Николаевич, а на море мы пойдём?
– Непременно! По расписанию три раза в неделю море. Завтра и сходим, искупаемся.
Именно твердостью, умением поставить себя, он  расположил к себе Лиду. Вообще-то все в нем нравилось девочке, даже этот тик. Это приближало его к ним, говорило, что и у воспитателя возможны недостатки. И ещё, это была причина для жалости.
Обязанности воспитателя довольно расплывчаты в расписании санатория. Его работа – дети. Он, как в той пословице – и швец, и жнец, и на дуде игрец. Многим детям неудобно самим одеваться, они долго возились. Воспитатель обязан прийти на помощь. Некоторые сами не могли сходить в туалет, нужно было за ними поухаживать: умыть, причесать, обтереть полотенцем. Потом одевались на прогулку, тут уж хозяйничали нянечки, но воспитатель всё равно рядом. В столовой раздевались, заходили и каждый располагался на закреплённом за ним месте. Воспитатель же не должен зевать, в его обязанности входило помочь, если ребёнок сам не мог покушать, обязательно в нужное время вытереть рот, чтобы дети были чистые и аккуратные. Если нужно добавки, он подходил, брал тарелку и приносил добавку. Всё делалось быстро и доброжелательно.
У Лиды же основная проблема – еда, руки-то не работали. Дома-то она кое-как наловчилась кушать с помощью мамы и бабушки, тут же её кормила воспитательница. Она очень переживала, когда пришёл Анатолий Николаевич: как это будет? Как это, мужчина – и будет её кормить? Неловко. Но он так же аккуратно и осторожно, и даже, как ей показалось, более ласково подносил ложку или чашку к её рту. Она всегда, сердцем полным страха, ожидала, когда длинная, немного нескладная фигура воспитателя приблизится к ней. Стала с беспокойством садиться за стол… С одной стороны, хотелось, чтобы он был рядом, а с другой в испуге думала: «А вдруг меня сейчас дёрнет...» Лидуня мечтала, чтобы он прошёл мимо и не предлагал ей свою помощь. Если бы она знала какое-нибудь заклинание, она бы его повторяла без конца.
Его доброта, профессиональная или живая  человеческая, вызвала в девочке добрые чувства признательности и тепла. А может, и любви. Хотя ей становилось неловко только при одной мысли об этом. Лида останавливала себя тем, что это всё пустое, что она лишь его работа. «Посмотри, кто ты и кто он», – кричала и стыдила она себя. Но сердцу не прикажешь. Можно приказать себе не обращать внимания на сторонние подколки, не задумываться, не обижаться, что собственно Лида каждый раз и делала. Но разве можно приказать себе не любить? Ничего тут не поделаешь, такие годы. Ведь ей всего четырнадцать, и у неё чуткое, тянущееся ко всему доброму сердце. Ддевочка всё хранила в себе, боясь, чтобы Анатолий Николаевич не ушёл от них. В том, что она не выдаст своих чувств, она не сомневалась. Она так была зажата насчет чувств, что потом, через много лет, вспоминая своё детство, так же боялась себе в них признаться.
В санатории было ещё одно развлечение – море, куда их водили три раза в неделю. Оно находилось совсем рядом, метрах в двухстах. Все воспитанницы всегда радостно и возбуждённо галдели в морской день. Да это и понятно, ведь приезжали оттуда, где морем «не пахло». Для Лиды же, выросшей у моря – это в порядке вещей.  Она не то, чтобы рвалась туда, просто это было хоть каким-то разнообразием.
Но случилась одна  незадача: купальник, привезённый из дому, оказался не по размеру Лиде. Ей уже исполнилось четырнадцать, и она начала взрослеть и превращалась в девушку. Появилась грудь, а вставка, которая прикрывала эту грудь, оказалась малой. Нужно было написать письмо домой, чтоб мама выслала другой. Но «не положено в палате заниматься писаниной». Целую неделю девочки ходили купаться на море, Лида же клушей кисла в санатории.
Она решилась-таки обратиться к «телеграфному столбу», как она про себя прозвала Анатолия Николаевича. А к кому ещё? Не к начальнику же санатория бежать? Лида не привыкла и не любила лишний раз мозолить глаза. Она видела в зеркало неловкость своего тела, слышала свою, словно раздавленную катком, речь. Одно дело, когда воспитатель за ней присматривал по работе, она молчком принимала его помощь. Сейчас же должна сама обратиться к воспитателю. Проделав над собой неимоверное усилие, подошла к нему:
– Анатолий Николаевич, – на язык, будто кто гирю навесил. Но она собралась и, специально растягивая слова, словно пела песню, так легче, выложила ему свою просьбу.
– Конечно, Лидочка, – искренно, а совсем не нарисованной улыбкой заверил воспитатель.
– А можно? – девочка обрадовалась и растерялась одновременно.
– А почему нет? – и резко схватился за прыгающую щёку.
– Марь Васильевна не разрешала… в палате, – смяла Лида много раз репетируемую фразу. Но он понял:
– А мы никому не скажем. Девочки в это время будут гулять, а ты напишешь маме.
И Лидуня быстренько, чтобы не подвести воспитателя, не посчитавшегося с нарушением дисциплины, нацарапала всего одно предложение: «Мама, мне нужен другой купальник, этот уже маленький».
И с этих пор они ещё больше сдружились.
Определённого внимания школе в санатории не уделялось. Так, от случая к случаю. В основном всё направлено на развлечение. Особая статья – подготовка к праздникам. Создавали группы, находили девочек, которые могли читать стихи, пели песни; делали композиции, ставили сценки.
Лидуня же понимала, что это не про неё. Ну не может она ни петь, ни танцевать, ни декламировать. Она уже ходила в школу и потому очень соскучилась по занятиям. Но позаниматься, пописать, порешать свои любимые задачки она не могла. Режим. А уж чтобы порисовать, об этом и речи не шло.
Она рано почувствовала сложность своей жизни. Поэтому стремилась подготовить себя к ней, научиться что-то делать, на будущее. Лида уже поняла, что все уколы, грязи, ванны, массажи – всё напрасно, даром убитое время. Это она испытала не только на своём опыте, она видела других детей. Их привозили по тысячу раз и забирали с тем же результатом. Никаких, абсолютно никаких подвижек. И, к сожалению, девочка сообразила это намного раньше своей мамы. Мама же никак не хотела понять, что мешает этими поездками Лиде развиваться. Тебе охота поковыряться в книгах, порисовать, получить какие-то знания, а тебя, словно телка на веревочке, тянут в эти санатории.
Как-то, перед отбытием в очередную поездку, у неё с бабушкой завязался следующий  разговор:
– Чтой-то я не смекну, девка, и что тебе не в нос в этих санаториях? Тебе ж хочуть добра, пекутся, лечат. На всём готовом тама.
– Буля, ты рассуждаешь совсем как мама, – удручённая непониманием самого дорогого человека заметила девочка и, немного подумав, уверенно договорила: – Представь, что тебя закрыли в комнате… Поставили возле неё надзирателя, одели на руки грубые, без пальчиков, рукавицы, такие дерюги из толстой кожи. А ноги обуты в ботинки, зашнурованные мёртвой хваткой… И побудь так, да не один день, а недели две… Чтоб не выйти никуда, пописать – и то под наблюдением.
– Да неужто?!
– Да! Да! Разве только решеток на окнах нет, – в отчаяньи выкрикнула Лидочка.
– Вон давеча по радио баяли про санаторий. Говорят, людям тама хорошо, – всё также недоверчиво гнула своё баба Вася.
– Конечно, во взрослых, – тут же откликнулась разгоряченная внучка. – Когда у тебя есть свобода, можно выйти из санатория, погулять, с кем-то повстречаться и поговорить. Когда сам себе хозяин.
– А у вас будто не так?
– А у нас вот как. В семь часов утра приходит нянька или воспитатель и начинается подъём. Поднялись, сходили в туалет, умылись, привели себя в порядок, оделись, обулись, пошли отрядом в столовую, там у каждого своё место. Везде порядок и дисциплина. Манная каша с кусочком масла, стакан чаю, булочка. Позавтракали, спасибо, поднялись, собрались, пошли. Переоделись, если сам сможешь, а нет, то так пошли на процедуры, после процедур второй завтрак, и все по звонку, все по команде. Если что-то не так, чуть рот раззявишь или куда-то отойдёшь, сразу: «Слушаться не будешь, скажу заведующему, он тебя мигом в изолятор закинет». И это не раз и не два, а изо дня в день по два-три месяца. Конечно, когда один-два раза съездил, там витаминчики поколол, грязи попринимал – почему бы так и не съездить, – жаловалась она бабушке, больше-то некому.
– Там ведь девочки были, неужто ты никому не глянулась? Вроде и девка ты неглупая.
– Девочки тоже попадаются очень злые, – если уж их беседа приобретала  обстоятельный характер, девочка решила рассказать бабе Васе о самом больном. О том, что постоянно жужжало в голове надоедливой мухой. – Девочки… Девочки-то видели, что я молчаливая, ни с кем не общаюсь. Меня при разговоре начинает трепать, и я спокойно не могу слова сказать. Однажды одна очень важная девочка, председатель отряда, спросила, с насмешкой: «А ты любишь своих родителей?» Буля, ну что я должна была ответить: «Нет» или «Да»? И сразу последует вопрос: «А почему?». Глупые разговоры по принуждению, ты же знаешь, я их не люблю. Нет, я не говорю, что они не нужны, может кому-то санаторский климат и по нутру. Но мне…
Да и вообще, что такое санаторий? Например, вы находитесь дома, среди своих родственников и знакомых, которые к вам привыкли, знают вас всякого. И, положим, нужно вам куда-то съездить. Вот вы выходите из дома, садитесь в автобус и едете с находящимися в нем людьми. Вот санаторий и был для неё типа этого автобуса, когда все временно: люди, обстоятельства, отношения…
Когда Лиде исполнилось лет пятнадцать, только тогда мать наконец-то успокоилась, поостыла насчёт санаториев. Какой-то добрый человек объяснил ей, что это заболевание санаторием не вылечивается, тут затронуты самые тонкие материи – мозг. Да она, видно, и сама увидела наконец-то их бесполезность. И уже потом она как-то призналась Лиде: «Если б я знала, что тебе так плохо в санаториях, я б тебя туда не возила».
;
Часть пятая
Деревня
Время не остановить. И в устоявшемся однообразии Лидочкиной жизни обязательно наступит счастливая пора – лето. Оно дарило простор и свободу даже для неё. Летом они непременно поедут на её родину – в Рязань. Девочка весь год жила этой поездкой.
Всё Лидино детство прошло между городом и деревней.
Бабушка-то и надоумила маму на лето отправлять с ней Лиду в деревню:
– Даже и волноваться не о чем, родни-то у нас там довольно. Родственников у меня полдеревни в этом Бог ко мне милостив. Так что остановиться есть где. А ребятни – хоть бери и в лукошко складывай. И все её лет.
И видя, что глазёнки внучки заблестели, как бусинки росы летним утром, продолжала настаивать на своём. Бабушка чувствовала, что маму стоит лишь подтолкнуть – и та согласится.
– И чем только тута дышим? Воздух спёртый, загаженный машинами да трубами. То ли дело в деревне – чистый и сладкий, благодать. Прямо объедение! Всё равно ребёнок постоянно один. Там же у нас лес, грибы, ягоды, речка, познакомится с братьями-сёстрами, – и, прочитав на лице дочери согласие, перешла к Лидуне: – А знаешь, что тама ещё есть? Корова и свинюшки, и птицы разной много-много. А пчёлы! Будете с дедушкой Петей ходить на пасеку, мёд снимать. – Но девочку и уговаривать не надо.– Ну что, девка, поедешь со мной в деревню?
В ответ девочка радостно закивала.
– Тока уговор! Ты кидаешь эти свои ужимки, чай не клоун. Как бы тебе несподручно не было, ты должна говорить. Ведь на что-то же нам язык даден. – Бабушка что-то приметила в окне, легко подхватилась и припустила за порог.
И вот, теперь они редкое лето не проводила в деревне.
Ещё Лида с радостью уезжала от домашних ссор, размолвок и маминого крика.
***
Дорога была долгой и нелегкой, прежде всего для бабушки. Ей приходилось тащить все чемоданы и тюки, да ещё кое-где помогать Лидочке.
До деревни от трассы необходимо ещё просёлочной дорогой телепаться пешком. Это не город, и транспорт здесь не колесит постоянно. Дорога катилась ровная, как яичко. Лидочка устала, однако эти два километра одолела на подъёме. Ведь кругом столько всего нового, необычного и удивительного. Она почти бежала, едва успевая переставлять ножки. Дышалось здесь легко и свободно, всей грудью. Воздух хоть на хлеб намазывай. Вдоль дороги стелились пестрой змейкой сине-фиолетовые глазки цветов и привлекали к себе бабочек. Эти маленькие, дышащие теплом пёстрые создания, нежные и хрупкие, постоянно кружились возле, рассекая своими бумажными крылышками воздух и маня за собой в далеко-далёко. От них мир делался ещё красивей и приветливей. А над этим великолепием солнышко. Оно весело заливало всё вокруг своими тёплыми лучиками.
Дорога грунтовая, покрытая многосантиметровым слоем мягкого речного песка. Лидочкины сандалетки тоже радовались весёлому пути и озорно пыхали, выпуская фонтанчики пыли, которая щекотала ноги, настырно лезла в рот, скрипела на зубах. Бабушка сняла с Лидочки обувь, и девочка сразу почувствовала себя легко-легко, ступни по косточку погрузились в шёлковый, наполненный солнцем песок.
Зачарованная дорогой девочка и не заметила, как очутилась с бабушкой во дворе деда Пети. Свой-то дом баба продала, когда переехала в город. Дедушка же Петя приходился ей братом и с радостью, когда они приезжали в деревню, привечал их. У него было трое детей и не сосчитать внуков. И все они находились в доме, когда бабушка с внучкой открыли калитку и оказались посреди огромного, наполненного всякими деревенскими звуками, чисто убранного двора.
К ним из разных уголков двора, разгоняя копошащуюся в пыли птицу, набежали взрослые и дети. Старшие принялись тискать и целовать бабушку. Детвора же стояла в сторонке, молча косясь на необычную родственницу. Сыпались обыкновенные в таких случаях вопросы. Мол, как доехали, не очень ли растрясло...
– А где Пётр? – поинтересовалась бабушка, когда перецеловалась со всей родней.
– Да где ему и быть-то, как не на пасеке, да он вскорости прийтить обещался, – успокоила сродницу жена деда Пети баба Катя, маленькая, источенная крестьянской работой женщина, и поправила сбившийся на затылок платок.
– Надо же – пчеловод выискался, а про родную-то сестру запамятовал. Вот я ему ужо задам, как возвернётся, – шуткой попеняла она брату.
Вскоре и верно пришёл дедушка Петя.
 Шёл быстро, прямо бежал, шаг за два, свободной, немного прыгающей походкой. Это был высокий, дюжий, широкой кости мужик, из тех, кто неладно скроен, да крепко сшит. Лицо у деда лошадиное, с тяжёлым подбородком,  притрушенное крапинками-веснушками. От уха до уха пересекала его такая же, как у бабушки, открытая и добрая улыбка. Такая, да не такая. У деда улыбка была щербатая, не хватало не одного, а целых пяти, а то и шести зубов, в разных местах. Через эти щели он быстро и искусно цвыркал. Над верхней губой подковкой изогнулись порыжевшие от табака усы.
– А нут-ка, нут-ка, дай-ка на тебя поглядеть, –громогласно выкрикнул он, подхватил и высоко подкинул Лидочку и вынес свой приговор: – Больно малая да дохлая. Видать, мать-то тебя плохо кормит в городу-то вашем. Одни кости носишь.– Лёгкие его работали, как мехи, с хрипом и шумом. 
– Снова гнал!? – заругалась бабушка Катя. – Ведь сказано дохтуром-то, ходить покойно.
– Это каким-таким дохтуром? – заволновалась баба Вася.
– Да ты, Васятка, не бери в голову. Это Катерине – кровь из носу – нужно пожужжать. Её хлебом не корми, дай только язык о зубы почесать. Гляди, прорехи будут, – свёл всё к шутке дед. Интонации дедушкиного голоса бархатные, сочные, когда говорит, голос его словно обнимает всех.
Слишком они были разные, нипочём не скажешь, что дети одной матери. Дед разговаривал громко, давил на голос, бабушка, напротив, почти шепотом, словно журчала, мягко произнося слова. Бабушка была большая и дородная, все у неё выходило плавно, будто в замедленном темпе. Дед же, напротив, был быстрорук. Дети дедушки Пети все выросли, поднялись и уже обзавелись своими детками. Вон их сколько гоняет по двору да по деревне.
Изба деда Пети состояла из сеней и двух комнат. Здесь умели привечать гостей. Отдали в их пользование горницу, самую просторную и светлую комнату с широкой деревянной кроватью. Сами же всем семейством ютились в кухоньке, где главное место занимала крутобокая махина-печь. Дети, да и все взрослые, спали на кухне на лавках. Лавка же в ширину – все равно, что две обычные, сверху ещё и перину кинут. Или же на печи, это кому как повезёт. За это место среди ребятни даже драки случались. Тепло печи, словно мамкино, притягивало, согревало и укрывало их, когда на улице ненастье. За стеклом размеренно ляпает дождь или вьюжит метелица, а тебе уютно на её приветливой спинище-лежанке. Но сейчас лето, а летом все на улице. У взрослых работ полон рот, а ребятню в дом и не загнать, на улке-то резвиться лучше и заманчивее. Да и за долгую зиму стены опостылели.
Проспав на одном боку не шелохнувшись и не перевернувшись, Лидочка, едва поднялась, сразу захотела поближе познакомиться с живностью.
 – Поди, поди, дитё, навести Сливку и Бяшку тоже проведай.
 – Я боюсь… – тихо и нерешительно промямлила внучка.
– Ну ничё, счас покушаем и вместе сходим, – сказала бабушка, проворно повязывая ей чистую тряпицу, заменявшую слюнявчик.
Деревня разносолами не баловала. Завтракали тем, что осталось с вечера: щи, каша. Чая, кофе там не знали. Молоко раннее – пожалуйста, корова даёт.
***
Огромный, просторный двор, с разными маленькими сарайчиками и клетями, где хватало места всем их обитателям. И чтобы им не скучно было, все жили парами. Корова вместе с бычком, овечки с их предводителем, бараном Бяшкой, курочки-хохлатки делили насест с петухами-задирами, а вокруг них вечно пищащие солнечные комочки цыпляток, много-много уточек с утятами и индюков с индюшатами, да ещё у вонючего корыта возилась породистая свинья с румяным и весёлым потомством. Только козёл Мишка без семьи.
– Буля, а почему все животные по парам, а Мишка один? – пожалела Лидочка козла.
– Да все тому, что забияка и бодун. Ты, девка, держись от него подале, не ровён час – саданёт. С него станется.
Всё-всё Лидочке понравилось, а Лидочка понравилась всем. Животные тепло и дружно её встретили. Корова промычала привет для неё. И даже хозяин двора – пёс Полкан, оставив будку, притрусил к ней, обнюхал и стал тереться об её ноги.
 – Смотри-ка, признал тебя. Ежели собака сама подходит и ластится, значит, человек хороший. Это уж проверено.
Её сердечко сразу заулыбалось. Девочка была рада-радёхонька, что теперь она не одинока, как дома. У неё есть и Слива, и Бяшка с Мишкой, и много-много родственников! 
За этот удивительный, долгий-предолгий день Лидуня узнала столько нового. Подружилась с животными и людьми. Она долго не могла уснуть: воображение рисовало ей новых знакомых, их приветливые лица. Отгоняли сон также и непривычные запахи. Но, в конце концов, усталость взяла верх.       
Поднималась Лидочка часов в восемь. Но не потому, что была лежебокой, просто всегда знала своё место. Росла очень деликатной к людям. Утром самая суматоха: утренняя дойка, кормили скотину, взрослые собирались на работу… А она что, под ногами будет путаться?
Баба Вася приветствовала во внучке это чувство – не мешать. «И то верно, дитё, в чужом дому неча глаза попусту мозолить. Вот разойдутся все по работам, там и твоё время приспеет». Баба дожидалась, пока в доме установится относительный покой и поднимала внучку. Умывала, причёсывала, после шли завтракать.
Лидочка не слышала, чтобы у деда в семье бранились. Иногда бабушка Катя бурчала на деда, но это так, семейное: «Мужика завсегда надобно в узде держать, не то забалуется». Никогда не доходило до поклёпов и наговоров на соседей. Наоборот, все со вниманием относились как друг к другу, так и к односельчанам. Спокойные были, потому что все при деле. У них просто не было времени на сплетни да кривотолки. Это для девочки было непривычно и радовало. Дома мама постоянно за глаза судит да рядит кого-то.
Как бы трудно не жили, а всегда делились последним куском с тем, кому ещё труднее. Сами не съедят, а кому-то отдадут.
Вечер подкрадывался всегда незаметно. Солнышко долго гуляло по небу. Лидочка как раз наблюдала, как бабушка доила корову. Вечерняя дойка. Слива – их кормилица.
– Буля, а почему её так зовут странно – Слива? Ведь сливы растут на дереве, а коровы бывают Бурёнками или Зорьками, – заметила девочка. Она пока не привыкла ко двору и хвостиком слонялась за бабушкой.
– А ты меня поучи, поучи, старуху неразумную, – неизвестно почему вдруг разобиделась та.
– Ну, Буля-я-я, – протянула внучка и принялась ластиться к её ногам, так как доставала лишь до груди.
Но баба Вася уже взяла себя в руки.
 – Коровку нашу я прозвала так, тому что она такая разумница и даёт сразу сливки. Это такое молоко у неё, жирное-прежирное. А духмяное, ням-ням-ка, – и баба Вася облизнулась.
– А почему корова – кормилица? Она ведь на работу не ходит, денюжку не зарабатывает? – Лидуня уже знала, что кормилец должен приносить деньги, как папа.
– А тому, что в деревне корова – это всё. Она дает самый нужный и полезный продукт – молоко. Сама-то молочко, чай, любишь? А из молока можно сделать все-все. И сметанку, и творожок с маслицем, и ещё много-много всякой вкуснотищи. Вот и выходит, что корова – наша кормилица, – спешно договорила баба Вася. И вдруг лицо её исказилось: подбородок потянулся вниз, щёки запали, брови же наоборот подпрыгнули, и она быстро перекрестила свой зевок, через который она округло и невнятно произнесла: – Раззевалась, как старая кобыла. А в войну, када пуще всего голодно было, ею токма и спасались. Почитали, коль есть, хотя б самая захудалая коровёнка, не пропадём.
Потом взяла маленькую скамеечку, что стояла возле двери в хлев.
 – Чтобы подоить корову, главное – правильно примоститься. А не то она могет тебя бодануть или лягнуть.
Но бабушка была опытной дояркой, да и Слива привыкла к её руке, поэтому и выходило у неё всё ловко и проворно.
– Самое смачное и полезное молочко получается при ручной дойке. Не то, что на ферме. Бедолашные коровёнки обмирают от одного вида этих аппаратов-автоматов. Глядят на них, наче на врага. И какое, скажи на милость, они молоко дадут? Но важно, – продолжала вкладывать во внучку крестьянские истины баба, – это мягко и правильно растирать ей соски. Тада из них можно выдавить сразу сливочное масло. Но это выходит только у нашей Сливы.
В голосе бабы Васи слышалась гордость и забота о своей кормилице. Пока её доили, Слива то и дело хлестко лупцевала себя по лоснящимся чернильным бокам хвостом, который превращался на конце в жёсткую метёлку.
– А что это она делает, глупая? Ей же больно.
– Не говори, чего не знаешь, девка. Животные намного умнее людей. Ничего не сделают себе во вред. Это человек пьет, курит, дебоширит. А корова не себя хлёстает, она отгоняет докучную мухву и слепней, и всякую другую прилипчивую мошкару.
Она ласково, успокаивающе поглаживала корову по неохватному заду. Поначалу молоко стучало звучной струйкой о дно подойника, затем струйка попадала в образовавшуюся ямку, разбивая поверхность молока в ведре на тысячи капелек-бисеринок. Лидуня стояла заворожённая. До чего красиво….
Всё ей тут было в диковинку, всё вызывало восторг. Оторвал от размышлений наставительный голос бабушки:
– Выдаивать нужно всё, до последней капли, а это дюже тяжко, но для справной доярки не проблема.
– А для чего? – поинтересовалась Лидочка.
– Чтоб в вымени не собиралось молоко, и коровке не было больно.
Баба Вася налила из подойника в кружку тёплого молока (над ним ещё вилась струйка пара) и поднесла внучке. Та с удовольствием и благодарностью выпила, все-все, без остатка. Молоко сладковатое, с кремовой пенкой.
Но особенно ей полюбилось кислое молоко, кисляк, как называл его дед Петя. Для Лидуни же это было «хлё-хлё». По-видимому, от звука, с каким оно с размаху шлёпалось в подставленную кружку, задержавшись за стенки глиняной крынки. С какой радостью девочка  набрасывалась на это «хлё-хлё». Когда бабушка отрывала кружку от внучкиного рта, то оставались белые молочные усы-удовольствие. Видя такое дело, бабушка начала оставлять кружку-другую молока  на скисание.
***
Девочка тяготилась сидеть колодой, всегда искала, чем бы быть полезной. Только дома желание это вызывало бурю недовольства со стороны мамы. Здесь же взрослые сами старались приохотить Лиду к труду.
Летом всегда дел по горло. Все взрослые разбредались по своим работам. А дети – кто где. Кто постарше – с родителями в поле, меньшие скотину пасли либо в огороде ковырялись, совсем мелкие в песке рылись – куличики лепили. И дома, на хозяйстве, оставались лишь бабушка Катя да две гостьи: баба Вася с Лидуней. А у бабушек-то всегда в избытке домашних дел: и корову подоить, и скотину покормить, и про семью забывать нельзя, придут-то с работы голодные… Да и малым ребятёнкам глаз нужен. Так что иногда, когда не было лишних рук, а бабушка Катя собирала Сливкины сливки и просила Лидочку взбить их в сливочное масло:
– Не сможешь ли ты это сделать?
– Можно попробовать, – с готовностью и с замиранием сердца (вдруг не выйдет) откликалась девочка. И быстро хваталась за ступку, а то бабушка может и передумать.
– Да здеся ничего трудного и нету, – расслышав в Лидином голосе неуверенность, поспешила заверить баба Катя, и показала внучке нехитрую технологию.
– Сюда наливаются сливки, ручку туды-сюды водишь, и получается масло. – Говорила она мягко и нежно, с ударением на «а».
У Лиды тогда левая рука немного слушалась. Девочке понравилось… хоть какое-то разнообразие. Потом даже дали кусочек масла попробовать, слизкий комочек такой.
Тут девочка чувствовала себя нужной. Дома она ни на что не годный ребёнок, одинокий и заброшенный. В деревне она будто забывала про болезнь. Постоянно все бегом да бегом, а как же – ведь дел-то не переделать. А если и падала, просто вставала и бежала дальше.
Но главная Лидочкина забота – птица: куры, утки, индюшки и шустрые, постоянно пищащие жёлтые комочки птичьего потомства: цыплята, утята, гусята. Она с удовольствием возилась около них. Нужно покормить и напоить кур, да ещё искупать уток.
Это для Лидуни поначалу да с непривычки было тяжело. Куры-утки ей нравились. Куры усердно и деловито копошились в дворовом мусоре. А уж если им приспичило куда-нибудь взлететь, на забор там или на крышу курятника – куры же тоже птицы, и они просто обязаны хоть раз в день летать, то бесполезно требовать от них возвращения, не тронутся с места, как не скликай. Вот такая строптивая птица. По сердцу ей пришлись говорливые и неуклюжие гуси. Они так потешно косолапили на приземистых лапках, всюду любопытствовали, горделиво вытянув свои длинные шеи. Гоготали они громко и неприятно резко, и, пожалуй, это единственное, что в них не принимала девочка. Лидочка и разговаривала с ними. У неё даже был один знакомый гусак, считавший себя вольной птицей, то есть не подчиняющийся ничьим командам. Когда же девочка садилась на приступочек возле дома, он немо подходил к ней на гусиных цыпочках и укладывал свою умную голову на стройной шее ей на плечо. И начинал бормотать свои гусиные сказки-рассказки. А если девочка отвлекалась, больно щипал её за мочку уха, требуя внимания.
Индюков же она опасалась и недолюбливала. Их большие размеры пугали её. Как и голая голова и шея, покрытые мясистыми бородавками. И красные носы, безобразно свисавшие книзу и болтавшиеся, словно сопли. На носу торчал прыщик-нашлёпка.
Цыплята и утята умиляли размерами. До чего приятно было тереться об эти мягкие комочки! 
Позже, где-то через недельку, когда Лидочка уже попривыкла к пернатой живности, опека над ними превратилось для неё в забаву.
Правда однажды девочка заигралась, и у неё едва не утонул утёнок.
А произошло вот что. День выдался жарким. От немилосердного обжигающего солнца всё погрузилось в тупое равнодушие. И люди и животные. Обычно свиньи радостно и шумно подвизгивали в такт еде, теперь же было слышно их глухое посапывание. Даже рогатую-бодатую Сливу пожалели и не выгнали на пастбище, она лишь иногда жалостливо помыкивала, словно сокрушаясь о своей безрадостной жизни. А Полкан как спрятался с утра в будку, так наружу и носа не казал.
Что уж говорить об утках? Они жались к корыту, стоявшему на подворье и специально наполненному водой. Большие утки привычно и величаво подходили и ныряли в воду. Беспомощным малышам Лидочка помогала сама. Глупый ребёнок брал их ногами и опускал в райскую прохладу. Девочка проделывала это бережно, с огромной осторожностью, чтобы не причинить боль утям. Они дружно плавали от бортика к бортику и шумно ныряли. Появлялись снова какие-то взъерошенные, со слипшимися пёрышками, немного помятые и жутко забавные, да еще радостно подкрякивали. Маленькая помощница, конечно, что-то сделала не так, от неуверенности, боязни своего тела, резко взяла и видимо слишком плотно сдавила утёнка ногами. И когда девочка опустила его в корыто, он стал какой-то квелый и мгновенно пошёл ко дну. Лида, страшно испугалась и растерялась. После же схватилась и как могла быстренько побежала за бабой Васей. Лидочка всегда старалась говорить отчётливо и внятно, чтобы другие понимали. Но сейчас от испуга она не могла собрать слова в кучу, только махала головой в сторону корыта и тянула за собой бабушку.
 – Да пожди ты, шальная. Что сталось-то?
Увидев, каких бед натворила внучка, всплеснула пухлыми, похожими на подушки руками, и, причитая, быстро выудила полуживого утёнка. Но и после бабушка не запретила внучке гулять с птицей.
Видимо, баба Вася рассказала о происшедшем деду, потому что через день он обратился к ней:
– Лидочка, коль уж тебе так по нраву стали гуси, давай подключайся к Валюшке, и водите-ка вы их вместе пастись. Не так и скучно будет, – дал дедушка ей новое поручение. И добавил потихоньку, чтоб Валя не слышала: – Заодно и за Валюшей приглянешь, тяжело ей. Мала ещё.
Была у Лиды двоюродная сестрёнка – семилетняя Валентина, бойкая белобрысая девчонка. Она не имела носового платка и потому быстро и с размаху проводила правой рукой под носом, издавая бурное бульканье. Две большие косы-баранки болтались у неё под ушами, а подбородок рассекала надвое ямочка-удивление. Почему удивление? Да потому что она появлялась, когда девочка от удивления открывала рот. То есть постоянно. Её длинные и тощие конечности были усеяны зелёными горошинами, словно они перепрыгнули с её платья в горох. Мама у Вали работала в медпункте, поэтому дефицита с зелёнкой не было. Обязанность Вали – выгул гусей.
Валя хоть и маленькая ещё, но уже видно, что девочка с характером. Язвительная, гонористая, на её бабий язычок лучше не попадаться. Баба Вася верно подметила: яговский у девки норов. 
Утром девочки отгоняли птицу за деревню на луг, где стояла сильная и сочная трава. Сладость её признавали гуси всей деревни. Вечером забирали назад. И Валя рада была брать сестру в попутчицы, так как была любительницей поболтать. Будущая деревенская сплетница. Но было одно «но». Валюша – девочка заводная, всё ей интересно. Где бы, что в деревне ни случилось – там и она. Бывало так увлечётся, даже и про гусей забывала, и деду приходилось, ругаясь, самому гнать их домой.
Однажды что-то долгонько гуси не шли домой, и дедушка послал Лиду пригнать их.
И отправилась она не по обычной дороге, а по верхней, где располагалось колхозное поле. Предположив, что рожь созревала, теряла зерна, а гуси ходили и подбирали их. Очень уж ей хотелось оправдать дедово доверие. Лидуня отправилась верхом, не знала и не ведала, что там её встретит пчельня. Ещё и вырядилась: красный шерстяной сарафан, красная газовая косыночка. В общем, вышла вся из себя, эдакая городская девочка-припевочка. Гусей не встретила, зато пчёл нашла. Пчёлы же не любят запах шерсти, чуют его за версту.
Девочка, от греха подальше, повернула и припустила домой, но разве от пчёл отвяжешься? Они штук пятнадцать пожужжали за ней, она от пчёл, а пчёлы за ней. Споткнулась, шлёпнулась, от испуга не чувствуя боли, подскочила мячиком и опять бегом. Всё равно догнали, пару раз ужалили.
Дед Петя сразу подметил, что Лидочка покусана, и велел приложить компресс. Но всё равно лицо так раздулось, что чуть не лопнуло.
Сам же завел свои поучения, как он любил – на будущее. Баба Вася чуть снисходительно относилась к ним: «И чего это ты, старый, после драки кулаками размахался, дело-то всё одно не поправишь». Но девочка всегда откликалась и поддакивала дедовым разглагольствованиям, ей нравилось, когда к ней обращались. Хоть с чем, хоть с наставлениями-поучениями или просто, ища свободные уши, жалуясь на своё житье-бытье.
– Если пчёлы нападают, нужно ткнуться лицом в землю, охватить руками голову и ждать, пчёлы покружат-пожужжат и улетят, – наставлял дед. – И ни в коем разе не бежать, не то озлятся и зажалят до смерти. Так что тебе, внучка, почитай подвезло. Счас примочку поставят и всё образуется.
Через неделю история повторяется: гусей нет, да ещё надвигается тяжёлая туча, несущая в себе проливной дождь. Дед и говорит:
– Валюшка, пойди, найди гусей, куда это они запропастились? Погода меняется, подбирается непогодица, не ровен час дожь ливанёт.
Но семилетняя Валя закапризничала:
–  Деда, я боюсь, тама тёмно и мокрядь. И… бабайка может кусануть, ты сам рассказывал.
– Ах ты, лиса, – улыбнулся дедушка, и лукавинки задержались в глазах, – Ещё и не мокро, дожжик только думает пойтить. А бабайка всегда приходит к тому, кто робеет. Сказала бы прямо – не охота.   
И правда, кому захочется мокнуть? И тут вызвалась Лидуся.
– Ну, иди, больше-то всё одно некому.
Лидочка обрадовалась, очень уж она боялась открытого «без тебя разберёмся».
 – Ну, куда ж ты подёшь, тебе ж и одеть-то нечего, – сразу запричитала баба Вася. А был конец августа, начало и без того холодать, а тут ещё и ветер разыгрался.
– Ну, Буля, надо же гусей пригнать. Валюшка маленькая – боится, вы с бабой Катей старенькие, тёть Лизе  надо корову доить, деду дрова колоть. Остальные все в поле, – деловито и с удовольствием рассудила в свою пользу внучка. Она не очень-то боялась запрета бабушки, так как давно поняла, что все здесь подчинялось деду Пете. И раз он разрешил…
В чулане, на гвоздике, висела старая-престарая шуба, мех с неё содрали, остались одни тряпки. И тетя Лиза полезла и нашарила там её:
– Вот, какая-то тут есть одёжка. Ужо и не знаю, разве оденешь?
 А дед тем временем пел свою песню:
– Гуси, гуси, пропадут гуси!
И отчаянье его понять можно, гуси-то все как на подбор крупные, упитанные, не какие-то подержанные доходяги.
Напялили на девочку эту рвань, что можно только на пугало нахлобучить.
И пошла она не как всегда, а в другую сторону деревни, так как там были пруды, значит, гуси могли сидеть там. Шла быстро, ведь непогода подступала.
Увидела гладкие головки гусей уже на выходе из деревни. Это даже и не пруд был, а какая-то огромная лужа, и они стояли в ней, чухались. Часть гусей, наклевавшись притрушенной дневной пылью травы, просто отдыхала, спрятав головы под крыло. Лидочка подошла, чтобы их выгнать, а они зашипели на неё раздражённо. И дождь уже проснулся. Первые капли прибили набухшую, как на дрожжах, пыль. Дальше – больше!  Тут уже и дождь стеной. По дороге вода хлынула рекой. Сандалетки набрались влаги. Лида уже не разбирала, вода не вода, в голове лишь одно: быстрее пригнать гусей домой. «Чап, чоп, чап, чоп, чпок», – месила она грязюку. Шла еле-еле, ноги-то больные заплетались, цеплялись за камни да за колдобины, ещё и вязли в дорожной грязи, путаясь в хламиде. Боясь упасть, что совершенно было бы некстати, Лида гнала птицу, едва ноги переставляя, волоча за собой куски грязи и напитанную водой длинную одёжку. Гуси же заприметили ещё один пруд и – «кага-кага» – пошлёпали в раскоряку на своих ластах к нему, и ничем их оттуда не выманить. Гусь – птица с норовом, и если уж они увидели воду на своём пути, речку или огромную лужу, оставленную дождём, то пропадай всё, а они будут там. Так и случилось. Их не пугал ни стремительно опускавшийся вечер, ни уже вовсю припустивший дождь.
Но Лидочке всё же удалось пригнать непослушную птицу. Спасибо, какие-то мальчишки помогли. Заявилась домой – хоть отжимай, но гусей-путешественников доставила. Все мокрое, хвостики, что сосульки, под руками ручьи, холодные тряпки облепили её тельце, сандалии расквашены и полны песка. Зато довольная, прямо вся светилась. Она выполнила задание, тем самым доказав всем, что на неё можно положиться.
И внимательная баба Вася, как всегда точно почувствовав настроение внучки, заметила, растирая её промерзшие ступни:
– Самое большое утешение, када даёшь кому-то хоть малую пользу. Причём не принуждённо, а от силы своего желания.
С тех пор так и повелось. И уже после, когда Валя подросла, и для неё нашлось другое дело, Лидуся всё так же исполняла роль гусиной пастушки.

***
Всегда кто-нибудь да собирался в лес, и Лидуня за ним следом. Бегали с девками, ломали берёзу на веники для бани, ходили за грибами  да за орехами, ягоду собирали. Принесут её из лесу, она стоит на столе в горшочке, от неё дух сладкий, свежий  – прелесть. Возьмешь капельку малины за хвостик, а с неё свисает длинный стебелёк-травинка. Слюной исходишь.
Лес-то у них близко, на задах. Если прохладно, что-нибудь накинули и пошли, а нет – то и так.
Лес вообще стоял особняком в Лидиной деревенской жизни. Его красота и силища навсегда поселились в её романтической душе. 
 В той местности, где жил дед Петя, леса смешанные. Величественно поднимались и молчали дубы, кряжистые и могучие хозяева леса; стеной стояли стройные, колкие ели; устремились вверх мачты-сосны; весело и зазвонисто шелестела берёза; осины, липы, кусты орешника разнообразили собой лесную флору. Зайдёшь в чащу, а на высоту выше человеческого роста одни столбы, а вся куща ушла вверх. Остановишься, задерешь голову, а неба и не видно. Верхушки смыкались, образуя зелёный шатёр, и лишь кое-где видно солнце, запутавшееся в кронах деревьев.
Береза стояла красивая, поникшая, удручённо свесив свои пушистые серёжки. «Из её коры чего только в старину не делали: и лапти, и лукошки с туесками, и даже бумагу…» – рассказывала баба Вася.
Под берёзой грибочки росли – подберёзовики, под осиной – подосиновики, волнушки, чернушки, маслята ... Великое множество. И каждый гриб своё место знает. И, конечно, где-то проклюнулись поганки. Без поганок-то нельзя, не будет лесной гармонии. А какие красивые щеголи-мухоморы, засмотришься на их крапчатые шляпки, разрисованные самой матушкой природой. Как в русской сказке.
Они частенько с бабушкой ходили по грибы, девочке даже дядя Аркадий корзинку смастерил. Чудно и счастливо было ей в лесу. Чудно, потому что незнакомо, всё в новинку, а счастливо, значит покойно. И страшновато было! Но с ней рядом шла бабушка, она предостерегала от неверного шага, поддерживала и подхватывала. Всегда разговаривала с Лидочкой, поясняла и разъясняла все её «почему».
Вон, в отдалении, монотонно и мерно затюкал дятел. Он забрался высоко-высоко, почти под самую крону, и безжалостно долбил дерево, выискивая в коре своим клювом-хоботком разных жучков-червячков на обед. Лидочка жадно ловила его дробное «тук-тук», а оно то затихало, то начиналось снова. Вскинула на этот звук голову и вдруг почувствовала, что нога встала на что-то мягкое, и из-под неё пошёл дым.
И чуть не плача кликнула бабушку:
– Ой, Бу-ля! Я на что-то наступила…
– Да это должно гриб-дымарь. В земле он спрятался, одна шляпка на виду, тому-то ты его и не приметила. Он када молодой, его можно кушать. А постарел – стал коричневым, и наступишь на него, поры-семена и разлетятся  трухой, вместе с сухим запахом.
Лидуня нашла даже один раз огромный белый гриб. Но он оказался уже несъедобным старичком-боровичком, рассыпающимся от гнили. Бабушка только рассмеялась её находке, «ну и что, зато красивый!» – сама себе подумала девочка.
Баба Вася всегда приноравливалась к неуверенному малому шагу внучки, старалась не гнать. Шла с оглядкой да с остановками, обгоняла её на два-три метра, постояла, подождала. И никогда не торопила, понимала интерес и новость всего для девочки. Иногда ножки её запутывались в лесной подстилке, и Лида падала. Баба же не подбегала, не ахала, не охала, а спокойно ждала, когда та поднимется. Если же ей тяжело было встать, то подходила, говорила: «эка ты неловкая», и помогала подняться.
Когда приходили после дождя, листва, пригнувшись под его влагой, стояла обновлённая, напоённая. А в кронах деревьев блестели серебристыми огоньками дождевые капли, свисали и капали, кап-кап, кап-кап… Солнышко стыдливо выглядывало из-за туч, оживляя природу после непогоды. Лес был неровный и шёл небольшими уступами. В местах, где в земле находились невидимые углубления, вода заполняла их. Там образовались мелкие лужицы-копытца, прикрытые разной лесной дребеденью: опавшей листвой, мхом, небольшими веточками, корой с деревьев…. Идешь-бредёшь, и вдруг из-под ноги фонтан так и вырвется. В лужах жили и лягушки, и головастики, которые могли выпрыгнуть вместе с водой. Вода не совсем чистая, и после высыхания оставляла на сапогах белёсые узоры. Провалы ощутимы, от неожиданности можно и упасть. Терпкий запах прелой листвы щекотал нос. И тишина кругом первозданная.
Покинешь лес, выйдешь на простор, где тебя встретит огромная радуга, обнявшая всё небо и утопившая свои разноцветные рога где-то далеко в траве.
И облака… Небольшие пушинки-дочки отрывались от облака-мамы и пускались в собственное путешествие. Они проплывали так низко, что, казалось, дотянуться до них рукой пара пустяков. Казалось, тут и неба больше. А цветов-то, цветов кругом, а вокруг них пчёлы путались, о чем-то размеренно гудели. Залезли в колокольчик или сели на какой другой цвет, и зашлись в своём умиротворённом «жу-жу-жу». А запах от цветов стоял медовый.
Ветер весело серебрил траву, сорвёшь её – а она тяжёлая от дождей. И ласково шептал Лидуне на ушко свою терпкую песню. Солнце щедро делилось своими лучами с землёй. Всё вокруг жило, беззаботно щебетали, щёлкали и чирикали птицы, кому как нравится. А вон промелькнула ржаво-рыжая спинка кукушки, опять кому-то понесла своё кровное – деток. Нерадивая мать.
Бережное, трогательное отношение ко всему живому – тоже бабушка.
В первый их приезд бабушка познакомила внучку с белочкой:
– Гляди, гляди! – баба Вася указала на крохотное существо, стремительно  пронесшееся от одного дерева к другому. Лидочка даже не успела, как следует разглядеть его.
– Что это?
– А это белочка. Их счас много бегает. Осень на дворе, они запасают впрок, на зиму, дары лета. Поди, в городу ты их и не видывала. Глянь, какая пригожая! – в это время белочка опять мелькнула, но уже была подольше, словно воображая и выхваляясь перед девочкой. Предлагая ей полюбоваться собой, мол, смотри, какая у меня красивая пушистая шубка.
– Бе-белоч-ка, – удивлённо, сладко подсмеиваясь, словно забулькал ручеёк, протянула внучка. – А почему у неё ушки такие длинные, как у зайчика?
– Чтобы услышать, как ты идёшь, и убежать.
– А зачем? Я ведь ей ничего плохого не сделаю.
– Ты – нет, я – нет, она же не ведает, что мы хорошие, на нас-то не написано. Есть ещё и охотники и безобразников много. Поди узнай, кто какой. Да и лис в лесу порядком, вот она и спасается острым слухом да прыткими лапками.
Белочка ещё раз показалась им, неся в зубах орешек.
– Вон, вишь, орех потащила в дупло себе и деткам на зиму. Ну, ладно, дитё, пойдём-ка отседова, не будем ей мешать.
***
Больше всего, даже больше, чем к деду, девочка привязалась к тёте Лизе. Всюду следовала за ней хвостиком. Это была маленькая, раньше времени постаревшая от изматывающей мужской работы – трактористки, женщина. Единственная оставшаяся ей природная красота – румянец во всю щёку. Говорила она быстро-быстро, будто боясь не успеть, и постоянно требовала подтверждения своим словам – правда? Пришло время и её тело опустилось вниз, начав терять молодую упругость и стать. Нравилась она Лидочке своим неброским нравом, спокойным отношением к жизни, к своей судьбе. Никогда не горевала, если не особо что было на стол ставить: «хлеб да каша есть, да и ладно». Хотя хозяюшкой была домовитой и рачительной. Не дай Бог, у неё на огороде залежится осенью неубранный овощ или живность какая изойдется криком от голода. «Не то перед соседями, перед собой стыдно».
Понимая и жалея девочку, она, как могла, разнообразила деревенские будни племянницы. Лида то за теткой в лес потащится, а та её не гонит, с готовностью и радостью привечает или надобно что-то сделать, может, и не так необходимое, но она преподносила это как сверхнужное, без чего ну никак не обойтись. И девочка разгадала тётушкино лукавство и была ей тихо благодарна. Никогда она не проходила мимо Лидуни, как мимо столба, у неё всегда для девочки была припасена и улыбка, и доброе словцо.
Как-то тётя Лиза собралась везти домашнее молоко на приёмный пункт. Огромные фляги, полные молока, закрытые крышками, поставили на телегу. А Лида?…Ну конечно, Лида возле крутилась. Тётка и предложила: «Поедем со мной, покатаешься». Она взяла ещё какую-то спутницу, чтобы помогала бидоны перетаскивать. Ехать-то надо было километров семь, по колдобинам да выбоинам. И надумали женщины дорогой петь, чтобы путь казался веселее, а час короче. Затянули что-то деревенское, сердобольное, про безответную любовь. В голосе тёти присутствовали низкие бархатные интонации настоящей певицы. Но вот незадача, их повозка громыхала, дребезжала и сбивала с такта. Попеть не попели, зато посмеялись от души.
А однажды произошло то, что Лидуня будет вспоминать до конца своей трудной жизни, когда особо безрадостно на душе… Они с тётей Лизой устроили себе обед на природе. Набрали грибов. Таких грибов уж верно и нет. Все мясистые да приглядные: подберёзовики, лисички, сыроеги, а на самом верху лукошка важно, для хвастовства, возлегали благородные беляки.
Задний двор их дома выходил в лес.
Женщина сбегала в дом, взяла чугунок, состругала рогатину и подвесила его. Скоро и ловко очистила грибы, сварила и опрокинула жарить на сковородку. Запах пошёл острый и смачный, а на закуску – лесной дух. Навсегда слился он со вкусом Лидочкиного детства.
Пусто вокруг!
Темнота между тем доедала дневной свет, а костёр догорал, едва тлея, дрова потрескивали прощальным треском, а два человека сидели и разговаривали. Что может быть отраднее?
В деревне она окунулась и в разнообразие живого мира. Пожалуй, именно от тети Лизы она впервые узнала о поведении насекомых, о цветах, их опылении. Впервые услышала о растениях-хищниках, таких как росянка:
– Привлекает она мух капельками сладкой жидкости на листе. Села мушка и в ловушке из листиков, и конец ей. А растение «жирует».
Но не часто тетя Лиза рассказы рассказывала, ведь по характеру-то она молчунья. Но и молчалось с нею Лиде легко, хорошо молчалось.
Единственное, что её никогда не сдерживало – фантазия. В эту пору она и начала придумывать маленькие рассказики…
В один из приездов Лиды год выдался особо дождливым. Целыми днями дождь то ляпал огромными каплями, то монотонно моросил, говоря по местному, «пускал сопли», а то вдруг припустил и зарядил без продыху суток на трое.  Но однажды целый день стояло краснопогодье – тепло, солнце свободно гуляло по безкрайнему небу. «Вёдро» – как в деревне смешно говорят. Под вечер опять прочно уселась туча, большая, чёрная, поглотившая солнышко в своё безразмерное брюхо. Небо, набычившись, смотрело вниз. Тучи ходили по небу густыми и сочными мазками. И, как всегда никого не спросясь, хлынул ливень. Людям же – кровь из носу – нужно копать картошку, а дождь мешал. Тётя Лиза спешила справиться, так как назавтра ждала другая работа – консервация:
– Снова накондубасило! Вот, ёлки-палки, опять придется байдыки бить.
Лида поглядела на небо, а там сама чернота. И ни с того ни с сего появилась первая строфа – в небе туча чёрная, а потом другая – молния блестит.
 Вышло как-то вдруг, само собой:

В небе туча чёрная,
Молния блестит.
Речка озарённая,
Лес густой шумит.

Вихрь налетает –
Прямо валит с ног,
Всё кругом качает,
Всё кругом ревёт.

Но вот утро ясное
Встало над землёй,
Солнце всходит красное
И зовёт с собой.

И вздохнула полная
Радости земля.
Солнышком пригретая,
В капельках дождя.

И уже чуть слышно
Зашумел камыш,
И бежит речушка,
Нарушая тишь.

И только после того, когда в голове сложились все рифмы, девочка вдруг поняла – это же стихи. И растерялась, так как не знала, что со всем этим делать.
У Лиды уже начинала формироваться музыка стиха, но как его правильно и цельно сложить она не знала. И подсказать некому. Бывало, сидела дома, любовалась через окно на день, на дождь, или шла куда-то по незамысловатым посылкам, и в голове несла «бу-бу-бу, да бу-бу-бу». Никто, даже не догадывался о новом её увлечении: ни мама с папой, ни бабушка, даже сестре не открывалась. Да и сама тносилась, как к чему-то несерьёзному, баловству. Появлялось настроение – появлялись и стихи.


***
Имела Лидочка ещё одного родственника, правда, не кровного – дядю Аркадия. Жена его звала Алкаша, из-за его любви «закладывать за воротник». По деревне же его имени никто и не знал, по деревне он ходил в Заплатанных. Штаны его украшали неряшливые, другого цвета и материала латки. Всегда расхристанный, со спущенной мотней, он таскался по деревне в поисках компании, весь какой-то виновато-жалкий. Капелька носа свисала над тоненькой ниточкой губ, в углу прилепилась замусоленная папироска. В глубине его пожеванного лица, совсем в глубине, прыгали мелкие, почти кукольные глазки-бусинки. Вино раскрасило его нос в бордовый цвет, на котором читались синие прожилки. Плюгавенький, да ещё и плешивенький, с лысиной, разлезшейся на полголовы. Тонкая, совсем птичья, шейка с огромным клювом-кадыком завершала портрет дяди Аркадия. Казалось бы, обычный пропойный пьяница. Но таланты у него были особые.
Умел он находить с человеком общий язык. И не важно, знакомец или первый раз виденный, через пять минут знакомства человек уже оказывался его лучшим корешем. Во-вторых, когда дядя Аркадий трезвый – рукастый на загляденье. Не чурался никакой работы. Какой одинокой старухе дров наколет, штакетник подправит или огород вскопает. И плата одна – стопарик самогоночки, а если нет – тоже не беда. Покладистый, характер – золото. Но особо знался дядька на бересту, любо-дорого смотреть, как он споро да хватко своими огромными, не по росту, ручищами с наростами управлялся с лыткой. Лида с интересом наблюдала за скорыми, цепкими пальцами. Сплёл девочке лапотки и кузовок, она потом ими ещё долго выхвалялась.
Возвращались они как-то с бабой Васей из лесу и проходили мимо ограды тётки Стеши, что варила на продажу самогонку. У неё всегда толклись все «обормоты» и «шаромыжники». И слышат, кто-то горланит про ямщика. Баба определила сразу: «Должно, Заплатанный разоряется. Набрался и некуда ему больше спешить». И точно, подошли поближе: лежит дядя Аркаша в двухметровом колодце, который вырыл для тетки Стеши, глаза закрыл, рот, наоборот, открыл, и из черной дыры вырывалась просьба «не гнать лошадей». Заступ же рядом валяется. «Да,– засмеялась бабушка,– правду сказано: не рой яму другому, не то сам в неё угодишь».
***
Из деревьев у дедушки в росли яблони, груши, вишни… Вишня больше всего поразила девочку. Она привыкла, что у неё дома вишня высоченная, на неё и не влезешь, с жёсткими и упрямыми ветвями, всегда растущими, где не надо, и норовящими тебя оцарапать. А тут раскинулось этакое кустообразное деревце, с рост Лидуни, – нагнул ветку и обирай «сколь хошь». Поэтому домашние часто просили девочку нарвать вишен на компот.
– Буля, а почему у нас вишня крупная и сладкая, а тут мелковатая и кислая, аж зубы сводит, – девочка даже скривилась, словно её пробрала оскомина.
 –  Потому что тут много дождей и вишня не набирает солнца и закисает.
Дождей было в зависимости от того, какой год. Бывало, через день лил, по недели солнца не видели, сидишь в избе клуша клушей – носа не высунуть. Да и, по правде сказать, не хочется, в тепле-то намного приятнее. И ребятню притягивала теплота печи. Но все-таки детям непогода давалась тяжело, ведь внутри у каждого моторчик.
И вот ветер прогнал тучи. Небо уже освободилось, лучики сначала несмело показались из-за туч, потом солнце постепенно вспоминало свою летнюю работу: немыслимо жарить и раскрашивать кожу в оттенки красного и коричневого. На то оно и солнце. И все жители, маленькие и большие, словно букашки, выползали порадоваться да понежиться.
Дороги совершенно теряли свою фигуристость, выглядели расхлябанными да расквашенными, словно расползшаяся баба. По ним невозможно не то, что ходить, по этому киселю далеко и не уедешь. Телеги и машины постоянно вязли в громадных, выше забора, развалах грязи. И приходилось тащить их человеку чуть ли не на себе. Потом же, когда всё приходило в норму, ещё долго удивлялись «неужели, в самом деле…»
Деревенские дома из ладных, причёсанных, с подмигивающими окошками хаток-пасхальных яичек сразу превращаются в ушедших в землю косоглазых чудищ. Это из-за буйства травы, после дождя её, откуда ни возьмись, появлялось очень много. 
Как бы далеко не забредали бабушка с Лидуней в своих путешествиях, обедать всегда приходили домой.
– Ничего нет лучше тюри. Всякой еде еда. Вот скока не дай мне её, всю съем, – скажет баба Вася, накладывая в тарелки каши, и, остановив ложку на полпути, крепко задумается – действительно ли так, ничего ли не приврала? Успокоено улыбнётся и потянется за новой порцией.
И сразу от внучки вопрос:
– Буля, а что такое эта тюря?
– Незаменимая крестьянская еда. Особливо в деревенскую страду. Када разносолы выготовлять времени нема, поле ждёт. А роток-то не залепишь. Кушать-то от работы страсть как охота. Так накрошишь в плошку хлеба, лука, если есть укроп, а то и без укропа, соль, да водицей зальёшь… И трескай за милую душу. В жару любо-дорого. Что в рот полезло, то и полезно, – складно добавляла она.
***
Дедушкина деревенька по теперешним записям называлась «Новая», а по старинному, дореволюционному, грозно – «Волчовка». Лидуня как-то поинтересовалась об этом у бабы Васи. Та, как всегда, находилась при работе, выкапывали новый урожай картофеля. Но не цыкнула, не оборвала девочку, мол, разве не видишь, я занята. Она разогнулась, едва не ругнувшись от боли, подержалась привычным движением за поясницу и, грузно опёршись на лопату, ответила:
– Повелось это с того, что до революции больно уж много в ней было волков. Во время войны леса стояли без присмотру, так что волку раздолье было.
– А сейчас тоже много волков?
– А что сейчас?.. – старуха подумала, от усталости голос её стал более протяжный и немного сонный, – после войны минуло уж десять годков, и вышло небывалое размножение волков и лисиц. И люди не могли с ними сладить. И они до того осмелели, что несли разор в огородах, из курятников таскали птицу, яйца. Дальше – больше… Волки начали резать скотину.
– За нею что, никто не смотрел?
– Как же, пастух-то был. Да токо какой от него прок-то? Он выгонял животину на пастбище… А волки загодя сбивались в стаю и нападали на коровёнок, телят, овечек... Однажды сама видела, как матёрый схватил ягненка, кинул себе на спину и… потрусил в лес. Люди стали жаловаться, но председатель и не чесался. До поры до времени… Потом ужо, када зверь взялся за колхозный скот, тут уж меры принимать надоть. Районная власть распорядилась, прислали бывалых охотников, из тех, что в войну стреляли метко… – тут баба Вася крепко задумалась, что продольная морщинка пошла по лбу, – снайперов, кажись, и сделали чистку леса от волков. Сколько они там их поубивали, не скажу, не знаю, но стало безопаснее ходить за грибами да ягодами.

***
И хотя Лидуня выросла на бескрайнем и сильном море, но её душе всегда были милее пресные водоемы: пруды, спокойные речки и быстрые говорливые ручьи. Когда сидишь возле ручейка, а он потихонечку журчит, будто с тобой разговаривает. И водичка чистая-чистая, аж прозрачная, так что хочется взять в ладошки и испить.
 Тоня с Раей, её двоюродные сестрички – девочки постарше, как только выдавалась свободная минутка, спешили искупаться на ставок. Туда вся детвора бегала – такой себе деревенский пляж. С ними баба враз отпускала.
Вообще-то в самой деревне было два мелких искусственных водоёма. Первый – рай для деревенской скотины. Гуси и поросята вечно лезли туда, коровы в летнюю жару спасались от мух и слепней. Иногда и машина заезжала для помывки. Но им не туда. Им через конопляное поле.
Бывало, когда проходят мимо, Раиса сорвет веничек конопли, отшелушит его ладошками на зёрнышки, сдунет полову и протянет ей: «На, покушай». Лидуся возьмёт с запыленной ладошки запёкшимися губами несколько семян, пожует, и по нёбу вдруг растечётся масляной струйкой тягучий терпкий смак, с горьковатым послевкусием. А Рая, торопыжка, полный рот набьёт, а разговаривать-то и неудобно, и идёт, непонятно что бурча.
 Чуть поодаль показались дальние пруды – «Лагуткины». Кра-си-вы-е! Они были больше и глубже, в них и рыба водилась. Это и есть конец их путешествия.
Лидуся как-то поинтересовалась у всезнающей бабушки – почему их так навали? Та не заставила себя ждать с ответом, одновременно крутя вместе с бабой Катей пирожки с земляникой на всю разнокалиберную ораву маленьких «оглоедов».   
– Их расчистил барин Лагутин. И прадед твой был у него в компаньонах, – в голосе бабы Васи слышалось уважение. И, как всегда: бабушкины рассказы, что клубок – только тронь, за одним и другое разматывается.
 – Мы что ли были зажиточные?
– На детей зажитошные. У твоей прабабушки Даши нас народилося девятнадцать душ. Почти половина помёрли. Семья была большая, и кушать все хотели. А в те времена дедушка, слышь,  работал на барина. И барин надумал купить немецкую мельницу… Но по тогдашним законам не мог он в одиночку владеть ею. Ну и составили они с твоим прадедом договор, что, мол, купили её в складчину. Да и поделили мельницу пополам. А барин-то тоже работал, как лошадь, а не просто портки протирал в своих хоромах и только пальцем тыкал: сделай то да принеси это. Как сейчас любят рассказывать… Дети его водились с крестьянскими детями. А то, что говорят да пишут в книжках про господскую лень – это ерунда и враки. 
Для Лиды это и впрямь была невидаль. Она часто слыхала, что все баре тунеядцы и бездельники, ничего не делали, а лишь чаи гоняли.
Бабушка взяла кусочек теста, придавила его, получился бесформенный ляпоник и начала его раскатывать зелёной бутылкой. После из глубокой плошки взяла несколько пахучих бусинок-ягодок, положила на тугой кружок теста, соединила края, и пальцы скоро-споро забегали от одного края к другому.
Пруды утопали в камышах, за которыми и человека-то не сразу приметишь. Когда камыш созревал, то на концах раскрывались мохнатой короной семена – келюшки. Вода хоть и стоячая, но прозрачная – камушки на дне счесть можно. Кругом вечно что-то летало и жужжало, а низко-низко, у самой воды, зависли стрекозы. Лидочка с интересом наблюдала, как стрекоза опускала хоботок в воду и пила. Жабы во всё горло что-то по-своему кричали, то ли жаловались, то ли просто привлекали к себе внимание. Кто ж их поймёт, ведь жабы. И ужи плавали, мягко выписывая замысловатые фигуры своим длинным изгибающимся тельцем, серенькие, такие занятные. Надо всем летали самолетики камышиного пуха. Камыши плавно переходили в кустарник, состоящий из колкой осоки, белёсых соломин тростника, и вот там-то и водились кусачие гадюки, ядовитые змеи, и маленькие купальщики побаивались заходить туда. Мало ли что, вдруг обовьёт ногу, укусит, и… «поминай, как звали».
Но всё-таки раза два они гуляли там. Интерес и запрет всегда гонят детей туда, где страшно. Плавали. Конечно, плавали – это громко сказано. Сестрички-то плавали, а Лидуня заходила по колено, погрузив ноги в топкий нежный ил, помакалась немного и спешила на берег. Ещё и из-за рассказов бабы. Она строго-настрого наказывала «долго не заглядываться на воду, а то, не ровён час, омут может и утянуть в свою ненасытную утробу».
А ещё была уймища комаров…
Между домами проезды-проходы метров в шесть, в них возле заборов поднималась вездесущая лебеда, лопухи раскинули свои пористые лопушиные уши, жгучая крапива останавливала прохожих. Бывало, Лидуся выйдет за ворота, а крапива стеной, даже взрослому по пояс. За ночь выпадала роса, растения питались этой росой. Если прошел дождик – для них это вообще рай земной. И земля до того насыщалась дождём, что раскисала, превращаясь в жирную, хлюпкую жижищу, на благо мошкаре и комарам. Ловкие и неугомонные лягушки-попрыгушки раскатисто квакали под мягким зонтиком лопуха. Бабочки откладывали палочки-яички… В этой грязюке шла своя жизнь. И вот под вечер, чуть только солнышко пряталось, вся комариная компания поднималась и летела по своим делам. А комары здоровые, прямо как самолёты, и гудят так же. Не так комары кусались, как слепни, вот от кого спасу не было. Дети и взрослые ходили, постоянно подпрыгивая да почёсываясь и отбиваясь от них. Лиде же приходилось сверху натягивать одёжку.
Особое же веселье для детворы – когда в деревню на своём разболтанном тарантасе наведывались менялы, по-местному, тряпОшники (именно так, с ударением на «о», их здесь и называли). По всей деревне разносилось: «Тётки-молодки, приехал на лодке,  чё в говне, тащи всё ко мне». Но это было уже даже лишним. Вездесущая ребятня всюду носилась за ними или впереди и с гоготом вразнобой протяжно выкрикивала: «Лахмотки, лахмотки». Они собирали всякие домашние ненужности, разное старьё: расползшиеся шубы-полушубки, драные валенки, тряпки, худые кастрюли и вёдра, неподъёмные, взявшиеся ржавчиной чугуны и покорёженные, вчистую убитые самовары… Сдавали то, что отжило свой век и никак уже не сгодится в хозяйстве. От вещей этих давно уже надо было избавиться, но их жалели, потому что много лет они исправно служили своим хозяевам бабкам-дедкам, да и, глядя на них, вспоминалась молодость… И за них люди получали какие-то копеечки, деньги в деревнях тогда штука почти невиданная. Жители, сбывая с рук это «богатство», всегда удивлялись: «И на кой ляд мы это хранили?» Говорили потом, что тряпки перерабатывались на что-то полезное, но на что, никто не знал.
***
Да, Лида числилась в деревне больным человеком. С ней обращались, как с хрустальной вазой. Это всегда напрягало. Девочка повзрослела и уже стала понимать и раздражаться от того, что, смотря на неё, люди, прежде всего, видели её болезнь. Нет, они её любили, но любили с оглядкой на эту болезнь. С излишней готовностью предупреждали её неудобства, падения. Всё самое вкусненькое несли ей… Всегда, пусть и невольно, давали понять, что она не такая, как все. Юродивая. На неё смотрели не как на начинающую свою жизнь девушку, которой нужно-то всего лишь немного помочь, а как на старого немощного человека.
Половина деревни была в родственниках. Почему-то именно родным людям тяжелее всего доказать, что ты на что-то годен. А люди-то деревенские, они жили, отдаваясь своим чувствам сполна, без мудрствования, по-крестьянски: любили так любили, ненавидели так ненавидели, жалели так жалели… Лидочка их понимала, но так хотелось отношения, как к обычному ребёнку, с кнутом и пряником. От одних пряников у неё была оскомина.
Лиде лишь двенадцать, её сестрёнке Тоне пятнадцать, а Рае уже шестнадцатый минул, они уже невесты. Сестры и на вид-то были плотненькие и рослые, кровь с молоком, одно слово – деревенские. У Антонины русая коса аж до попы, толщиной в руку, с маленьким вьющимся барашком на конце. Не то, что Лида «от горшка два вершка», маленькая да щупленькая. Когда они собирались в клуб в соседнюю деревню, Лидуня тоже хотела бы пойти, но, боялась им помешать. И сколько раз она специально в это время где-нибудь пряталась, чтобы вдруг не попасться на глаза взрослым, и они не навязали бы её сёстрам. Девочки ведь были уже взрослые, может, у них мальчики там есть. Сёстры и не догадывались об этом или догадывались, но им было на руку такое её поведение.
Хотя они и относились к девочке как к младшей сестре:  разговаривали, играли с ней, по-своему любили, но Лидуся всегда улавливала небольшую натянутость в их отношениях. Не хватало детской непосредственности и свободы. Когда ты на равных. А это так важно было для Лиды. Ведь если дети увлечены чем-то, им некогда думать, над тем, чтобы не обидеть. У них эмоции всегда первичны. Именно этих эмоций и не хватало Лиде в общении с детьми. Все было чинно и до тошноты серьезно. Всё было как надо. Будто это и не дети, а правильные и рассудительные взрослые.
Лида тоже любила сестер, но болезнь держала её от них на небольшом расстоянии. Девочка не могла просто так что-то сказать или предложить только потому, что хотела этого. В ней присутствовало внутреннее благородство. Самое важное в общении – это умение воспринять желания человека, почувствовать, когда ты ему в тягость, и не лезть со своей персоной. Откуда у ребёнка, ограниченного в познании людей, возникли такие тонкие понятия? Она всегда вперёд ставила желания окружающих, всегда подыскивала объяснение и извинение человеческому непониманию, а иногда и хамству. Нашла его и сейчас – отсутствие опыта общения с такими людьми, как она. Девочки боялись обидеть её, сделать что-нибудь не так. И этим-то и обижали. 
Безусловно, дети видели непохожесть Лиды – глаза-то не завяжешь. Не понимали, но принимали её. Старались защитить, помочь. Общение с деревенскими детьми было отзывчивое и теплое. Да и дети понятливее и спокойнее, не в пример городским, которые знали только себя.
Для неё были открыты любые двери. Но спасалась она не людьми, а животными. Она могла подойти к любой скотине, прижаться к её теплу, поговорить с ней, вот кто тебя никогда не прогонит, не сделает душе больно. И сразу становилось легче. 
Лидуня подрастала, и одна мысль все настойчивей стучалась к ней: «Есть ли на земле место, где я буду чувствовать себя обыкновенным человеком, а не убогим существом?» 
***
Но всегда и всему приходит конец. Завершается и Лидино детство, несмотря ни на что сладкое, как и любое детство. А значит, этот приезд в деревню последний. Ей уже семнадцать.
В последнюю неделю перед отъездом она ходила по деревне, стараясь запомнить каждый кустик, каждую травинку, захотелось вновь услышать, как поёт река, ощутить на своём лице мягкое прикосновение ветра…
Она бродила и прощалась, не понимая ещё, что оставляет тут своё детство, кусочек себя. Всё ближе подбирался её последний деревенский закат, который разделит своей кровавой краской её жизнь на до и после. И словно огромный мохнатый паук заграбастал в свои силки Лидино сердце. Ранее она никогда не знала, какое оно, теперь же почувствовала. Оно весило почти целую тонну. Ветерок котёнком ласкался к Лидиным ногам. Она гуляла, а память подбрасывала только добрые случаи, например, вдруг вспомнилось, как однажды она одна отправилась в лес. А в лесу очень много водилось волков и змей. Идёт и сама себя пугает: «Сейчас волк как выскочит». Ступала осторожно, приглядываясь да прислушиваясь к каждому шороху. И вдруг кусты зашевелились, девочка сразу обмерла вся, даже присела от неожиданности. «Му-у-у», – из кустов вылезла глупая и умильная телячья морда. «Тьфу ты, перепугал!». Маленький такой телочек, хорошенький, наверное, отбился от стада. Или вдруг припомнила и свою деревенскую кличку – «Шаляпин». Любила она петь, всегда, куда бы ни шла, мурлыкала про себя. Дети, тем более деревенские, всегда метко и крепко, с первого раза, награждали кличкой, не содрать и хочешь-не хочешь, а носить приходилось. Хорошо, если как у Лидочки – добрая, а то как у Кольки – «синий пупок». Почему «пупок» и почему «синий» непонятно, зато смешно. Другим смешно, а Кольке обидно. И невольная улыбка тронула её губы.
Много таких немудреных, тёплых историек ходило-бродило у Лиды в голове. Да и разве можно забыть? Ведь бывали такие вечера, когда солнышко под закат, девочки-девушки выпархивали погулять. Отдохнуть от знойного дня, если было лето, повстречать знакомого, поболтать, да покрасоваться, просто попеть частушки да потанцевать под гармошку, насладиться вечерней прохладой. Лида тоже выходила с ними. Ей хотелось побыть на этих посиделках, послушать незамысловатые девчоночьи рассказы-россказни, частушки, байки, а когда и просто сплетни-пересуды. Своего же «я» она не вставляла, потому что опасалась быть одёрнутой. Они же не отталкивали ее, обращали внимание. С мальчиками заигрывали, подшучивали, а мальчики с ними, но чисто, не по-хамски. Лиде нравилось чуткое отношение парней к противоположному полу. Никто и в уме не держал никаких безобразий, парни девушку за ручку-то взять опасались, хотя им этого больше всего хотелось. Уважали. Первая влюблённость, когда от невинного мальчишеского прикосновения по телу пробегают мурашки и ноги подгибаются – это уже много позже узнала Лидуся. И, конечно, втайне, мечталось, а вдруг…. Молодость!
Родные словно почувствовали желание девушки, не мешали, не останавливали. Она прощалась, а надо всем летало по-взрослому страшное и безысходное слово  – «никогда». Но в отличие от других детей, ей оно было хорошо знакомо.
Оно будет преследовать её  всюду: и в скрипе телеги, увозящей её, и в стоне ветра при прощании. И потом она будет прислушиваться, всю бессонную и бесконечную ночь, заслышав его в равнодушном стуке вагонных колёс.
Долго тянулись проводы. Пока баба Вася своим «перед смертью не надышишься» не положила конец потоку слёз и напутствий. Она быстро поднялась и, не оглядываясь, пошла к двери. Лида же постоянно крутила головой, стараясь ухватить ветхой памятью родные лица.
 Стояла осень желтая и теплая. Ехали по разбитой, расколотой осенней непогодой дороге, между бидонов, на больно подпрыгивающей телеге. Тётя Лиза, вызвавшаяся их провожать, вдруг упустила вожжи. И свободная от человеческих рук ушастая коняка так же удручённо тащила свою поклажу. Лидия сидела, погруженная в себя и подумала: «Последний раз я всё это вижу», и вдруг заплакала.
Тётя Лиза остановила лошадь. Подошла к Лидуне, чтобы утешить, обняла руками с поднявшимися от надсадной деревенской работы венами. И тут ей передалось Лидино настроение, и она, перестав крепиться, дала волю слезам, а бабушка уже поддержала компанию.
Это было время счастья, и прощание – это тоже счастье, но этого она пока не понимала. Счастье, потому что детство, потому что прошло. А как прочитает она у любимого Пушкина: «…что пройдет, то будет мило…»
Лидия уходит в свою будущую жизнь, в которой сигнальным маячком ей всегда будет сиять свет её деревенского детства.
;
Часть шестая.
Становление
Стремительно летят годы. Вот уже и юность на пороге. Каждый возраст ставит перед тобой свои задачи, с юностью приходит ответственность за своё будущее. Лида-то годов тогда не считала, была молода для этого. Шестьдесят, восемьдесят, уж не говоря о ста – это было для неё что-то непостижимое.
Лет в четырнадцать Лида задумалась, что вот она живёт на свете: ходит, как может, кушает, тоже как может, мыслит, что-то делает, красивая, молодая… И что дальше?..
От таких мыслей её начало знобить, трясти, с испугу и по причине напряжения. Лида не могла найти выход из этого состояния. Не было рядом духовной поддержки. Мама и родные ничем помочь не могли, подруг не было.
«Да, – думала Лидочка, – я больна физически, но ведь душа-то у меня живая, думающая». И чем старше она становилась, тем тоньше чувствовала свою душу, а она была в оковах. И Лиде нужно было дать ей волю.
И еще один вопрос не давал ей покоя: «Вот я живу и что дальше? Для чего я родилась?» Вместе с физическим оформлением к Лидии пришло понимание необходимости сделать что-то со своей жизнью, а не просто так разбазаривать её.
Она тянулась к рисованию, у неё уже были работы, за которые ей не стыдно, да и стихи тоже получались, правда, ещё корявенькие, сырые. Девушка научилась красиво писать ногой. Пусть медленно, но зато красиво и разборчиво. Буквы были на манер старинного письма, с вензелями и всеми положенными выкрутасами, она где-то увидела такие завитки и прямо влюбилась в них.
Конечно, ещё рано было говорить о чём-то определённом, хотелось одного – ясности.
Долго Лида мучилась своим выбором. Да к тому же в памяти занозой застряло мамино равнодушие: «Ты инвалид и нечего забивать себе мозги! Читать, писать умеешь, чего тебе ещё надо?» Мать считала дочь неприспособленной к жизни, совсем никудышной, да по сути такой она и была. Если мама поддержала бы Лидины устремления, хотя бы в домашнем хозяйстве, дала бы ей хоть немного свободы, она этим окрылила бы дочь. Девочка научилась бы что угодно делать. Лидуня же постоянно находилась под колпаком, как огурцы в оранжереи. Да и то, что для жизни человеку нужно что-то ещё кроме материального, окружающие никак не хотели понять.
Её ткнули носом в жизнь, словно кутёнка в сделанную им лужу.
Девушка понимала, что ни мужа, ни детей у неё не будет, тем самым рушились её представления о счастье. Но до неё постепенно доходило, что надобно иметь в жизни другой путь к счастью. Ей нужно заняться таким делом, которое и выведет её из этого тупика, ответит на все вопросы, чтобы она не оказалась никчемной пустышкой, а могла расцвести и дать плоды.
Девушка стала плохо есть, спать, без повода волноваться.
Невдалеке от неё проходила совершенно другая, неизвестная ей жизнь. Красивая, шумная, бурлящая, вовсе не похожая на её «застойное болото». Ей охота туда, охота окунуться в краски этой жизни, но болезнь гирей повисла на ногах. Лиде её болезнь представлялась в виде корсета, сковывающего все тело, от которого идет резиновая шнуровка. Она хотела жить, ей хотелось взять эту жизнь, ощутить, попробовать её, а резинка не пускала.
Отчаянно необходим был совет авторитетного, знающего человека.
***
И вновь пришла на помощь баба Вася – постоянная её палочка-выручалочка.
Однажды она пришла домой, бросив свои сумки во дворе, что на неё абсолютно не походило – всегда такая аккуратная. Сама же довольная и взволнованная, с румянцем во всю щеку, прямо влетела в дом:
– Лидуня, а я тебе подружку нашла.
Баба Вася, да и мама, приторговывала на базарчике излишками огорода. Все какая-то лишняя копейка. Разговорилась она там с одной женщиной, у неё тоже оказалась дочь-инвалид. И тётя Ксения, так звали женщину, пригласила их к себе в гости.
Они попали в скромно обставленную, но чистенькую однокомнатную квартирку, очень похожую на их жилье. Из-под ног выскочил обтрёпанный рыжий кот, совсем как их Мурзик. Девушка не привыкла ходить по гостям и потому нерешительно переступила порог.
 Так Лида познакомилась с девушкой Татьяной. Вся она была словно завязана узлом: парализованные конечности уродливо вывернуты, ещё и спастика не давала покоя.
 Мама рано утром одевала и перетаскивала её, усаживая за стол, для устойчивости прибитый к полу, а вечером обратно на постель. За этим-то столом она сейчас и сидела.
Нужно было с чего-то начинать разговор. Лида поначалу жалась и выкала.
Но Таня, видя тревогу на душе девушки и понимая её стеснительность, сказала прямо:
– Мы с тобой почти одного возраста и в одинаковом положении. Рассказывай!
Как это, рассказывать при взрослых. Но Тане всё-таки удалось её расшевелить. Лида сразу почувствовала легкость характера девушки, Таня раскрепостила её своей открытостью. И Лидочка пошла на сближение и, была-не была,  задала главный свой вопрос, тот ради которого приехала.
– Знаете, то есть…знаешь, – тяжело было при всей её зажатости вот так сразу взять и перейти на «ты», – я хотела бы посоветоваться, как мне поступить… Что выбрать рисование или литературу? – заключила она.
– Я дам тебе адреса двух своих знакомых, – подумав, сказала девушка. – Одна хорошая писательница, а второй – художник. Той пошли свои стихи, а парню – рисунки. И что они тебе скажут. Адрес больше никому не давай и не надоедай им.
После, уже освободившись от присмотра взрослых, как закадычные подруги они тарахтели о разном:
– Ты знаешь, я переписываюсь со многими людьми со всего Советского Союза.
– Как это? – перебила Лида, она никак не могла постичь, как при её состоянии Таня ещё умудрялась и переписку вести?
– А вот как, смотри, – и девушка взяла зубами карандаш и начала писать.  Абсолютно не тушуясь ни Лиды, ни вернувшейся бабушки.
Таких отношений, как у Тани с мамой, Лида не знала. Доверительные, без напряжения и ругани, отношения двух подруг; сразу чувствовалось, Танины проблемы были и мамиными проблемами. Участие и понимание – вот чувства, которые она наблюдала в уставших глазах тети Ксении. Этого так не хватало Лиде в общении с мамой.
Однажды Лидуня подсела к маме, так хочется иногда приласкаться к родному человеку. Секунды через две та недовольно:
– Чё ты села?
– Да так, хотела поговорить, обнять.
 – Нечего со мной обниматься, иди, некогда мне.
И так всегда! Не было у неё ни нежности, ни духовной тяги к дочери.
Смотря на Таню, на этого немощного инвалида, Лида получила такой заряд оптимизма. Девушке захотелось жить и бороться.
И вернувшись, словно на крыльях, домой Лидуня решительно взялась за письма. Мужчине послала три или четыре своих рисунка, а женщине – стихи на консультацию. Ей было страшно посылать, показывать, выставлять на профессиональный суд свои начинания. Но ничего не поделаешь, охота пуще неволи.
Отослала и начала ожидать. Что это были за дни! Сущее мучение, делать ничего не могла, ни убирать в доме, ни писать, ни рисовать. Вздрагивала от любого шороха во дворе.
– Ну, чаво ты маешься? Ровно млада девка, ждёшь сваго сужаного. Придут тебе ответы, придут, – не вытерпела как-то баба Вася. Она-то только и знала про эти письма.
И Лида загадала: от кого первое письмо получит, то у неё и пойдет. И сколько было радости, когда первым пришёл ответ от поэтессы. Её ведь больше тянуло к литературе, к написанию стихов, сценок, коротких рассказов. Очень нравилось жонглировать словами. Но она пока никому их не показывала, понимала, сначала необходимо отшлифовать, придать законченный вид. Из неё просто лезло это рифмоплётство. Да и возможностей у неё здесь было больше.
В рисовании же ей, наоборот, не было от чего оттолкнуться, тут она чистый лист.
Лида с трясущейся душой открыла письмо, а оно на трёх листах, да ещё мелким почерком. С волнением и ожиданием начала читать. Но, прочитав, разочаровалась и расстроилась. Такое бестолковое. Ничего не поняла, кроме ленинского утверждения: учиться, учиться и учиться! А как учиться, где что-то прочитать, посмотреть? Объяснений, примеров – ноль. Ни слова, ни полслова, ни намека, ни полнамека. Поэтесса прислала только свои стихи. Человек просто захотел покрасоваться, мол, погляди, какая я, как складно я умею. Своим ответом она оттолкнула девушку от себя и от стихов, а Лида надеялась на более близкое знакомство. Лидуня очень огорчилась, не такого она ждала письма. «Ну, подскажи ты. Ты же более опытная, знаешь, как нужно писать. Ну, поделись, скажи, чего мне не хватает. Слово дай!»
И девушка, как проколотый мячик, начала сдуваться. Снова, как в детстве, мечта её разбилась, только теперь о людское равнодушие.
Потом пришла целая бандероль из Киева от молодого художника. Лидуня уже осторожно, страшась новой отписки, ногами открыла её. Надорвала обертку, а там виднеются книги. Обрадованная, она нетерпеливо начала рвать бумагу, выпали четыре книги, вступление в изобразительное искусство. Самые азы. И очень тёплое, отзывчивое, как глоток ключевой воды, письмо. И объяснения! Виктор, так звали художника, отнесся к полудетским рисункам девушки серьезно. К рисункам или к её суровой судьбе, Лида откровенно написала, что рисует ногами. И самым ценным было то, что в конце письма он показал на своих работах, как это делается. И Лидия ожила, заинтересовалась живописью и пошла…
Вот как судьба завязывается.
Да к тому же, в подтверждение своего выбора, Лида увидела телепередачу об искусстве. Тогда часто показывали и рассказывали о картинах, объясняли, что художник наполняет своё произведение собой, своим светом. «Вот! – подумала Лида, – именно тут и будет нужна никому не нужная моя душа». И это ещё больше укрепило её решение. И сама себе ответила на все ещё мучивший вопрос: «Если я, больной человек, не имею возможности родить своих детей, то через картины я могу какую-то память оставить людям о себе. Картины и будут моими детьми». Эта мысль теребила, не давала ей покоя. И вытянула девушку из этого невнятного состояния.
***
В двадцать лет Лидия попала в Киевский институт нейрохирургии, на операцию. Когда приехала из клиники, год ничего не могла делать, ни рисовать, ни писать. Нерв был заморожен, а разрабатывать руку было некому, дома-то все заняты, да и равнодушие полное. Сама же она не могла. Поэтому произошло физическое ухудшение, соответственно и моральное. Но, несмотря ни на что, она благодарна Киевской клинике. Там она встретилась с Янисом. Пусть их отношения были всего лишь дружбой. Но этот человек сыграл в Лидиной жизни большую, если не главную роль. Он стал её музой и дал ей крылья. Это был именно такой мужчина, какого она хотела бы видеть рядом – надёжный и порядочный.
Полгода не могла прийти в себя после лечения.
Как-то в начале апреля сидела и смотрела телевизор. Больше-то делать все равно ничего не могла, да, по-правде сказать, и не хотелось. Апатия полная. Их окно выходило во двор, и видно было дорогу. Возле калитки остановился автобус и из него высыпали люди, и вышла её соседка с этюдником. Вся такая ладная и важная вышагивала Люба со своей ношею через плечо. У Лиды в душе поднялась даже не волна, а буря. И подумалось: «Почему она может, а я не могу?! Неужели потому, что она здоровая, а я…» И разрыдалась, разрыдалась…. Хорошо, дома никого не было.
Потом, взяв обычную тетрадь и шариковую ручку пальцами ноги, заставила себя провести первую линию. С невероятным трудом. И в тот же день, часа через два, провела ещё одну, затем ещё… Будто и не было многих лет упорных тренировок. «Неужели, придется все начинать с начала?» И пришлось, преодолевая свое «не могу», «не получиться», свою  боязнь и боль.
И понеслось. Сразу в уме зашевелились идеи, возникли образы. А это надо так сделать, нет, лучше так. Как всегда, главное начать. Месяца через три Лида уже перешла на цветные карандаши.
 Как раз только вышел фильм «Неуловимые мстители». Все мальчишки и девчонки попали под его впечатление. Во дворах всего Советского Союза гоняли армии неуловимых озорников-мстителей. Да что дети, часто можно было слышать, как какой-нибудь дядька, забывшись, напевает «погоню». Волшебная сила искусства! Лида тоже очень увлеклась им и попыталась показать это доступным ей способом. Изобразить эту лихую четверку, но не вместе, а по отдельности, то есть сделать портреты. Получилось похоже, но чего-то не хватало. «Индивидуальности, – нашла девушка, – моего «Я», изюминки, того, что есть главным во всем». И все сначала. Так и училась девушка, в прямом смысле – на своих ошибках.
И потом уже замахнулась на свою главную и любимую картину «Однажды в таборе». Когда она слышала цыганские песни, внутри что-то поднималось. В цыганах её привлекало именно то, чего ей так не хватало – свобода. Сюжет картины уже долго ходил-бродил в Лидиной голове. На листке бумаги цветными карандашами набросала первый эскиз. Так у неё появились реальная мечта и цель в жизни. А двигаясь к своей цели, человек становится богаче и закаленнее, идет дальше и дальше, иной раз и сам хорошо не понимая, на что он способен. Открываются такие горизонты, о которых и не мечталось в начале пути. Главное – не смалодушничать и не остановиться, не поддаться трудностям.
Ей было мало того, что уже она уимеет. Хотелось большего. И ещё хотелось показать свои работы, кому-то знающему на оценку. Чтобы однозначно сказали, что и как дальше делать, куда идти.
Лида придумала показать свои рисунки Любе, она ведь занимается в детской художественной школе. Девушка долго носилась с этой мыслью, кого-то попросить не решалась, а сама подойти трусила. Но однажды, заметила расположение сестры: «Поговори, пожалуйста, с Любой. Может, она найдет время и поглядит мои работы…». Люба глянула мельком и, так как ещё не доверяла себе, своему вкусу, дала совет: «А ты пойди в детскую художественную школу, что они скажут. Может, они и возьмут её на заочное обучение». Оля сходила в художественную школу, там внимательно поглядели Лидины работы и заключили: «Этой девушке у нас делать нечего». И дали адрес: «пусть напишет сюда».
***
Московский заочный народный университет искусств имени Н. К. Крупской. Университет был доступен для всех граждан Советского союза. В нём учились и девушки, и дедушки. Некоторые люди после выхода на пенсию хотели рисовать и становились студентами этого ВУЗа. На возраст не смотрели, главное – желание и талант. Это университет, в котором не было вступительных экзаменов, что очень важно для Лиды, неуверенной в своих силах. Просто высылаешь свои работы. Но требовали – будь здоров! Да и Лида всегда помнила свой постулат: «Пришёл учиться – учись!!!» Занималась с полной отдачей. Да, сначала было тяжело и непривычно, но ни разочка, ни единого разика даже не пронеслось в её голове: «это не для меня». Нужно работать, а не списывать все на своё состояние да на жизнь. Что жизнь? Она у каждого не мёд. К счастью, Лида это рано поняла и ни разу не выставила вперед свою болезнь.
Если дело касалось её будущего, Лида была тверда и непоколебима. Если она что решила, то обязательно это сделает. Собравшись с духом, отправила свои рисунки в университет на консультацию. И опять ожидание. Но терпеть и ждать она уже выучилась. 
И вот она радость! Приходит письмо, что она зачислена на подготовительный факультет университета. И, конечно, что было радостью и праздником для Лиды и бабушки вызвало только бурю недовольства в семье. Мама – тяжёлый человек, постоянно раздражённый жизнью, а заодно и Лидой.
– Почему обо мне никто никогда не думает. Почему я должна нюхать этот мерзкий запах краски? – закипала мать.
– Мамуль, ну надо немного потерпеть, – увещевала её Лидия. – Это издержки работы художника.
– Художника?! –пренебрежительно сказала она, – где ты, а где художник?
– Мам, извини, но мне нужно работать, – из последних сил сдерживалась дочь.
– Работать. Работница … – дальше шли тяжёлые выражения, к которым мать прибегала, когда не знала, чем донять собеседника. – Одни работники собрались, только я тунеядка. В комнате вечно беспорядок, кругом листы ватмана валяются, – и с досады пинала тюбик с синей краской: – а убирать тунеядке… И кому она нужна, твоя работа?
И, в конце концов, Лида не выдерживала, завод её терпения кончался, на что и была рассчитана мамина речь:
– Хорошо. А помнишь, ты говорила в детстве: зачем тебе эта учёба? Читать умеешь, в магазине сдачу посчитаешь, что ещё инвалиду нужно? – почти прокричала девушка.
– И сейчас повторю. Если б я тогда не пошла у тебя на поводу, сейчас всего этого не было бы. – Выкрикнула мать, и удовлетворенная тем, что она-таки вывела дочь из себя, ушла, хлопнув дверью.
Но Лида на это не обращала внимания, она уже встала на свой путь. Она сбегала от материной злобы на огород, баба Вася, когда на улице было лето, выносила маленькую скамеечку с мольбертом в затенённую часть огорода:
– Там и не помешает никто, и работать можешь сколь хошь.
Год Лида училась на подготовительном, а потом, уже видя её успехи, её перевели на первый курс факультета графики и станковой живописи. У неё уже были не рисуночки, а работы.  Ей досталось самое сложное отделение. Преподавательское. Она не выбирала, за неё выбрали и поставили перед фактом – будешь учителем! И все.
Мама как-то услышала разговор Лидии с Олей, девушка, зная мамино отношение к её учёбе, не спешила открываться ей.
– Я буду преподавателем изостудии, – оживлённо, взахлёб, проговорила Лида, – А преподавателю нужно уметь работать в разных жанрах, разной техникой, тематика тоже должна быть разнообразной. Ведь чтобы научить другого чему-то, нужно самому знать, как это делается. Нужно много работать! – Но именно поэтому девушка и была счастлива. Предстоит много интересной работы. Она ни сколько не боялась её. Счастлива была оттого, что и её заметили, что и она тоже есть.
Но мама внезапно со своим утверждением вмешалась в разговор сестёр.
– Зачем тебе это надо, ты же не будешь учителем! У тебя никогда ничего не получится, – сказала и ушла довольная.
Это, непризнание семьей её как человека, очень угнетало. Ну ладно, мама с её постоянными заботами. Но ведь и Оля! Поболтать-то она тогда любила, очень ей хотелось поболтать, но о себе. Но это было бы ещё полбеды. В ней присутствовали надменность и желание унизить человека, особенно если находилась в компании. Стремилась выделиться на его фоне, её глаза прямо кричали: поглядите, вот какая я и какой он. Сестра любила отыскивать и подчеркивать слабые стороны человека, чинить насмешки над ним.  И очень любила цеплять на людей свои ярлыки. Это она взяла от мамы.
Лида училась в московском университете. Ольга же работала помощником киномеханика и тоже училась, в музыкальной школе на вокальном отделении. Вечером, когда сестра приходила домой, начиналось нытьё:
– Знаешь, как  мне тяжело. Тоже горло дерешь, мало не покажется. Надо же разрабатывать лёгкие, чтоб звук был сильнее и плавнее.
А сестра была ленивенькая.
Лида поначалу её успокаивала:
– Ты же учишься. Хочешь петь?
– Хочу.
– Ну и занимайся! Я вон тоже хочу стать художником. Так я и вкалываю, ты сама видишь.
 – Вот если бы я не работала, а только училась, – вставила свой попрек Оля.
После Лида сменила тактику, начала рассказывать про свои дела, что и ей тоже тяжело и у неё не выходит, показывала письма преподавателей. Но для Оли проблем сестры попросту не существовало, мол, какие там у тебя могут быть проблемы. Вот у меня, вот я… Споры доходили чуть ли не до драки. И Лида замолчала, бесполезно говорить, всё равно всё переиначит. Потом же, когда у Лидии случилось первое признание, успехи, выставки, Оля не могла это принять. Как же, начинали-то ноздря в ноздрю. Нет, она вроде и радовалась, но была в этой улыбке какая-то нарочитость и натянутость. Она-то как была никем, так никем и осталась.
Неведомая сила постоянно влекла девушку к мольберту. Забывая обо всем, видела перед собой лишь холст. Были моменты, когда писала запоем, могла работать даже ночами. Частенько бывало, прямо до тошноты, не потому что краски нанюхалась, просто вырабатывалась. Болезнь не позволяла, ставила свои рамки, а чтобы от работы отделяла стена нежелания – такого не было никогда.
Однажды на веранде зашёл у них разговор с бабой Васей про новое Лидино житье-бытье. Снова бабушка  единственная, кто заинтересовался ею:
– Вчера опять почтальонша едва тебе пакет доперла. И чего тебе там такова шлют?
– Книжки. И письмо от преподавателя с замечаниями по выполненной работе, где и какие у меня погрешности. Просит обратить внимание на разработку перспективы, объема, объяснение, что и как делать... В общем, разборка полетов.
– Какие-то у тебя слова незнакомые взялись: пер-пек-тива, объём. Вот помнишь, када ты прошлый раз посылала пакет, я говорила, нужно, чтоб рисунки поболе были, уж больно ты мельчишь. А там требуют объем.
– Буля, – улыбнулась девушка, – объем и размер это разное, ну как тебе объяснить. – И тут она крепко задумалась. Обижать бабу Васю непонятными словами не хотелось. – Все имеет свой объем: и дерево, и кустик, и надо его показать. Показать его можно при помощи изменения света и тени, этому-то меня и учат. А картинка может быть и небольшая. В конце письма обязательно задание на следующую сессию: натюрморт, пейзаж или портрет. Работы должны быть выполнены акварелью, гуашью, карандашом, пастелью… и это помимо теории.
– Понятно, почему ты рисуешь по десять-двенадцать….
Внезапно девушка, не дослушав, вскочила и похромала в дом. Удивленная старушка прибрела за нею. И видит, Лида села в кресло, ухватила ногой приготовленный карандаш и начала быстро-быстро рисовать, чёркать и снова рисовать:
– Ты что это?
– Буля, давай потом… Не мешай, пожалуйста, – она упала на спинку кресла и задумалась. Баба Вася увидела это по складочке, лёгшей на ровный девичий лоб. И, как всегда, приняла эту незнакомую и непонятную внучкину жизнь.
– Изводишь ты себя, девка, – лишь сокрушенно покачала она головой.
Для Лидии учеба в университете стала раскрепощением. Она уходила в работу, в свой мир от непонимания и нежелания родных.
Преподаватели знали про Лидин недуг. При поступлении сама написала, что инвалид I-ой группы, рисует ногой. Неудобно, стыдно было упоминать об инвалидности, получалось, что Лида этим выпрашивает себе снисхождения. Мол, не судите меня строго, я же инвалид. Но начинать дело всей своей жизни с обмана она не хотела и не могла. Позже, по росту её работ и по разговору с ними в письмах, они поняли, что девушка не глупа, человек думающий. С рабочей душой и рабочими ногами. Но она из тех людей, которым нужно немножко помочь. Относились к ней соответственно, ни разу не подчеркнули её непохожесть.
Как-то она увидела, как Оля собиралась на свидание. Запомнила и сделала акварель «У зеркала». Изобразила, как Оля стоит перед трельяжем и поправляет прическу. Вот она поправила прическу, обернулась к Лиде полубоком и что-то говорит. Именно этот момент Лида и схватила. Тут было все – и изящество в повороте головы, и мечтательность во взгляде, и то, как закинута рука, и краски тоже впечатляли. Ей самой понравилось. Потом отослала её в университет и вскоре получила назад, вместе с письмом: «Сделайте такую же работу на холсте маслом. Это и будет ваш диплом».
Пожалуй, девушка и замахнулась-то на университет отчасти из-за не дававших ей покоя мыслей о будущей картине, о цыганах. Уж очень ей мечталось написать её. Она уже созреть созрела, у неё в голове даже выстроился её сюжет, но как подойти к работе, с чего начать? Отчасти из-за Яниса. Лида хотела стать личностью, чтобы жить вровень с ним. Она была молода, а в этом возрасте всегда хочется доказывать. Доказать ему свои возможности и чем-то ещё удивить, чтобы он гордился ею.

***
Наконец-то жизнь ей улыбнулась. Она нашла свою цель, ту единственную мысль, думать которую согласна всю жизнь. Была молодость, вечная красота, надежда на будущее, на то, что болячка как-то сойдёт. Надежда все же была, правда, призрачная. Лида ожидала, что окончит университет, обязательно пойдет работать, станет настоящим художником, а не малевальщиком. Хотелось быть нужной людям – это стало смыслом Лидиной жизни, смыслом, что вел её через всё творчество. Хотелось встретиться со своей второй половинкой. В молодости невозможное кажется возможным. Было здорово! И всё, всё, всё было ещё впереди.
Как-то Лида зачем-то вышла на улицу и увидела Любу. Та, хотя и направлялась куда-то, но охотно подошла к девушке и поинтересовалась:
– Как дела, рисуешь?
– Да, я сейчас учусь в университете, – ответила девушка.
– О, поздравляю! – в голосе Любы девушка услышала неожиданность. – Заходи ко мне, я покажу тебе свои новые работы.
– Хорошо!
 Когда Лида, подталкиваемая любопытством, навестила соседку, та начала показывать свои рисунки, зарисовки, эскизы. Её рисунки показались Лидии уж слишком замысловатыми. Лидины работы были реальнее, жизненнее, у Любы же полуфантастика. Ну что это: холст, а по нему раскиданы руки, глаза, нос, рот. Она не понимала, а значит, и не принимала. Её воспитывали старые художники эпохи Возрождения. В картине должна быть мягкая тень, полутона, точность сюжета, линий – тогда это для неё. Люба, конечно же: «ну, как?» Девушке понравились две-три работы. Но у Лиды дурацкая манера, от которой она сама часто страдала. Спрашивать у неё оценки себе дороже – рискуешь напороться на правду. Если ей что нравится, она молчок, если же напротив, то может сказать, что здесь нужно немножко не так. И она сказала: «Ну… не совсем». А насколько это не совсем. Если это говорят на её счет, то для неё это совсем плохо. Да и, она не хотела обижать Любу, ничего навязывать ей. Позже, за глаза, Лида в таких случаях говорила: «Между средним и последним». Люба же восприняла её отзыв чуть выше среднего. У них были разные подходы к себе. Люба оценивала себя чуть лучше, чем Лида себя, может, поэтому Лида и добилась того, чего добилась.
На следующий год Люба тоже поступила на подготовительное отделение этого же университета. И это несмотря на то, что она закончила детскую художественную школу, работала художником-оформителем. Лида же ничего не заканчивала и нигде не работала, да ещё и с болячкой-балластом. То есть подготовка у них была почти равная. Но Люба, проучившись год,  бросила университет.
Лиде же, как и всякой творческой натуре, хотелось, чтобы её заметили. Но больше признания Лиде хотелось, чтобы её серьёзно восприняла мама. Увидела, что Лида не просто брошена за поворот – и выживай, как знаешь, а и из неё что-то в жизни выходит. Матери же было все равно. Нет, возможно, в глубине души она и радовалась успехам дочери, но внешне не показывала. А Лидуне так хотелось просто услышать: «Какая ты у меня молодец, доченька».
И вот, наконец, долгожданный диплом об окончании университета.
– Ма, помнишь, ты мне говорила, что из меня никогда не получиться учитель? А что ты скажешь теперь. Я ведь стала, причём учителем изостудии.
– Кто ж знал, что так получиться, – безразлично произнесла она.
Главные картины Лиды «Однажды в таборе», «Прощание с родиной» ещё впереди, ещё в будущем. Впереди и выставки, признание мастерства, звание Заслуженный художник Украины, дипломант Международной премии «Филантроп», интересная и разнообразная жизнь. Наша Лида нашла свою цель и красиво вошла в это будущее, чтобы жить в нём не инвалидом, а настоящим художником.


;