Баллада о пепле Клааса с иллюстрацией

Отрывок из книги "Путешествие внутрь иглы", выпущенной изд. "Алетейя" в 2019 г. Привожу главным образом из-за прекрасных иллюстраций киевской художницы Ирины Диденко.
               


                1.

     Во-первых, люди испокон веков склонны связывать себя отношением, в основе которого по самой его внутренней природе должна лежать любовь, тогда как все прочие компоненты: такие как нежность, забота, дружба, взаимное доверие, ответственность за воспитание детей и даже сексуальная жизнь, — они как бы живут подобно листьям и ветвям высокого раскидистого дерева, питаясь соками единого ствола, и ствол этот — любовь, так что когда любовь проходит, корни дерева засыхают и гибнет его прекрасная крона.
     Во-вторых, при этом обычно происходит так, что мужчина и женщина по любви вступают в связь, и от этой связи у них рождаются дети, но спустя некоторое время их любовь не то что бы окончательно пропадает, но как бы рассеивается, подобно свету или туману, и наступает момент, когда почти уже невозможно говорить друг другу ласковые слова, дарить ласковые взгляды, а тем более обмениваться телесными ласками, и тогда мужчина и женщина должны расстаться.
     Но если, в-третьих, по тем или иным причинам они это не могут или очень не хотят сделать и в то же время вынуждены «сохранять приличие», в образе их поведения неизбежно появляются черты того холодного спокойствия и ритуального, лишенного теплоты и жизни достоинства, которое на первый взгляд напоминает сатанинское таинство умерщвленной любви, однако при более внимательном рассмотрении — учитывая историю их любви, учитывая слабую и непостоянную человеческую природу, учитывая также характер самой любви, зависимый от множества факторов и преходящий, — итак, учитывая все это, оно (достоинство) обнаруживает куда более глубокое сходство с возвышенным обликом умершего лица, прежде чем началось разложение тела.
     Потому что смерть, в-четвертых, бесконечно выше, глубже и значительней дьявола.
     Так что, в-пятых, только необъяснимое и постоянное внутреннее озлобление потерявшего любовь к своей жене мужчины искусственно заменяет самое глубокое в бытийственном отношении таинство умирания и смерти на куда менее глубокую, зато в художественном плане иногда более выразительную мистерию соучастия сатаны.
     В том плане, в-шестых, что если смерть выше сатаны, то и жизнь должна быть по большому счету выше Бога — всего лишь элементарная логика — а если мы с этим до конца не можем согласиться — и по праву — то только потому, что в глубине души предчувствуем, что наши представления о Боге столь же поверхностны, относительны и несовершенны, как и представления о Его (предполагаемом) антиподе.
     Вот почему, в-седьмых, на каждом шагу приходится наблюдать тот феномен, что самые лучшие наши чувства — и в первую очередь чувство любви, да, именно искренней и бескорыстной любви как единственной психической энергии, способной разрушить скорлупу эгоистического обособления — по отношению к нашим близким и родным оказываются не то что полностью невозможным, но как бы воплотимыми лишь в малой доли: в том смысле, что любая и уже не однажды испробованная житейская ситуация, в которой любовь должна была бы выразиться, что называется, по максимуму, на самом деле только приводит к разочарованиям, и разочарования эти тем неожиданней, глубже и горче, чем настойчивей обе стороны пытаются задействовать самое лучшее в себе.
     А это действительно любовь, и голос сердца нас не обманывает, — и тогда поневоле образуется некий неиспользованный и по сути неиспользуемый резервуар тонкой энерии, который накапливается в нас и как бы непрестанно постукивает в наши сердца, подобно пеплу Клааса, но ответа не находит — двери посторонней души для нашей любви и двери нашей души для любви со стороны по каким-то непонятным роковым причинам остаются закрытыми и все ограничивается ощущением смутной тоски и скорби, как при восприятии какого-нибудь произведения искусства — Моцарт! — когда благородные наши чувства пробуждены, но выхода не находят, — в такие особенно запоминающиеся минуты хочется думать и верить, что описанные выше психические энергии не исчезают из мира, но растворяются в небе, точно бунинское
«легкое дыхание», и какая-нибудь особенно восприимчивая поэтическая натура способна выловить их из космоса и заново использовать: уже в творчески-преобразовательных целях, — в самом деле, разве не присуствует в нас тайное убеждение, что все самое лучшее в искусстве напитано именно этими самыми и никакими другими вышеописанными энергиями?



                2.


                Слышишь, мой друг, как в лазури пустой луч,
                как кораблик, скользит золотой?

                Луч тот Эоловой арфой зовут —
                тонкие сущности ею живут.

                Слушает арфу не только Парнас —
                есть в ней послание также для нас.

                Многое боги способны нам дать:
                остра, как бритва, богов благодать.

                Но и отречься от них не спеши:
                крылья своей ты подрежешь души.

                Пепел Клааса стучит нам в сердца,
                правду он знает о нас до конца.

                Созданы вроде бы мы для любви —
                это как будто у всех нас в крови.

                Только любви в человеке запас —
                точно в цистерне хранящийся квас.

                Как бы цистерна была ни полна —
                каждая капля там в ней сочтена.

                Сколько, по чем, для чего и кому, —
                дайте-ка смету я в руки возьму.

                Жизненный опыт черту подведет —
                львиная доля на женщин идет.

                Меньшая доля по вечным стезям
                в меру отходит родным и друзьям.

                Ну а остатки той влаги живой
                будут без ссоры делить меж собой:

                тяга к искусству — немногих удел,
                дружба с животными — счастья предел,

                к Высшему — вслед за Икаром — прорыв,
                также и в Низшее сладостный срыв.

                Ну и, конечно, здесь мелочи есть,
                коих, как водится, просто не счесть.
       
                Но, как довольство собой ни зови,
                чувство, что мало мы дали любви,

                вечно по жизни преследует нас:
                арфы Эоловой — помните? — глас.

                Именно так: ведь в решающий час
                горше сознанья не будет для нас,

                что хоть сто лет на земле проживи,
                мало земле ты подаришь любви.
 
                Если же места ей нет на земле,
                дом свой найдет она в солнечной мгле.

                Станет дышать она в синюю даль, —
                вот она, светлого неба печаль.

                Будет печаль та в лазури пустой
                точно кораблик скользить золотой,

                арфой Эоловой тихо звуча, —
                как перед образом божьим свеча.

                Взор свой на небо, мой друг, обрати:
                там и конец, и начало пути.

                Там ты сумеешь, быть может, забыть:
                вечный вопрос о том, быть иль не быть.

                Ибо как добрым ты здесь ни слыви,
                мало ты, мало изведал любви!

                Взгляд в небеса невзначай обратив,
                слышим один мы и тот же мотив, —

                тот, что все знает о нас до конца:
                пепел Клааса стучит нам в сердца!


                3.


     Только когда тот иной человек навсегда исчезает из нашей жизни — хотя не обязательно умирает — мы до боли в сердце ощущаем, чего и сколько мы ему недодали: как правило, это любовь или глубоко родственные ей чувства — теплая симпатия, забота, нежность, внимание, душевная щедрость и тому подобное, — мы как будто не сдали решающего экзамена, и тогда у нас появляется бодрое убеждение, что в следующей и сходной ситуации мы наверняка исправим нашу ошибку, ситуация неизбежно является, и мы неизбежно проваливаем очередной экзамен.
     Особенно поразительна эта ясная, как день, истина, что мы могли внести в отношение с человеком свет, а внесли мрак или, в лучшем случае, некий поэтический сумрак, в котором наше нравственное чувство склонно отныне находить для себя некоторое оправдание, главное, анализируя сделанное, но еще больше несделанное всеми находящимся в распоряжении души инструментами — памятью, умом, воображением, интуицией — мы отчетливо видим, как из глубины сердца — но параллельно и как будто из недр самого бытия — является свет, и свет этот почти неземной по красоте и благости, и в нем смысл и высшее оправдание любой человеческой жизни, — да, сомнений больше нет: вот как нужно жить... и что же? почему, когда ситуация повторяется, мы опять привносим в нее мрак или сумрак вместо чистого света?
     Из этого простейшего вопроса, который возникает на каждом шагу в повседневной жизни — но не всегда фиксируется! — родились как раз все мировые религии, — то, что должно быть в жизни и как будто может быть в жизни, но в то же время почему-то никогда не входит в жизнь, — по этой грани испокон веков скользят религия и действительность, таково их средостение, таинственное и обыденное одновременно: таинственное, потому что мы сами себе удивляемся, не в силах осуществить на деле то, что, как нам кажется, осуществить мы можем и должны, обыденное, потому что мы на самом деле осуществить это и не можем, и не должны, зато самое лучшее в нас жило, живет и будет жить этим странным убеждением в возможности и необходимости воплощения идеала.
     И здесь происходит следующее и еще более любопытное раздвоение: одна часть нашего существа продолжает как ни в чем ни бывало жить привычной жизнью, тогда как другая живет — не фантазирует, а именно в полном смысле живет! — немного другой, связанной с первой, но все-таки бесконечно над ней возвышающейся и так называемой «духовной» жизнью, — последняя и есть то, что мы называем искусством в широком смысле, и любая духовность — о специфическом искусстве уже не говорю — также, согласно своей природе, является искусством и ничем иным, так что тот почти неземной свет, который мы ощущаем в себе как невоплощенный по причине непроявленных нами высоких чувств и прежде всего чувства безусловной любви, — этот свет вполне реален, но реальность его сходна с реальностью хороших персонажей в искусстве.
     И как с персонажами нельзя побеседовать или прогуляться, так и со светом нельзя постоянно жить в повседневной жизни, свет приходит и уходит, а жизнь идет своим чередом, — главное здесь то, что свет никогда нас не покинет, но вместе с тем мы не в состоянии удержать его или тем более концентрировать по желанию: свет как дух, который веет где хочет, и нам еще крупно повезло, что он с математической закономерностью входит в нашу жизнь, когда мы, например, расстаемся с тем или иным человеком, недодав ему нашей любви или тепла.
     Правда, образ, который свет избрал для регулярных с нами встреч : то есть наше глубочайшее экзистенциальное сожаление об упущенных возможностях нам как будто не совсем по душе, что и говорить: есть и другие его манифестации — куда более величественные, но они не для нас: не по Сеньке, как говорится, шапка, — действительно, странно, что самые лучшие наши чувства — и в первую очередь чувство любви, да, именно искренней и бескорыстной любви как единственной психической энергии, способной разрушить скорлупу эгоистического обособления — по отношению к нашим близким и родным оказываются не то что полностью невозможным, но как бы воплотимыми лишь в малой доли, — в том смысле, что любая и уже не однажды испробованная житейская ситуация, в которой любовь должна была бы выразиться, что называется, по максимуму, на самом деле только приводит к разочарованиям, и разочарования эти тем неожиданней, глубже и горче, чем настойчивей обе стороны пытаются задействовать самое лучшее в себе.
     А это действительно любовь, и голос сердца нас не обманывает, — и тогда поневоле образуется некий неиспользованный и по сути неиспользуемый резервуар тонкой энерии, который накапливается в нас и как бы непрестанно постукивает в наши сердца, подобно пепелу Клааса, но ответа не находит: двери посторонней души для нашей любви и двери нашей души для любви со стороны по каким-то непонятным роковым причинам остаются закрытыми, — и все ограничивается ощущением смутной тоски и скорби, как при восприятии какого-нибудь произведения искусства — Моцарт! благородные наши чувства пробуждены, но выхода не находят, — в такие особенно запоминающиеся минуты хочется думать и верить, что описанные выше психические энергии не исчезают из мира, но растворяются в небе, точно бунинское «легкое дыхание», — и какая-нибудь особенно восприимчивая поэтическая натура способна выловить их из космоса и заново использовать — уже в творчески-преобразовательных целях : в самом деле, разве не присуствует в нас тайное убеждение, что все самое лучшее в искусстве напитано именно этими самыми и никакими другими вышеописанными энергиями?


                4.


                С тех пор как в уши мира прозвучали
                слова Спасителя о первенстве любви,
                умножились в душе людской печали:
                поскольку ту любовь как ни зови,

                она обычно к людям не приходит,
                а если и зайдет на огонек,
                то, ночку погостив, опять уходит, —
                и половая связь ее конек.

                Зато следы ее как звезды в небе:
                не гаснут в сердце светочи родства, —
                но бродит в этом мире, как в Эребе,
                тот, чья любовь и по родству мертва.

                И мысль о том, что мы недолюбили,
                кого-то очень близкого себе :
                того, кого любить обязаны мы были
                согласно общепринятой судьбе, —

                она, грозя душе осиным жалом,
                не позволяя совесть обмануть —
                как холодок под тонким одеялом,
                нам не дает как следует уснуть.