Третья. Другой

Из них двоих один должен был умереть: он или она. Добрая Жена или Злой Муж. Весьма неприглядно это, да и рассказывать почти нечего, но всё же взглянем и на их историю, вдруг что-нибудь интересное заметим.

Когда-то она была счастливая, молодая, весёлая и улыбчивая. И он тоже – обнимал её, наливал ей кофе, кружил на руках, водил в кино. И цветы были, и подарки, и поездки за город на машине, и купание в озере, и встречи с друзьями – всё было… Потом была свадьба, где все веселились, танцевали, пили и пели. Она была счастлива: всё шло, как должно идти в жизни, постепенно увеличивая объём счастья, расширяя его границы и укрепляя власть над окружающим миром. Были, конечно, неприятные моменты, но всё преодолевалось ими вместе, всюду их счастье брало своё.

Потом он изменился. Он стал другой – чужой, холодный. Он безразлично смотрел на неё или брезгливо качал головой. Он ел отдельно, оставляя её наедине с тарелкой. Он встречался с друзьями и возвращался домой страшно пьяным. Если она хотела с кем-то встретиться, он подозрительно выспрашивал, куда она идёт. Если её не было дома, он названивал ей на телефон, писал в мессенджер, требовал немедленного ответа. 

Он мучил её, терзал своим непонятным подозрением. Секс превратился в странную пытку – больше не чувствовалось страсти, её заменило желание наказать, самоутвердиться. Как-то раз она попросила: «Подожди, мне больно». Его глаза загорелись: «Ты же хочешь, чтобы тебе было больно?» - и он трахал её ещё сильнее, так, как трахают сладострастных, истекающих половым соком женщин в порно. С утра ей было больно мочиться, она долго принимала душ и смазывала натёртые слизистые заживляющим кремом.

Однажды вышел незначительный спор из-за того, что смотреть по телевизору. Он в запале ударил её. Она схватилась за щёку, плача и не понимая, как это может быть в её жизни, что кто-то её бьёт. Он молча ушёл на кухню. Она плача смотрела ненужный ей канал. Потом он вернулся, долго извинялся, говорил, что сам не свой, что много навалилось, так вышло, прости, это никогда не повторится. Она, конечно, верила, ведь как может такое повториться? Как кому-то может прийти в голову снова её ударить? Это невозможно. Она простила его, и они занимались любовью.

Но это повторилось: она задела чашку чая на столе. Чай пролился, пятно намочило его телефон. Он сильно ударил её за это.

Потом она забыла купить батарейки для пульта от телевизора. Они спорили о том, кто должен был купить. Должна была она. Он ударил её за это.

Потом она натоптала сапогами в прихожей – остались лужицы подтаявшего снега. Он сильно бил её за это.

Как просто и невинно это звучит: «ударил», «бил». Не слышно звука удара, не видно ненависти в глазах, не чувствуется в них страха, бессилия и беспомощности, но есть лишь фактографическая верность и точность. Был факт удара, а всё остальное ни к чему для нашего разумения. Великое дело облагораживания, возгонки грубой материи мира производят слова. Словесные деривативы подменяют истину страдания. Десенсибилизация содержится в слове, отчуждение заключено в языке. Строго говоря, всякое мышление, как вещь, происходящая в языке, есть отчуждение себя от мира. Пространство слов вторично по сути своей. И во вторичном пространстве страдание другого человека – не более чем ещё один чужеродный, в меру любопытный факт. Только молчание открывает ужас страдающего, но молчание и стремимся мы прервать мыслимым словом. «Ударил», «бил». Заменить боль фактом. Заменить человека фактом. Всё заменить фактами и всё свести к ним – вот высшая цель мышления, та окончательная сингулярность, к которой нам, не жалея сил и не покладая рук, положено стремиться всем нашим научно-техническим прогрессом.   

А что может быть страшнее и несправедливее, чем когда тебя сводят к факту? Это ведь хуже сломанных костей и рассечённых кожных покровов. Это бесчеловечная несправедливость. Именно эту несправедливость творил Злой Муж над Доброй Женой: он сводил её существование к фактографической данности. Она была не человек в его глазах, лишь предмет – ударенный, битый, низкий, никчёмный предмет. 

Да, он извинялся потом, но извинения уже ничего не стоили, и они оба понимали это. Он дарил ей цветы и угощал вкусными пирожными из кондитерской. Но и цветы с пирожными уже ничего не стоили. Это ещё больше сердило его. Он называл её неблагодарной сукой и дешёвой дрянью. Много как он её называл. Только когда он оскорблял её, можно было увидеть в его глазах свет хоть какого-то чувства к ней. В остальное время он молча игнорировал её – пока она не собиралась куда-нибудь выйти из дома. Тогда он бросался к ней, молил не оставлять его одного, грозился, что покончит с собой… Потом он принимался допрашивать её, вызнавать, куда она идёт, с кем она там будет, грозил, что пойдёт с ней и всё проконтролирует… «Ты опять с ним встречаешься? Там будет он?!» - орал он про любого знакомого им обоим мужчину.

Он уходил иногда под вечер и возвращался под утро. Он ходил к проституткам или снимал кого-то в баре – она не хотела этого знать. Может, он так пытался вернуть какой-то мир или хотя бы перемирие в дом, может, наоборот, хотел ещё больше унизить её изменой, но это не имело значения. Может, он самоутверждался за её счёт, может, страдал сам – это тоже было неважно. Важно было только одно: она поняла, наконец, свою роль, увидела и узнала её. Она Добрая Жена Злого Мужа. В эти четыре слова укладывались обе их жизни в полном объёме, и в этом была отдельная, особая чудовищность её положения.

Обычно человек может играть несколько социальных ролей, его поведение вариативно, в разных ситуациях он может показывать себя по-разному, разные свои качества проявлять и сам дивиться тому, что, оказывается, есть у него в арсенале души. Когда человек сводится к одному своему качеству, когда только одна роль остаётся ему для игры на сцене общества – наступает истинное несчастье, человек перестаёт принадлежать себе и полностью, всей личностью, отдаётся во власть двух-трёх расхожих исчерпывающих слов, которые ведут его по жизни и всё определяют в его будущем и в отношении окружающих к нему. Она – Добрая Жена Злого Мужа. Целых четыре слова достались ей, но пространства для жизненного манёвра меж ними было так же мало, как и между любыми другими.

Из них двоих один должен был умереть – это следовало со всей очевидностью из новой реальности, в которой она себя обнаружила, разглядывая в зеркале своё побитое, изнурённое, бессонное и напуганное лицо. Да, первым шагом в разрешении всякой стереотипной роли должно быть признание. Она признала себя. Этот шаг был сделан. Исхода было два: смирение или бунт.

Разумеется, предпочтительным было смирение: терпеливо сносить побои и пытки, слушать оскорбления, покорно опускать глаза, отчитываться о каждом своём шаге, пытаться угодить, пытаться выгадать, как бы вести себя так, чтобы меньше гнева вызвать в Злом Муже. Затем – смерть, либо от его озверения, опьянения властью над ней, либо от своей собственной руки, чтобы избавиться от жизненных мук в объятиях тихой смерти. Да, это самый разумный, общественно одобренный и признанный путь. Это – проторенная дорожка, многие по ней ходили. Махнуть на себя рукой, признать, что эта жизнь разрешена каждому, согласиться с ролью и отыграть её до конца. Так уж сложилось. В каждом поколении должны быть свои Добрые Жёны Злых Мужей. Вот не повезло мне в этот раз, ну что ж поделать… Затем будет некоторое журение со стороны общества, но на уголовное преследование рассчитывать не приходится: баба – дура, до чего только мужика не доведёт, а самоубилась от блажи, а если и забили – то за дело. Тихие похороны, скромные цветы, табличка, крест, забвение. Выход достойный, проверенный. Уйти в пруд и утонуть – а вам всем стыдно будет.

Есть и другой вариант, более прогрессивный, с претензией на личность: бунт. Не то чтобы общественно приемлемый способ, но допустимый. Жаловаться в полицию, искать защиты у некоммерческих организаций, привлекать общественное внимание. Выход так себе. Да и не выход, по правде говоря. Если бы была надежда или хотя бы вероятность, что Злого Мужа осудят, что не только судом, но и всем миром его осудят, а её простят; если бы была малейшая надежда, что в полиции ей скажут не «приходите, когда убьют», а «срочно покиньте дом, высылаем наряд»; если бы ей не надо было становиться предвозвестником гуманизации общества и класть своё тело для публичного осмеяния на алтарь будущей человечности нравов… Да и много таких «если бы». Её горе и её страдание были ненужны и неудобны всем. Страшное неудобство она причинит любыми своими действиями, любыми словами. На неё будет стыдно смотреть, с ней будет неприятно разговаривать. Ей надо будет доказывать что-то, как-то обосновывать свои претензии. Будут крутить у виска и шептать: «Ну, спятила баба, такого мужика оговорить решила». Её будут отговаривать – все! Полицейским не нужна эта волокита. Они – чиновники. Им лишние бумаги ни к чему. А страдания… Так все мы страдаем, милая! Жизнь – боль, тебе разве не говорили? Родители будут отговаривать её: неужели разойдётесь? А такая красивая свадьба была… Подожди, образуется всё. Стерпится, слюбится. Надо потерпеть. Там и ребёночка можно… Организации будут разводить руками: если вы сами не предпримите нужные действий, то мы не можем вам помочь. А ведь помимо этого оставались бытовые вопросы: где жить, на что жить, куда податься…

И снова она вернётся к нему…

А если она и перестанет быть Доброй Женой Злого Мужа, если сможет через все тернии хотя бы просто развестись, то станет «а, этой».

- А, эта идёт, - будут судачить старушки у подъезда.

- Ну, с этой-то ясно всё, - будут махать руками.

Почему её пугали старухи у подъезда и что они там шамкать будут, она не могла понять. Но это её беспокоило. Её беспокоил образ себя бунтующей и неприемлемость этого образа. «Христос терпел и нам велел», – слышалось ей со всех сторон, от воображаемых, невидимых ей людей. «А кто не стерпел – проиграл», - договаривала она за них сама.

А если и разведутся, он не отпустит её. Он будет её преследовать. Он будет звонить ей среди ночи и шептать в трубку, что она неблагодарная сука и дешёвая дрянь, что она никому не нужна, что она должна вернуться к нему или сдохнуть под забором. Он будет караулить её у дома. Он будет ждать её в подъезде. Он будет всюду, до конца её – или его – жизни следовать за нею. Он будет плескать ей в лицо кислотой и пробивать колёса её машины. Он будет рассылать её знакомым фотографии её в голом виде с подписью «Посмотрите, какая я ****ь». Где бы она ни поселилась, он настигнет её и напишет в подъезде: «Здесь живёт неблагодарная сука! Ваша соседка – дешёвая дрянь!» Перестанет ли она всё же быть Доброй Женой Злого Мужа? Нет, не перестанет. Это останется с ней навсегда.

Тогда есть и ещё один вариант. Самый неприятный. Самый общественно предосудительный. Самый страшный. Но зато самый окончательный, камня на камне не оставляющий от четырёх слов, в которые оказалась она заперта, как в четыре крепостные стены.

Она вынимала из наклонной бамбуковой подставки коротенький нож для чистки овощей и со щелчком вгоняла его обратно в гнездо. Это был самый удобный, самый любимый её ножик: маленький, всего девятнадцать с половиной сантиметров в длину, всего восемь с половиной сантиметров лезвия. Нержавеющая сталь, ширина обуха – два миллиметра. Красивый и прочный треугольник острого металла с бархатистой на ощупь пластиковой ручкой. Не является холодным оружием и не является предметом, запрещённым к продаже на территории Российской Федерации.

Из них двоих один должен умереть. Добрая Жена или Злой Муж. Смерть одного освободит обоих. Смерть другой лишь навеки закрепит произведённое страдание.

Длинными вечерами, когда его не было дома, она смотрела видео по ножевому бою, смотрела анатомические картинки, читала статьи про ножевые ранения – в режиме инкогнито, без записи истории поисков. Нет, ей не нужно было становиться профессиональным бойцом – ей нужно было лишь определить одну единственную точку на когда-то любимом, но ставшем ненавистном ей человеческом теле, к которой должен быть с максимальной эффективностью приложен аккуратный треугольник металла. Удар в сердце слишком сложен. Слишком много силы и умения требует такой удар. Брюшную артерию трудно найти, в неё трудно попасть, слишком много времени такое ранение оставляет жертве, чтобы отомстить обидчику.

«Я – обидчик, он – жертва?» - с удивлением подумала она. Но удивление сменилось приятным холодком, сбегающим по спине, и она ещё раз повторила эти слова про себя: «Я – обидчик. Он – жертва». Одна эта мысль придала ей сил и наполнила её ощущением грядущего счастья и свободы.

Бедренную артерию и искать смысла нет, да и вряд ли умрёт, если вовремя сообразит, что надо наложить жгут. Прочие ранения болезненны и опасны, но вряд ли смертельны сами по себе. Оставалась шея.

Почти любой удар в шею может причинить смерть или, по крайней мере, нейтрализовать противника. Но это не значит, что можно бить куда угодно. Нет, всё должно быть заранее рассчитано до последней мелочи, чтобы даже в случае ошибки поражающий эффект был значительным, а у неё оставалось время для второго, может быть даже третьего, удара. Сонная артерия – самая разумная цель для человека неумелого, но имеющего преимущество внезапности. Прелесть сонной артерии, помимо того, что её пробой прекращает кровоснабжение мозга и практически моментально лишает соперника сознания, заключается в том, что это парный орган кровоснабжения, расположенный с обеих сторон шеи. То есть, будучи правшой, она могла нападать и с удобством наносить удары как сзади, так и спереди. Вариант лобовой атаки отпадал сразу: трудно непрофессиональному убийце видеть лицо убиваемого человека, сложно оторвать взгляд от его глаз, рука дрогнет, удар не выйдет, всё насмарку. Только если во сне… Но крови выльется море из сонной артерии, зальёт весь раскладной диван, на котором они спали, это не вычистить. Надо нападать сзади, когда он будет сидеть на кухне: там плитка, можно будет замыть. Или подстелить заранее… В общем, посмотрим.

Она пробовала, неумело сжимая в кулаке нож, наносить им широкие размеренные удары с сильным замахом. Куда такие удары придутся, представить было невозможно: слишком гуляла рука, слишком скована и неопытна была. Сразу чувствовалось, что что-то не так.

Она посмотрела видео с камер наблюдения из американских тюрем, где наглядно демонстрировались ножевые нападения с целью убийства, и пересмотрела свою технику: нужны множественные короткие, тычковые удары. Нужно думать не о первом-втором, а о десятом – пятнадцатом ударе. Это тоже нужно будет отработать, но техническая постановка удара – полдела, надо настроить себя на машинную работу руки, надо полностью отключить эмоциональный разум.

Она придумала себе мысленные команды в одно слово, на которые можно будет опереться, когда дойдёт до дела. Они же пригодятся, когда надо будет без паники, методично и машинально зачищать последствия нападения, избавляться от тела. Всё нужно продумать заранее.

Когда нужно будет бить, она будет говорить себе: «Шея, шея, шея…»

Когда нужно будет кидаться на пол и собирать кровь: «Грязь, грязь, грязь…»

Когда нужно будет тащить тело в ванну, наполненную замороженными продуктами из морозилки: «Холод, холод, холод…»

Так она придумала и верила в заранее продуманные слова, на которые можно будет опереться, когда дойдёт до страшного дела.

Она долго тренировалась, повторяя эти слова, наносить удары в воздух над придвинутым к обеденному столу стулом, бросаться на колени и собирать полотенцем с пола невидимую кровь, тащить завёрнутые в одеяло тяжёлые гантели и ящик с инструментами в ванную комнату. Много ночей тренировалась она, много раз останавливалась, недоверчиво смеялась над собой, пыталась забыть, передумать, образумиться, но воля к счастью была сильнее привычки к заточению в четырёх страшных словах. Новые слова победят старые, обязательно победят! Она повторяла действия снова и снова, пока не поняла, что производит их автоматически, безо всяких команд.

Да, она уже не была Добрая Жена Злого Мужа, уже потихоньку начинала совершать она свой коварный подкоп из темницы слов. Уже теперь можно было сказать: вот идёт Хитрая Жена Злого Мужа, вот идёт Коварная Жена.

Теперь ей нужно было точно понять геометрию удара, точку приложения острия, положение ножа при его вхождении в шею. Она рассматривала свою шею со следами синяков от его грубой хватки, когда он душил её во время секса. Она нащупывала пульс, пытаясь определить, как высоко идёт общая сонная артерия, прежде чем разделиться на внутреннюю и наружную. Где именно по отношению к щитовидному хрящу расположена она. Как глубоко залегает. Где-то там рядом была яремная вена – можно было попасть и в неё, но это уже не так здорово, крови будет много, но жертва будет ещё в сознании, может отнять нож, может задушить её, заколоть её тем же ножом, забрать её с собой на тот свет... Это допустимый исход, решила она. Но не оптимальный.

Нож обязательно должен войти перпендикулярно шее или с минимальным углом – так выше шанс задеть нужные пути кровообращения. Конечно, возможная ошибка в расчётах компенсируется количеством ударов, но как знать, на сколько ударов ей хватит сил? Вдруг она испугается после первого? Вдруг после второго рухнет без сознания от вида и запах крови? Вдруг третьим ударом будет его сокрушительный удар кулаком ей в щёку? Она признавала, что это допустимый исход. Но не оптимальный, напоминала она себе.

Она ездил в гости к родителям, когда проходили синяки. Маме она говорила, что та очень хорошо выглядит, и просила расчесать её волосы. Мать удивлялась: никогда такого не было, а вот вдруг ласковая такая… Наверное, в семье всё наладилось – и с радостью давала себя расчесать. Расчёсывая мать, дочь внимательно приглядывалась к её шее, пыталась различить биение потайной жилки в дряблой плоти, сравнивала мысленно с наблюдениями за своей шеей. Аккуратным касанием руки она невзначай проверила плотность прилежащей ткани. Мать испуганно обернулась. «Красивые у тебя бусы», - улыбнулась дочь. Мать тоже улыбнулась и успокоилась.

В другой раз она шутливо взялась массировать плечи отца. Тот тоже напрягся из-за неожиданной, непривычной ласки. «Видать, мужа ублажить хочет, тренируется», - подумал отец и успокоился. Она же следила за его плотной широкой шеей. Вот мужская шея, как в неё бить? Так, вот так, и ещё так можно – нажимала она большими пальцами на мягкую плоть, стянутую толстой загорелой кожей. Это надо запомнить…

Она встречалась с подружками и хвалила их волосы: длинные, густые, блестящие, шелковистые. Иногда просила их расчесать, иногда – заплести косу. Ей нужно было видеть чужие шеи. Как можно больше чужих шей. Один объект окружающего мира интересует её теперь – человеческая шея, и вся жизнь подчинена одной идее – проникновению в неё.

Дома она всё делала ножом для овощей: им она разрезала мясо, аккуратно поддевала жилки и срезала жир, им потрошила рыбу и ловко, всаживая его под жабры, в одно круговое движение отрезала рыбью голову, им вспарывала куриные грудки и отчленяла куриные бёдра от костлявых ног. Она выучилась точить и править лезвие и, хотя это было несложно, делала это с особым изяществом и умением. Заточенным ножом она ловко рубила морковь и резала кабачки, а потом строгала бумагу, проверяя заточку. Только этим ножом работала она на кухне, только его вертела в руках в свободные часы, постоянно чувствуя его массу и распределение веса, постоянно ощущая его длину, границы рукояти, габариты лезвия.

Как-то раз она готовила борщ. Быстро и решительно нарезав кубиками мясо, облепившее толстую говяжью кость, и саму кость раскрыв, как треснувший грецкий орех, она тут же, тем же ножом с бритвенной лёгкостью очистила жёсткую свеклу и взялась уже было за картошку, но почувствовала на себе его взгляд. Она обернулась. Он стоял в дверях и внимательно следил за её работой. В его лице не видно было раздражения или брезгливости, которые она почти всё время теперь замечала в нём, но было видно что-то новое, непривычное: то ли уважение, то ли испуг.

- Здорово у тебя получается, - сказал он.

Это был первые приятные слова, которые она слышала от него за последние долгие два года мучений и унижений. 

- Спасибо, - спокойно ответила она.

Они смотрели друг другу в глаза. В её руке был измазанный свекольным соком нож. Сквозь бордовые разводы просвечивало сияние холёного металла.

Это был удачный момент. Всё могло разрешиться здесь и сейчас. Один шаг, один взмах, удар, ещё удар… Казалось, оба чувствовали это волшебство момента, оба ждали магического разрешения его: алых лент, распутанными клубами вырывающихся из шеи актёра, триумфальных фанфар и плачущих флейт, волшебства, катарсиса, жизни… Она отвернулась обратно к разделочной доске. Нельзя отступать от плана. Всё должно быть подчинено ему.

Она долго думала, что делать с телом. Разделка человеческой туши сложна – в первую очередь тем, что отвратительна. Полное разрушение образа человека, окончательное развенчание венца творения в обложенной замороженными овощами ванне. Первой, конечно, нужно отделить голову – лишить тушу лица. Дальше будет проще. Руки и ноги пилить по суставам. Торс… Что делать с торсом? Электроинструменты использовать нельзя: звук услышат, запомнят, укажут на него. Но как иначе? Вскрывать самой? Выкладывать наружу тяжёлые, скользкие органы? Разнимать руками позвоночный столб? На это у неё точно не хватит духу. Просто перепилить ручной пилой пополам, по талии. Собрать в плотные двойные пластиковые мешки, пересыпать известью, замотать стретч-плёнкой. Известь купить на другом конце города за наличные с кучей какой-нибудь садоводческой ерунды. Выносить поздно вечером в рюкзаке по частям, пятью-шестью партиями. Лампу в подъезде можно выкрутить – камера не увидит. Телефон оставить дома, чтобы не смогли пробить геолокацию. Рядом лес – дойти до него, сбрасывать мешки в овраг, пересыпая известью. Засыпать мешки землёй – насколько хватит сил. Сверху натаскать окрестного мусора. Дома всё замыть хлором – всю ванну целиком, весь пол на кухне. Размазать свою кровь там, где пролилась его кровь – и снова замыть, снова хлором, в очках, респираторе и резиновых перчатках. Лишнее это? Нет, бережёного бог бережёт. Собрать все оттаявшие продукты, все полотенца, перчатки, одежду, рюкзак, всё, чего могла коснуться кровь – всё собрать и сжечь. Где? У железной дороги, за насыпью. Там сожгли один раз бомжа – больше туда никто не ходит. Там сжечь всё, полив керосином или бензином.

Всё?

Вроде всё.

Или не всё?

Нож? Нож… Милый, верный, самый любимый нож… Нож поедет с ней на отцовскую дачу, но по дороге выйдет на мосту и решит искупаться в тёмной быстрой воде. Там она скажет ему последнее спасибо, на прощание поцелует и поедет дальше. Подставка для ножей с пустым гнездом сгорит за насыпью.

Пила? Пила… Пила будет замыта, затёрта и схоронена под сгоревшим и провалившимся полом в старой кирпичной развалюхе у шоссе, в которую иногда дальнобойщики ходят посрать. Даже если её кто-то найдёт, увязать её будет не с чем.

Через день-два позвонить родителям, сказать, что мужа нет, загулял, небось, опять. Дальше – как пойдёт.

Вот теперь всё.

Она чувствовала, что готова. Дело будет в пятницу, когда он вернётся с работы. Он всегда сначала заезжал домой, прежде чем ехать к своим шлюхам. Ел, цинично сплёвывал в тарелку, говорил ей, что она готовит всё хуже и хуже, бесполезная сука, зачем она живёт?, иногда замахивался, чтобы напугать, или просто лениво таскал за ворот – и уезжал, обычно на всю ночь, а иногда даже и до воскресенья не возвращался. Да, пятница – превосходный день, очень подходящий. К вечеру всё будет подготовлено, инструменты разложены, пол на кухне устлан укрывной плёнкой для малярных работ. Плёнку скроют газетки – родные, добрые газетки из почтового ящика, в которых пишут, как хорошо и прекрасно в России жить, какие замечательные дети растут у нас, как они выигрывают олимпиады, ездят по белу свету, возвращаются домой, учатся в университетах, находят отличную работу, женятся, рожают своих детей – и так далее по великому кругу жизни катят и катят бессмысленное и чудесное колесо поколений. Газетки скроют плёнку, отведут глаза от тайного пластика – предвестника беды. Газетки будут шуршать и заглушат шум орошающей пол крови. Милые, драгоценные газетки из почтового ящика, живущие под кухонной мойкой… Защитите, родные, помогите супостата одолеть!..    

Злой Муж вернулся к пяти. Он работал в отделе закупок, был всё время на телефоне, и на работу ему ездить по-хорошему было совсем не нужно, но он, тем не менее, ездил, заряжался там бешенством, возвращался домой, дома ещё орал и в трубку, и в зум, как какие-то субчики просрали сроки, а какой-то долдон не обосновал НМЦЗ, а где-то некие пидоры не приложили техдокументацию... Поорав так с полчаса-час, он обычно шёл есть. Иногда наоборот, сначала ел, потом шёл на балкон орать. В этот раз вместо того чтобы орать и есть, он уселся за письменный стол и стал что-то строчить в ноутбуке. Злой Муж мнил себя непризнанным писателем – и это был лишь ещё один повод для него унижать и третировать её: она не даёт его таланту раскрыться, она стесняет и душит его, она приземлённая, тупая, бесчувственная дура, которая только и хочет, чтобы он сидел в своём сраном отделе закупок и деньги ей носил. А ему нужно было вдохновение, ему нужно было творить! Он писал отвратительно сентиментальные романы, которые даже кто-то читал на портале самиздатовских фанфиков, дарк-фэнтези-саг, стимпанк-новелл и прочих шедевров самобытной народной прозы, где его из кожи вон славословили такие же, как он, неудачники-графоманы и истеричные графоманки, литературные шизофреники всех мастей и видов. Теперь его, похоже, одолело то самое долгожданное «вдохновение»: он прямо впился в ноутбук и всё что-то строчил-строчил, не отнимая рук от клавиатуры, не отводя глаз от экрана, ничего не замечая вокруг. Язык у него был ужасно простой и шаблонный, ужасно простые, ходульные образы выражались им, весь текст сплошь был в «находящих друг друга губах», «горящих от жара и желания телах» и «он овладел ею». Чтобы держать марку, он иногда писал и от первого лица, рассказывая, какую роскошную богемную жизнь ведёт, какие напитки пьёт, с какими людьми встречается, где и кого знает. Читать это всё было положительно невыносимо, но и на такие тексты находились читатели – причём гораздо охотнее находились, чем на тексты умные и глубокие.

Снова у неё зазудела рука: подойди, металлом уязви, не видит же! Снова она отвернулась: план, первее всего план, нельзя поддаваться соблазнам.

Он строчил полчаса, час, полтора…

Она сидела на кухне, уставившись в окно на весеннюю капель, отбивавшую страшную дробь по жестяному карнизу, сидела, замерев на месте и боясь пошевелить ногой и сдвинуть скрывающие пластик газеты.

Наконец она решилась, встала и, нарочно гремя кастрюлей, поставила борщ разогреваться на плиту. Запах отвлечёт его. Он захочет есть и придёт сам, как дикий голодный зверь идёт на запах человека. 

Она помешивала суп половником, вглядываясь в его красное текучее марево. Запах свёклы и говядины распространился по квартире.

- Что там? – раздался голос за её спиной.

Она чуть не вскрикнула, но сдержалась и, обернувшись показала ему: вот, борщ.

Она молча посмотрел на устланный газетами пол.

- Картошку хотела перебрать, - услужливо залепетала она. – Она помёрзла там на балконе, надо отобрать хорошую.

Он молча прошёл к столу и уселся на стул, на котором только что сидела она. Отодвигая стул, он сдвинул газетный лист, под которым теперь был виден белёсый шуршащий укрывной пластик. Она замешкалась, глядя на голое пластиковое пятно.

- Ну?!

Он мог встать и ударить её. Газеты разъедутся. Откроется плёнка. Он заметит. Надо торопиться.

Она налила борщ в тарелку. Её руки тряслись. Он заметил.

- Господи, как ты уже достала, - покачал он головой. – Ты в состоянии вообще хоть что-нибудь нормально сделать? 

Она постаралась унять дрожь, но тарелка плясала в её руках. Она не могла донести её до стола.

- ****ь, да возьми и поставь. Что ты, больная, что ли? – он выхватил тарелку у неё из рук и почти швырнул её на стол перед собой, расплескав бульон по столу.

Она бросилась вытирать бульон, затем подала ему ложку и хлеб. Он что-то бубнил себе под нос. Она отошла, оставляя его наедине с едой.

Он склонился и шумно хлебал борщ с ложки. Она опёрлась руками о ламинированную столешницу из МДФ и сзади смотрела на него. На секунду ей показалось, что всё ещё можно решить миром. Вот сейчас она спокойно предложит ему: «Давай разведёмся». Ну, нет любви больше, зачем тянуть? Они спокойно разведутся, разъедутся. Или просто она уедет, поживёт пока у родителей, там придумает что-нибудь. Зачем насилие? К чему кровь? Это ведь на самом деле не нужно, мы нормальные взрослые люди, так иногда складывается в жизни, что нужно разойтись…

Она неслышно усмехнулась. Это были трусливые мысли, в которых не было ничего, кроме самообмана и нежелания взять на себя ответственность за то, что уже решено, причём решено не ею. Из них двоих один должен умереть: либо он, либо она. Он не даст ей развода. Он предпочтёт сам задушить или забить её до смерти, а потом её тело будет лежать в обложенной овощами из морозилки ванне, её голову будет грубая бесчувственная рука отделять от тела, её тушу будет разделывать пила, её руки будут замотаны в пластиковые мешки, её ноги будут засыпаны известью, её тело будет схоронено в лесу. А он будет жить дальше, Великий Злой Муж, победитель Доброй Жены, Хитрой Жены, Коварной Жены… Нет, надо идти до конца.

Она ждала какого-то сигнала. Чего-то, что приведёт её в движение. Чего-то, что заставит её подойти к нему и вонзить в его шею остро заточенный, давно готовый к своему последнему делу нож для овощей. Капель отбивала дробь по карнизу. Он черпал ложкой борщ, скребя дно тарелки, подносил ложку ко рту, с шумом втягивал в себя бордовую жидкость, рвал хлеб, снова стучал ложкой о кромку керамической тарелки, снова загребал, снова втягивал… Опираясь левой рукой о столешницу, правой она сжимала рукоять ножа, лежащего в кармане фартука – она стояла будто бы в раздумье, вполоборота к нему.

Неожиданно капель прекратилась. Он отнял взгляд от тарелки и посмотрел в окно. Она вынула руку с ножом из фартука, развернулась, сделала два ровных прямых шага и воткнула нож ему в шею – твёрдо и умело. Она ничего не говорила себе, ничего не командовала – её голова была совершенно пуста. Она не успела выдернуть нож для второго удара – его тело сразу обмякло, медленно подалось вбок и рухнуло прямо на тарелку с борщом, вырывая нож из её руки. Она смотрела на него, не понимая, что происходит. Но ничего больше и не происходило. Он просто лежал лицом в тарелке с борщом. Из-под торчащего из его шеи ножа ровной струйкой в тарелку текла красивая алая кровь. Тарелка медленно наполнялась…

Она нашла сонную артерию.

Она не верила своим глазам. Вот он был жив. А вот он мёртв. И не единого следа, ничего. Даже лица не видно. Только тарелка наполняется алым борщом, как в сказке. И всё.

Надо было начинать отдавать себе команды, надо было торопиться – прятать, замывать, кромсать, скрывать… Но ничего этого ей было уже не нужно. Когда-то это тело приносило ей счастье. Потом это тело приносило ей боль. А теперь это тело принесло ей освобождение, и ей уже ничего не надо было от этого тела. Не нужно было его терзать и прятать. Даже притрагиваться к нему больше было не нужно. Оно кончилось. А вместе с ним кончились и четыре страшных слова, в которые была заключена её жизнь.

Она медленно подошла к раковине, наполнила чайник, поставила его на плиту. Она хотела зажечь газ, но остановилась. Впервые за долгое время она слышала тишину. Ушло гудящее напряжение, которым были наполнены последние два года, ушло ожидание удара, ожидание оскорбления, ушло постоянное желание подстроиться, адаптироваться, изогнуться так, чтобы не вызвать гнева, не пробудить новую вспышку недовольства и насилия. Насилие кончилось – остался тихий весенний вечер, приятный стук капели по старому жестяному карнизу и шелест машин по мокрому асфальту внизу. Она обернулась и посмотрела на мёртвое тело. Кровь переполнила тарелку, стекла по столу на пол, намочила газеты. Красивое красное пятно растекалось по полу, заполняя страницы с улыбчивыми призёрами олимпиад и счастливыми родителями новых улыбчивых младенцев.

Она тоже улыбнулась – не жалко и вымученно, как улыбалась ему, пытаясь вызвать жалость или пробудить остатки чувств, не свирепо и хитро, как улыбалась, представляя своё преступление – нет, просто улыбнулась. Всё кончилось. Добрая Жена Злого Мужа умерла, осталась она – Катя Журавкина, просто человек. Человек победил Зверя. Слава Человеку! Слава Кате Журавкиной!

Об этом нельзя было молчать. Это нельзя было прятать. Пусть свои трупы прячут больные на голову убийцы, пусть своих любовниц разделывают на части и топят в реках жалкие выродки и ублюдки, пусть трусы бегут от ответственности за пролитую кровь. Катя хотела, чтобы все видели и все знали о сделанном ею! Пусть трубят во все трубы, пусть звонят во все колокола, пусть гудит весь интернет! Пришлите фотографов и телерепортёров, зовите соседей, отправьте глашатаев во все земные пределы, чтобы каждый видел и знал, каждый слышал её истинное имя, каждый запомнил, что Катя не жертва, Катя – победитель!

Она смеялась. Боже, как прекрасен и звонок был её смех. Смех триумфа и счастья, смех сильного и свободного человека! Она хохотала, стоя над ним, поверженным, никчёмным своим врагом. Она кричала. Она звала людей. Она звала всех, всех на пир своей победы. Она схватила телефон, не помня себя от радости и счастья, звонила в полицию, в скорую, спасателям, пожарным – всем-всем-всем! Приезжайте же скорее, дорогие гости, смотрите, что сделано мною, смотрите на что способен Человек!

Они приехали к ней. Со счастливым лицом распахнула она двери им в свою квартиру, всех впустила в неё, всех хотела угостить чаем. Вся кухня была уже в крови, и она ходила по этой крови, не замечая её, размазывая её ещё больше, разнося повсюду в квартире, всюду желая оставить след своей победы! Её удерживали в комнате, её просили сесть и успокоиться, её просили говорить по порядку. В ужасе соседи-понятые смотрели на неё. И что случилось? Сбрендила, видать… А ведь такая тихая была, такая была Добрая Жена, хоть и у Злого Мужа… Да, была, была! Но больше нет её, а есть только Катя Журавкина! Только она осталась на этом свете, а Добрая Жена умерла, Хитрая Жена умерла, Коварная Жена умерла!

- За что причинили смерть потерпевшему? – скучно спрашивает следователь.

За что? За что? – он спрашивает ещё, за что! Да за всё же, за всё! За то, что лишил свободы, за то, что забрал жизнь! За мучения, за горе, за рабство! За то, что почти не осталось Кати Журавкиной, за то, что почти умерла она под его пятой!

- На почве личной неприязни, значит? – скучно спрашивает следователь.   

Мент – чиновник. Ему справедливость и правда не ахти как нужны. Ему нужно, чтобы бумаги были правильно заполнены, чтобы статистика раскрываемости хорошая была, чтобы отчёты его приятно да гладко читать было. Правильные, точные слова нужны ему. А больше ничего ему и не надо.

А Кате тоже всё равно. Всё кончилось уже, боль и несчастье прошли – дальше только счастье и свобода. Личная неприязнь – да. Именно поэтому и убила. Я – обидчик, он – жертва. Неприятен он мне был, да, так и пишите, за то и убила.

- Готовились к убийству? – скучно спрашивает следователь.

Уже обнаружили и пластик под газетами, и пилу в ванной, и двойные мешки с известью. Всё налицо. Какие тут сомнения?

- Очень долго готовилась, - признаётся Катя и краснеет, так уж ей льстит профессиональное внимание скучающего следователя.

- Со следствием сотрудничать будете? – чуть не зевает уже следователь.

- Буду. Ещё как буду! – смеётся Катя.

Забирают её из личного дома, везут в казённый дом. С шутками-прибаутками погружают в камеру, дают полосатый матрас с пятнистой подушкой на ночь. А она спит и не спит, в оконце малюсенькое зарешёченное всё поглядывает, радуется нестерпимо счастью своему. Свобода – вот она. Ничего, кроме неё, только свобода.

Адвокат по назначению достаётся Кате – исключительный, один на сотню: хоть и молодой, но уже опытный, систему повидавший, ходы знающий. Да ещё и с человеческим разумением, с сердцем неогрубевшим, деньгами не искорёженным. Всем бы такого адвоката…

Говорит ей адвокат на свидании слова волшебные: самозащита, аффект, невменяемость. Много точек, на которые давить можем. Зря показания давали, но и их обыграем: стресс, психическое истощение, пограничное расстройство личности. Экспертизами соблазняет её, свидетельством видевших мучения и избиения прельщает, переписки предлагает озвучить с мужниными угрозами и вербальным насилием. Накрайняк уже и петицию на change.org затеем, чтобы общественный запрос обозначить (а проще – надавить). А ей всё равно – делайте, что хотите, гражданин адвокат, Катя Журавкина уже на свободе.

Понимает адвокат что к чему, но рук не опускает: правдами и неправдами собирает доказательственную базу, шумиху общественную чужими дыхательными трубками раздувает, из-под полы публикует сливы скриншотов и целые фотоархивы селфи с подбитыми Катиными глазами и кровоточащим носом. Совершенно неэтично, но очень хорошо работает адвокат.   

Родители приезжают навестить её: как же ты так? Как же могла? Неужели так плохо было? Не может же быть, что так плохо…

Именно так, милые, родные папа и мама, именно так. Но это и неважно уже. Я победила. Я человек.

Горестно понурив головы, уезжают родители: мало того что дочь сидеть будет, так ещё и с ума сошла. За что им такое наказание?.. В храм, что ли, сходить, чтобы полегчало?

А адвокат всё мысль юридическую давит: жаль, что не общественно опасным способом, жаль, что не с особой жестокостью – можно было бы по части второй суд присяжных, а уж там и оправдание не за горами или хотя бы снисхождение, то есть не более двух третей максимального срока… Эх, мечты-мечты… Ну да ладно, главное сейчас гордыню усмирить и душу человеческую в процессуальное русло загнать. Нельзя больше никаких показаний давать, ни на какие вопросы отвечать нельзя. Надо бы ей ссылаться на статью пятьдесят первую Конституции, но ведь ясно же, что не будет…

Думал-думал адвокат, наконец придумал.

- Как тебя спрашивать начнут, - говорит ей, - говори: «Ничего не скажу вам». А я вскакивать буду и пояснять, что ты так на 51-ю ссылаешься и против себя свидетельствовать не будешь.

- Зачем? – удивляется она. Искренне не понимает, что ей скрывать, что прятать.

Адвокат уж и не знает, как изогнуться. Говорит ей с нажимом: «Просто молчи тогда».

- Мне молчать незачем, - улыбается Катя.

Вздыхает адвокат, понимает, что тяжело дело. Но ничего, резонанс уже сильный развернулся, эхо до самых верхов общественной иерархии долетело, многие дебаты вокруг Кати Журавкиной идут, многие с жаром осуждают её поступок, другие горячо оправдывают, но в любом случае все просят её понять и как-нибудь помягче с нею обойтись. Авось, как-нибудь поможет это всё.

Везут Катеньку на суд в автозаке страшном, пуленепробиваемом, надёжно запечатывающем в недра свои субъекта транспортного перемещения. Никому не видимая, никем не слышимая прибывает она в суд. Там волокут её сильные мужественные руки через толпы снимающих, безразличных к ней людей, по коридорам узким и дешёвым тащат в жалкий и ничтожный зал правосудия русского. В клетку стеклянную помещают, велят на лавке сидеть – скоро суд придёт, тогда и встанешь.

Приходит тётенька-судья, все встают, садятся. Начинаются вопросы: фамилия-имя-отчество, дата рождения, где родились да где живёте. Цель вопросов простая – вовлечь в языковую игру человека, показать, что и он играет-подыгрывает вакханалии судебной, настроить его на нужный лад, привести, так сказать, в подобающую процессуальную форму и уместить венец творения в бюрократический квадрат.

Всё как есть без запинки отвечает Катя. Идеальный подсудимый в некотором смысле. А то уж больно привычны наши суды к сумасшедшим, бог весть что о себе мнящим. Бывает так, что приходят подсудимые с ответчиками и давай от балды шпарить: я вашего суда-де не признаю, покажите ваше удостоверение с президентской подписью, вы кто такие тут вообще собрались? Я гражданин Советского Союза, а вас знать не знаю! Вставай, проклятьем заклеймённый! Идёт война священная, народная война!.. Бывают и другие: я человек, мол, божий, душой уверовавший христианин, прихожанин истовый и воцерковлённый сын! Не верю я в ваше бесовское правосудие и на все подряд статьи ссылаться буду, чтоб окаянного попрати! Господа-Вседержителя в свидетели призываю, не бывать в доме этом суду Иродову! Затоплю вас ходатайствами, погребу под песками жалоб, безбожные хари! Огня, огня, читайте слова на стене!

В отместку безумцам русский суд разводит бюрократию. Мертвенными словами, мертвящими формулами оперирует русский суд, и цель их – усыпить и успокоить безумцев, вкатить такую дозу пустых, истасканных слов, что любому кисло станет. Отсюда весь гнетущий бубнёж судей и прокуроров, бесконечные ссылки на какие-то нормы с непременным воспроизведением длиннющих названий всех законов, какие только могут быть, непрестанные повторы и переспрашивания любых процессуальных вопросов и ответов на них, целыми сутками зачитываемые приговоры, которым, кажется, ни конца ни края никогда не будет, и о которых уже через полчаса невозможно понять, о чём и зачем они читаются. Естественно, безумцев это только подстёгивает, а на людей нормальных действует пагубно, угнетающе – им кажется, что в царство мёртвых они входят, когда оказываются в русском суде. Кажется, действеннее было бы ориентироваться не на безумцев, а как раз на нормальных, но наш суд труслив, бюрократичен, безразличен и формален – всех, кто в нём оказался, он одинаково за безумцев почитает, ещё рта те открыть не успевают. Равенство перед законом и судом это у них называется.

Только на две категории людей суд делит: тихих безумцев и безумцев говорливых. Катя – тихая безумица в глазах суда.

Уже лучше. Уже проще с ней.

Хотя нет, есть ещё средство действенное, чтобы человеческое качество в подсудимом суд распознал. Но это средство мы упоминать не станем, чтобы слишком уж русский суд не обижать, только скажем, что у Кати этого средства не было, так что и обращение с ней было самое что ни на есть обыкновенное.

Так вот и вышло, что сидят мёртвые, живую судят. Мёртвая тётенька-судья. Мертвый мальчик-прокурор. Мёртвые приставы. Мёртвый секретарь. Мёртвый треск компьютерных клавиш. Мёртвые слова всюду. Воздух мёртв. Мёртв орёл на красном щите, и мёртвый флаг не шелохнётся в углу. Только Катя живая. Да с адвокатом ей повезло – тоже ещё живой, вертится, рожи умные строит, хоть какое оживление. Журналисты снаружи помещаются: в комнатушке места нет, два свидетеля у трибуны не разойдутся.

Предварительное слушание прошло тихо и быстро, без отводов и жалоб. Через неделю – основной процесс.

Кате всё равно, а адвокат кипешит, волну гонит. То давай ему экспертизу проводи, то давай дело о пытках затребует – а нет его? – тогда о бездействии властей дело возбудим! То протокол у него недействителен, то вещдоки неправильно приобщили, то условия содержания никудышные… В общем изо всех сил мешает отправлению правосудия и поддержанию общественного порядка в государстве.

Через неделю снова все в суде встретились: мёртвые и живые. Мёртвые с живых спрос держат: Подсудимая, зачем убили? Адвокат, зачем правосудию мешаете? Нет бы, помог чем, а он только палки в колёса суёт. А ведь жизнь – высшая ценность! Ведь именно для защиты и охраны её и существует наше великое и прекрасное государство! Всякий, кто покусится на неё, недостоин быть частью человеческого общества и подлежит вычитанию из него. Все жизни равны, все жизни важны, каждая жизнь прекрасна и нужна! Как можно было? Как это вообще возможно? Извольте объяснить!

Живые по-разному реагируют.

Катя так прямо и говорит: «На почве личной неприязни».

Очень уж эта формула ей понравилась и изо всех мёртвых слов запомнилась лучше всего.

Адвокат как это услышал – чуть шариковую ручку пополам не перегрыз.

А судья заинтересовалась: «Раскаяние в содеянном испытываете?»

- Испытываю раскаяние, - говорит Катя, - в том, что терпела и ждала долго. В мучениях и боли своей раскаиваюсь. А в преступлении вашем не раскаиваюсь.

- Это не моё, а ваше преступление, - снисходительно поправляет её тётенька-судья, в мёртвых словах искушённая.

Адвокату тридцать лет, а чувствует он, что и тридцатилетнее сердце может не выдержать… Но всё равно цепляется, перехватывает инициативу: подсудимой надо пояснить, что она имеет в виду под пережитыми болью и мучениями.

- Личную неприязнь к жертве имею в виду. К моей жертве, - чеканит Катя. – Слишком долго терпела.

Плохо адвокату, очень плохо. Хуже слов Катя и сказать-то не могла. Что тут уже делать? Что доказывать? Ложись да помирай просто.

Ну а там экспертизы, свидетельства, переписки в телефоне, звуковые послания, фотографии – что всё это значит, если Катя сама твёрдо на своём стоит: решила убить да и убила, так ему и надо? И на невменяемую не тянет, и сумасшествия нет.

Не понимает никто, что Кате от жизни нужно. Никто и не хочет понимать. Всем бы своё мертвенное дело закончить да по домам ехать уже телевизор смотреть, зарплатный счёт проверять и с детьми возиться. Адвокат один лямку понимания тянет, но не подыгрывает ему Катя, не до того ей. Одно ей нужно – навсегда от четырёх страшных слов избавиться, чтобы никому и в голову больше не пришло, глядя на неё, их произнести. Нету больше Доброй Жены Злого Мужа, есть Катя Журавкина, Юдифь, Медея, Данаида, Убийца – да, пусть будет это новое липкое исчерпывающее слово, но, бог ты мой, сколько же свободы и воздуха в нём по сравнению с этими старыми, грязными и душными четырьмя словами! Судите меня своим судом, радуйтесь своим показателям, дрочите на статистику, глумитесь над моей жизнью, грабьте её, лишайте лет – ничто не лишит меня счастья, не ополовинит и не стеснит его!

Так она на своём последнем слове и говорит, это и заявляет. Моя свобода важнее ваших приговоров, говорит. Моё счастье важнее ваших законов. Счастливой родилась – счастливой и умру, никому больше себя в обиду не дам. Тьфу на ваше государство, трижды тьфу.

Ну, коли так, извольте двенадцать лет общего режима откушать. От нашего стола вашему столу с судебным почтением!    

Адвокат не теряется: апелляция, кассация, надзор, ЕСПЧ – всё будет.

Кате всё равно.

Отбывает она в дальние края под конвойным присмотром – Убийца, опасная, преступная женщина, пусть мучается теперь, пусть изолирована будет. А мы из клетки общества выглядывать будем, довольные, покормленные и помытые, будем тыкать в неё пальцем и радоваться, что укусить не может. Свободолюбивая тварь! Горделивая сука! Ух, мы тебя!..

Теперь Катя под присмотром государственным. Теперь она в самом нежном лоне его, в сумчатом кармашке мамочки-России. Государство холит и лелеет её, грубой рукой ласково волосы под тюремную косыночку убирает, сытной похлёбкой насыщает её организм, отдельным койко-местом и прикроватной тумбой оборудует её досуг, дозволяет ей до часу в день солнце видеть и раз в неделю тело мыть. Чтение книг для неё тоже возможно стало – выбор большой: есть сентиментальные романы, есть фанфик, дарк-фэнтези и стимпанк-новеллы, даже классики немного. Приходится, впрочем, и работать, чтобы срок скостили, мамочке-России робы шить для таких же лагерных новобранцев, униформу для вертухаев, армейские заказики опять же обрабатывать... Госконтрактики подвешены там неслабые, денежки ходят по колониям нехилые – давай, милый друг Катенька, работай! Труд освобождает, как у нас во властных кругах говорят. Не договаривают только, чей кошелёк…

Адвокат хлопочет – год, два, третий уж пошёл. Верхушка скостила полгода. ЕСПЧ заинтересовался бездействием властей по фактам насилия со стороны мужа. Но на собственный Катин приговор это не повлияло – только компенсацию там какую-то предусмотрели. Всё что мог адвокат сделал. К нему претензий нет.

Катя ждёт УДО. Катя Журавкина, милая девочка, которую заботливое государство средь холодных убийц и несчастных беспутных людей под замком держит. Но её сердце сильно. Оно горячо. Оно бьётся. Одно, может быть, во всей колонии сердце бьётся, одно живёт – её. Одна она там счастлива, в этом страшном террариуме несчастья, одна жизни рада в этом паноптикуме заживо схороненных, изъеденных паранойей тел.

А организации защитные не дремлют. Уж три года на щите её имя носят. Всё не могут забыть, что она Добрая Жена Злого Мужа, что пострадала она, что она – жертва. Поминают её. Ищут таких же, как она. Помогают им, пытаются махину государственного бездушия и общественного безразличия жалостью сковырнуть… И тут вдруг откликается одна несчастная, потерянная, наркоманией сожранная женщина. Говорит, что раньше она за Злым Мужем числилась, что он тиранил и обижал её, что он довёл её до того состояния, в котором она нынче прозябает. И подтверждение у неё есть: фотографии, переписка, даже медицинская экспертиза сломанного носа и треснувшей скулы. Заявление и отказ в возбуждении дела имеются!.. Это просто бомба. Народ негодует! Журналисты изрыгают огонь! Общественники бьют в набат!

Адвокат Катин оживляется, заявление о пересмотре приговора по вновь открывшимся обстоятельствам подаёт. Приговор пересматривают. И вновь – виновна, вновь – Убийца. Но срок иной теперь – шесть лет с половиною. А по УДО две трети требуется – так и так, прошение удовлетворено, выходить уже можно.

Триумф гражданственности и чудо гуманизма: пять лет всего отсидела Катя Журавкина вместо требуемых одиннадцати с половиной. Работает система – туго, но работает! Не чужд и нам миролюбивый и человечный аспект правосудия!

Тащат её в прямой эфир, дайте интервью, дайте! Флагман – да что там, флагвумен, надежда женщин всего мира, пример! Добрая Жена Злого Мужа, которая взбунтовалась! Первая ласточка нового общественного уклада!

Понимает Катя, что нужно до конца ей идти, иначе не отстанут душные слова.

Идёт она на интервью, красивая и свежая, будто не с тюремных нар, а со спа-курорта, лухари-ризорта вернулась. Проходит спокойно в студию, садится. Рядом – члены НКО, все полны сердечной радости, все улыбаются ей, тянут ей руки, благодарят за мужественность и женство. И даже Первая Жертва по видеосвязи с ними, шмыгает в камеру, слёзы сглатывает – и она рада, о, так рада этому чудесному моменту!

Ни черта не понимают они все.

В прямом эфире её спрашивают, как мучилась и как страдала она. Она улыбается и говорит:

- Я не жертва. Я обидчик. Я убила того, кого хотела убить. Знали бы вы, какое это счастье! Я даже фамилию его решила оставить. Как трофей, добытый в бою. Это теперь моя львиная шкура. Она теперь навсегда со мной. Я Катя Журавкина, убийца Журавкина Павла. А человеком он был, может, и не таким плохим. Но слабым. А я сильная. Поэтому я его и убила. Мне его даже немного жалко... Хотя вот сейчас его романы много читают. «Офисная порка» даже в топ продаж на сайте вроде вошла.

Пауза. Молчание.

Перевели дух, собрались. Снова допытываются, вызнают: всё понимаем, сердце – огонь, характер – кремень, но ведь плохо же было, ведь мучил, обижал, ведь злоупотреблял силою, понуждал страшный абьюзер… И не одна же такая! Многие страдают, мучаются… Хотя бы ради них…

- Не помню такого. Помню, как убила его и стала счастлива. Остальное неважно, - отмахивается Катя.

И снова недовольно сведены брови, снова подбираются слова, снова хотят её вынудить, руки ей как-нибудь так выкрутить, чтобы признала страдания свои. Ведь это же общественно полезно! Ведь всем лучше станет, если она прилюдно изнанку своей жизни разоблачит, всё страдание в слезах выскажет! Общественное покаяние и прощение! Мир во всём мире у порога, тихие и покладистые женщины всех стран и континентов стучатся в дверь, молят её почать нравственное очищение социума, возглавить Движение Жертв, а она открывать не хочет! Всё не то она нам говорит, что надо, всё не те слова произносит, всё неудобство нам какое-то мысленное доставляет! Да что это значит, в конце-то концов?! Где фактография? Где непротиворечивая сингулярность мышления, я вас спрашиваю?!

- Мне понравилось его убивать. Это было приятно. Всем советую, - с удовольствием говорит Катя и без шуток прямо в камеру смотрит, как Шэрон Стоун какая-то, только сигаретной затяжки с двух элегантно вытянутых пальцев не хватает.

- Мы уходим на рекламу… – ошарашенно шепчет ведущая.

Нет, ну я вообще в шоке! Вот же ж бессердечная тварь! Вот хладнокровная сука! Таких поискать!.. 

Но не Добрая Жена Злого Мужа. И не Жертва.

Нет, так её уже не назовёшь.

…Адвокат усмехнулся, поднял воображаемый бокал за Катино счастье и закрыл окно с онлайн-трансляцией: через час надо было в суд, а он напрочь забыл, как зовут его доверителя. Так уж он был рад за Катю.

Можно даже сказать, профессионально счастлив.

                2021 г.