Картофелина

По окончании уборки зерновых на исходе августа в самом начале семидесятых годов прошлого века в воскресный день в деревне был устроен праздник. Передовой колхоз занял почётные места по разным показателям и готовился к приезду районного и областного начальства, к вручению грамот, к концерту, к гулянью. Колхозников пригласили в клуб на торжественное собрание. Ждали приезда артистов из областного центра.

Нина Макаровна, как и все односельчане, собиралась пойти в клуб. Муж уже с утра ушёл на работу в правление колхоза – встречал городское начальство, рассказывал, водил по фермам, возил по полям. Так что идти ей предстояло одной.

В положенный час, в послеобеденное время, управившись с хозяйством и всеми домашними делами, Нина Макаровна вышла за калитку, посмотрела на деревню, на дорогу, по которой медленно шли в центр села люди – оживлённые женщины в красивых платьях, мужчины в белых рубашках. Многие семьи были с нарядными детьми – кого-то вели за руку, крох-малышей матери несли на руках. Подростки весёлыми стайками двигались отдельно.

За белозубыми улыбками и громкими голосами чувствовались общая приподнятость, воодушевление и праздничное настроение.

Было непривычно видеть такое количество односельчан не в повседневной рабочей, а в нарядной одежде, женщин – без обычных летом белых платочков, с непокрытыми головами, в красивых платьях, с разноцветными бусами.

Нина Макаровна, притворив за собой калитку, тоже отправилась к клубу. Одолев сотню метров хорошо накатанной дороги и свернув направо, она миновала ряд ровных кустов акации, закрывавших от вздымаемой грузовиками пыли особняком стоявшее здание. Оставалось пройти мимо клумбы с яркими, отражающими солнце оранжевыми ноготками, как навстречу ей, отделившись от небольшой группки людей, выскочил, едва ли не бросился наперерез высокий молодой мужчина.

– Тёть Нин, здравствуй! – радостно и громко почти закричал он так, как будто увидел родного и любимого человека.

– Здравствуйте, – ответила удивлённая Нина Макаровна и остановилась, понимая, что не узнаёт мужчину, который так обрадовался их встрече, и пытаясь вспомнить его. Она видела по некоторым чертам лица, свойственным нескольким из деревенских семейств, что это односельчанин, скорее всего, давно уехавший из их деревни куда-то в город и теперь приехавший к родным в летний отпуск.

Вслед за ним к Нине Макаровне приблизилась его спутница, державшая за руку белоголового, в голубой рубашке, мальчика лет пяти.

И было совершенно ясно, что приехал этот мужчина на родину с женой и маленьким сыном, встречает всех и радуется знакомым с детства людям, своим родным местам.

Нина Макаровна в недоумении смотрела вверх на лицо человека, внимательно вглядывалась и пыталась вспомнить его, но это никак ей не удавалось. Мужчина был молодым, красивым, с хитринкой в васильковых глазах.

– Не узнаёшь меня? – загадочно спросил он.

Было слышно в его голосе то, что это неудивительно. Он как будто ждал этого неузнавания, привык к такой реакции.

– Нет, – растерянно произнесла Нина Макаровна, словно извиняясь.

При этом в её голосе звучало ожидание, что сейчас мужчина назовёт себя сам и картина сразу переменится, как в кино, – засветится экран, зазвучит музыка, жизнь заиграет всеми красками, своей историей и подробностями.

Казалось, что мужчина выжидал и готовил какой-то сюрприз, а потому не спешил приоткрыть тайну. В глазах его искрилось весёлое предвосхищение того, когда же тётя Нина сама вспомнит всё или как-то догадается.

Но Нина Макаровна видела перед собой его улыбающееся лицо, статную крепкую фигуру и… не узнавала.

Мужчина опять засмеялся, коротко и осторожно приобнял её за плечи и весомо сказал:

– А я тебя всегда помню и помнить буду. Ведь ты меня спасла!

Нине Макаровне стало даже неловко от того, что человек её так хорошо знает, а она забыла о том, что же такого хорошего для него сделала. Она разглядывала незнакомца и никак не могла уцепиться ни за одну ниточку.

Остановившаяся рядом его спутница, едва заслышав слова о спасении, с любопытством посмотрела на неё. Жену Нина Макаровна тоже не знала.

Мальчик с удовольствием лизал красно-малиновый почти прозрачный петушок, держа его за тонкую деревянную палочку. В больших синих глазах Нина Макаровна заметила что-то знакомое, но какое-то далёкое и ускользающее, никак не поддающееся, готовое появиться, мгновенно напомнив что-то давно позабытое. Мальчик был очень увлечён леденцом и переводил взгляд с незнакомой тёти на стоявший рядом с клубом автобус, из которого выходили артисты.

– А картовочку помнишь? – вкрадчиво и медленно произнося слова, подсказал мужчина и погрустнел. – Ты мне ещё каждый вечер её давала.

И тут пелена с глаз Нины Макаровны спала, всё унесённое временем и исчезнувшее всплыло в озарённой мгновенной вспышкой света памяти. Нина Макаровна ахнула, и засмеялась, и даже руками всплеснула.

– Лёня! – удивилась и воскликнула она.

– Он самый, – кивнув головой, подтвердил мужчина.

– Лёня, – взволнованно и ласково повторила Нина Макаровна ещё раз имя, теперь уже иначе всматриваясь во вдруг сразу ставшее знакомым лицо.

Она разглядывала его – лучащиеся от радости глаза, высокий лоб, курносый нос, щёки, светло-русые волосы, статную фигуру – и немного справа, и слева, словно пыталась сопоставить два образа – нынешний и тот, что остался в её памяти – такие разные и непохожие.

Нина Макаровна вспомнила всё – перед ней ожили события почти тридцатилетней давности – все подробности и мелочи.

Она видела перед собой высокого человека, а в сердце у неё был маленький мальчик с пронзительно синими, тёмно-васильковыми глазами. Такими же, какими смотрел на неё снизу вверх послушно стоявший рядом с родителями мальчик с леденцом на палочке.

Вот только много лет назад мужчина – Лёня – был совсем другим. Теперь он вырос, возмужал, повзрослел. И был весёлым, а не грустным, жалким и беззащитным, как тогда, около трёх десятков лет назад. Беззащитным перед лицом общей беды, нищеты и голода. Перед тем, что обрушилось на людей в послевоенные сорок шестой и сорок седьмой годы.

– Я же каждый вечер к тебе прибегал, – продолжал Лёня, – помнишь, тёть Нин?

– Конечно, помню, – горько вздохнула и успокоила она его.

После войны, к счастью, не докатившейся до их мест, в сорок шестом и сорок седьмом годах в деревне после засухи, как и по всей округе, в Черноземье, в хлебном краю, да и по всей стране, царил голод.

«Люди всё болото съели», – говорили односельчане. «Всё болото» – это всю съедобную траву, что росла в болотистой пойме реки недалеко от деревни.

Щи из крапивы, хлеб с лебедой, каша с лебедой, щавель, конятник, анис, черемша, вика и гарлупа, дикий лук, мята, листья и корни одуванчиков, корни лопуха, мокрица, пырей и сныть, иван-чай и хвощ, розовый и белый клевер, цикорий, мать-и-мачеха – всё ели. И супы с травой варили, и каши – с травой, и в хлеб траву добавляли. Пекли синего цвета плоские оладьи, которые называли ландУшками. Опухали от бесконечной и надоевшей травы.

В селе рассказывали о многодетной женщине из соседней деревни, оставшейся после гибели мужа на войне с семью детьми – мал мала меньше. Она отдавала всё им, а сама ела практически одну траву. И, как-то переев той самой лебеды и гарлупы, умерла.

Голодные страшные дни вставали в памяти.

И каждый вечер к Нининому дому прибегал с другого конца деревни мальчик Лёня, садился на низенькую – в одну досочку – лавочку у порога и просил, когда Нина Макаровна выходила: «Тёть Нин! Дай ты мне хоть одну картовочку!»

У тёти Нины сжималось сердце от этого тонкого жалобного голоска. Она знала, что отец его погиб на фронте, а в семье четверо детей. И Лёня – самый младший. Маленький, намного меньше своих сверстников, худенький – одни огромные голодные васильковые глаза на бледном личике. И мать его похожа на тень – невысокая, худая, больная, убитая горем, тоской, отчаянием и заботами. Все знали, что в этой семье, как и во многих, помимо картошки, едят траву.

А в семье Нины Макаровны, хоть и не досыта ели, но как-то перебивались без неё. Каждый вечер, придя с работы и управившись со всеми делами, варила она в чугунке к ужину картошку – на счёт – по две картофелины – уцелевшему на войне мужу, маленькой дочери и себе. А сама при этом была ещё и кормящей матерью второй дочери.

Но когда она видела мольбу в детских глазах, то понимала, что не сможет отказать Лёне. Нина отдавала мальчику одну свою картофелину. Понимала, что не сможет съесть её сама, потому что под окном у неё сидит прибежавший с «того конца» после такого же бедного ужина маленький голодный ребёнок и ждёт эту спасительную картовочку. Он прибегал каждый вечер. Наверное, это был единственный дом, где ему не отказывали.

Два голодных года – сорок шестой и сорок седьмой – отдавала Нина Макаровна ему часть своего скудного ужина.

Они пережили это испытание. И даже дома они с мужем находили в себе силы невесело подшучивать над тем, что в картофельном супе в стоявшей на столе миске, кроме нескольких ломтиков картошки и лука, в воде, как в зеркале, видно всех, кто идёт по деревенской дороге за окном.

Но прошли тяжёлые времена, голод отступил. Лёня подрос, пошёл в школу и каждый день бегал на уроки мимо Нининого дома, но уже не приходил по вечерам за картошкой. Он плохо рос и всегда выделялся среди ровесников маленьким ростом и худобой. Так что, когда повзрослел и ему исполнилось восемнадцать лет, то его не призвали в армию, потому что не подходил Лёня ни по росту, ни по весу.

Так и ушли его ровесники служить, а он стал работать в колхозе – «куда пошлют». Но спустя несколько лет в армию его всё-таки призвали. А после службы он остался где-то в городе. И о Лёне Нина Макаровна ничего не знала, а с течением лет даже забыла.

Теперь перед ней стоял взрослый высокий осанистый мужчина.

– Я твою картовочку до сих пор помню. Спасибо тебе, тёть Нин! – говорил он, щурясь, чтобы скрыть набегавшие слёзы.

– Как же ты вырос! – радовалась и удивлялась она, светясь глазами. – И не узнать!

– В армии и вырос, тётя Нина, – знАчимо, выделяя и первое слово, и её имя, сказал он и просто, словно извиняясь, улыбнулся, а через паузу засмеялся. – А тут приехал – и никто меня в родной деревне не узнаёт! Говорят, слишком большой стал.

– Как же тебя узнаешь! – ответила тётя Нина и, переводя взгляд с одних васильковых взрослых глаз на другие, детские, отметила. – А сын как похож на тебя! Могла бы я и догадаться.

Но догадаться она не смогла, потому что выражение совершенно одинаковых глаз у пятилетнего Лёни в сорок шестом году и его пятилетнего сына сейчас было абсолютно разным.

«Комментарии к частным беседам». – Рига, 2022.