Мара и её любовь. Часть I. Глава 1. Мёртвая княжна

Мара и её любовь. Повесть в двух частях. Часть первая.
               
          Содержание Части первой:
1. Мёртвая княжна.
2. Родовое проклятье. 
3. Мираж.
4. В старом доме. 
5. Угольки былых костров.
6. Жизнь – игра. 
7. Приворот.
8. Утрата.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мертвая княжна.

         «Серьги-лапки были из золота и в лапках своих внизу ушного кольца имели яхонты окатные, красные, словно капельки крови. На головке лежал венец теремчат о семи верхах, у него по золотой цке травы содеяны прорезные, а в теремах в гнездах золотых все яхонты червчаты да лазоревы, а по верху теремов на спнях золотых семь великих зерен гурмыцких. И обнизь шла кругом также из перлов, только помельче. Перстней было столько надето, что на каждый пальчик, да еще и не по одному, и все с жиковинами, а в жиковинах и яхонты, и лалы, и смарагды. Зарукавьев двое, для каждой руки, по виду как чепочки золоты звенчаты, и на чепочках в гнездах вставки из венисы и адамантов граненых. У левой ручки помещался кубок из золота, по краю навожен чернью, а в правой ручке – образок Богородицы из литого серебра и позлащен».   

          В деревне Остролучье, затерявшейся среди просторов средней России, описание драгоценностей юной княжны, принадлежавшей к древнему знатному роду, некогда владевшему здешними землями, но иссякнувшему тогда же, в седую старину, было известно всем от мала до велика. Отцы и матери, бабушки и дедушки передавали его своим детям и внукам практически слово в слово, потому что как еще можно было приукрасить рассказ о золотых лапчатых серьгах, в которых светились, словно кровь, красные драгоценные камни… какая голова еще сверх того тут удумает…

При этом  неизменно наблюдалось одно и то же: и дети, которым все это было слышать впервой, и взрослые, давно заучившие наизусть перечень яхонтов и лалов, внимали дивной повести, разинув рты и боясь дохнуть, потому что перед их мысленным взором в это время сиял и переливался всеми красками радуги чудесный древний княжеский клад, где был и золотой венец с семью зубцами, и браслеты из золотых цепочек с алмазами… необычная недоступная запредельная красота, словно лучик света, проникший в серые будни из того волшебного мира власти, славы и роскоши, где никто из них не жил и никогда жить не будет. И даже страшные подробности, которыми, собственно, и начиналась, и заканчивалась история о княжеском кладе, мало кого в этом плане могли смутить, хотя и пугали, конечно, – также неизменно.

          О том, что старинное захоронение княжны, умершей некогда в пору своей ранней весны и положенной в приделе остролученской церкви Покрова Богородицы, отмеченное аспидной (черного мрамора) гробовой доской и осененное иконой в богатом окладе, по преданию, поставленной здесь матерью усопшей, хранит не только бренные останки, но и сокровища, в окрестностях издавна же ходили пусть и смутные, но упорные слухи. Вероятно, когда-то современники были поражены пышными похоронами юной девы, сотворенными ее безутешными родителями, и не смогли об этом позабыть.

Еще одно предание утверждало, что однажды некие богохульники, мечтавшие добраться до гробового золота, нарочно подожгли церковь и, пользуясь суматохой, прошли в придел, где принялись ломать аспидную доску на гробнице, - но задохнулись в дыму и пали мертвыми. Первые попавшие в придел после них люди, успевшие уже залить очаг пламени, увидали будто бы возле их тел коленопреклоненную девушку в голубом платье и с золотым венцом на голове, которая молилась за новопреставленных, сложив на груди руки, сияющие перстнями.

С той поры многие верили, что дух покойной княжны все еще витает в здешних местах и что иногда его можно видеть, но только мало кому это дается, да и ничего хорошего, вообще-то говоря, людям, удостоенным такого чуда, при том и не сулит.

В общем, можно сказать, что святость места и незыблемость правопорядка давно уже не допускали в самые лихие бесшабашные головы даже мысли о том, что древний клад в самом деле возможно ограбить. Да и слава его с годами все тускнела и тускнела, так что многие стали думать, будто все это просто старая сказка. Однако время прошло, и наступили другие времена.

          В 1918-20-тых годах по просторам Советской России прокатилась санкционированная новой властью антирелигиозная компания по проведению экспертизы почитаемых святых мощей, в присутствии духовенства, медицинских работников и представителей закона, о чем свидетельствует знаменитый отчет, от VIII-ого Отдела Народного Комиссариата Юстиции VIII-ому Всероссийскому Съезду Советов, где говорится о частых случаях вопиющего обмана, с помощью которого служители культа морочили головы темным народным массам, сами при этом будучи не намного более образованными и менее суеверными.

Подобные действия давно назрели ввиду необходимости заканчивать с пережитками прошлого, в целях обеспечения адекватного ответа вызовам современности, то есть решения тех задач, которые тогда стояли во весь рост перед страной. Происходившие в те переломные годы процессы напоминали момент, подобный тому, как в весеннее половодье разлившаяся река сносит мешавшую ее течению обветшалую плотину – момент и трагический, и великолепный.   

Но остролученскую церковь, хотя и отстроенную давным-давно по княжескому заказу, однако также давным-давно всего лишь деревенскую, эта громкая политическая акция не коснулась, что и не удивительно: гораздо больше досталось расположенному неподалеку монастырю, настоящему гнезду мракобесия и контрреволюции.

Среди местных жителей по этому поводу существовали два мнения, перепутанных между собою причудливым образом: с одной стороны, действия новой власти представлялись вполне оправданными, так как не следовало монахам гноить в подвалах зерно и проклинать эту новую власть, первый декрет которой понятно и четко отвечал вековечным чаяниям трудового населения (заводы – рабочим, земля – крестьянам), но со стороны другой монастырь - это было священное место, вызывавшее привычный трепет и опасения кары небесной за его осквернение.   

Затем наступил 1922 год, когда вышел декрет ВЦИК об изъятии церковных ценностей, и в результате жители Остролучья, еще не успевшие свести концы с концами в вышеописанной дилемме, стали свидетелями того, как в их церкви, где их всех крестили и где отпевали всех их родственников, также некогда крещенных здесь же, под этими сводами, со стен снимали иконы, а с икон – оклады, сделанные из вызолоченного серебра, а из ризницы в это время выносили золоченые напрестольные кресты и потиры для таинства причастия.

Вместе с прочими потревожили и ту икону, что находилась близ гробницы княжны, отодрав прикрепленные к ней серебряными гвоздиками серебряные части убранства с красными и зелеными каменьями. От такого обращения икона вся пошла трещинами, но все же тогда еще уцелела. Через несколько дней был арестован и навсегда увезен из деревни батюшка, вроде бы что-то утаивший от производивших изъятие комиссаров, однако церковь тогда не закрыли, батюшка приехал новый, и те сельчане, которые еще не были просвещены настолько, чтобы отказаться от привычного веяния религиозного дурмана, продолжали посещать службы и крестили своих детей, как водилось и прежде.

Но разгон был взят нешуточный, в деревнях и селах создавались коммуны, молодежь вступала в комсомол, с 1925 года все громче и громче заявлял о себе Союз воинствующих безбожников, грозивших всего лет через десять полностью уничтожить религию в СССР. В начале 1929 года по местам разошелся секретный циркуляр «О мерах по усилению антирелигиозной работы», придавший борьбе с религией классово-политический характер. И, наконец, в том же 1929 году село захлестнула волна массовой коллективизации.

Вот в том самом памятном 1929 году в деревне Остролучье, в русле происходивших тогда событий, стараниями в основном местных комсомольцев и оказалось доведено до точки деяние легендарных злоумышленников, покушавшихся на захоронение княжеской дочери, устроенное в приделе местной церкви. Причем, если опустошение ризницы все-таки при всей необычности укладывалось в правовые рамки, то вскрытие известного и почитаемого в округе захоронения многим не понравилось.

              В деревне люди потом говорили об этом по разному: одни считали, что всю эту мерзость затеяли председатель вновь созданного колхоза и два его сына, комсомольца и безбожника, для того, конечно, чтобы выслужиться перед городскими властями, представитель которых был приглашен ими полюбоваться на этот погром, а другие шептались, что начальник из города услышал старую легенду о сокровищах, похороненных вместе с княжной, поверил в нее и захотел наложить руку на княжеский клад… и то сказать, креста на них нет.

Хотя старые иконы, сложенные в ризнице, на которых уже почти не проступала живопись, эти же люди не преминули, разобрав до домам, определить на растопку, расколов предварительно топорами: не пропадать же добру. 

Несколько позднее о том, что в отношении гробницы был в самом деле допущен «перегиб», как тогда называли излишне ретивое выполнение поступавших сверху приказов, еще более сокрушался приехавший по горячим следам некий ученый человек, то ли из областного центра, то ли даже из самой Москвы, но не с морально-этической, а сугубо материалистической точки зрения, поскольку находка могла бы оказаться познавательной и полезной для исторической науки. Но, увы, ему осталось лишь постоять над вскрытой могилой, содержимое которой на тот момент уже не существовало: останки куда-то подевались, ценности, одевавшие их, пропали.
   
          Гробницу, выступающую из пола наподобие каменной скамьи и покрытую черной мраморной доской, разворотили довольно быстро и успешно, вскрыв самый каменный склеп и обнаружив в нем помимо тлена и праха могильного куски распавшейся деревянной долбленой домовины, среди них полусгнившие темные кости, опутанные чем-то наподобие грязной паутины (то были остатки некогда одевавшего покойницу покрывала и платья, а также ее собственных темно-русых волос, видимо, распущенных, как порой носили незамужние девушки), - и… да, и еще золото.

Легенда не лгала: безвременно почившую знатную княжну похоронили в богатом золотом убранстве. Венец со слегка загнутыми зубцами, свалившийся с голого черепа, заблестел сразу же, как только с него стерли пыль и грязь, и украшавшие его семь крупных полупрозрачных камней сверкнули, словно красные и синие глаза: золото не ведает тлена, рубины и сапфиры не гаснут и в тьме подземелья. Фаланги пальцев одевала золотая броня перстней, и этих перстней было больше, чем десять, потому что их одели по одному и по два на каждый палец. Рядом с остовом нашли и золотой кубок, и выпавшую из руки серебряную с золотом икону величиной в ладонь. А еще на дно могилы просыпались нашитые некогда на ожерелье и платье самоцветы, и вокруг крошащихся шейных позвонков запутались золотые цепочки с образками и крестиком, и даже там, где истлели обувавшие девичьи ножки башмачки, лежали горстки каких-то камешков разной величины и кусочки серебряного галуна.

Все эти потрясающие вещи, после стольких столетий вновь попавшие с того света на этот, увидало тогда много людей, поскольку содержимое склепа, включая ценности, кости и остатки старого дерева, было извлечено из него, свалено вместе и на каком-то подвернувшемся под руку покрывале вынесено из церкви, где их положили прямо на землю посреди церковного двора. И собравшиеся к той поре возле церкви потрясенные происходящими событиями остролученцы в течение довольно продолжительно времени могли видеть своими глазами и сверкающий девичий венец, и обобранные, словно диковинные плоды, с мертвых пальцев перстни, и золотые цепочки, украшенные бордовыми, тускло поблескивающими гранатами, и серьги с красными, словно только что пролитая кровь, шлифованными рубинами… они могли наглядеться вдосталь, могли даже потрогать, могли запомнить все до мелочей…

          В тот день из всех церковных помещений на двор вытаскивались иконы, церковная утварь, церковные книги, предметы меблировки: налои, киоты, скамьи, столики… Батюшку, теперь уже нового, арестовали, обвинив все в том же – в сокрытии материальных ценностей. С колокольни сбросили колокола. Гудя в последний раз, поворачиваясь в воздухе, литые махины летели вниз, сотрясая при падении землю. Крест с главного высокого купола снимать не стали, так как не были готовы к столь сложной работе, оставив это на потом, но крест с более низкого придела сбили и обрушили вниз.

Санкционированные мероприятия во взятом властями направлении «об изъятии церковных ценностей» и «усилении антирелигиозной работы» не всегда вмещались в рамки законности и порядка, поскольку наблюдались и стихийные, хаотичные действия, превосходившие разумные меры и впоследствии давшие повод ненавистникам нового, еще небывалого в истории рабоче-крестьянского государства обвинить поднявший голову народ в варварстве.

При этом, конечно, оказывались полностью забыты условия, в которых только варварство и могло стать судьбой беспощадно эксплуатируемого трудового населения, проигнорированы его усталость от векового гнета и ненависть к правящему классу, находившемуся в прочном союзе с церковью, что и приводило к более резким поступкам, чем казалось уместным даже в революционной ситуации. Нельзя вырывать оцениваемое событие из исторического контекста, а что было – то было.   

Ближе к вечеру на церковном дворе вспыхнул костер, в котором горел разный хлам, скопившийся к этому времени на дворе, и из которого налетевший ветер разметал по округе полуобгоревшие листы добытой из дальнего угла ризницы, оборванной и погрызенной мышами книги, вероятно, Евангелия, кажется даже, рукописного, с кое-где сквозь разводы плесени проступавшими на разрозненных страницах киноварными заглавными буквами: остролучинцы, даже самые религиозные, не распознали в этих обрывках ни подлежащей бережному отношению древности, ни прежней святыни.

          Участники акции закончили день в доме у колхозного председателя, причем дом этот по иронии судьбы стоял на окраине деревни прямо лицом к церкви, а также и к начинающемуся за нею кладбищу. Утром, едва проснувшись, городской начальник уехал на своей одноколке обратно в город, но до места назначения не добрался. Кто-то застрелил его на проселочной дороге из-за прикрытия ветвей, заодно хлопнув и сидевшего рядом с ним сопровождающего – председателева сына.

Конечно, было проведено следствие, кого-то допрашивали, и на месте, в деревне, и заставив отправиться в город… кого-то арестовали, причем кто-то из арестованных вернулся, а кто-то нет. На следствии председатель заявил, что убитый забрал с собой княжеский клад, найденный накануне в древней могиле, а поскольку рядом с трупами никаких ценностей не обнаружили, то оставалось заключить, что убийцы его похитили. Может быть, и убийство совершилось не столько из мести, сколько из-за золота?

В это легко было поверить, однако по деревне еще некоторое время ползли смутные слухи, что у начальника, когда он садился в повозку, не было с собой той шкатулки, в которую уложили золотые вещи. Может быть, судьба золота на самом деле была иной… А еще, конечно, кое-кто из остролучан, в основном люди пожилые, в основном женщины, шептались меж собою, что это высшие силы наказали богохульников. И что такая же участь постепенно постигнет всех, кто поднял руку на святое, а самой страшной окажется судьба председателя колхоза, уже потерявшего сына. И это только первая его потеря, только первый предназначенный ему удар.   

          Что касается церкви, то ее не снесли. Она была древняя, куда древнее и культовых зданий 19-того века, объявленных не имеющими никакой исторической ценности, и храмов 18-того и 17-того веков, к которым могло быть проявлено снисхождение, - и по причине своей древности нашла заступников в лице областных представителей искусства и науки, предложивших вполне приемлемый по меркам того времени компромисс: закрыть церковь как действующую и открыть в ней музей атеистической пропаганды, сохранив историческое здание. На том и порешили, причем в результате даже полного закрытия церкви не состоялось: несколько лет музей делил ее помещения с деревенской церковной общиной, а в середине 40-х годов музейный отдел вообще оказался упразднен, и подновленная церковь действовала до конца 50-х, когда после эпохального XX-того съезда КПСС начался новый виток антирелигиозной борьбы, и Никита Хрущев во всеуслышание обещал не позднее 1980 года показать по телевизору последнего попа.

Вот тогда-то очередной председатель остролученского колхоза решил разобрать теперь уже окончательно закрытую Покровскую церковь на стойматериалы для возведения нового коровника. Но древняя княжеская церковь проявила злостную политическую несознательность, не пожелав становиться коровником. Сложенная на совесть из каменных тесанных блоков, она не поддавалась ломам и тащила назад, к себе, тракторы, которые должны были разворотить ее с помощью закрепленных в пустых оконных проемах тросов.

Удалось отломать только несколько кусков буквально сросшихся вместе каменных кирпичей, но от этих глыб толку было мало: они не раскалывались на свои составляющие и в конце концов так и остались лежать возле неприступных стен, из которых были вырваны с мясом – напрасно, как оказалось. Взрывчатки председатель тогда не достал, по крайней мере в нужном количестве, подвергать и далее риску поломок работавшие на износ трактора тоже остерегся. Так она и осталась стоять, каменная остролученская церковь, на своем пологом холме за деревней, без купола, без кровли, без паперти, с лишенной своего башенного верха колокольней, с разрушенным приделом, глядя на мир пустыми глазницами искореженных окон, такая крепкая и страшная в своем запустении.         

          Лучше всего церковная руина была видна из крайних деревенских домов, среди которых находился дом первого председателя остролученского колхоза. Его правнучка родилась в этом доме как раз в том самом 1960-том году, когда церковь пытались снести с лица земли, и ее еще успели в этой церкви окрестить. Девочке при крещении нарекли имя Мария, но ее бабушка, одна оставшаяся в живых из всех детей председателя, звала ее почему-то не Маша и не Маруся, а Мара. Так иногда бывает: имя приходит будто ниоткуда и прилипает к человеку накрепко. Рождение Мары стало и еще одним горем, и последней радостью старой женщины.

Первые годы Мары прошли в Остролучье у бабушки, первыми ее впечатлениями были сельские, первой запомнившейся картиной – вид полуразрушенной церкви вдали напротив дома. Позднее она вместе с другими детьми неоднократно играла у самых потемневших древних стен, заросших вокруг и по верхней кромке сорной травой, кустарником и деревцами, и заглядывала внутрь здания, где еще сохранились кое-где фрагменты фресковой росписи, и наклонялась над черной зияющей дырой княжеского склепа… что-то там блестело на самом дне – отражение голубого неба в оставшейся после дождя луже?.. а, может быть, оброненная драгоценность?..

Но в деревне давно сошлись во мнении, что княжеский клад, кем бы и каким образом он ни был украден, конечно, находился уже не в местных пределах. Во всяком случае, не было замечено, чтобы кто-то из остролученцев рылся с изыскательской целью возле церковных развалин, да и в председательской усадьбе покопаться также ни один из них не порывался, – кроме ее старой хозяйки, сажавшей здесь на огороде картошку.

Разумеется, такое поведение диктовалось здравым смыслом, но к этому примешивался и некий мистический элемент. Судьбы идейных гробокопателей того памятного 1929-того года трудно было назвать счастливыми (хотя, правду сказать, кому тогда жилось легко), да и слухи о призраке княжны временами возобновлялись в округе, причем те лица, которым не посчастливилось узреть потустороннюю голубоватую тень, как-то уж очень нехорошо кончали… Даже просто находиться возле заброшенного церковного здания люди не любили, прежнее святое место превратилось в место нехорошее. 

Итак, можно бы было сказать, что история о драгоценностях мертвой княжны была одной из первых сказок, которую услышала в своем детстве Мара, и только. Но однажды, по прошествии многих лет, уже после того, как она выросла и многое испытала в жизни, ей довелось узнать продолжение этой истории, от своей старой бабушки, которая до сих не открывала страшной тайны никому и решилась нарушить молчание только на пороге смерти, посвятив внучку в свои душеприказчицы.       

- Мне было лет четырнадцать, когда все это случилось, я ведь родилась в 1915-том году,  через полгода после того, как моего отца забрали на фронт, это еще при царе, в Первую мировую. Вместе с ним из деревни многие ушли воевать и не вернулись, а он, батюшка мой, Иван Лукич, царство ему небесное, уцелел, возвратился из окопов, да первым большевиком у нас в округе заделался. Сначала коммуну в деревне все устраивал, а потом возглавил и первый колхоз, куда уже всех собрали, и кто сам хотел, и кто не сам.
          Но к осени стало ясно, что шуму и гаму было много, а дело сладить сразу не вышло. По-старому хозяйствовать запретили, по-новому не научили, тут урожай собирать пора, а урожая нет, все силы и время на митингах растратили.
          Матушка моя тогда с сестрой моей старшей шептались, что отец придумал церковь нашу еще раз тряхнуть, чтобы начальство промахи ему простило, внимание от себя отвлечь захотел. Они в своей богобоязненности его не понимали и осуждали, и я тогда думала также, как они. Отец-то был суров, а мать ласкала и своему потихоньку учила. О том, что в гробу княжны в самом деле найдут золото, он наперед знать не мог, но, может быть, и правда надеялся, что чем-то они в церкви все же поживятся. Если так все было, то как же он должен был обрадоваться, когда клад в самом деле обнаружили.
          Я тоже была тогда на церковном дворе, видела все своими глазами. Все золото описали и сложили в шкатулку, которую притащили из ризницы, все перстеньки и камешки собрали, и шкатулку мой отец взял и унес, и даже бархатное покрывало, на котором сначала уложили всё, забрал тоже, а кости княжны остались при том лежать в беспорядке на голой земле. И такой меня страх тут охватил, такая жалость, передать не могу. Ведь княжна умерла молоденькой, и родители по ней сокрушались, и в гроб убрали, как под венец, и много лет она спала спокойно, и вот теперь богатство ее забрали, а ее косточки разбросали, того гляди в землю втопчут. Я испугалась, что их так и бросят валяться на земле, как мусор какой.
          Еще день не пришел к концу, еще светло было, но люди все в других местах оказались заняты, а возле останков княжны никого не случилось. Не знаю до сих пор, как я решилась на такое, но меня будто кто под руку толкнул. Погода стояла прохладная, и, уходя из дому, я накинула на плечи платок, слава богу, что довольно большой. Я встала на колени, сняла с себя платок, разостлала его на земле и быстро собрала в него кости. И череп подняла с остатками косы, и все-все, что там еще лежало. Руки у меня дрожмя дрожали, от страха волосы на голове шевелились – от страха, что берусь за мертвое, да еще могу на этом попасться.
          Но никто ничего не заметил, и я завязала узел, встала и хотела пойти за церковь в сторону кладбища, думая, что спрячу узел где-нибудь между могил, а потом приду с лопатой и зарою, но народу в той стороне, где кладбище, было как раз много, и я испугалась, что меня с моей ношей увидят. Еще я подумала, что, где бы я ни спрятала узел, его все равно могут найти, он ведь довольно большой, а платок яркий, как на грех, и тогда кости точно прахом развеют. И я, уже совсем от страха помешавшись, побежала к себе на усадьбу. По дороге я решила, что поступаю правильно: дома никого быть не должно, все ведь пошли на церковный двор, так что я успею закопать кости на усадьбе, где-нибудь в углу.
          Но я ошиблась, дома была моя мать, хотя и одна. Отец ей давно уже запретил в церковь ходить, и иконы все у нас в доме поснимал, и она его слушалась, как же иначе, но в душе все равно была верующая и не захотела смотреть, как святое место поганят, тяжело ей это было. Когда я подбежала к калитке, мать как раз проходила от крыльца к курятнику, она увидала меня и крикнула мне, чтобы я помогла ей с готовкой обеда, спустилась бы в подпол и принесла картошки, а потом бы и почистила. Узел в моих руках она не заметила, у калитки-то смородина росла густая, я за нею стояла. И тут меня осенило: кости надо закопать в подполе, их там точно никто не найдет. Мать вошла в курятник, а я со всех ног понеслась в дом, прихватив по дороге у сарая лопату, и кубарем скатилась по ступенькам в подпол, а там, расшвыряв картошку в углу, вырыла яму… Я все сделала быстро, я ведь с малых лет была приучена к разной работе и сноровиста, и мать еще не заметила, что я замешкалась, когда я уже вылезла наверх, вытащив корзинку с картошкой.
          Много дней я боялась, что мой тайник обнаружится, но нет. Время шло, а в подполе все оставалось так, как я сама устроила. К тому же в семье у нас пошли такие дела, что не приведи бог. Если б что-то тогда даже на поверхности лежало, все равно никто бы, пожалуй, не заметил… Да, много, много горя было в этом доме, много людей, тут живших, уже давно на том свете. Я иной раз вечерком задремлю возле печки в тепле, а потом глаза приоткрою и вижу их всех будто воочию… все они передо мной стоят, как живые, и отец, и мать, и братья, и сестры, и муж мой покойный, и дети… глядят на меня и молчат… я помню их всех, но из них уже давно никого в живых нет как нет, а я одна все еще брожу по земле, и никак не придет мой черед лечь в нее и уснуть, не болеть больше душой и все наконец забыть.
          Устала я и не боюсь смерти, но уйти, так ничего никому и не открыв, не могу. Она ведь тоже ко мне приходит… как первый раз пришла много лет назад, после того, когда я ее косточки белые в нашем подполе похоронила, так и является мне порою… то в сумерках возле крыльца стоит в своем голубом платье и с распущенной косой, а то привидится на рассвете, когда еще будто спишь, а вот-вот уже проснешься… Сначала я боялась, когда ее видела, но потом поняла, что она мне без какого-то особого смысла является, а потому, что я ее к себе и своему дому сама привязала… в том не ее воля… если же я умру, ничего никому не рассказав о ней, то как же она останется без меня, в неизвестности, совсем одна?
 
- Бабушка, так ты хочешь сказать, что кости княжны до сих пор лежат тайно захороненными в подполье нашего дома?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Продолжение. Родовое проклятье: http://proza.ru/2023/01/09/958