А я по лугу

Собака, перебежав от одного куста к другому и тщательно обнюхав его, сделала метку. Вот уже десять минут Альберта наблюдала за ней из окна. Сегодня погода была ненастная – с утра лил дождь, и потому в поле она не поехала.

Обычно каждое утро, как только высоко поднималось солнце, Альберта брала складную табуретку и уезжала далеко за город. Рейсовый автобус высаживал ее на дальней остановке, а потом ещё несколько километров она шагала пешком. Дойдя до поля, на котором буйно цвела ромашка, Альберта уходила далеко в его середину, раскладывала табуретку и садилась. Железные ножки стояли почти прямо, не уходя вглубь земли, так как поле давно уже не пахали, и почва была твердая.

С каждым часом солнце всё больше входило в свою силу, становилось жарко, душно, а к обеду июльское светило настолько раскалялось, что Альберта впадала в состояние, при котором ее едва не хватал тепловой удар. Но она никуда не уходила, потому что была друидом. Она считала, что только в поле, далеко от людей, мысленно общаясь с природой, можно познать высший смысл жизни вообще, и онтологию собственной – в частности. Так, сидя на стуле посреди ромашкового поля за несколько километров от ближайшего жилья, Альберта размышляла над жизненной философией. Иногда она настолько сильно погружалась в тишину, что было слышно, как свежие стебли ромашки рвутся из земли навстречу солнцу и воздуху: Альберта чувствовала, как с треском разрывается земля, и осторожно появляется молодой, зеленый, пахучий листок новой ромашки.

Иногда Альберта срывала один из цветков и начинала гадать, отрывая лепестки: будет счастлива ее родная страна, оставят ли ее несчастья и беды, и чем же успокоится ее, Альберты, беспокойное сердце. Каждый раз гадание давало разные ответы: то ли Альберта по-разному начинала гадать, то ли делала ошибки в чередовании слов «счастье» и «горе», то ли просто на разных цветках было неодинаковое количество лепестков.

Альберта заметила странную особенность: всякий раз, когда она ехала в автобусе на поле, получалось, что кто-нибудь в салоне обязательно приобретал вид одного и того же пассажира. Девушки и женщины, молодые парни и зрелые мужчины, старики и старухи, если на них долго всматриваться, неизменно превращались в высокую стройную блондинку в больших темных солнцезащитных очках, у которой в коленях стояла большая спортивная сумка; каждый раз девушка с невозмутимым видом пила через соломинку фруктовый сок. Блондинка обычно была одета в легкое летнее платье, сквозь которое просвечивал купальник, а на ногах неуклюже сидели большие, явно не по размеру, пляжные сланцы. Внешний вид блондинки показался Альберте странным: поблизости не было ни речки, ни озера, ни вообще какого-либо водоема, где можно бы было искупаться. Она подумала, что девушка, видимо, имеет много свободного времени и просто где-нибудь загорает, наслаждаясь бесплатным солнечным ультрафиолетом. Альберта всегда выходила раньше этой пассажирки, и потому не знала, куда же та едет на самом деле.

Часто, сидя под палящими лучами солнца с непокрытой головой на складной табуретке, Альберта доводила себя до полуобморочного состояния. Уже несколько раз, проведя на солнцепеке несколько часов в созерцании окружающей жизни, она, по ее собственному мнению, близко подходила к состоянию нирваны: перед глазами появлялись зеленые, а потом черные круги, в ушах начинало звенеть, появлялась слабость, и сознание готово было отключиться. Однако этого еще ни разу не произошло: видимо, сказывалось ее крепкое здоровье, а может, помогали и длительные тренировки на солнцепеке. Альберта расстраивалась из-за своих неудач в медитации, но всё же надеялась, что когда-нибудь сможет погрузиться в долгожданное состояние, и перед ней откроется чакра  с божественным откровением.

Когда начинался вечер, Альберта складывала свой стульчик и направлялась по уже проторенной тропке в сторону ближайшей деревни, чтобы сесть там на рейсовый автобус. Возвращаясь домой, Альберта вот уже несколько раз встречала на обочине проселочной дороги мальчика лет десяти, всегда стоявшего на одном и том же месте. Одет он был в полотняную рубашку с пеньковым пояском – такую обычно носили крестьянские ребятишки еще в начале двадцатого века. Первый раз, когда Альберта его увидала, мальчик улыбнулся ей и кивнул головой - совсем как старой знакомой.

После него она часто встречала старушку-нищенку, которая ради милостыни пела одну и ту же песню. Раньше Альберта никогда не слышала этих слов, но так как старушка пела их при каждой встрече, желая честно заработать милостыню, то постепенно Альберта выучила сначала первые строчки, а потом и всю песню:

А я по лугу, а я по лугу,
Я по лугу гуляла, я по лугу гуляла.
Я с комариком, я с комариком,
С комариком плясала, с комариком плясала…

При последних словах песни старушка как-то особенно жалостливо нагибалась, делая поклон, и Альберта, видя, как та с трудом выпрямляет свою старую спину, давала ей милостыню - для этой цели она специально брала с собой несколько монет. Старушка, исполнив свой номер и получив награду, быстро пятилась, скрываясь в ближайших кустах, и как ни звала ее Альберта, та не отзывалась и не появлялась до следующего раза.

На краю деревни, у самого последнего дома, на завалинке, часто сидел старик. Дом его был небольшой, ветхий и, казалось, вот-вот развалится. Впрочем, жилище было под стать самому хозяину: под тяжестью прожитых лет старик казался совсем крошечным; густая борода закрывала лицо почти полностью - так, что его маленькие глазки напоминали два огонька, которыми светятся сверчки в ночной темноте.

Альберта, чтобы отдохнуть после долгого пути, в ожидании автобуса садилась к нему на завалинку. Они почти ни о чем не говорили – только здоровались, да Альберта спрашивала о его здоровье. Старик всегда отвечал, что болеет, и тут же из-за пазухи доставал флейту, неизвестно откуда взявшуюся в этих глухих местах. Он сразу принимался наигрывать мелодию. У Альберты появлялось ощущение, что она уже где-то слышала ее раньше. Память должна была подсказать ей, какая же это песня, но, покружившись рядом, догадка исчезала, и Альберта, с досады махнув рукой, продолжала слушать. Старик играл увлеченно: зажмуривал свои маленькие хитрые глазки, и только пальцы проворно бегали по инструменту, издававшему эти чудесные звуки. Сколько бы раз Альберта ни проходила мимо и сколько бы ни присаживалась к старику на завалинку, он неизменно играл одну и ту же песню.

Однажды, уже в середине июля, когда солнце подолгу стояло в зените и было нестерпимо жарко, Альберта, изменив своему терпению, хотела было уже встать и уйти с нестерпимого солнцепека, но тут…

…На поляне все четверо шумно веселились: дед играл на флейте свою обычную мелодию, старуха звонко, уже как-то не по-нищенски, пела «А я по лугу…», а мальчишка и та блондинка, которую Альберта вот уже несколько раз видела в автобусе, исполняли какую-то сценку.

У мальчишки сзади были прикреплены небольшие крылья, похожие на комариные. Блондинка под игру флейты и пение старухи ходила вокруг него кругами, как это обычно делают девушки в русском народном танце, а мальчишка танцевал вприсядку. Альберте показалось странным, что даже для этого танца блондинка не сняла ни своих темных солнцезащитных очков, ни пляжных шлепанцев. Ее длинные распущенные волосы были перехвачены красной лентой. Невдалеке  стояла прислоненная к дереву большая спортивная сумка, ставшая уже постоянной спутницей девушки.

Компания, видимо, не заметила появления Альберты: старуха продолжала звонко петь, старик играл, а блондинка и мальчишка увлеченно танцевали. Казалось, вся их жизненная задача теперь только и состояла в том, чтобы исполнить эту, видимо уже несколько раз игранную, пьеску.

Песня подходила к концу. Когда старуха дошла до слов
«А я матери кричала, я матери кричала:
Ты подай, матерь, ты подай, матерь,
Подай, матерь, косаря, подай, матерь, косаря.
Я рубить буду, я рубить буду,
Рубить буду комара, рубить буду комара.
Покатилася, покатилася,
Покатилась голова, покатилась голова». –

Блондинка, продолжая танцевать, достала из своей большой спортивной сумки огромный, хорошо отточенный топор; мальчишка, игравший комара, положил на пенек свою голову…

…Альберта очнулась: впервые за многие недели с ней наконец-то случился солнечный удар, от которого, по ее мнению, она и попала в состояние нирваны. Проснулась она оттого, что над самым ее ухом тоненько пищал непонятно откуда взявшийся в середине засушливого лета комар.

Когда Альберта шла домой, то у дороги, на месте, где она обычно встречала мальчишку, увидела свежий могильный холмик. На кресте, сделанном из березовых кольев, висел пеньковый поясок, которым, как ей помнилось, была подпоясана рубаха улыбавшегося ей при встрече мальчишки.

На это раз ей почему-то никто не встретился: ни старушка-нищенка не пела свою «А я по лугу…», ни старик не сидел на завалинке. Окна дома, в котором он жил, оказались заколоченными; создавалось впечатление, что здесь давно уже никто не обитает. Альберта решила разузнать, куда же подевался старик. Несколько ближайших домов оказались нежилыми, и лишь пройдя до конца проулка, она увидала сидящую на крыльце старушку. На вид ей было лет под сто. Когда Альберта поближе подошла к ней, та показалась ей знакомой, только вот вспомнить, где же она ее видела, никак не получалось. На вопрос, не знает ли та, куда подевался старик из крайнего дома, старушка ответила, что тот умер, когда она сама еще была молодой. После этих слов она почему-то рассмеялась.

Альберте стало немного жутко, и, попрощавшись, она поспешила прочь. Когда уже несколько пустых домов остались позади, с крыльца дома, где сидела старуха, раздалось звонкое пение: «Покатилась голова, покатилась голова», а потом кто-то нехорошо, как-то не по-доброму, засмеялся.

Альберта, неуютно себя чувствуя, дошла до автобусной остановки. Вокруг никого не было; вскоре приехал последний рейсовый автобус. Альберта села в него, водитель нажал на газ, и за окном быстро замелькали пустые окна темных нежилых домов вымершей деревни. Альберта только сейчас подумала: странно, что сюда, где почти никто не живет, еще ездит общественный транспорт.

Чувствуя на себе чей-то взгляд, она обернулась: на заднем сиденье, положив ногу на ногу, невозмутимо сидела блондинка в темных солнцезащитных очках – на ней было легкое пляжное платье, сквозь которое просвечивал откровенный купальник, на ногах неуклюже сидели большие сланцы, а рядом стояла спортивная сумка. В руках у девушки был сок, который она пила через соломинку.

От изумления Альберта чуть не подскочила на сиденье. Она сложила из пальцев как можно больше фиг, зажмурилась, потрясла головой и снова поглядела назад: в салоне никого не было, и только косые лучи заходящего солнца мелькали на пустых сиденьях…

Поздно вечером вернувшись домой, Альберта шумно вздохнула: наконец-то она вернулась в своё жилище. Выглянув перед сном в окно, она увидела, что и в этот неурочный ночной час по двору бегает бездомная собака, оставляя метки на  кустах шиповника. На сером небе ярко светила полная светло-холодная луна.

Вспомнив увиденное днем во время солнечного угара, Альберта решила, что человеческая жизнь давно уже обесценена. Пройдет время, появятся новые поколения, и они, возможно, забудут тех, кто жил раньше.

Альберта прислушалась: через открытую форточку, тонко и назойливо пища, влетел комар. Проникнув в комнату, он начал кружиться вокруг Альберты, примеряясь, куда бы сесть. В конце концов, он опустился на ее шею и тут же, настроив острый хоботок, принялся за древнее дело поглощения своей специфической пищи.

Альберта не прогоняла его, потому что поняла: жизнь была, жизнь будет, и память останется вечно. Навсегда.