Дворовая лирика

В наши годы молодые было все не так. Свободное от дел важных время проводила молодежь на свежем воздухе, во дворах. Двор был малой родиной для всех окрестных домов – мой двор – моя крепость. А крепилась эта крепость порядком строгим и незыблемым. Но это особая тема, мы же о музыке. Под деревом рядом с песочницей, недалеко от стола для козлятников, во дворах стояла лавочка. Она была особая лавочка, как дежурный социальный пункт. Утром пустая, если только кто на ней не заночует, да не заспится до семи. После завтрака лавочку заселяют бабуси, кто по делу – внучков доглядеть, а кто из чистой коммуникабельности. После обеда мужики громят поверхность стола костяшками домино, а к вечеру лавочка становится местной филармонией. Во дворе обязательно должен быть музыкант. Человек авторитетный – у него или гитара, или балалайка. И играть он умеет так, как никто другой во дворе. Он спускается медленно, торжественно, его уже ждут, посередке раздвигается место, и он скромно садится в полпопы, и задумчиво перебирает струны. Его просят включить в репертуар что-нибудь особо задушевное, он кивает, не глядя, и начинает всегда с гимна двора. Впрочем, боюсь, что гимн этот был во всех дворах на районе.
Он начинал негромко, но твердо:
Я прошу вас люди…
И лавочка дружно включалась, пока на три четверти мощности
…тише! тише! Голуби целуются на крыше…
Тут следовал струнный перебор,  за ним мощный аккорд…
Это ведь сама любовь ликует!!!...
И уже в полную громкость, но с добавлением слезы и чувства
Голубок с голубкою воркует!!!
Потом шел припев, который повторялся много раз, и почти как у Равеля, музыкальная фраза обрастала по мере продвижения к крещендо самыми разными эмоциональными красками. Должен заметить, что чем громче звучала музыка, тем меньше оставалось хора: всех забивал самый отпетый тенор – препротивный и фальшивый, но он пребывал в таком восторге, что аудитория понимала – это и есть вершина чувства и глубина души.
После этой песни была долгая пауза, певцы возвращались в свою телесную оболочку, смущенно смахивали слезу с телогрейки, и вечер катился дальше. А вот до чего он докатывался, об этом умолчу.