Жди меня, Родина, кн3 ч1 гл7-9

16+


VII


ЗдОрово догонять облако! Едешь на велосипеде по дороге, ветер свистит в ушах, а оно, облачко, точнее, тень его, закрывающая солнце, - впереди. А, вот и она!

И с солнцепека – этой настоящей адской сковородки – попадаешь в прохладный мир, короткий, а потому особенно приятный мир облачной тени.
Вот она уже и кончается.

Граница между ней и «сковородкой» расплывчата, подвижна; солнце светит сквозь край облачка, как через пушистую вату.

Недолгое и зыбкое положение между раем и адом – и вот ты снова на сковородке!


Эдик летел на велосипеде домой – на дачу Мориновых, с противоположного конца поселка, где жил его местный закадычный дружок Никита Ерофеев. Они как раз играли в морской бой на ерофеевском компьютере, когда у Эдика запищал миниконнектик.

Это мать передала сообщение: «Папа приехал».

Отец вернулся из Командории. Он припозднился к отпуску жены и каникулам сына – как раз на неделю от своей командировки.

У Эдика дух захватывало от летящих мимо ворот, дворов, домиков, деревьев. Он бешено притормозил у знакомого фасада, бросив велосипед, бегом пронесся в калитку, ободрав об нее руку – но даже не заметил.

Вся семья была в сборе: Николай разбирал вещи, Николай Васильевич, осунувшийся после второго инфаркта, из-за которого пришлось оставить свою нервную работу, Татьяна Ивановна и Ольга стояли вокруг и помогали морально и советом.

-А, сынуль! – обрадовался Бремович, они с Эдиком обнялись. –Ну, давайте, все, что ли, помогайте.

Он доставал из двух больших чемоданов какие-то свои бумаги, компьютерные диски, диктофонные кассеты, долго говорил что-то про них, потом всем – подарки, кучу сувениров и дельных вещей.

Татьяна Ивановна расцеловала зятя за предел ее давних мечтаний – набор золотых чайных ложек.

-Там это, в общем-то, считают дешевкой, - пояснил Николай. – В Командории богато живут. Особенно после того, как еще одно алмазное месторождение в горах открыли.

Ольга с улыбкой поинтересовалась:
-А от клада князей де Кресси что-нибудь осталось?

-Увы, нет, - Николай развел руками. – Всё съело время. Но в голодовку он им здорово помог – на эти сокровища они закупали хлеб.

-Значит, все ваши друзья живы? – мягко спросил Николай Васильевич, и Бремович с облегчением выдохнул:
-Слава Богу, да! А это – вам, - и достал аккуратно упакованные в стилизованную шкатулку трубку и мундштук.

Николай Васильевич не курил, но раз в месяц в условленное число он собирался с друзьями в специальном клубе – там курили табак, обработанный таким образом, что он был абсолютно безвредным для здоровья – одно сплошное удовольствие.

Старая трубка Николая Васильевича совсем поизносилась, треснула, и он сокрушался о том, что теперь будет делать в любимом заведении.

-Оля, это лично тебе. Ирен сделала, - Бремович с грустью протянул жене маленький вязано-вышитый гобелен – такой реальный, знакомый вид, выпуклый, притягивающий к себе, был изображен на нем, что Ольга, ахнув, присмотрелась к ярким весенним краскам повнимательнее.

-Это замок князей де Кресси! – взволнованно воскликнула она.

-Да, - улыбнулся Николай. – Вид почти как раз с того места, на котором мы с тобой впервые встретились, Оленька.

-ЗдОрово! – завороженно сказал Эдик, пока мать с отцом переглядывались. – А это что? – сын сам заглянул в раскрытую пасть черного, как смоль, чемодана, заметив на дне еще что-то, упакованное в бумагу, вытащил на свет.

Бремович вздрогнул, забрал у Эдика плоский сверток, развернул. Это была семейная фотография – Ирен, Александр и Элис – уменьшенная копия той, что висела в спальне Ирен.

-Вот они теперь какие, - с непонятным чувством произнес Бремович, положив фотографию на стол.

Все бросились смотреть – все слишком давно не видели этих далеких, удивительных друзей Ольги и Николая.

-Боже мой, всё смотрю и не могу понять, как природа создает таких красивых людей? Таких одухотворенных, – Татьяна Ивановна всплеснула руками.

-Да, мама, - Ольга улыбалась, словно увидела старых друзей вживую, по-настоящему. – Мне кажется, они стали еще лучше. Ведь тогда мы все были почти детьми. А, Коля?

-Я тоже так подумал, - согласился Бремович. – Жаль, я Александра дома не застал – он был в плавании.

-Он моряк?!
-Да, командир ракетного крейсера, пограничник, капитан-лейтенант, - увидев непонимающие лица родных, усмехнулся. – Это у них там свои звания странные. В общем, что-то типа нашего армейского подполковника.

-Опасное занятие, - Ольга покачала головой. – Ирен сильно переживает?
-Да нет, привыкла.

Тесть усмехнулся:
-Это она тебе так сказала? Судя по твоим рассказам, Ирен храбрится, не любит жалости к себе. Потому она так и сказала. Но это не может быть правдой, если она его, действительно, любит. Он ее муж.

-Любит? – вдруг вспыхнул Бремович, но овладел собой. – Ну да, конечно.

-И дочка у них необыкновенная, - указывая на Элис, улыбалась Татьяна Ивановна.

-Элис, - Бремович тоже улыбнулся воспоминаниям. – Хорошая девочка, умная, рассудительная, не по годам. Не чета вот этому шалопаю! – он со смехом приподнял над полом подросшего Эдика.

Тот тоже хохотнул, а потом, приняв нормальное вертикальное положение, еще присмотрелся к фотографии.

-Красивая, - констатировал. – А волосы у нее какого цвета? Тут как-то непонятно, очень светлые, может, это отсвечивало так?

-Ишь ты, - смеющаяся Ольга не больно дернула его за ухо. – Джентльмены предпочитают блондинок? А как же Надя Печалина?

Эдик весело отмахнулся, но покраснел.
-Белые, - глухо ответил Бремович.
-Что, совсем?

-Совсем, словно седые, с рождения.
-Странно, - почти в один голос изумились теща и тесть. – Разве так бывает?

Бремович загадочно усмехнулся.
-Наши друзья в Командории научили меня ничему не удивляться. Знаете, как иногда говорят: этого не бывает, допустим, так мужчины не поступают, а вот так – женщины.

Нет, поступают. По-всякому. И в жизни бывает всё: от счастья под алыми парусами до последующей бесславной смерти на помойке, и наоборот: от счастья на помойке до позорной смерти под парусами.
А в Командории, тем более, возможно всё, - и повторил для верности:
-Всё.


*     *     *

 
Александр Трильи вместе с другими офицерами-преподавателями Морской академии и служащими столичного Адмиралтейства был откомандирован для рядовой проверки нескольких небольших морских частей на побережье под Командоном.

Возглавлял комиссию проверяющих строгий, жесткий адмирал Валенто Росси, начальник западной группы военного флота Командории.

Он не был непосредственным шефом Александра, так что Трильи с любопытством присматривался к этому человеку – герою войны, который, как говорили, судил и офицеров, и матросов по всей строгости устава, где бы они ни находились и какими бы ни были на гражданке.

Трильи сам всегда стоял за дисциплину, и не только в войсковых частях. Однако методы адмирала за время этой короткой – всего пару дней – поездки даже спокойного Александра заставили несколько по-иному взглянуть на вопросы поддержания дисциплины во флотских рядах.

В одной из частей во время смотра на плацу, когда матросы выстроились в положенные по моменту шеренги, командир части – такой же, как Трильи, капитан-лейтенант, – бодрым шагом подошел к адмиралу с рапортом.

-Здравия желаем, товарищ адмирал! – стройно ответили моряки в ответ на адмиральское «здравствуйте, товарищи!».

И в свите адмирала, стоявшей чуть поодаль, все уже подумали, что смотр закончится, как обычно, нудно и скучно.

Однако адмиралу Росси, видимо, самому надоела эта приевшаяся скукота, и он обратился к командиру:
-Товарищ Ниро, я смотрю, ваши ребята высоко ногу при маршировке поднимают, строго по уставу. Это вы их так выучили?

-Стараемся, товарищ адмирал, - не чувствуя подвоха, смущенно и обрадованно ответил комчасти.

-Ага. Ну, а сам-то вы сможете, как они? Ничего не помешает? – адмирал сильной рукой неожиданно для всех взялся за пряжку ремня, которым был подпоясан парадный мундир Ниро, и повернул на девяносто градусов.
Потом еще раз. И еще. И еще.

Толстый, и при ослабленном-то ремне здорово выпирающий живот капитан-лейтенанта Ниро, пухлого, рыхлого, неповоротливого, теперь защемило крепко.

Глаза комчасти полезли на лоб, по лицу заструился пот. Ему было больно.

-Тов…товарищ адмирал, - еле выговорил он.
-Так не помешает, говорю, ничего? – как ни в чем не бывало, продолжал закручивать ремень адмирал.

-Ни…никак…нет, - пытаясь выдохнуть, прошептал капитан-лейтенант.

-Ну, так поднимите ногу, как положено. Ну?

Ниро, красный, потный, стараясь не показать на лице всей жестокой боли, которую испытывал в тот момент, попытался медленно поднять ногу, как просили.

В строю матросов, в свите адмирала на лицах появились усмешки, и стыдливые, и злорадные.

Трильи скрипнул зубами.
-Разрешите, - он шагнул между офицерами свиты, быстро и четко прошел несколько метров по залитому мягким предвечерним солнцем плацу, остановившись на положенном расстоянии от принимавшего смотр адмирала.

-Разрешите обратиться, товарищ адмирал,- громко сказал Трильи, бросив руку к козырьку.

Тот обернулся, отпустив чужой ремень, и бедный комчасти смог, наконец, вздохнуть.
-Разрешаю.

-У меня вопрос, товарищ адмирал. Срочный и конфиденциальный. Прошу переговорить с вами наедине, - сделав стеклянные глаза, продолжал рапортовать Александр.

-Мы на смотре! Какие вопросы?! Вы в своем уме, капитан-лейтенант? – на него надвинулись седые, жесткие, мохнатые брови.
-Так точно, товарищ адмирал.

Тот не ожидал такой откровенной наглости и, похоже, даже заинтересовался.
-Срочно, говорите?
-Так точно.

Адмирал холодно усмехнулся, окинув взглядом подчиненных.
-Ну что ж, раз капитану Трильи так не терпится, тогда – командуйте, товарищ Ниро. Смотр закончен. Всем – спасибо. Идемте, товарищ Трильи, - они вдвоем отошли поодаль, в тень буковых деревьев аллеи, ведущей к штабу и столовой, где прибывших высоких гостей уже ждал сытный ужин.

Адмирал Росси, нетерпеливо перекатываясь с носков на пятки мягких форменных ботинок, по-хозяйски заложив руки за спину, загляделся на Александра.
-Слушаю ваш вопрос.

Трильи, вытянувшись перед начальством, как в далеком курсантском прошлом, четко спросил:
-Мне необходимо знать ваше мнение, товарищ адмирал, как поступить в следующей ситуации.

Во время последнего рейда мой старший помощник здорово оплошал – совершил техническую ошибку, из-за которой судно едва не сбилось с курса. За это я довольно грубо отчитал старпома перед всей командой, на глазах у его подчиненных.

Отчитал оскорбительно грубо, - с упором на последних словах речитативом говорил Александр. – Но по прошествии времени я понял, что был не прав в том, в какой именно форме и при каких обстоятельствах это было сделано.

Следует ли мне извиниться перед старпомом так же публично, как я оскорбил его? Или будет достаточно извинений один на один?

Адмирал побагровел от постепенно наполнявшего его гнева.
-На что вы тут мне намекаете? – угрожающе переспросил он.

-Никак нет, ни на что не намекаю. Лишь прошу у вас совета, как мне следует поступить, - спокойно ответил Трильи.

-Да идите вы ко всем чертям! – в бешенстве воскликнул Росси, взмахнув обеими руками.

-Есть, - коротко козырнув, Александр повернулся на каблуках, силой воли сдержав просившуюся улыбку, зашагал к столовой, догонять остальных членов комиссии.

Адмирал вытер платком вспотевший под фуражкой лоб, против воли ощущая проснувшийся в глубине души самый настоящий стыд, покачал седой головой:
-Нет, ну находчивый, дьявол!

После ужина был концерт самодеятельности.
К удивлению комиссии, ребята, действительно, старались, не то что в предыдущих частях, где всё показалось сделанным с лоском, но для «галочки».

У выхода из зала на потемневшую улицу Александра догнал комчасти Ниро, поравнявшись, зашептал:
-Как вас благодарить? Век не забуду! Думал, всё, умру со стыда, - он чуть не плакал от странного счастья, перемешанного с отчаянием. – Вам-то он ничего не сказал, вас не накажут?

-Да успокойтесь. Всё прошло хорошо. Адмирал доволен вашей частью, - сухо сказал Трильи. – Только вы… Как вы могли допустить, чтобы он так обращался с вами? – в голосе Александра был плохо скрываемый гневный упрек.

-А что я мог ответить? Сами видите, - Ниро слегка хлопнул себя по выпяченному против воли толстому животу. – Покушать люблю, это верно, сам виноват, тут уж ничего не поделаешь.

-Так сделайте же что-нибудь, - возвысил голос Трильи. – Спортом займитесь, сядьте на диету. Сделайте хоть что-нибудь, чтобы не потерять их уважения, - жестко закончил он, кивнув на шагавших из столовой матросов, и, козырнув, поскорее пошел прочь.


*     *     *


Эдик проснулся за пять минут до звонка будильника – ровно в четыре утра. Было еще тепло от хорошей летней ночи, в его комнату на втором этаже их дачи через легкие задернутые шторы пробивался едва заметный рассвет.

Эдик быстро встал, оделся, спустился по лестнице, потихоньку прошел по маленьким смежным комнатам, где спали дедушка с бабушкой и мать с отцом.

Шепот Ольги настиг Эдика уже у двери на улицу:
-Куда ты? Так и решил – сегодня? Может, лучше завтра? – сонно улыбаясь, спросила мать.
Кутаясь в старый махровый халат, она стояла возле кровати.

-Нет. Вдруг погода изменится. Да еще последний день. Нет, мам, я сам себе обещал, - отрезал Эдик и тихо, не хлопая, прикрыл за собой входную дверь.

На дворе – огляделся. Предрассветный сумрак рассеивался почти на глазах.
Эдик быстро пошел к сараю, сооруженному под высокой яблоней-китайкой, с которой маленькими бомбочками то и дело сыпались круглые яблочки величиной с ноготь большого пальца.

Там паренек вооружился складной лестницей, соорудил себе дорогу на дачную крышу, куда торопливо поднялся и снова огляделся.
Вздохнуло под ногой листовое железо.
Эдик осторожно переступил, боясь перебудить домашних.
«А всё же прохладно!» - подумалось ему, и он поежился под легким свитером.

Сначала ему показалось, что сегодня не повезло – над горой, над кромкой леса, откуда должно было появиться великое светило, от самого горизонта в голубоватую вышину протянулась большая, бесформенная тёмно-сизая туча. Над ней – другая, полегче, посветлей, порасплывчатей.

Уже белая луна с грустью смотрит с юго-запада на эту армаду и незаметно тает, растворяясь в утреннем небе, направляясь, вслед за ночью, к западу. Она бы еще могла увидеть сегодня светлого, сияющего братца – солнце, но противная туча мешает этому.

Спесиво восседает она над горизонтом, и с южной стороны тянет ее вдоль земли по небу странная упряжка – кони, не кони, ракеты, не ракеты, а словно длинные, остроносые, цилиндрические существа, - белесоватые, тонкие, стремительные облака.

«Скорей! Скорей! - будто зовут они. – Нельзя помешать солнцу!»

Но туча – тяжелая, движется еле-еле. А с движением, кажется, становится еще шире, толще, как оплывающая свеча.

У северного ее края небо давно заалело, волшебный розоватый свет струится из-за рогатого чудища-тучи.

«Скорей! Скорей!» - поют ее кони и по-прежнему рвутся, несут вперед.

Но сегодня здесь уже никто не узнает, когда, в какой именно момент показалось бы из-за горизонта солнце. Только розовое пятно все росло и светлело у края темной тучи, да рассасывалась, разбрасывалась, рассыпалась белыми косами по небу, смеясь, ее более добрая и светлая соседка.

И вдруг в северном боку толстой неповоротливой тучи вспыхнул пожар. Вспыхнул – и замерцал золотым пронзительным огнем, пытаясь распространиться и дальше, вглубь тучи.

Однако та не была намерена сдаваться, осадила своих коней и остановилась посреди всего мира. Несколько коней не выдержали этого напряжения и, словно в замедленном кино, вырвались из упряжки, помчались прочь, к югу – за горизонт, от несправедливой хозяйки.

А, может, это только так показалось, ведь на самом деле они не помчались, а поползли – тихо и незаметно, пусть и отвоевав себе свободу.

Оставшиеся кони еще напряглись, желая сдвинуть упрямую тучу с места. Куда там! Она даже успела залечить огненную рану в своем теле, и от буйного пламени осталось лишь одно маленькое пятнышко, как далекий огонек в ночной тьме.

Туча злорадно вздохнула. В это время упряжка, казалось, из последних сил натянула поводья и сдвинулась с места.

Успокоившись было, туча вздрогнула от испуга, что все ее старания могли оказаться напрасны.

Пожар с новым неистовым весельем вспыхнул в том же месте и стал быстро расширяться.

Туча в отчаянии замахала на него своими лапами, задула из огромных невидимых ноздрей – но теперь всё было тщетно: упряжка стремилась вперед, как самолет, взмывающий острым носом в небеса со взлетной полосы.

Остановить такое стремление мог разве что новый вселенский взрыв, но до него были еще целые века.

Туча съежилась, скривилась, сломалась. Солнечный пожар бушевал, веселился вовсю.

А небо вокруг давно уже было невинно-голубым, освещенным из недр своих удивительным, чистым, проникновенным светом.

Когда оно успело так измениться? Да разве мы, люди, успеем уследить за всем в этой непонятной до сих пор, неведомой Природе?

Тонкая, как игла, длинная-длинная белая стрела – след реактивного самолета, проткнув тучу, вышла спереди, легла к северу, мимо пожара, и через несколько минут незаметно бесследно исчезла.

Но что это? На пожар стало невыносимо смотреть.

Эдик несильно прикрыл глаза – и разбежались во все стороны радужные зайчики-лучи, заструились вдаль от такого же радужного серпа над тучьей головенцией.

Серп стал расти, и это уже был не просто пожар, не просто огонь. Это было что-то, чему трудно найти определение в человеческом языке.

Всё быстрей и уверенней восставало оно из своей недавней темницы. Выше! Еще выше! А туча уплывала вдаль на своей упряжке.

О, сколько света, тепла, беззвучного, но счастливейшего смеха!

Большой правильный круг с расплывчатыми, трепещущими краями! Таких красок и блеска не встретить ни на иллюминирующих улицах городов, ни в ларе, наполненном драгоценными камнями, ни в переливах золотой руды – нет, нет такого великолепия, такого торжества и веры в будущее!

Вот оно! Оно уже здесь! Оно всё – нам, людям!

И, словно в ответ ему, поселок совсем просыпается – безбожно громко орут петухи, блеют козы, хрипло со сна лают собаки, перекликаются рано поднявшиеся жители. Настал их день!

Эдик еще раз коротко зажмурился, и всё никак не мог в себя прийти от увиденного, только что пережитого.

Да, это стоило того, чтобы о нем мечтать.
Вот он какой, настоящий рассвет! Подумать только, это происходит каждый день, и мы каждый день столь беспечно просыпаем это самое главное событие!

Мальчик удовлетворенно вздохнул, оглядел видимую в поле зрения улицу поселка и молча, неторопливо спустился с крыши.


VIII


Школа шумно готовилась к встрече нового 2083 года. Эдик старался и учился на «пятерки». Ромка от него не отставал.

Класс был поделен на несколько учебных групп, и друзья, конечно же, оказались в одной вместе. К празднику им было поручено слепить во дворе школы из снега огромную голову русского богатыря. Заниматься этим приходилось только после уроков.

-Может, им еще меч-кладенец у него под бородой вылепить? Совсем очумели! – злился Ромка.

После уроков он часто гонял на каток с одной девочкой из их класса – Леной Ашевой. Поэтому у него было мало свободного времени, чтобы выполнять школьные поручения в личное время.

Эдик, правда, не понимал, чем Ромке нравится эта Лена. Она дружила с Ирой Локшиной, и про эту девичью парочку все давно знали, что они – задаваки и ужасные сплетницы.

Эдику не нравилось, как грубо они кокетничают, заигрывают с ребятами – даже из старших классов, как вульгарно красятся на занятия.
Лена, правда, была поскромней, но – троечница. Для Эдика встречаться с троечницей, то есть, по его мнению, лентяйкой, казалось унизительным.

В их учебной группе состояло пять человек – он, Ромка, Таня Зайкина, Катя Ягодина и Вовка Битьков. Это был самый что ни на есть классный актив! Кроме Печалиной, которая возглавляла другую группу и была к тому же старостой класса.

Эдик не понимал своего чувства к Наде. Да, она ему нравилась, но ему теперь вовсе не хотелось говорить с ней, быть рядом – наоборот, он этого избегал.

Иногда он спрашивал себя, что, может, все из-за того, что он стесняется своего погрубевшего голоса.

Но нет, с девчонками из своей группы он ничего не стеснялся, с ними было просто и весело – с Танюшкой, с Катькой.

Все они часто бегали друг к другу домой, вместе, всей группой, ходили на школьные дискотеки, на каток, по выходным катались на лыжах, вечерами сидели за компьютерами в он-лайн играх. И Эдику было легко и приятно.

А Надя – нет, тут всё было сложнее, и эта сложность его пугала. Ну, он даже не знал – с какой стороны к ней подойти.

Поэтому Эдику не казалось странным, что на дискотеке, когда он танцевал с Катей или Таней, Надю никто не приглашал: она либо стояла в сторонке, либо танцевала в паре со своей подружкой. Сама она, честно говоря, странная была!

Чего уж там, училась Надя, пожалуй, лучше всех. Но и это было странным, как всё, что ее касалось. Она как-то не так, как другие, училась, и Эдик не мог понять, как именно, а потому решил для себя – Надя не для него, она вообще «не от мира сего». Вот и весь ответ.

Однажды, еще осенью, несколько человек из их класса сидели в кабинете математики после занятий – ждали учителя, готовиться к открытому уроку по этому предмету.

Урок предстоял серьезный, собрались прибыть представители городского управления образования и местной администрации.

Тема была интересная, захватывающая – что-то о «физиках-лириках», о математическом совершенстве природы и красоты, этакая помесь точных наук с гуманитарными.

Эдик должен был рассказывать о Лобачевском, Надя – читать стихи Омара Хайяма, остальные – кто о ком.

На протяжении нескольких уроков тяжело решали, кто будет декламировать короткий древний рассказ о женщине, которая обвинялась в убийстве и, представ перед судом, обнажилась.

Суд увидел ее красоту и решил, что такое совершенное существо не могло совершить жестокого убийства. И женщину оправдали.

Эдику глубоко врезались в мозг слова из рассказа, как перед судом «она обнажилась». Класс противно хихикал, когда учитель читал текст, и потом, видимо, из-за этих самых слов никто из ребят так и не решался быть рассказчиком, боясь усмешек одноклассников.

Палочкой-выручалочкой, конечно, стала Надя. Она справилась. Эдика поражало, как бесстрашно смотрела она куда-то, в пространство, чеканя наизусть слова рассказа, так что через несколько репетиций класс уже не смеялся над тем, когда Надя произносила это: «она обнажилась».

Ему припомнились при этом разговоры отца с коллегами о красивой Ирен Кресси, их споры о святости и преступности. «Она – совершенна, но она – убийца?! Так не бывает. Так не может быть! Вот Надя – совсем другое дело…» От этих мыслей у мальчика начинала болеть голова, и он прогонял их прочь.

В тот осенний день, когда ребята, скучая в классе, ждали математичку, девчонки неспеша прохаживались по кабинету, болтали приглушенно.

Тани сегодня не было в школе – она болела. Легкомысленная Катька просто сбежала с уроков. Было, действительно, скучно.

Надя Печалина стояла у окна с подругой Верой, они что-то серьезно обсуждали вполголоса.
Эдик сидел в конце ряда парт, забился в угол, смотрел на стылую улицу за припотевшим окном – моросил противный дождь пополам со снегом, который теперь наверняка уничтожит добрую половину их работы по лепке снежной богатырской головы. Верный Ромка был рядом.

Занятый своими мыслями, Эдик не сразу уловил смысл довольно громкого разговора между Ромкой и Юлей Данилиной, которая в классе всегда обо всем была осведомлена лучше других.

-Нет, это какой-то кошмар! – на весь кабинет декламировала полная Юлька, помогая себе жестикуляцией. – Рома, как ты мог такую девочку, Наташу Малину – красивую, умную, променять на эту выдру Ашеву? Ну, скажи на милость, что ты в ней нашел? – кокетничая, со смехом выкрикнула она.

Самой Ашевой и ее закадычной подружки в классе не было – они не участвовали в подготовке урока.

-Чего надо, то и нашел, - огрызнулся незлобно Ромка и от удовольствия – от девчоночьего внимания – покраснел.

Эдик искоса посмотрел на друга – да, Ромка был красив: чернявый, стройный, спортивный, порывистый, стремительный, а он, Эдик – простой, русоволосый, голубоглазый парень.

Однако девчонки почему-то всю жизнь и за ним бегали. Еще с детского сада. Вот чудеса!

-Ну, а все-таки? – на повышенных тонах продолжила Юлька, хотя все присутствующие ребята и так уже давно прислушались.

-У нее фигура спортивная, - неуверенно ответил Роман.
-О-о, - закатила глаза Данилина. – Что ты говоришь! Нет у тебя вкуса, Рома, так и знай.

-Да ну тебя, - отмахнулся Колобков и вдруг хитро блеснул своими цыганскими глазами, рот его привычно разъехался в дружескую усмешечку, и, потрепав удивленного Эдика по плечу, он все так же громко произнес:
-А вот тут у нас один мальчик, под названием Эдик Бремович, конкретно втюрился в одну девочку, под названием Печалина…

Эдик так не краснел еще никогда. Смущенно улыбаясь, он бесцеремонно пихнул друга со стула:
-Да иди ты! – но в груди почему-то независимо от воли сразу стало тепло и хорошо.

Юлька уцепилась за эту новость:
-Вот видишь, Рома! Бери пример со своего друга, Эдика. Надя – это личность. Че-ло-век! А Ашева твоя…

Эдик краем глаза увидел Надю – она тоже, как и все в классе, улыбалась, но как-то отвлеченно, снисходительно, слишком сдержанно, будто понимала, что всё это, конечно, несерьезно, всё это лишь школьные шуточки…

В предновогодний день они пришли на последний урок с перемены, расселись, кто с кем хотел – должна была быть литература, и учительница, добрая душа, всегда разрешала им садиться, кому где хочется. После уроков им еще предстояло идти доделывать снежную голову своего «бородача». «Морду», как называл его Ромка.

Разношерстный класс гудел – учительницы пока не было. Вдруг Надя – как видно, в большом волнении, - вышла к доске, держа что-то в руке, казалось, сама замирая от собственной смелости.

-Ребята! – звонко и порывисто воскликнула она, приглашая этим всех поутихнуть.

Все кое-как послушались, повернули к старосте головы.
-Что же это такое, ребята? – с чувством спросила Надя. – Вот! – она выложила на первую парту, под нос девчонкам, мягкую свежую булочку, обкусанную с одного края и немного запыленную с другого.

-А что? – немедля откликнулся Ромка со своего места.

-Я нашла это сейчас в коридоре, когда мы входили в класс, возле двери. Ее робот-уборщик чуть было не убрал. Неужели это кто-то из вас просто взял и вот так выбросил ее? Это же хлеб, ребята! – глаза ее блестели таким благородным негодованием, что не слушать ее было невозможно.

-Мы же все прекрасно знаем, сколько людей сейчас голодает и умирает от голода! И поступать так – бросать хлеб – ну, как же вы можете?! – воскликнула она.

-Нет, это не мы, - шестой класс снова загудел, ребята стали пожимать плечами.

-А-а, я знаю, кто выкинул! – вдруг снова крикнул Ромка. – Это третий «Б», они как раз с обеда возвращались, я видел. Иди к ним, Надя! Их надо обязательно проработать, слышишь! – он выразительно постучал пальцем по парте, кругом засмеялись. – Ради такого, - подыгрывая всем, с притворной торжественностью продолжал он, - и литературу прогулять не грех. Валентина тебя простит, ты же отличница!

Надя как-то сразу вся потухла, устало посмотрела на Ромку, на смеявшихся уже по другим поводам, отвлекшихся от разговора о хлебе, одноклассников, и молча прошла к своему месту.

-Обиделась! – злорадно усмехнулся Колобков. – Подумаешь, борец за справедливость нашлась, - обратился он к Эдику.
Но тот лишь задумчиво пожал плечами.


IX


Ольга вернулась с родительского собрания усталой, разбитой.

-Ох, Коля, ты бы хоть раз вместо меня сходил, - упрекнула она за ужином, который успели приготовить Эдик и робот-помощник, чистивший и резавший овощи. – У меня голова просто раскалывается.

-Как будто я никогда не ходил! – вспылил Николай, который разнервничался еще на работе, со студентами.

-Это по пальцам можно сосчитать, сколько раз ты ходил, - усмехнулась Ольга. – А больше всё я, одна…

-Ну, знаешь, у меня все-таки работа поответственней твоей лаборантской. Ты лекции не готовишь, диссертацию так и не села писать, а я теперь еще и другим помогаю этим заниматься! – Бремович повысил голос.

Эдик вошел в кухню, как он подумал, вовремя, сказал миролюбиво:
-Мам, пап, ну не ругайтесь вы! Всё нормально. Вы оба устали, но впереди целый вечер, отдохнете. Зачем самих себя нервировать?

Николай, пробурчав в ответ что-то нечленораздельное, уткнулся в газету, покосившись на недостаточно яркий свет от красноватого абажура под потолком.

-Ты прав, господин шестиклассник, – улыбнулась мать. – А сам теперь лучше послушай, какую историю я услышала сегодня на этом собрании. Про вашего двоечника Диму Бухрина.

-Он с Надей Печалиной сидел, для перевоспитания. А теперь – один. Да ну его, гад он хороший и тупица, - с неприязнью сказал Эдик.

-Нет, - Ольга покачала головой. – Он очень несчастен, Эдик, этот мальчик. И никто у вас этого не понимает. Нельзя быть такими равнодушными к человеку.

-Да какой он человек! – фыркнул Эдик, чуть не подавившись жареным карпом, поданным к ужину. – Так, обезьяна. Он и похож на обезьяну. А задира? К нему по-человечески, нормально даже подойти нельзя – схлопочешь неприличное слово или что похуже. Вообще, не понимаю, как он в нашу приличную школу попал.

-А вот послушай, - терпеливо повторила мать, - его историю. Может, что и поймешь.

Эдик недовольно посмотрел на молчаливого отца, который делал вид, будто вообще отсутствует в данный момент в данном месте, и сам молча стал доедать своего карпа.
Робот-кухонный помощник с готовностью потрескивал возле стола и блестел на хозяев пластиковыми глазками, будто тоже приготовился слушать.

-Жила-была девушка, - начала Ольга. – Умная, добрая, красивая. И не попадалось ей достойного человека, который взял бы ее в жены. Попадались все какие-то уроды – то глупцы, то развратники, которым, кроме постели ничего не нужно было от нее. В общем, не везло девушке.

-Может, она сама какая-нибудь странная была, сама и виновата, - скептически усмехнулся Эдик.

-Не знаю, сын, может, судьба у нее такая была, - почти согласилась Ольга. -Исполнилось ей двадцать восемь, а замужеством и даже встречами с мужчинами для нее и не пахло.
Вернее, с мужчинами она, конечно, имела дело, но только ни к чему серьезному это не приводило, поскольку все они ее оставляли, как только она начинала проявлять к ним вполне серьезный интерес. Вот так и осталась она одна, «старой девой», - Ольга печально вздохнула, глядя в пустую чашку из-под только что выпитого чая.
В усталых глазах зарябило от клетчатой красно-белой скатерти.

-Совсем? - Николай поднял лицо от газеты.
-Да, совсем старой девушкой, - невесело усмехнулась Ольга.

Эдик проглотил ком в горле.
-То есть …ни с кем не спала? – переспросил он.

-Да, - Ольга прикрыла глаза. – Через некоторое время умерли ее родители, подруги давно повыходили замуж, рожали детей, разводились, снова выходили замуж. А она оставалась одна-одинешенька. Вы только подумайте!

Мы себе и представить не можем, что это такое! Ладно там, физический голод, мучительно, конечно, но он со временем притупляется, как говорят психологи. А вот одинокая душа, мятущееся сердце – что может быть страшнее? Не дай Бог! – она поежилась, хотя в кухне было очень тепло.

-На нее стали косо посматривать соседи, кое-кто подсмеивался, мол, чудная какая-то, баба-не-баба, женщина-не-женщина.
Как она все это пережила, каким чудом не влезла в петлю, не перерезала себе вены – не знаю. Наверное, очень сильная была.

Но, когда одиночество стало совсем невыносимо, она решилась усыновить чужого ребенка. И усыновила, маленького, всего нескольких месяцев от роду, он только головку научился держать.
Соседям сказала, что скрывала, как он в больнице недоношенный лежал, поплакала для порядка. Те подивились, но так как она девушка, ну, женщина, добрая была, часто всем помогала, то – ничего, поверили и поутихли со сплетнями.

Мальчик рос, пошел в детский сад, гулял во дворе с другими ребятами, и как-то спросил мать о том, где его папа – ведь у всех ребят есть и мама, и папа. Мать говорила, что пока не может ему этого сказать, так как папа его находится сейчас очень далеко.

-Он уехал? – спрашивал сын.
-Да, очень давно.

-А когда вернется?
-Не знаю, но когда-нибудь обязательно вернется, он обещал, сынок, - отвечала мать и гладила его по голове.

Но вот однажды, когда мальчик подрос уже до того, что ему было пора идти в школу, дворовый заводила, его приятель, повздорив с ним из-за какой-то ребячьей игрушки, зло крикнул ему:
-А ты молчи, выкормыш чужой, пасынок, приемыш!

Тот не понял и спросил его о значении всех этих обидных слов.
-А, не знаешь? Мать твоя не родная тебе, ты – ничей, она тебя маленького взяла и воспитывала, так что ты – никто, ты ей не сын, а она тебе – не мать, понял! И мужа у нее, отца твоего, никогда у нее не было. Твоя мать – старая дева. Мне это моя мама сказала, понял, дурак.

Тогда мальчик подрался в кровь, пришел домой весь избитый и плакал навзрыд. Плакать он начал не во дворе, а уже в квартире, чтобы никто из ребят не видел его слабости. И плакал он не от боли, а от обиды, оттого, что его – и его маму – так унизили и оскорбили.

Мать долго успокаивала сына, а он сквозь всхлипы просил только сказать – правда ли то, что кричал ему тот приятель, с которым он подрался.

И тогда мать ответила:
-Знаешь, сынок, у каждого человека на свете есть мама и папа. Но совсем необязательно, чтобы именно они родили этого человека. Важно, чтобы они любили его. Только тогда это означает, что он – их сын, или дочь, - их, и только их.

И никаких других родителей у него не может быть.
Да, сынок, я не родила тебя, моего маленького и любимого, самого любимого человечка на свете.
Но я люблю тебя, только тебя, всем своим сердцем, и это значит, что ты – мой родной сын, а я – твоя родная мама.

-А папа? – удивленно и обрадованно спросил заплаканный мальчик.

-Я верю, что наш папа тоже вскоре найдется. Он должен у тебя быть, понимаешь, просто он еще не встретился нам с тобой. Но надо верить и надеяться, что он найдет нас, а мы – его. И всё будет хорошо.

-Как у всех? – спросил мальчик, глотая последнюю горечь обиды.

Мать засмеялась наивности этой фразы.
-Думаю – лучше.

А потом она пошла в соседний подъезд, где жил тот самый мальчик, который обидел ее сына.

Дверь открыла его мать, любезно поздоровалась. Но гостья видела в ее глазах только скрытую, недобрую насмешку.

-Я ненадолго, - сказала пришедшая. – Я хочу вас предупредить, что нисколько не виню вашего сына за то, что он оскорбил сегодня моего. И меня оскорбил.

-Оскорбил? Как? Ну, я ему всыплю! – с радостью заверила соседка, оглядываясь в поисках своего чада.

-Нет, - гостья усмехнулась. – Не ему, а вам всыпать надо.
-Чего-о?! – мгновенно рассвирепела та. – Да ты кто такая, старая девка, пришла тут… Мужика нормального себе найти не может, а других поучать лезет!

Вспыхнуло и погасло в глазах матери достойное чувство. Соседка надвигалась на нее грудью, вытесняя из квартиры. Но гостья помедлила еще немного.

-Да, я – старая дева, - с горьким смехом сказала она. – Потому что искала человека, а не то, что у него между ног, - глаза соседки вылезли из орбит. – И я найду его, если только он есть на земле. А вам искренне желаю не расшибиться как-нибудь при входе в квартиру о пьяного мужа, упавшего поперек двери. Он ведь у вас таким часто является?...
И еще – не смейте больше распускать грязные сплетни и травмировать моего мальчика. Моего сына.

Да-да, он мой сын, и я буду защищать его, чего бы мне это ни стоило! – и она ушла, жалея, что всё это сказала.

Потому что толстокожая соседка всё равно ничего не поняла. Никто бы не понял.

-Но ты-то, судя по всему, поняла? – озадаченно спросил Николай, давно оторвавшись от своей газеты, а Эдик сидел, во все глаза глядя на мать, и слушая, и переваривая эту душещипательную историю.

-Да, я ее поняла. Но какой ужас, что я – одна! Нет, вы дослушайте до конца, это переполняет меня, мне надо выговориться так же, как это нужно было этой женщине.

Так вот, она переехала в другой район, где ее никто не знал, и где на все расспросы о прошлом ее и сына она больше отмалчивалась. Ну, соседи и не настаивали.

Мальчик пошел в школу, на людях стал агрессивным, невнимательным, приносил плохие отметки. Но дома, по-прежнему, оставался добрым, заботливым, часто плакал, что позорит мать своим плохим поведением, и просил у нее прощения.

Тогда они плакали вместе, вдвоем, потом ходили по психотерапевтам. Те признавали, что у мальчика в самом раннем детстве была тяжелая психическая травма, назначали ему транквилизаторы, антидепрессанты, от которых он только тупел на уроках. Но помочь они ему так и не смогли.

И вот сегодня, Эдик, ваша классная дама особенно разошлась в наездах на Бухрина, на его отвратительное воспитание. Оказывается, он здорово подрался недавно…

-Да, с парнем из параллельного класса. Кажется, из-за денег.
-Из-за денег?
-Ну да. Тот вытащил у кого-то из портфеля, а Бухрин ему и надавал.

-Да, причем бил с особой жестокостью – того мальчика увезли в клинику с ушибом мозга.

-Ничего себе! – Николай покачал головой. – Хотя, что ж тут удивляться. Он же, этот ваш Бухрин, дрался за справедливость, вора наказал…

-Да, но с особой жестокостью, - еще раз подчеркнула Ольга. – Впрочем, разговор сейчас не об этом. А о том, что на собрании мама Бухрина не выдержала всех этих нападок, всеобщего осуждения и рассказала всю свою историю.

Надо сказать, она очень здорово держалась, даже ни разу не заплакала. И как, вы думаете, отреагировали родители? «Это ваши проблемы, мы и тем более наши дети в них не виноваты, так почему они должны страдать от необузданности вашего сына».
«И вот общественное мненье!» Бедная женщина просто собралась и быстро ушла оттуда…

-А ты? – нахмурился Бремович, совсем отложив газету.
-Я пошла за ней, догнала. Господи! Я никогда не видела таких слез, какими плакала она! Я не знаю, чем им теперь можно помочь.
Родители того избитого мальчика, видимо, будут подавать в суд. Хорошо, если потребуют только денежную компенсацию, а если в колонию упекут вашего Бухрина?

-Но он же виноват! – возмущенно воскликнул Эдик.

Ольга с грустью взглянула на сына.
-Да, но кто из нас имеет право судить его за это? И кто заплатит за все те страдания, что причинили люди Диме и его маме? Ведь за всё надо платить.

-Верно, - согласился Николай. – Так что, ты, сын, еще подумай над этим. Вся ночь впереди.

Эдик только плечами передернул.


Когда на следующий день он пришел из школы домой, первым вопросом матери, вернувшейся с работы, был:
-Ну, как там Дима Бухрин?

Эдик ответил, снимая школьную форму, не глядя в сторону Ольги:
-Никак. Застыдили, засмеяли его ребята, что он – трус, с собой справиться не может. Ромка даже хотел дать ему кулаком в глаз. Я отговорил. Зря она, мам, Бухрина, то есть, рассказала всем правду на собрании. Разнесли ее теперь, как рваное одеяло, по кусочкам…, - и вздохнул.

Ольга потупилась:
-Да, наверное, зря…
-А сейчас, под конец занятий уже, к нам в класс директор пришла и сказала, что Бухрин уходит из школы…

-Что, с «волчьим билетом»? – испугалась мать.
-Не знаю, она сказала не «выгоняем», а он сам «уходит».

-А, - протянула Ольга, медленно поворачиваясь, чтобы выйти из комнаты.

-Мам, - вдруг тихо позвал Эдик. – Я знаешь, что сегодня видел? Надя Печалина плакала. А Юлька Данилина сказала, что она совсем свихнулась – по такому уроду, как Бухрин, реветь. Он ведь, правда, некрасивый, совсем не похож на свою мать.
А Надя – она ведь от жалости к нему плакала, я знаю, я понял. А больше ей не от чего было плакать, - он насупился, уселся за письменный стол, включил компьютер, собираясь делать уроки, не пообедав.

-Прямо «Собор Парижской Богоматери» какой-то, - сокрушенно вздохнула Ольга. – Почему? Почему же? Вот вопрос! – с этими словами, не дожидаясь ответа от сына – его просто не могло быть – она закрыла дверь в детскую с другой стороны.

Ночью, когда все в квартире улеглись, Ольга, лежа в темноте рядом с мужем, говорила всё с той же вчерашней болью:
-Неужто нет на земле счастливых людей? Таких, что всю жизнь в каждом уголке их дома, под абажурами ламп, за шторами, вместо пыли покрывая всю мебель, и в каждой морщинке хозяев таится это огромное, бесконечное счастье?

Неужели наслаждаться, быть счастливым можно только одно мгновение, а вслед за тем потерять всё то дорогое сердцу, что имеешь?
Говорят, Бог справедлив. Не знаю, Бог или судьба, но некоторых людей этим большим счастьем обделили, уподобив их рыбе, выброшенной на берег у самой воды – рыба жадно ловит ртом воздух, но это не приносит ей облегчения, не меняет ничуть ее участи.

Вдруг ее окатывает спасительная волна – рыба отдышится, почувствует радость жизни. Но волна уходит, как всё хорошее, и снова – только мучительное удушье и судороги.

И так живет большинство из нас, ждущих мгновения счастья, не больше. И они иногда приходят.

А у тех, кто, казалось, был предназначен для пожизненного счастья своей добротой, жертвенностью – его отбирают полностью, - Ольга даже присела в постели и, обняв свои колени под тонким одеялом, продолжала. – Быть может, так придумано кем-то.
Всё должно быть поровну: всегда жил счастливым – и вот падает с самой высоты, едва не разбиваясь насмерть, и счастье рушится навсегда.

Или жил – так себе, было и везенье, и небольшие падения (как говорится, отделывался легким испугом) – ну, так всё и дальше будет.

Видно, счастья на землю отпущена определенная мера, которую нужно распределить между людьми: одним дано сразу много, другим – отпускается помаленьку. Жестоко для первых.

Лучше уж помаленьку было бы для всех, если полной меры счастья не суждено испытать никому, - Ольга оглянулась на молчавшего, ровно дышавшего Николая. – А, впрочем, стоит ли? Однообразие скучно…, - она еще раз попристальней вгляделась в лицо мужа. – Коля?

Бремович спал спокойным детским сном, далеким от тех проблем, что так мучили сейчас Ольгу.

Она грустно, безнадежно усмехнулась, привычно прикрыла его сползшим одеялом, отодвинулась и легла, отвернувшись, будто больше не хотела его касаться.

А Эдик не спал. Он лежал и с открытыми глазами думал о Наде, о Бухрине, о Ромке, об Ирен, о красоте, добре и зле, о счастье.

С отвращением к себе он понял, что завидует Бухрину – завидует той жалости, которую Надя испытывала к нему.
«Счастливый ты, Димка Бухрин», - сказал он про себя.